Глава 13

Помимо смутных воспоминаний о похоронах в памяти у Колина почти не ничего не осталось о родителях или о той аварии, которая унесла их жизнь, а его странным образом оставила без единой царапины. Их гробы стояли рядом перед церковью, и так пахло лилиями, что его чуть не вывернуло. У отца грудная клетка была раздавлена о приборную панель, и похоронной конторе пришлось ее восстанавливать: заменить мышцы и кости металлической проволокой и воском. Колину помнится только яркий фиолетовый синяк, выглядывавший из-под рукава папиной белой накрахмаленной рубашки. У мамы оторвало руку совсем – об этом он узнал годы спустя, – и рукав ее любимого розового платья просто был пуст. Вроде как никто и не заметит.

Он тогда еще удивился, зачем это вообще кому-то надо – запоминать тех, кого любишь, такими: неестественного оттенка кожа, глаза, которые никогда больше не откроются.

Не так, как хотелось бы помнить ему.

Ему хочется вскрыть себе мозг, вырвать оттуда уродливые страницы и заменить их новыми, счастливыми. Мамы и папы не умирают и где чудовища не уносят девушек в лес посреди ночи.

С тех пор ему еще ни разу не было так плохо – пока не появилась Люси. Ему казалось: узнать о ней больше будет облегчением: еще один кусочек пазла встанет на место. Вместо этого понимание того, что он был последним человеком, видевшим ее живой, заполнило пустые страницы ужасом и печалью.

Но, живая или нет, сейчас она здесь – Колин открывает дверь, и она стоит за порогом. При виде ее улыбки легко забыть все остальное. По крайней мере на пару часов. Прошло три дня с тех пор, как Дот открыла правду о его роли в событиях, сопровождавших убийство Люси. И каждый вечер, когда он было уже решался ей рассказать, у него просто перехватывало горло.

Как обычно, Люси стягивает свои ботинки, направляется прямиком к окну и раздвигает занавески. Весь день казалось, что вот-вот выпадет снег; редкие снежинки перед тем, как на землю, иногда посверкивают в свете фонаря. И хотя на улице темно, небо кажется светлым, даже ярким; оно сплошь застлано облаками, будто подсвеченными изнутри.

– Звезд сегодня нет.

– Это снежное небо, – говорит Люси, прижимаясь носом к оконному стеклу. Там, где ее кожа касается поверхности окна, нет ни пятнышка. – Будто кто-то в небесах оставил включенным телевизор. Так моя бабушка говорила. – Она смеется, потом замолкает и поворачивается к нему. – Как это я вспомнила такое?

– Не знаю. Может, это как у жертв амнезии. Определенные вещи пробуждают отдельные воспоминания.

– Да, наверно.

Девушка вновь отворачивается, смотрит в небо, а он закрывает глаза, пытаясь отгородиться от образов, навечно выжженных на его сетчатке. Колину хочется рассказать ей о ее смерти и его роли во всем этом. Но есть что-то еще, голос у него в голове, который раз за разом повторяет, что это – плохая идея.

Дот сказала, что призраки возвращаются сюда потому, что у них остались незавершенные дела. Может, Люси здесь из-за этого. И это должно как-то его насторожить, и нужно бы отнестись к этому серьезнее. Вряд ли кто-то вернется из мертвых только потому, что забыл книгу в библиотеку вернуть или, скажем, соскучился по школе. Это должно быть что-то более масштабное. Расплата? Месть? Колин отмахивается от этих мыслей: Люси никогда бы не причинила ему вреда. Он знает это. Но оставшиеся незавершенными дела – это точно о Люси. Можно ли придумать что-то более незавершенное, чем твое собственное сердце, вырезанное из груди человеком, которому тебя доверили родители?

Он вздрагивает, и тут Люси поворачивается обратно к нему.

– Замерз? – спрашивает она.

– Не, просто дерганый какой-то.

Люси подходит ближе и останавливается, только когда кончики пальцев ее ног касаются его. Он изо всех сил борется с чувством, что все атомы его тела, сговорившись, тянутся к ней. Ему хочется поцеловать ее снова.

Стоит такая тишина, что трудно поверить, будто выше и ниже, по ту сторону стен – другие комнаты, в которых полно народу. И Люси совершенно безмолвна. Она не переминается с ноги на ногу, не кашляет, не поправляет беспрестанно волосы и одежду, как другие девушки. Ему, кажется, слышно, как падает снаружи снег.

Но, если не отвлекаться на все это, есть что-то еще, что-то в воздухе между ними, отчего все его чувства становятся будто сверхъестественными.

Когда она протягивает руку, касается его нижней губы, прослеживает пальцем изгиб металлического кольца – будто весь воздух вокруг них двигается вместе с ней.

Колин не знает, куда деваться от неистовой нужды в ней. Глаза у него делаются как расплавленный янтарь.

– Поцелуй меня, – просит она. – Все в порядке.

Он наклоняется ее поцеловать, едва касаясь ее губ своими. Каждый короткий, осторожный поцелуй сопровождается взглядом в глаза и тихим шепотом:

– Все в порядке?

И ее ответом:

– Да.

Когда он сосредотачивается чересчур сильно, то уже не уверен, касается ли он ее вообще. Физически ее поцелуи несравнимо меньше, чем все, что у него было до этого, но внутри он, кажется, готов взорваться. Его руки находят ее талию, ее бедра, подтягивают ее ближе.

Она вздрагивает, морщится. Это уже чересчур.

– Черт. Прости, – говорит он.

Но она дергает его за рубашку и смотрит на него с такой решимостью в глазах, что он, тихонько рассмеявшись, целует ее опять – еле коснувшись.

Ему не хочется быть, как те парни, которые давят и давят, добиваясь все большего, потому что парень знает: каждое прикосновение ошеломляет ее. Но он просто умирает от желания узнать, какова ее кожа на вкус, каковы ее губы. Жадность поглощает его без остатка.

– Я хочу, чтобы ты осталась.

– А можно? – спрашивает она. – Джей не вернется на ночь?

– Думаю, нет.

Откинувшись, она ложится к нему на кровать, и он склоняется над ней, прочерчивает пальцем по горлу невидимую линию, потом между ключицами, прежде, чем расстегнуть три верхних пуговицы ее рубашки. Ни шрама на бледной коже. Ни стука сердца под его пальцами, но, кажется, что-то еще вибрирует под ее грудной клеткой.

Ее быстрые поцелуи тают, как сахар, у него на языке, и, будто порыв ветра, она перекатывает его на спину Он чувствует ее вес у себя на бедрах, ощущает выпуклости ее фигуры. Она теплая, но, в то же время – и нет. Самая сладкая пытка: тень прикосновения, вот оно есть, а вот его нет – еще прежде, чем он успел его ощутить.

Это как во сне. Все – только в воображении, никакого реального облегчения – а он хочет ее так сильно.

– Колин…

– Да?

– Сними рубашку.

Он глядит ей в глаза и, не видя ни тени сомнения, заводит руки за голову. Рубашка исчезает в миг. Ее руки, иллюзия ее веса, давят ему на грудь; дразнящее ощущение, от которого у него по коже бегут мурашки.

Но каждое ощущение проходит слишком быстро, и он лежит под ней, боясь прикоснуться, боясь, чтобы это не было для нее слишком.

Она шепчет, впечатывая слова ему в шею, в уши, в скулы. Мне нравится вкус твоей кожи. Ты пахнешь мылом, и травой, и океаном. Дразнящее прикосновение зубов – она тянет за кольцо в его губе; ее руки – повсюду.

Он больше не может сдержать собственные руки – они стягивают с ее плеч рубашку, прикасаются к животу, к груди, прослеживают, запоминая, каждый изгиб.

– Слишком сильно, – хрипло всхлипывает она на вдохе. Ему страшно, что она пытается не показать, что он сделал ей больно.

– Прости, прости, – бормочет он, запуская пальцы себе в волосы. Он закрывает глаза и тянет что есть сил, испытывая благодарность за это определенное, знакомое ощущение. Он не садился на велик уж несколько дней, не бегал, не делал ничего, и внезапно он чувствует себя медведем, который пытается нести в лапах хрусталь; мышцы, кажется, готовы взорваться от напряжения. Интересно, не это ли люди имеют в виду, когда говорят, что иметь что-то почти – гораздо хуже, чем не иметь совсем.

Ее ладонь скользит, пульсируя, по его щеке.

– Посмотри на меня.

Он взглядывает в глаза цвета крови, цвета ночи и неба. Темные оттенки синего и красного; крапинки индиго.

– Тебе нужно… Потрогать себя, если… – Она даже не моргнула ни разу. Ни одного стеснительного жеста, ни одной попытки изобразить скромность – волосы потеребить или прикрыть лицо руками, как на ее месте сделала бы другая. Она просто смотрит и ждет.

– Ты имеешь в виду… – Он чувствует, как брови у него ползут вверх. – Мне самому?

– Да. – А потом она улыбается. Это та самая, милая улыбка с ямочками, которая просто приканчивает его – одновременно уязвимая и требовательная. И ощущение абсурдности ситуации исчезает напрочь вместе с инстинктивной потребностью прикрыться.

Он делает то, что она попросила, резким движением стягивает вниз джинсы и прикрывает глаза, только когда она произносит его имя. Все быстро и знакомо, и волна жара прокатывается по коже, и он пытается перевести дыхание. Но это не то, что ему по-настоящему нужно. Она смотрит на него, не отводя горящих грозовых глаз. И, несмотря на то, что вид нее совершенно завороженный, ему ясно, что и для нее это – не то, что нужно по-настоящему.

Колин укутывает ее одеялом и укладывает рядом, повернувшись боком, ее спина – к его животу.

Ее тяжесть то кажется реальной, то вдруг почти исчезает, то давит, то отступает, как ветер, дующий в окно.

Они желают друг другу «спокойной ночи», раз, другой, не в силах отпустить друг друга. И тут он понимает, что она дышит. Короткие вдохи и выдохи, в том же ритме, что и у него, и этот ритм начинает его убаюкивать. Грустная радость болью отдается в груди. И, когда сон уже накрывает его с головой, он больше не может бороться со страхом, что, чем больше он будет нуждаться в ней, тем труднее будет для нее остаться.

Его веки наливаются тяжестью, мышцы расслабляются, и он чувствует, как проваливается в небытие.

Колину снится Люси; на ней платье в цветочек и белые сандалии, руки сложены на груди, а вокруг – море лилий.