Глава 11

– Для меня, – отвечает она и кончиком пальца касается холодного металла.

– Обхватите руками обе трубы, – сказал учитель. – Холодное и горячее в сумме дадут обжигающее ощущение.

– Часть рецепторов кожи ощущает тепло, часть – холод. Когда противоречивые сигналы поступают в мозг, он трактует их, как сильный жар. Эта форма восприятия называется «парадоксальное ощущение тепла».

Воспоминание настолько яркое – и ощущение от прикосновения тоже, – что Люси еле удерживается, чтобы не вскрикнуть, и отдергивает палец.

Кольцо Колина было холодным от ветра, а его кожа – горячей, и, как с теми трубами, прикосновение его губ, казалось, обожгло ей пальцы. И, хотя она знает, что у эксперимента с трубами есть научное основание, объяснить то, что только что произошло между ними – невозможно. На мгновение – какие-то несколько секунд – ей показалось, что воздух между ними воспламенился.

Колин сглатывает; кажется, он не в силах оторвать глаз от ее губ. Он собирается ее поцеловать? При мысли об этом ее кожа теплеет, и, чем ближе он наклоняется, тем сильнее становится чувство всепоглощающего облегчения. Оно захлестывает ее с головой, как волна.

Люси знает, что это будет не первый ее поцелуй, она знает даже, что уже не невинна, но это просто невозможно ни с чем сравнить. Воспоминания о тех бледных прикосновениях тускнеют в сравнении с яркостью ощущений от его кожи. Но подобная реакция настораживает ее. Если простое прикосновение пальцев к его губам вызывает настолько острые ощущения, что же будет, если они поцелуются по-настоящему? Ей страшно, что она может просто не справиться с волной впечатлений. Поэтому она отворачивается и идет дальше по тропинке, закрыв на секунду глаза, вызывая в памяти, смакуя холод металла и жар его дыхания на кончиках пальцев.

Она успевает сделать несколько шагов прежде, чем Колин догоняет ее. Если ее реакция его удивила, парень ничем этого не показывает, и они продолжают идти дальше в молчании. Каждые несколько шагов пальцы Колина задевают ее руку. Наконец, он бросает свои ухищрения и опять берет ее за руку. Очень осторожно, как в тот первый раз.

Наклоняется, чтобы заглянуть ей в глаза.

– Все в порядке? – спрашивает он самым трогательным образом, умудряясь выглядеть одновременно решительно и неуверенно. Она может только кивнуть – его прикосновение ошеломляет ее. Его рука на ощупь такая горячая и живая – она будто физически чувствует каждый удар его сердца по пульсации крови в жилах под ее пальцами.

Он широко улыбается:

– Значит, ты не можешь уйти с территории школы – но где же ты живешь?

Люси показывает ему свое скромное жилище, и на нее производит впечатление, что его, кажется, совсем не шокирует, что она обитает в заброшенном сарае за школой. Она зажигает маленький газовый светильник в углу, раскидывает руки в стороны, почти касаясь стен:

– Вот он, дом родной.

Он садится на перевернутое ведро, для чего ему, при его росте, приходится сложиться чуть не в трое; она садится на другое и говорит – рассказывает ему все, что она помнит. Разрозненные фрагменты воспоминаний об ее человеческой жизни случайны и бессмысленны, но он слушает так, будто каждая история – это часть чего-то большего. Когда она переходит к рассказу о том, что помнит с тех пор, как очнулась на тропинке, она замечает, что его лицо словно накрыла тень, будто ему грустно от того, что от ее прошлой жизни осталось так мало. Но ее воспоминания о нынешней жизни настолько выигрывают, что она относится к ним, как к чему-то драгоценному. Привалившись спиной к покосившейся стене сарая, он смотрит и слушает.

Она рассказывает ему, как сидит на школьном дворе и смотрит на тех, кто спешит мимо, совершенно не испытывая к ним зависти, только чувство, будто она чего-то ждет. Рассказывает, что совсем не ощущает стремления найти родителей, хотя они, может быть, еще живы, и что эта странность ее беспокоит. Любая другая на ее месте, конечно, хотела бы повидать родных? Отправилась бы, наверное, прямиком к ним?

Заканчивает она просто:

– Я сказала тебе, что умерла. Ты сорвался. А я бродила вокруг, заставляла себя держаться подальше от школы, а потом… Ты пришел и нашел меня. Конец.

Он смеется:

– Вот уж не думал, что ты способна столько говорить.

– Мне ни с кем другим говорить не хотелось.

Его улыбка тускнеет, и он оглядывается вокруг, будто видит все впервые, с тех пор как вошел.

– Тебе разве не хочется жить где-нибудь в более уютном месте? – спрашивает он. – Странно как-то, что ты тут совсем одна.

– Мне нравится. Теперь это вроде как мое место, тут чисто, и тихо, и никто никогда сюда не ходит.

Он колеблется, потом бросает взгляд на свой телефон.

– Мне надо идти.

Она смотрит, как он отряхивает штаны от листьев и сосновых иголок. Потом он, морщась, поднимает взгляд:

– Просто не могу оставить тебя здесь.

– Да я здесь уже почти три недели.

– Ну, пойдем со мной, хотя бы сегодня. – Он чувствует, что она колеблется, и добавляет: —Хотя бы пока мы не раздобудем пару одеял, чтобы сделать это место не таким…

– Простым? – подсказывает она.

– Я собирался сказать «страшноватым». Простота – это то, к чему мы стремимся.

Она идет следом за ним по тропинке, и даже при том, что она практически ничего не весит, невозможно состязаться с ним в легкости и грации, с которой он преодолевает поваленные деревья или камни. От всех этих разговоров слова у обоих, кажется, закончились, и они просто идут сквозь лунный свет в непринужденном молчании, пока над верхушками деревьев не показываются угрюмые серые корпуса школы. Комната в общаге, теплый плед, ковер на полу и стены, ограждающие от воздействия стихий, – все это кажется почти роскошью.

В комнате Колина все буквально кричит «парень». Приглушенные коричневатые тона, журналы по велоспорту груда грязного белья. На столе – промасленные детали, банка из-под газировки, ряды спортивных наград. Под всеми этими напластованиями все же проглядывают архитектурные особенности помещения: оконные переплеты темного дерева, блеск полировки. Полки встроенных стеллажей завалены бумагами, тетрадями, велосипедными деталями, там же стоит несколько фотографий.

– Настоящее мужское логово, – комментирует она. Колин шлепается на кровать и издает довольный стон, но Люси сидеть не хочется. Ей хочется рассматривать его вещи. У нее есть два комплекта формы, пара ботинок, и сарай. Такое количество имущества ее просто завораживает.

– Коричневый плед. Скромно, но со вкусом? – улыбаясь, она проводит рукой по краю матраса.

– Люблю представлять себе, что сплю в грязи, – острит он.

Рассматривая груду скомканной одежды, брошенной у дверцы шкафа, она чувствует на себе его взгляд. Он закрывает руками лицо, бормоча:

– Мы с Джеем… Не очень ладим с уборкой.

– Ага… – Она сдвигает в сторону пару носков, чтобы разобрать, что написано на переплетах на книжной полке.

– По крайней мере, простыни у меня чистые, – от этого признания он неловко закашливается, девушка же продолжает рассматривать его книги. Неловкое молчание заполняет комнату, как тягучий гель. – Я не это имел в виду. То есть, конечно, простыни у меня чистые, но… для того, чтобы спать. О, Господи, все, замяли.

Люси уже хохочет.

– Я же не сплю.

– Да. Конечно. – Снова повисает пауза, после чего Колин спрашивает: – А тебе не будет скучно?

– Мне приятно будет посидеть рядом с кем-то. Обещаю не рисовать тебе усы, пока ты спишь.

Тут он вдруг широко зевает.

– Ну если все-таки надумаешь, давай уж сразу, как у Фу Манчу. Все или ничего. – Он встает, потягиваясь, и между рубашкой и джинсами проглядывает полоска обнаженной кожи. Ее обдает волна пульсирующего жара, и она думает, заметил ли он, как вся ее фигура на мгновение словно подернулась рябью. Ткнув большим пальцем куда-то за спину, он говорит, что идет чистить зубы. Теперь, когда Люси не чувствует на себе постоянное давление взгляда Колина, она может спокойно осмотреться. Конечно, она и не собиралась копаться к него в шкафу или под матрас заглядывать, но ей хотелось бы разглядеть как следует фотографии у него на столе и спортивные награды на полках.

Он выигрывал гонки и состязания ВМХ. Сноубордингом он тоже занимается, и, похоже, играл когда-то в хоккей. Ленточки и грамоты занимают две полки, их столько, что она быстро сдается, отчаявшись прочитать каждую из них.

На письменном столе стоит фотография маленького мальчика с мужчиной, который, как ей кажется – вылитый Колин, когда ему будет лет тридцать: темные густые взлохмаченные волосы, ясные глаза. Еще на столе валяются тетрадки, яркие липкие бумажки для заметок и несколько талончиков – видимо, из столовой, решает она. Из-под клавиатуры торчит фотография, липкая от пролитой газировки – Колин на школьном балу с маленькой брюнеткой. Его руки лежат у нее на талии; она откинулась назад, опираясь на него, и они не просто улыбаются, как обычно улыбаются на камеру. Они смеются вместе.

У нее в груди застревает твердый комок, поднимается выше, в горло. Невозможно оторвать глаз от его рук у нее на бедрах – они словно говорят: вот она, и она моя, и она здесь. Люси даже не знает, станет ли когда-нибудь его прикосновение чем-то нормальным, и сможет ли она быть близка с ним так, как, наверное, была эта девушка.

Ощущение покалывающего тепла на затылке подсказывает ей, что Колин возвращается, и она быстро засовывает снимок обратно. Ей кажется, что он заметил, но парень ничего не говорит – и она тоже. Для разговора, кем они друг другу приходятся, еще слишком рано, не говоря уж о том, чтобы выяснять насчет других девушек. И все же она не может не обращать внимания на костерок ревности, который жжет ее изнутри при мысли о Колине рядом с кем-то еще.

– Звучит, конечно, отстойно, – смущенно произносит он, – но, вообще-то, я ужасно устал.

Она бросает взгляд на часы: два ночи.

– Господи. Конечно, ты хочешь спать! Прости…

Улыбаясь, он забирается под одеяло и хлопает по матрасу рядом с собой. Люси усаживается по-турецки у него в ногах – поверх одеяла – лицом к нему.

– Что, будешь за мной наблюдать?

– Подожду, пока ты не заснешь, и свистну у тебя из стола несмываемый маркер.

Он улыбается, и, повернувшись на бок, сворачивается клубочком.

– Договорились. Спокойной ночи, Люси.

И пока она сидит вот так в темноте, в голове у нее теснятся вопросы, и каждый настойчиво требует ответа. Про себя, про него. И почему вселенная послала ее сюда, назад, и почему он – единственное, что имеет значение.

– Спокойной ночи, Колин.

– Ну, приветики, Новая Девушка. – Джей ухмыляется, вытягивает из-под стола стул рядом с собой и приглашающе хлопает по сиденью.

Не обращая внимания на действия друга, Колин вытаскивает стул рядом с собой, напротив Джея.

– Люси, Джей. Ее зовут Люси.

– Люси – хорошее имя, но Новая Девушка круче. Загадочнее. Можешь быть кем тебе угодно. – Подавшись вперед, Джей выдает Люси свою лучшую улыбку сердцееда. – Кем ты хочешь быть, Новая Девушка?

Люси задумывается, пожимает плечами. Ей никогда не приходило в голову посмотреть на свое положение с этой стороны: ни привязанностей, ни обязательств, ни ожиданий. Все, что она делала до сих пор, было не задумываясь, инстинктивно. Она глядит через открытую дверь в зал столовой, где едят большинство учеников. Все девочки сливаются в одну серую, скучную массу.

– Я играю на «басу» в женской рок-группе «Бешеные потаскушки», у меня фетиш насчет математики, и я могу открыть пивную бутылку зубами. – Люси расплывается в широкой улыбке. – Одно из этих утверждений – правда.

Джей прищуривается.

– Пожалуйста, скажи мне, что это группа.

– Я голосую за зубы, – говорит Колин.

– Мне очень жаль, – говорит она покаянным тоном, – но это математика.

Джей пожимает плечами, отправляет в рот кусок бекона.

– Тоже круто. То есть не так важно, играешь ты на «басу» с «потаскушками» или нет, – тебе нравится озеро. Вот это действительно интересно.

– Что такого интересного в том, что мне нравится озеро? – Люси поворачивается к Колину, вглядываясь в его лицо в поисках объяснений. – Что в нем может не нравиться?

– Обожаю озеро, – откликается Колин, тоже улыбаясь: он явно наслаждается ситуацией. Вокруг – один сплошной трек для байка, и никто не шляется понапрасну. И, подмигнув, он добавляет: – Того, что на озере, я не боюсь.

– Да мне плевать на истории, – отмахивается Джей. – Оно выглядит мерзко. Летом там жарища и воняет тиной. Зимой озеро замерзает, все кругом синее и вообще тоска. – Подцепляя кусок яичницы, он тычет вилкой в сторону Люси. – Ты же о «ходоках» слышала, да?

Люси трясет головой, чувствуя, как вверх от кончиков пальцев расползается холод. Инстинктивно она придвигается поближе к Колину.

– Говорят, в нашей школе призраки водятся. Потому и к озеру никто не ходит; народ тут рассказывает, как своими глазами видел девушку, которая расхаживала в озере, под водой. Да здесь везде вроде как призраки.

Люси вздрагивает, но это замечает только Колин. Он потихоньку кладет руку под столом ей на колено.

– Но если хотите знать мое мнение, – продолжает Джей, и кусок яичницы шлепается обратно в тарелку. – Народу просто неохота так далеко тащить свои ленивые задницы, им бы лучше торчать у себя в общаге и открывать пиво зубами.

– Ясно, – тянет Люси. А Джей с непонятным выражением лица наблюдает за ее реакцией.

– Мы с Джеем призраков не боимся, – заверяет Колин.

Люси смотрит на него, а он улыбается во весь рот – их тайна в его глазах.

Люси составляет собственное расписание занятий, исходя из того, какие учителя никогда не проводят перекличку. У них с Колином совпадает только один урок – история, но он в середине дня, именно тогда, когда ей особенно нужно видеть его улыбку краешком рта, пальцы, выстукивающие нетерпеливый ритм по парте, пальцы, которые – она знает – хотят прикоснуться к ней.

Это труднее, чем она думала: быть… ну, в общем, ничем. Она постоянно наблюдает за людьми, пытаясь понять, может, какая-то фраза, какой-то незаметный жест или поступок послужат ключом к воспоминаниям о том, кем она была, и как ей остаться здесь, на этом свете, и в один прекрасный день уйти из школы вместе с Колином.

Она вновь и вновь возвращается в мыслях к тому, что сказал Джей о «ходоках» и об историях, связанных со школой. Она понимает: ей нужно было задать побольше вопросов, ей все еще нужно их задать, но постоянная тяга к Колину – как шум статических разрядов у нее в ушах, который заглушает все остальное. Вопросы, сомнения, смысл ее пребывания здесь – все кажется неважным по сравнению с ритмом, пульсирующим под ее кожей всякий раз, как он оказывается рядом. Ее физически тянет к Колину, так же, как ее физически отталкивают ворота.

– Люси? – Вздрогнув при звуке своего имени, она поднимает взгляд, сразу забыв о «ходоках». Она не сразу вспоминает, где находится – на французском, у мадам Барбар, которая, как кажется Люси, до сих пор никогда ее не замечала. Как и большинство учителей в школе, мадам Барбар уверена, что, если уж вас пропустила охрана и если вы носите школьную форму, вы точно имеете право посещать ее класс. Даже если вас нет в списке.

Ее голос эхом отдается в голове у Люси, резонирует внутри черепной коробки, вызывая неуютное ощущение. В первый раз кто-то, кроме Колина, назвал ее по имени.

– Д-да?

Только наткнувшись на взгляд Люси, учительница сосредотачивает на ней свое внимание, и Люси становится понятно, что ее имя ровно ничего не говорит мадам Барбар.

– У меня записка: в ней говорится, что тебе надо зайти в кабинет психолога? – «француженка» произносит это с вопросительной интонацией, словно ждет от Люси подтверждения. Люси встает, болезненно ощущая внимание всего класса, на сей раз направленное на нее, и берет записку.

Кто-то явно заметил девушку в украденной форме.

Иногда Люси видела мисс Проктор в коридоре – она могла запросто беседовать с учениками, но могла и прикрикнуть на тех, кто затевал буйную возню. Мисс Проктор молодая и хорошенькая, и ребята пялятся ей вслед, когда она проходит мимо. Но женщина, которая сидит сейчас в кабинете мисс Проктор – вовсе не она.

Эта женщина – полная, низкого роста; она сидит сбоку от стола и просматривает какие-то бумаги, лежащие перед ней. На ней голубой костюм цвета весеннего неба, каким оно помнится Люси, и этот цвет странным образом не сочетается с темной комнатой и грузной, бесформенной фигурой женщины. Та поднимает глаза и смотрит, как Люси идет от двери к столу.

– Здравствуйте, – проговаривает, наконец, Люси. – Люси – это я.

– Я – Аделаида Болдуин. – Голос женщины гораздо мягче и глубже, чем можно судить по ее внешности.

– Здравствуйте, – повторяет Люси.

– Я возглавляю психологическую службу школы. – Мисс Болдуин кладет бумаги на стол и сплетает пальцы на коленях. – Похоже, тебе удалось, так сказать, уйти от радара. – Тут она останавливается. Люси не делает попытки объясниться, и женщина продолжает: – Я предпочитаю проверить, как идут дела, каждый месяц или два, чтобы понять, не появился ли у нас кто-то… что-то странное. Сегодня утром мисс Польцевски упомянула, что видела в школе девушку, которая, как ей показалось, не числится в списках. Как правило, мы предпочитаем улаживать подобные дела самостоятельно, прежде чем обращаться к властям.

У Люси такое ощущение, будто у нее в горле застрял кирпич.

– Ох, – произносит она шепотом.

– Где твои родители?

У Люси ответа нет. Нервно перебирая пальцами скрепки на намагниченной подставке, она чувствует на себе внимательный взгляд мисс Болдуин. Так странно быть наедине с кем-то, кроме Колина, да к тому же чувствовать к себе такое пристальное внимание.

– Люси, посмотри на меня, – Люси поднимает глаза на женщину и встречает исполненный заботы взгляд. – Ох, детка.

Что-то похожее на надежду трепещет у Люси внутри, когда до нее доходит, что здесь у нее нет секретов и каким-то образом Аделаиде Болдуин известно: Люси нельзя назвать обыкновенной ученицей этой школы.

– Вы знаете, кто я? – Люси нервно теребит рукав рубашки.

Ей кажется, что этой репликой она необратимо развернула разговор в сторону от официального русла – о том, когда ее зачислили в школу, и так далее – к совершенно неофициальной беседе о том, как ей и дальше оставаться незамеченной.

– До того, как тебя убили, ты была местной звездой, собиралась в Гарвард поступать.

Проглотив комок страха, застрявший в горле, Люси умудряется выдавить:

– Если вы знаете, что я умерла, почему вас не удивляет, что я здесь?

– Когда ты вернулась в школу? – спрашивает мисс Болдуин вместо ответа.

– Пару недель назад. – Люси глядит мимо нее, в окно, на ребят и девчонок, которые выходят из здания и идут кто куда: на главный двор, или к общежитию, или к столовой.

– Я хожу на те уроки, где учителя меня не замечают. Почему это так? – спрашивает она. – Почему никто меня не замечает?

– Потому, что они не смотрят. Им не нужно видеть тебя, Люси.

– Не нужно меня видеть? Я не понимаю, – мотает головой Люси. Нужно ли Колину ее видеть? И зачем? – Так, значит, есть и другие? Здесь, в школе? Джей сказал что-то насчет «ходоков»?

– Да, так их иногда называют. Они ходят по территории школы, по той или иной причине привязанные к этому месту, и не могут уйти. Для всех все по-разному.

Мисс Болдуин начинает собирать бумаги со стола и складывать к себе в сумку. Их разговор явно окончен.

Люси чувствует, как у нее внутри, подобно приливу, поднимается паника.

– Я не знаю, зачем я здесь, – быстро произносит она. Станет ли мисс Болдуин доносить о ней властям, как она угрожала? И какие-нибудь охотники за привидениями отправят ее обратно? – Мне казалось правильным прийти сюда.

– Я знаю.

– А вы знаете, зачем я здесь?

– Нет, – отвечает мисс Болдуин. – Ты не первая, кого я встречаю.

– Где же остальные? «Ходоки»? Это и я тоже?

Мисс Болдуин молчит, только слегка качает головой, будто уже перешла в какую-то новую реальность, где проблема Люси решению не подлежит.

– Я могу остаться здесь? В школе?

Психолог кивает:

– Не думаю, что у нас есть выбор. Экзорцизм не работает. Ничто не работает. Нам просто придется подождать, пока ты не исчезнешь. – Она отводит взгляд, бросает в сумку ручку. – К счастью, в большинстве случаев так и происходит рано или поздно.

У Люси в груди все сжимается, и она отворачивается к окну, невидящими глазами снова глядит сквозь мутное секло. Исчезнешь? Куда она исчезнет? И как ей это предотвратить?

Голос мисс Болдуин вырывает ее из потока мыслей:

– Деньги у тебя есть?

У Люси пока не возникала нужда в деньгах – за пределы кампуса она выходить не могла и, к счастью, не нуждалась ни в воде, ни в пище. Никто в прачечной не заметил девушку-призрака, которая потихоньку таскает чужие ботинки, носки и старую форму.

– Нет.

Мисс Болдуин роется в сумке, достает конверт и вынимает из него несколько двадцаток.

– Не думаю, чтобы кто-то заметил, но мне не хочется, чтобы тебя поймали на том, что ты что-то взяла. Где ты живешь?

Люси берет деньги и сжимает их в кулаке. На ощупь купюры теплые после сумки и царапают ей кожу.

– В сарае.

Мисс Болдуин кивает, как будто этот ответ ее устраивает.

– Кто-нибудь еще о тебе знает?

– Мальчик.

Женщина издает смешок и прикрывает глаза, но это невеселый смех. Этот смех говорит: «Ну да, конечно, и спрашивать не стоило».

Мисс Болдуин решительно встает:

– Ну, желаю тебе всего хорошего, детка, – кивает она и вешает сумку на свое пухлое плечо.

– Спасибо.

Аделаида Болдуин смотрит ей в глаза и слабо улыбается, потом поворачивается к двери. Уже коснувшись дверной ручки, она произносит, не оборачиваясь, так, что Люси не видно ее лица:

– Другие дети, такие, как ты, все они, похоже, хотят забрать кого-то с собой. Пожалуйста, постарайся не делать этого, Люси.