Капитан-командор сдержал обещание. Он рассказал офицерам форта, какую роль в поражении монитора сыграл бывший житель Реттерхальма Галиен Тукк. И жизнерадостный, румяный форт-майор Дрейк облапил и расцеловал Гальку, 1 исколов ему щеки могучими усами. Он велел немедля седлать лошадей – для себя, для Гальки, и эскорта, чтобы с триумфом доставить героя в город.

– Ты умеешь ездить верхом?

– Можно, я останусь у вас? – тихо попросил Галька. Он был задумчив.

– А… почему так?

– Ну, я же… меня ведь прогнали. Я даже права не имею…

– Тысяча каленых ядер в глотку этой обезьяне Бир кенштакку! – взревел

форт-майор. – Он будет бросать цветочки под копыта твоей лошади!

– Нет, не надо – вздохнул Галька. – Можно остаться?.. Только пусть кто-нибудь скажет у меня дома, что я здесь…

Пленных матросов отправили под конвоем в город, на попечение магистрата. Офицеров монитора форт-майор Дрейк оставил в форте и обошелся с ними по всем правилам военного этикета:

– Господа, надеюсь, вы дадите слово не покидать форт и не предпринимать враждебных действий, пока не будут закончены переговоры об обмене и прочие формальности?.. Благодарю… Нет-нет, кортики оставьте при себе, трофейное оружие мы привыкли брать лишь в бою…

Дать слово отказался лишь лейтенант Хариус, и его, без кортика, с извинениями заперли в камере гауптвахты. Остальных тоже разместили в камерах, но не запертых и обставленных с некоторым комфортом. Лейтенант Клотт держался с прежней невозмутимостью, хотя Красс, Бенецкий и фан Кауф разговаривали с ним сквозь зубы. Вскоре в столовой на квартире командира форта за вполне приятельским столом собрались офицеры – артиллеристы и их пленники. Хлопнули пробки… Хариусу отправили бутылку в камеру… Да, это были времена, когда в воюющих армиях сохранялись остатки рыцарских понятий и правил.

Галька тоже был за столом. Неловко прятал под стул босые ноги и жадно грыз говяжий мосол из жаркого. Форт-майор Дрейк провозгласил тост в честь отважного и находчивого юноши («Вы ведь не станете отрицать этих качеств, господа моряки?»). Офицеры, звеня шпорами, поднялись. «Юноша» тоже встал – немного испуганный, неловкий. Встретился глазами с прямым взглядом Красс «и опустил голову. Вытер пальцы о мятые штаны. И вдруг понял, что хочет спать – неодолимо, смертельно.

…Проснулся он в казарме, на солдатской койке, от которой пахло сеном. Барабанщик форта, парнишка лет пятнадцати, тряс Гальку за плечо:

– К тебе пришли.

Оказалось, мама и Вьюшка… Ну, тут, конечно, все было: и объятия, и слезы. Впрочем, недолго. По правде говоря. Галька не был в семье любимцем. Нельзя упрекнуть родителей, что они относились к нему хуже, чем к другим детям, но… старших женить пора, масса забот, а младшая, она и есть младшая, над ней больше всех дрожишь. Средний же – ни то ни се… Вот и привык Галька жить без особых нежностей.

– Ты чего домой не идешь? Пошли! – требовала Вьюшка.

Галька упрямо качал головой. Мать вздохнула:

– Ободранный-то какой, мятый. Мы тебе выходной костюм принесем.

Галька вздрогнул – вспомнил, как стоял в этом костюме перед советниками магистрата.

– Не надо, господин Дрейк мне форму обещал.

К вечеру и правда готово было обмундирование. Солдат-портной взял одежду барабанщика, слегка укоротим брюки, немного ушил куртку – вот и все. Форт-майор сам вручил Гальке эполеты вольноопределяющегося. Он считал, что после всего случившегося юный Галиен Тукк имеет полное право на мундир артиллериста.

Галька улыбнулся и откозырял. Но за улыбкой осталась прежняя задумчивость и печаль.

– А где же я тебя устрою? – вдруг озадачился форт-майор. – В казарме теснота… Вот что, живи у меня!

– Если позволите, я хотел бы поселиться с капитан-командором Крассом, – тихо сказал Галька.

Майор изумился:

– С пленным? В камере?

– Ну и что?.. Я ведь и сам вроде как… преступник. Изгнанник, – опять улыбнулся Галька.

– Снова ты об этом! Да знаешь ли, что из столицы приезжал королевский комиссар? Разбирать твое дело!

– Специально из-за меня?!

– Представь себе! Подробностей не знаю, но скоро этот господин сам будет здесь…

– Ну, будет так будет… – Прежнее невеселое настроение не оставляло Гальку. – Значит, можно мне с капитаном?

– А он согласится?

– Я надеюсь.

Несколько раз на дню Галька встречался с Крассом взглядом и чувствовал: между ними какая-то ниточка.

Появился в форте Лотик. И с ним опять Вьюшка. Оба воззрились на Галькину темно-красную куртку с золотыми шнурами. Галька взъерошил у Лотика косматую голову.

– А монетка твоя у меня. Больше не терял. Помогла…

Лотик счастливо вздыхал.

– А что за столичный господин приехал? Знаешь?

Лотик знал, конечно! И Вьюшка знала. Человек этот приехал потому, что в столице стало известно о бессовестном решении магистрата насчет Гальки…

– Это мадам Валентина в столицу сообщила, – торжествующе сказал Лотик. – Мо-мен-тально!

– Как моментально? У нас же нет телеграфа!

Лотик серьезно, с важностью разъяснил:

– Мадам Валентина и не такое может. Я с тех пор, как у нее живу, всего насмотрелся.

– У нее живешь? Почему?

– Он ушел от теток! – ввернула Вьюшка – Потому что они против тебя тогда бумагу подписали!

Галька вопросительно посмотрел на головастика. Тот глядел исподлобья – и смущенно, и упрямо. Галька опять взлохматил его волосы.

– Мы завтра еще придем, – сказал на прощание Лотик.

Едва они убежали, прибыл верхом из города королевский комиссар. Это был сухой человек в черном мундире военного чиновника министерства юстиции. С длинным и гладким лицом, со светлыми и совершенно бесстрастными глазами. Офицеры, став шеренгой, откозыряли. Посланец из столицы попросил дать ему возможность побеседовать с Галиеном Тукком наедине. Форт-майор Дрейк провел их к себе.

И тут же все разъяснилось.

Сухо и очень понятно чрезвычайный представитель правительства сообщил, что решение реттерхальмского магистрата незаконно по ряду причин. Главная – та, что в военное время, находясь под королевским протекторатом, город вообще не вправе принимать решений по вопросам гражданства. Всякое самоуправство чревато большими бедами, любое нарушение законов подобно ржавчине разъедает государственный механизм. Это во-первых.

А во-вторых, вагоновожатый Брукман признался представителям магистрата и пастору Брюкку, что появление мальчика на рельсах не было причиной аварии. Трамвай затормозил раньше, сам собой. Что произошло с тормозами, Брукман и теперь не может объяснить. Но вины господина Тукка здесь нет.

И далее. Полагая, что пора укреплять уважение к законодательству, соблюдение которого особенно необходимо при военном положении, королевская прокуратура сочла необходимым отнестись к неправомерным действиям магистрата и граждан Реттерхальма со всей суровостью – с применением статьи одиннадцатой закона 1655 года о так называемом «праве на ответное действие». По этому закону человек, пострадавший несправедливо, может требовать, чтобы виновные были наказаны теми несчастьями, которые испытал он сам.

– Я хочу знать ваше мнение по этому поводу, – сказал военный советник юстиции первого класса фан Риген.

Галька смотрел на ровное полукруглое пламя керосиновой лампы. Опустишь веки – и в глазах от пламени зеленые язычки…

– Вы меня поняли, господин Тукк? – спросил фан Риген.

– Я вас понял. Я думаю, – тихо сказал Галька.

– Думайте.

Галька молчал минут десять. Фан Риген больше не торопил его. Сидел прямой, бесстрастный. Исполнитель закона.

– Хорошо… – прошептал Галька. – Пусть они уходят…

– Что?

– Я сказал, – громче повторил Галька и сощурился на пламя. – Пусть они уходят из города.

– Кто?

– Все, кто подписал приговор.

– Но… – Впервые в лице фан Ригена мелькнуло что-то живое. – Это почти все жители.

– Пусть! – сказал Галька. Советник юстиции встал.

– Хорошо, это ваше право. Мне нужно подготовить бумаги. Я приеду завтра после полудня, и мы утвердим решение.

Галька спал в одной камере с капитан-командором Крассом. В каменной сводчатой комнате с зарешеченным окном, но на роскошной кровати, которую поставили по приказу форт-майора.

Красс не стал возражать против соседства. Серьезно кивнул и не удивился.

Говорили они с Галькой о чем-то перед сном или нет – неизвестно.

Неизвестно также, снилось ли что-нибудь Гальке. Можно лишь предположить, что ему приснился город, покинутый жителями. Хорошо бродить по знакомым улицам, не встречая никого. Обидчики ушли, город остался. Поскрипывают на узорчатых кронштейнах вывески, падают первые желтые листья. Подбежала чья-то собачонка, ластится. Галька идет по заросшему трамвайному пути и держит за руку Вьюшку. Спрашивает:

– Ну что, разве нам плохо?

Вьюшка молчит.

Утром опять пришли Лотик и Вьюшка. Галька сидел между каменными зубцами на верхнем ограждении бастиона. Отсюда видны были река, Китовый остров, а за ним – труба и мачты севшего на сваи монитора. К мачтам все еще были привязаны березки.

Вьюшка была молчаливая и какая-то испуганная. Галька притянул ее к себе. Лотик тихо сказал:

– Галик… а можно, мои тетки останутся в городе? – Он смотрел под ноги, вертел босой пяткой на каменной плите. Словно хотел высверлить лунку.

– А зачем тебе тетки? Ты же ушел от них.

– Ну, все равно… Они старые, куда они денутся? А ту бумагу… они ведь ее просто по глупости подписали… – Головастик нерешительно поднял глаза.

– Пусть остаются, – глядя на заречные луга, сказал Галька.

– Ладно… А школы не будет?

– Ребята не подписывали приговор, – сумрачно отозвался Галька. – Пусть остаются… и ходят в школу, если охота.

– А учить кто будет? – вздохнула Вьюшка.

Галька хмыкнул:

– Можно подумать, главная радость в школе – учителя…

Лотик сказал:

– А учитель Ламм не подписывал ту бумагу. Отказался.

– Ну?! – изумился Галька.

– Ага… Говорят, он ответил: город, который выгоняет своих детей, достоин всякого наказания. Это он по-латински сказал, я не помню точно…

– Правильно сказал, – буркнул Галька. – Видишь, значит, он тоже останется.

Лоток медленно покачал кудлатой большой головой.

– Нет. Ему некого будет учить. Ребята не захотят жить без родителей. Без них плохо, это я уж по себе знаю.

Они помолчали. Припекало солнце, и по зубцам прыгали воробьи. Заиграл горнист, у солдат начинались занятия.

– Им теперь и защищать-то некого будет, – как-то не по-настоящему хихикнул Лотик. Галька неуверенно проговорил:

– Я думаю, ребята из нашего класса и из твоего, Лотик… пусть остаются с родителями.

Вьюшка подпрыгнула:

– И еще пекарь Клаус, ладно? А то как мы без хлеба!

Пекарь Клаус был большой, толстый, добродушный. Зачем он подписал Галькино изгнание? Тоже не подумал? Без хлеба человеку нельзя. А без своего города, без родного дома можно?

Лотик осторожно проговорил:

– К тебе пастор Брюкк хотел прийти… Он тоже не подписывал…

– Ну и пусть останется в городе. Зачем приходить-то?

– Он не останется, он вчера ночью в церкви говорил, что всегда будет вместе со своими прихожанами…

«Ночью…» – подумал Галька. И представил, что вчера вечером творилось в городе, когда фан Риген сообщил о решении Галиена Тукка!

Но лицо у Гальки не изменилось.

Вьюшка крутнулась:

– Ой, вон они идут! Пастор Брюкк и еще!.. По дороге, что соединяла город с «Забралом», шла толпа мужчин и женщин. Человек двадцать. И ребятишки.

Седой пастор в своем черном одеянии медленно шагал впереди. Галька вскочил.

– Вьюшка, Лотик! Идите навстречу! Скажите… что я не могу, я болею, пусть потом… Ну, идите же!

Сам он бросился в свою камеру, упал на кровать, лицом зарылся в подушку. Капитан-командор Красс поднялся из кресла и долго смотрел на Галькину вздрагивающую спину.

– Вот теперь я спрошу о главном, – наконец сказал он. – Стоило ли спасать город, чтобы потом он обезлюдел?

– А вам-то что? – глухо сказал Галька.

– Мне-то? Да ясности хочется, – как-то по-стариковски вздохнул Красс. – Или ты спасал не город, а лишь свою честь?

– А что? Этого мало?

– Отнюдь… Я ведь только спросил…

Днем Галька встретил советника юстиции фан Ригена во дворе форта. И еще издалека громко сказал:

– Пусть все остаются! Все! – Он стиснул кулаки, и в правом была монетка. – Кроме Биркенштакка…

На закате, когда горнист сыграл вечернюю зарю и был опущен крепостной флаг, пришел Биркенштакк. Послали за Галькой. Он встретился с главным советником магистрата у левой башни, под зажженным фонарем командирского поста.

Биркенштакк был в дорожном сюртуке и плаще, мягкой и мятой шляпе (тоже цвета дорожной пыли). Он показался Гальке совсем усохшим. Только покрытый жилками клюв был прежним.

Биркенштакк сказал:

– Господин Тукк. У меня есть полтора часа до окончания срока, в который я должен покинуть город. И мне хотелось бы…

– Меня зовут Галиен. Галь… Галька, если нравится… Что вам хотелось бы, господин Биркенштакк?

– Поговорить. Пять минут…

– Пойдемте.

Красса в камере не было. Солдат внес горящую лампу. Дверь осталась открытой. Было тихо, с реки сладко пахло осокой. Где-то кричали лягушки.

– Садитесь, господин главный советник, – не то сказал, не то вздохнул Галька. И сел на край кровати. А Биркенштакк опустился в кресло. Шляпу положил на колени, как в церкви.

– Я недолго задержу вас, гос… Галиен. – Жилки на носу Биркенштакка вспухли. – Ваше решение справедливое. И хотя я родился и вырос в Реттерхальме и немало сделал для города, я не прошу о снисхождении. Сейчас я уеду в деревню и…

– Может, хоть перед отъездом вы скажете мне правду? – перебил Галька.

– Я за этим и пришел…

Галька перебил опять:

– Я думал все эти дни. Трамвай стал тормозить раньше, чем я бросился к рельсам. Брукман сам признался, и вы все знали… Зачем вы меня выгнали, если я не виноват?! – Галька закашлялся, в горле заскребло.

– Я скажу… Вы виноваты, хотя и невольно. В том-то и дело. Вы не хотели, чтобы трамвай ехал дальше, и он стал…

Галька непонимающе моргал.

– Да, гос… Галь. Это так… Мало того. Несколько человек видели, как один из вагонов навис над обрывом, но вдруг опрокинулся назад, хотя по всем законам тяготения должен был покатиться вниз… Его тоже задержали вы… Галь.

– Как?!

– Видимо, силой взгляда и воли… Или еще как-то. Откуда мне знать природу этих явлений? Я не мадам Валентина… Но я знаю другое: жизнь в городе сбалансирована, отношения в нем ясны и просты, люди счастливы, насколько это можно в наше время. Такое благополучие достигнуто немалыми трудами. Легко ли было добиться, чтобы все притерлись друг к другу, чтобы все было налажено, чтобы даже мадам Валентина вписалась в этот уравновешенный быт… И вдруг появляется еще один койво!

– Кто?

– Койво… Вы не знаете? Так называли в старину людей, обладающих необъяснимыми свойствами.

– Какими?

– Разными… Одни умеют читать чужие мысли, другие видят, что напечатано в закрытой книге, третьи могут взглянуть на человека и сказать, чем он болен… При некоторых светятся или загораются предметы… А бывают такие, как вы… Койво не всегда знают о своих свойствах и не всегда умеют ими распоряжаться. Не все мудры, как мадам Валентина. Но все – опасны. Случается, что из-за них на город сыплются молнии, а над реками рушатся мосты…

– И вы решили от меня избавиться!

– Я отвечал за город… Галь. А сказать правду я не мог ни вам, ни другим. Кто знает, к чему бы это привело?

– А по-моему, вы просто трус!

– Возможно… – вздохнул Биркенштакк. – Но трусость тоже бывает доблестью. Особенно когда один отвечаешь за многих. Когда вы станете старше… Галиен… вы поймете, что быть трусом порой гораздо труднее, чем смелым.

– Да ну? – насмешливо сказал Галька.

– Да, мой друг… впрочем, сейчас я понимаю, что в случае с вами моя трусость была неоправданна. Думал, что имею дело с обычным мальчишкой, а вы проявили взрослую смелость, находчивость и гражданское мужество. Вы настоящий мужчина.

Галька медленно покачал головой.

– Я мальчик, господин Биркенштакк… На мужчин я насмотрелся в эти дни, ну их к черту. Они и предать могут, и убить… беззащитного… Слава Хранителям, я еще ни в чем таком не замешан. И нечего меня сравнивать с мужчинами. Тоже мне похвала…

– Возможно, вы правы… Но вот что хочу сказать перед уходом. Может быть, на решение о вашем изгнании меня толкнула сама судьба. Не будь этого, вы не спасли бы город…

– Так можно что угодно свалить на судьбу.

– Я не оправдываю себя. Я благодарю судьбу и Хранителей… Галь, я вчера в городе говорил с форт-лейтенантом Зубом. Он передал мне, что рассказывали пленные моряки. Подмоченный порох они заменили, а бомба все-таки не долетела… Галь, вы смотрели на летящий снаряд?

«Да! – эхом отдалась в нем разгадка. – Да! Я смотрел! Я старался удержать снаряд!.. Неужели такое возможно?» – Галька взглядом уперся в лампу. Есть у него такая сила? Что же лампа не шевельнется?

Биркенштакк проследил за его взглядом. Осторожно сказал:

– Видимо, это случается лишь в отчаянные минуты, при большом напряжении души.

Галька прикрыл глаза. В них мелькали темные бабочки. Он услышал:

– Я сказал вам все. Прощайте… господин Галиен Тукк.

– Стойте! – Галька вскинул веки. Биркенштакк был уже на ногах. Его тень на стене напоминала громадную птицу тукана из учебника зоологии. Тень замерла. Галька, давя в себе неловкость, сказал:

– Не все ли мне равно теперь… Оставайтесь в городе, если хотите.

Биркенштакк не скрыл радости. Стрельнул птичьими глазами:

– В самом деле? Вы… благородный человек!.. Но ведь фан Ригену нужен документ…

– У вас есть бумага?

Биркенштакк суетливо достал из кармана сюртука блокнот и вечную ручку с золотым пером – толстую, как палец пекаря Клауса. Вырвал листок.

Галька написал:

«Пусть советник Биркенштакк остается.

– Вы благородный человек, – опять сказал Биркенштакк. Он протянул руку за документом. Галька придержал бумагу.

– Одна только просьба, – хмуро проговорил он. – Никогда больше не выгоняйте ребят из дому… Пусть они хоть какие будут – не выгоняйте…

Тень закивала клювом. Потом Биркенштакк виновато сообщил:

– Но от меня уже ничего не будет зависеть. На днях меня переизберут…

Галька отдал бумагу и встал:

– Прощайте.

– До свидания… Галь.

– Прощайте.

В город Галька так и не вернулся. Еще три дня он прожил в форте. Прибегали Вьюшка и Лотик, приносили от мадам Валентины разноцветные леденцы. Галька спросил у Лотика:

– Так и живешь у мадам Валентины?

– Ага… Тетки зовут назад, но я пока не иду… хотя она меня вчера нашлепала. – Он забавно сморщил нос.

– За что? – засмеялся Галька.

– А я из желтой бумаги окошко сделал, нарисованное. И на кристалл налепил. Ну, помнишь, тот, что в горшке растет… Она же сама говорила: это Вселенная, дом всего человечества. А если дом, почему без окошка?.. Она потом сама засмеялась и говорит: «Ладно, пусть так и будет…» Галька, а ты скоро домой вернешься?

Вьюшка тоже спрашивала: «Ты скоро домой?»

Галька рассеянно улыбался и лохматил Вьюшке и Лотику волосы.

Форт-майор Дрейк предлагал Гальке стать барабанщиком. Обещал ему через полгода чин капрала, а к пятнадцати годам офицерское звание форт-прапорщика.

– Я подумаю, – кивнул Галька.

Вечером на верхней площадке бастиона к нему подсел барабанщик Ведди.

– Галь… я спросить хочу… Если не так, ты не сердись.

Галька улыбнулся: чего, мол, сердиться-то?

– Там, на мониторе… – неловко сказал Ведди. – Когда расстрелять хотели… очень страшно было?

Галька подумал. Даже зажмурился, чтобы лучше вспомнить.

– Тогда… нет, казалось, что не страшно. А сейчас, когда вспоминаю, кажется, что было страшно… Понимаешь, я будто в двух человек превратился. Будто один стоит у мачты и ему наплевать, гордый такой… – Галька усмехнулся… – А другой в сторонке и боится. Страх – он как бы отодвинулся… Ну, как в школе, на математике, множитель за скобки выносят…

Ведди серьезно вздохнул:

– Кажется, я понимаю… Видишь ли, для меня это очень важно. Ты уже испытал такое, а я еще нет… А придется. Мы люди военные.

Галька опять улыбнулся:

– Это ты военный. А я пока не решил.

Наутро Галька ушел из форта. Рано, до побудки. Оставил на кровати форму барабанщика, надел старые штаны и голландку и ушел.

Никто не знает, куда. Следы его в этой истории теряются. Одни говорят, что он отправился в столицу, где учился старший брат. Другие – что просто пошел бродить по дорогам, искать…»

– Что искать? – слегка недовольно спросил мальчик.

– Кто его знает. Может, приюта… желтого окошка, вроде того, которое наклеил на кристалл мадам Валентины Лотик. А то ведь как получается: Вселенная – она, конечно, общий дом, но у каждого ли есть в этом доме свой угол и окошко с огоньком?.. Впрочем, слышал я еще одну версию. Будто Галька ушел из форта с капитан-командором Крассом.

– Значит, Красс бежал?

– Нет, здесь проще. Он и Бенецкий дали подписку не участвовать больше в этой войне, и фан Риген их освободил. Бенецкий отправился к семье, а Красс… кто его знает.

– Может, он стал опять командовать клипером? А Галька сделался юнгой?

– Ты знаешь, это тоже вариант. Хотя, пожалуй, излишне романтический… А точно ничего не известно. Жители Реттерхальма, благодарные Гальке за спасение города, воздвигли ему памятник.

«Местный скульптор вылепил Гальку из глины в натуральный рост. Потом отлил из бронзы. И поставили Гальку на низком, почти незаметном постаменте, на краю обрыва. Впереди бастиона. Хорошо получилось. Галька стоял в своей старой голландке с закинутым на плечо галстуком, в мятых штанах с пуговицами у колен, босой, с неровно подстриженными, упавшими на уши волосами. Чуть исподлобья смотрел на реку, где за островом ржавел на сваях монитор со своей чудовищной мортирой.

Всем памятник нравился. Только Вьюшка говорила, что осенью и зимой Гальке холодно. Когда она приходила в форт, обязательно набрасывала бронзовому Гальке на плечи белую куртку. Вернее, китель. Его забыл в камере капитан-командор Красс.

У кителя были тяжелые медные пуговицы, их любил разглядывать Лоток. А потом одну даже оторвал украдкой. Лотику нравилась эмблема на пуговице: якорь, за ним скрещенные шпаги, а сверху – не то корона с острыми зубцами, не то встающее из-за горизонта солнце.

Лотик вместе с Вьюшкой часто бывал в форте. Майор Дрейк уговаривал его записаться в барабанщики, когда подрастет, и Лотик обещал подумать. Но скоро форт разоружили, а гарнизон перевели в крепость Ной-Турм: город стало не от кого охранять. Да и незачем.

Реттерхальм начал стремительно пустеть, а затем его не стало и вовсе…»

– Почему? – спросил мальчик.

– Много причин… После сильных дождей в ту осень пошли на холме сильные оползни, дома стали разрушаться… Молодежь не хотела оставаться в Реттерхальме, считала его глушью. Население старело и таяло. Мосты и замки рушились…

А главная причина, пожалуй, в том, что города, которые предали своих детей, долго не живут.

– Даже если одного?..

– Даже если одного, – тихо, но строго сказал Пассажир.

– А Углич? – будто самому себе прошептал мальчик.

Пассажир не удивился..

– Углич не предавал царевича. Его предали бояре, кучка негодяев. Город здесь ни при чем.

– А от Реттерхальма ничего не осталось? Даже развалин?

– Может быть, камни да фундаменты. Но все поросло лесом.

– Но вот вы говорите: город предал Гальку… А они ведь потом… ну, исправились. Даже памятник поставили?

– Памятником разве откупишься? Впрочем, он-то как раз сохранился.

– Печальный какой-то конец, – вздохнул мальчик.

Пассажир развел руками – в одной тетрадка, в другой очки.

– И это, значит, вся история? – с какой-то еще надеждой спросил мальчик.

– Вся… По крайней мере, на сегодня. Давай-ка, голубчик, спать. Середина ночи.

Пока Пассажир читал рукопись, пароход один раз отходил от пристани. Но сейчас опять стоял с заглохшей машиной.

– Когда же я попаду домой… – шепотом сказал мальчик.

Пассажир выключил свет. Мальчик повозился, устраиваясь под одеялом. Он повернулся к стенке и стал уходить в зыбкий мир полусна: когда знаешь, что не спишь, но видения уже ярки и осязаемы.

Мальчик умел быть хозяином в этом мире. Он перенес себя на солнечный пустырь, где росли подорожники, дикая ромашка и одуванчики. В траве валялись разбитые фанерные ящики. Прыгали воробьи, неподалеку резвились малыши. Мальчик сел на ящик, подозвал к себе Майку.

Это была не нынешняя Майка, а поменьше, пятилетняя. Мальчик посадил ее к себе на колено. Почти машинально и незаметно для сестренки ладонью скользнул вдоль ее позвоночника (он похож был на крупные, проступившие под платьицем бусы). Не толкнется ли в ладонь упругий тревожный комочек? Еще не боль, а предвестие боли, о которой пока Майка и сама не ведает?

Нет, сегодня все хорошо. Мальчик взял светлую косу с пушистой кисточкой на конце. Пощекотал Майкин нос. Она сморщилась, чихнула. Шутливо ткнула брата кулачком. Засмеялась – теплая, живая, легонькая. А потом насупилась:

– Ты почему уехал?

– Куда?

– В Лисьи Норы! «Куда»… Не притворяйся.

«Но ведь я еще не уехал. Это будет потом. Пока еще все в порядке», – хотел объяснить мальчик. Однако он понимал, что ничего не в порядке. Эта Майка, прибежавшая к нему в ласковом и тревожном полусне, все знает и понимает. Вот она, кстати, сделалась уже старше. Как нынешняя, семилетняя.

Мальчик растерянно взялся за нижнюю губу. Майка хлопнула его по руке:

– Оставь эту дурную привычку! Сию же минуту!

Это были ее любимые слова. Если рассердится, то к месту и не к месту: «Сию же минуту!»

Но сейчас она только притворялась, что сердится. Она просто за него беспокоилась.

– Почему ты сбежал в Лисьи Норы? А?

Сейчас не было ни смысла, ни сил обманывать. И мальчик с прихлынувшей горечью прошептал:

– А ты… только все время с ней. Все «мама» да «мама»… Конечно, ты нашу маму не помнишь…

Она смотрела внимательно и по-взрослому. И так же по-взрослому сказала:

– Глупенький… А что же мне делать?

Он потянулся к губе, спохватился, закусил ее. Потом шепотом спросил:

– А мне?

А глаза у Майки были ну в точности мамины. Майка опустила ресницы и вполголоса проговорила:

– Сперва отсюда сбежал, потом из Лисьих Нор. Знаю почему.

Настоящая Майка ничего знать не могла. Но мальчик не заспорил. Покорно спросил:

– Почему?

– Сам знаешь… Она вовсе не вредная. И не строгая. Анна Яковлевна… Наоборот… Ты просто испугался, что привыкнешь к ней, как я к ма… к тете Зое… Ну, ты что? Ну, перестань… Сию же минуту!

– Дура… – всхлипнул мальчик. Но не прогнал Майку, а прижал покрепче. И стал ее косой вытирать себе щеки. Здесь, сейчас, это было можно…

Потом сделалось холодно, потому что вместо солнца показалась луна и ее часто закрывали бегучие облака. Пахло речной водой, сырым песком, камышами. Мальчик передернул плечами. Майка соскочила у него с колен и накрыла его большой парусиновой курткой.

«А Галька не продрогнет?» – хотел спросить мальчик, но сон уже уносил его в темную глубину. Там, как сорванные листья, летели другие мысли, тревоги, лица…