Часть третья
Вместе со всеми там присутствующими. Правда, эмоции были разными. Немцы настороженно и угрюмо смотрели на два гигантских костра в ночи. Связанные, безоружные, в одном белье, они выглядели жалко и беспомощно. Летчики выделялись среди них закопченными мордочками, да болтающимися на шее грязно-белыми шарфиками, которыми они пытались прикрыть лица во время пожара. Холуи-егери графа сидели на земле отдельной кучкой и выглядели не лучше пленных гансов. Их ближайшее будущее представлялось не совсем радужным, судя по испуганным взглядам, украдкой бросаемым на штабс-капитана… Зато казаки, их караулившие, смотрели на горящие самолеты с выражением лица художника, только что закончившего свой шедевр. Ко мне подошел Митяев:
— Командир, я в дополнение к дозору на дороге выставил пост. Не помешает. Вдруг кто-нибудь на огонек заскочит.
— Добро, Михалыч. Как там штабс-капитан? Жив?
— Живой, да только в ногах слабый. Он связанный два дня пролежал, ноги и затекли. Мы его водицей помалу отпаиваем. Просил, когда ты освободишься, к нему подойти.
— Ну, если гора не идет к Магомету… Пошли, посмотрим что там за штабс-капитан.
Мы подошли к сараю, возле ворот которого сидел осунувшийся, изможденный человек в грязной и рваной форме Российской армии. На его принадлежность к офицерскому корпусу указывал только френч и кавалерийские галифе. Все остальное отсутствовало. На лице, заросшем щетиной, было расслабленно-блаженное выражение, глаза полузакрыты. Создавалось ощущение раненого зверя, который нашел ухоронку, забился туда и наслаждается отдыхом и неподвижностью. Главное — жив, а раны, забытые усилием воли, затянутся, зарастут. Услышав шаги, он поднял глаза, собрался вставать, но я его опередил, присев рядом.
— Как Вы себя чувствуете? Разговаривать можете?
— Спасибо, господин подпоручик, говорить могу. Представляюсь: штабс-капитан Волгин Иван Георгиевич, командир партизанского отряда. Честь имею! — Горькая усмешка, более всего напоминавшая гримасу боли, скривила его потрескавшиеся губы, на которых показались капли крови. — Бывший командир бывшего отряда…
— Прошу извинить, но об этом поговорим позже. Скажите, какое обвинение Вы могли бы предъявить графу.
— Эта сволочь натравила свою дворню на меня, когда я спал. Сорвали награды и погоны, отобрали оружие, документы, личные вещи, сняли сапоги… Держали в клети на псарне, кормили скудно, пить почти не давали. — Он скрипнул зубами, проговорил через силу. — Кнутом отходили, как самого последнего каторжника… Он сам приходил смотреть на это, разглагольствовал о том, как после победы германцев мы им служить рабами будем…
Так… Значит, барин зрелища кровавые любит. Ну, будут ему зрелища. Еще и поучаствует в них по полной программе! Поворачиваюсь к казакам, указываю на егерей:
— Развяжите им рты.
И уже холуям:
— Кто взял вещи офицера?.. Я даю десять секунд для того, чтобы признались. Потом — не обессудьте… Митяй, приготовь скамью и веревки. Нагайки при вас? Хорошо!.. Ну, кто?
Видно, "дворовые" знали что такое нагайка и какой эффект на здоровье она оказывает. Все уставились на Миколу, потом кто-то выдавил:
— Вось ён брау…Усё захапау…
Поворачиваюсь к "виновнику торжества":
— Где вещи?
— Паночак!.. Миластивы!.. Ня бейце!.. Усё аддам!.. Христа ради!.. Тутачки усе, пад стрэхай!..
— Конечно, отдашь, куда ж ты денешься. И Бога не поминай, паскуда. Он тебе не поможет. Кузьма, развяжи его, обыщи, и веди за вещами, куда покажет. Если дернется, пару "горячих" ему нагайкой выпиши.
В карманах егеря нашлись карманный "Буре" с треснувшим стеклом циферблата, золотой нательный крестик, портсигар с гравировкой "За отличную стрельбу в присутствии Их Императорских Величеств". Из сарая к ним добавилось все остальное — сапоги, портупея, фуражка.
— Ордена где?
— Так граф узяу…
— Так как же ты, урод, осмелился руку поднять на русского офицера? Кнутом бить, а?
— Так як жа? Сам их сияцельства прыказау…
— А своя голова не думает? Ну, так мы это быстро исправим. Кузьма, Антон, вяжите его на скамью.
Даже в мерцающем свете пожара было видно, как побелело лицо, на лбу выступила испарина. Егерь бухнулся на колени:
— Памилуйце!.. Людзи!.. Памилуйце!!!
Казаки подтащили его к скамье, положили, распустили путы, затем заново связали руки и ноги под скамьей. Микола уже не умолял, а только тихонько подвывал на одной ноте. Остальные егеря испуганно отодвинулись как можно дальше от места экзекуции, съежились, стараясь быть незамечеными. Тоже, наверное, вину за собой чувствуют. Да, и у графа нормальные не служили бы. Только такие же мерзавцы, как и сам хозяин.
Кстати, о хозяине. Мы тут в Робин Гудов играем, а надо дело делать. Оставляю Гриню за старшего, и идем с Михалычем в дом. В комнате почти ничего не изменилось. Немцы и граф на прежних местах в прежних позах. Егорка держит их всех на прицеле, а Митяй деловито, не торопясь, проводит экспертную оценку коллекции, висящей на стене. Снимает по очереди клинки, критически их осматривает, потом либо вешает обратно, либо кладет на стол. Там, рядом с портфелем, уже лежит шашка с ножнами и рукоятью, полностью выполненными из серебра. Красивая вещь! Черненое серебро с замысловатыми узорами матово бликует на свету. К шашке добавляется такой же кавказский кинжал. Так они же сделаны одним мастером, видно, в пару. Рядом ложится еще одна шашка в богато отделанных прорезным золотом кожаных ножнах…
Так, тут процесс трофеизации идет полным ходом, не будем мешать специалисту. Меня больше интересует сейф, который остался открытым и сиротливо ждет своего исследователя. Переступаю через графа, который что-то невнятно шепелявит по-польски, во всяком случае, "пся крэв" и "курва москальска" я различаю вполне отчетливо в этом потоке глухих и шипящих звуков. Смотрим внутрь. И что мы видим? Часики карманные. И зачем они в сейфе лежат? Дороги, как память? Нет, сбоку ма-аленький такой объективчик виден Нажимаем пипочку, — щелкает… Фотоаппарат! Скорее всего шпиёнский. Ясно, идем дальше. Шкатулка. С российскими орденами. Ну, вот эти гражданские я еще могу представить у хозяина на груди, но офицерский Георгий! С треснувшей и чуть закопченной эмалью! А рядом — Владимир с мечами. И еще несколько. Что-то из этого, скорее всего, у штабс-капитана отобрали. Надо будет спросить. Так, а это что? Деньги — пусть остаются в сейфе. А вот и папочка пухленькая, с бумажками. А на бумажках — закорючки, похожие на арабское письмо… Или — на стенограмму! Вот этим надо поинтересоваться.
— Что это такое? — Подношу листы к лицу графа. В ответ — молчание. Так дело не пойдет. Звонкая оплеуха, голова болезного крутанулась из стороны в сторону. Немцы, вывернув шеи, следят за нашим, пока непродуктивным диалогом. Еще одна плюха. Молчание. Ну, не хотите по-хорошему, будет как обычно. Оттягиваем воротник венгерки, находим на основании шеи точку между ключицей и мышцей, и легонько нажимаем. Вопль, граф старается отползти, не понимая, что палец все равно движется быстрей. Достаточно, отпускаем.
— Повторяю свой вопрос. Что это такое?
В ответ только всхлипы. Нажимаем еще раз.
— Я скажу!..Всё скажу!!!
Еще бы ты не сказал. Сам на тренировках проходил такое, когда болевой порог повышали. Напарник жмет, а ты терпишь. Так и соревновались, кто дольше выдержит. Граф — не выдержал. Наверное, не тренировался. Даже про прикушенный язык забыл, шпарит, пономарь на службе.
— Что это?
— Это — стенограммы разговоров с … моими гостями.
— О чем велись разговоры?
— Мы обсуждали некоторые вопросы, касающиеся состояния русской армии.
— То есть, насколько я понимаю, ты подпаивал тех чиновников и генералов, которые приезжали поохотиться, и они разбалтывали секретные сведения. Так?
Граф очень внимательно следит за моим пальцем, точнее, за тем, чтобы он не приближался. Наконец, выдавливает из себя:
— Да.
Вот так вот. А наши доблестные контрразведчики высылают эшелонами евреев только по подозрению в шпионаже. Вот кого ловить надо! Всякую титулованную мразь, которая забыла, что такое "Родина". И высылать сразу в Магадан, или на Таймыр, моржей с белыми медведями приручать. Ладно, возмущаться потом будем.
— Где ключ к текстам?.. Еще добавить для большей откровенности?
— Нет! Не надо! Он — в папке под обложкой!
Смотрим. Пара листков есть. Хорошо.
— Чьи ордена в шкатулке? Не говори мне, что ты получал военные награды. Не поверю. Так что, побереги здоровье и отвечай на вопрос.
— Там… У меня раньше еще офицеры останавливались…
— Ага, и забывали ордена в бане, или спальне. Штабс-капитан был ведь не первым, а? Где они? — Легонько нажимаем на "кнопку правды".
— А-а!.. Их было двое… Их… Похоронили…
Ну, ты и сволочь! Титулованная сиятельная сволочь с австрийскими, польскими и еще неизвестно какими корнями! Род, наверное, от Иуды ведешь! Твоих предков надо было в колыбельках душить, чтобы ты, урод, родиться не смог!
Еле сдерживаюсь, чтобы не сломать шею этой твари. Ничего, недолго тебе осталось, полчаса, не больше. Ладно, пока остынем и посмотрим что там за подарки в портфеле у оберст-лейтенанта. Он, кстати, какой-то квелый, глаза пустые и бессмысленные. Шок? Ну да это — по-нашему. Берем портфель, открываем, достаем… и обалдеваем! Первая же карта — зона ответственности германского корпуса со всеми нанесенными подразделениями. Вот это — ДА!!! Это что, мы уже задание выполнили? Можно дырочку в кителе вертеть? К действительности меня возвращает ехидный голосок-шелест Дениса Первого: " Ты сначала "клюкву" на шашку получи!"
Все данные, которые нам нужны — вот они, на карте! А ведь внутри — целый ворох бумаг. Так, это, скорее всего, полетные задания. Типа — что и где посмотреть. И замечания на немецком… В-общем, рейд можно заканчивать. Информации — море. Пора собираться домой…
От состояния эйфории меня оторвал Михалыч, ласково поглаживающий в руках шашку, только что снятую со стены. По сравнению с другими, она выглядела достаточно скромно. Рукоять из слегка потемневшего от времени серебра с красивым кавказским чернением, слегка изогнутый хищный клинок, по которому бегут причудливо изломанные линии. На первый взгляд — красивая старинная вещь.
— Командир, это же Гурда! — Вахмистр похож на ребенка, которому дали в руки игрушку, о которой он давно мечтал. — Знаменитая чеченская шашка! Ей же цены нет!
— И что в ней знаменитого?
— Мой дед говорил, что Гурда может перерубить любой другой клинок, что даже панцири турецкие ей не помеха. Не сломается, не затупится, после этого платочек шелковый разрежет. Давай попробуем!
Жалко разочаровывать человека, да и самому интересно.
— Что рубить будем?
Михалыч оглядывается в поисках металлической "жертвы", берет бронзовый подсвечник, отставляет в сторону. Мой взгляд находит две немецкие сабли, лежащие на подставке. Это, скорее всего — гауптмана и оберст-лейтенанта, знать бы еще где чья. А по идее, какая разница-то? Беру в руки первую попавшуюся, достаю из ножен, киваю Митяеву, — мол, давай! Он примеряется к шашке, пару раз прокручивая в руке клинок. Гурда разгоняется в нескольких почти незаметных глазу восьмерках и петлях, и обрушивается на золингеновский клинок. Жалобное звяканье, на пол падает обломок сабли. Митяев осматривает лезвие, расплывается в довольной улыбке. Накидывает на него салфетку, аккуратно тянет ее к острию. Ткань, не пройдя и половины лезвия, распадается на две половинки.
— Ни царапинки, ни щербинки!
Я внезапно вспоминаю эпизод из романа Вальтера Скотта, когда султан Салладин и Ричард Львиное Сердце хвастаются своими клинками. По восточным понятиям лучший клинок — тот, который перерубит что-то несопротивляющееся. И араб легко рассекает своей саблей подушку…
— Ублюдочные варвары! Хлопы! Схизматики! Быдло немытое! — прорывает в истерике графа. — Вам руки следует отрубить, которые дерзнули коснуться этого оружия!
Видно, предстоящая потеря части коллекции заставила его забыть об инстинкте самосохранения. Или он всерьез надеется после всех своих фокусов остаться в живых? Вот это он зря. Очень даже зря! Впрочем, Михалыч с ответом не задерживается:
— Я не знаю, кем были твои деды, мои всегда вольными казаками ходили, а не холопами. Могли за такие слова убить, и были бы в своем праве. Да и батюшка им грехи эти враз отпустил бы…
Граф, услышав отповедь в таком стиле, немного поостыл.
— Батя мой говорил не раз: "Что с бою взято, то — свято!". А дед, когда я еще казачонком был, учил меня, несмышленыша: "Чтоб взятый с бою клинок служил тебе верой и правдой, его надобно напоить кровушкой прежнего хозяина"…
Оп-па, а чтой-то графу так взбледнулось? Не иначе, проблемы со здоровьем приключились. Или приключатся в ближайшее время. Пока я наблюдал за светлейшими метаморфозами, пропустил начало мастер-класса от Митяева. Увидел только двойной всплеск клинка у головы, и на пол упала часть графской шевелюры. А над ушами образовались две небольшие лысинки. Оказывается, мой Михалыч — куаффер, то бишь парикмахрен, правда, слегка своеобразный. Но очень креативный. В памяти всплывает байка из будущего про Байконурского цирюльника. Ее рассказывал наш "старый зубр", подполковник Сарычев, в свое время отбарабанивший на Полигоне двадцать лет, и приехавший в Сибирь "отдохнуть от жары". С его слов, на "Десятке" жил старый гражданский парикмахрен, страшный выпивоха, но супер-мастер. От постоянного употребления "шила" у него тряслись руки, и ради некоторого количества адреналина к нему ходили бриться. Работал он только опасной бритвой, и когда клиент был готов к процедуре, старик стоял перед ним с бритвой в трясущейся руке, выжидая момент. Потом следовал резкий взмах рукой, и щека была выбрита, наступала очередь другой стороны…
По мере осознания происшедшего изменения имиджа, поляк сначала по-поросячьи взвизгнул, потом громко испортил воздух и, судя по всему, бриджи. Наверное, непроизвольно. Вряд ли разумный человек стал бы использовать отравляющие вещества раздражающего действия в замкнутом помещении. Пришлось открывать окно, чтобы проветрить комнату.
— Мы служим своему Отечеству. А ты служишь тому, кто заплатит побольше. От шпиона нельзя ожидать верности. Так кто из нас холоп? И кому следует что-то отрубить? Да, и рубить мы не будем. Там, во дворе на лавке твой Микола ждет нагаек. Ты будешь следующим. А чтобы шляхтецкая гордость не пострадала, мы лавку застелим ковром. Это — по вашим обычаям? А потом в этот же ковер и завернем, прежде, чем закопать…
— Командир, смотри, какое ружье чудное! — подал голос Митяй, показывая на стену. — приклад какой-то круглый, да вот в сумке еще два — запасные, что ли? О, еще железяки какие-то…
Ну-ка, ну-ка… Блин, сегодня просто праздник какой-то. Целый День Подарков. Сначала — портфель, теперь — замечательное ружье. Пневматический многозарядный штуцер Жирардони! Тот самый, за который Наполеон приказал стрелков казнить на месте. Иными словами — почти бесшумное оружие, бьющее на 150–200 шагов мягкими свинцовыми пулями калибра 13 мм. И самое главное — магазин на двадцать пуль!
Вот это мы точно берем с собой! Даже если он неисправен, — отремонтируем. С помощью технических достижений начала 20-го века. На каждый австрийский штуцер найдется русский Левша.
"Ален ноби, ностра алис! Что означает — если один человек построил, другой завсегда разобрать может!" — Фраза кузнеца из культового фильма "Формула любви" в данном случае более чем актуальна.
И будет у нас "глухой" ствол. Длинноват, правда, но это — не страшно. Все замечательно, но надо заниматься делом. Гауптман уже пришел в себя, поэтому фразу дублировать не надо:
— Господа, вы сейчас переоденетесь в свою форму и пойдете с нами. В гостях хорошо, но пора собираться домой.
И уже на русском языке:
— Митяй, Егорка, отвяжите от кресел, потом пусть переоденутся и — во двор. Смотрите внимательно, фокусы всякие могут быть.
Оп-па, а оберст-лейтенант на ногах-то и не стоит. Совсем бедняга изнервничался. Так мы далеко не уйдем. Надо его в чувство привести. Тем более, что лекарство под рукой, то есть, на столе. Беру рюмку, наливаю до краев коньяком, протягиваю штабному.
— Выпейте! Это приведет вас в чувство.
Немец смотрит на меня непонимающими глазами, механически выпивает "лекарство", давится кашлем, зато глаза становятся осмысленными.
— Егор, и этого вонючку прихвати…
Да, чуть не забыл! Поворачиваюсь к графу:
— Где оружие и награды штабс-капитана? Быстрее, а то терпение кончится!
— Шашка на столе, ножны — вон там, в углу… Ордена — в шкатулке… — Испуганный аристократ торопливо докладывает, наверное, не хочет еще раз попасть "под раздачу". — Наган Вы уже забрали…
— Да, герр гауптман, где документация на аэропланы?
Фон Штайнберг стоит, расправив плечи, насколько это позволяют связанные руки, и, вздернув подбородок, высокомерно смотрит на меня. Ну, что ж, поиграем в "гляделки". Только не долго… Поняв, что своего я добьюсь все равно, отвечает:
— Все документы в автомобиле радиостанции, в сейфе… Надеюсь, вы поймете меня, как солдат солдата и выполните мою просьбу… Если мне суждено умереть, пусть это будет пуля, а не петля и не нагайки…
Ой-ой-ой, какие мы гордые! Не хочется мне что-то гауптмана на тот свет отправлять раньше времени…
— У нас будет время еще поговорить об этом. И у вас не будет причин быть недовольным моим решением. А теперь — идемте.
Беру шашку, ножны, ордена, и выхожу со всеми. Через пять минут мы — во дворе. Там ничего практически не изменилось. Пленные сидят на земле, ждут своей участи. Егерь на скамейке неподвижен и тих. Спит, наверное. Штабс-капитан сидит на том же месте, сняв китель. Неизвестно откуда взявшаяся Ганна аккуратно обтирает ему избитую спину. Увидев меня, Волгин отстраняет ее. Чувствуя особенность момента, одевает форму с уже прикрепленными погонами, встает, пошатываясь.
— Иван Георгиевич, это — Ваше? — протягиваю ему шашку, наган, ордена. Вижу, как предательски задрожал подбородок, на глаза навернулись слезы… Бережно, как новорожденного, штабс-капитан взял шашку на руки, потом очень нежно погладил золотистую рукоять с маленьким алым крестом на "клюве", вытянул клинок на треть из ножен, приложился к нему трясущимися губами…
— Ласточка моя милая!.. Вернулась ко мне… Не захотела покидать хозяина… Спасибо тебе …
Это может казаться мистикой, или простым совпадением, но лезвие после этих слов полыхнуло алым отблеском догорающего пожара. Стоявшие рядом казаки отвернулись, Митяев отчаянным движением смахнул слезу с лица. У меня отчаянно шипало в носу и я стоял с каменной мордой, не мигая, чтобы тоже не прослезиться…Непослушными руками положил ордена и револьвер в фуражку.
— Денис Анатольевич, я — Ваш должник. А в роду Волгиных долги всегда отдают… Спасибо Вам…
— Полноте, Иван Георгиевич! Какие долги могут быть между офицерами в военную пору!..
Так, лирику закончиваем, а то пауза затянулась, начинаем экзекуцию.
— Этому уроду, — показываю на растянутого Миколу, — что поднял руку на офицера Российской армии, всыпать двадцать "горячих". Останется жив, — значит, повезло сволочи. Михалыч, распорядись!
Митяев подзывает двоих казаков, те достают нагайки. Нет, сволочи не повезло! Не выдержит. И поделом.
Поворачиваюсь к графу и обращаюсь по-немецки, чтобы поняли все:
— Твой холуй сейчас получит плетей за то, что по твоему приказу поднял руку на русского офицера. Скорее всего, он умрет. Тебя же, как германского шпиона ждет другая участь. Как говорят в таких случаях НАШИ союзники англичане: "Вы будете повешены непременно за шею и провисите так, пока не умрете, да смилуется Господь над вашей заблудшей душой". Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
Граф мешком оседает на землю, кто-то из казаков оттаскивает его к стоящей неподалеку сенокосилке и привязывает к импровизированному "якорю".
— Начинайте!
Нагайка со свистом полоснула по спине егеря. Он отчаянно изогнулся, быстро засучил связанными ногами, пытаясь унять боль. Я ожидал дикого вопля, но слышно было только невнятное мычание. Рот, скорее всего, кляпом заткнули, чтобы не нарушал майскую ночную тишину… После пятого удара тело безжизненно обвисло и дальнейшее было делом техники. Михалыч послал одного из своих развязать двух егерей, чтобы те убрали тело с лавки. Напуганные зрелищем, они очень быстро утащили тушку куда-то внутрь сарая.
Теперь займемся графом. Оборачиваюсь в его сторону и замираю, как вкопанный… Его нет!.. В смысле у сенокосилки от него только обрезки веревок остались. Сбежал, тварь! Тревогу-то он не поднимет, в его возрасте бегать по ночному лесу — удовольствие еще то. Но и наказание должно быть исполнено!
На границе полумрака и тьмы еле видно мелькает его спина. Уйдет же! И попасть в него сейчас оч-чень проблематично. Но пока начальство думает, подчиненные действуют. Ветерок, на счастье, сдул с луны остатки очередной тучки, стало чуть светлее. Кто-то в полутьме выскакивает на несколько шагов вперед, чтобы глаз сбоку не слепило отблесками пожарища, вскидывает на ходу винтовку, тут же бахает выстрел. Бегущая вдалеке фигура падает. Только сейчас различаю стрелявшего — Семен, сибиряк, "найденый" в фольварке. Находка, что ни говори, отличная. Во тьме, с первого выстрела попасть в бегущую цель, и ведь не случайно. По поведению видно — знает, что попал. Видит мой взгляд, подходит.
— Вашбродь, дозвольте кого в помощь, щас приволокем обратно.
— Ну, земляк-сибиряк! Отлично стреляешь! Как умудрился не промазать?
— Я, Вашбродь, в темноте вижу чуть хуже, чем днем. На охоте с батей научился. А в тайге кабан, да лось могут и не дать второго выстрела. Да этот и поприметней был. Тока вот пулю жалко на такую тварь…
Вот, вроде бы все дела сделали. Автомобиль на ходу проверили, бочку с горючкой "пленные" холуи любезно закатили в кузов. Далее последовали наши нехитрые пожитки, "все, что нажито непосильным трудом" — ящик гранат, то бишь эрзац-авиабомб, мешок с затворами от винтовок (выкинем по дороге), пистолеты немцев — маузер К.96 в деревянной кобуре, принадлежавший ранее фельдфебелю и два офицерских "игрушечных" маузера 1910. Жалко, что люгеров у них не было. Хотя, большой К.96 сделан под 9-мм патрон. Так что разночтений в боеприпасах не будет. Свое место занял металлический ящик из радиофургона, в котором лежат шифровальные книги, документация на самолеты, графская папочка и заветный портфель оберст-лейтенанта. Рядом, кинув на пол кузова пару одолженных в доме тулупов и перинку, казаки бережно укладывают раненого. Под боком у него лежат завернутые в портьеру ружье, шашки и кинжалы. Пойдут на "презенты" начальству. Далее следует ящик консервов и остальные "плюшки". Хозяйственные казаки обшарили все в поисках полезного, и, самое интересное, кое-что нашли. В штабной машине из багажника достали странный агрегат, немного напоминавший то ли водолазное оборудование, то ли изолирующий противогаз. Кожаный шлем с круглым иллюминатором, забранным решеткой, баллон с надписью "Sauerstoff" (в голове опять шепот Дениса Первого — "кислород"), цилиндр, присоединенный к шлангам, еще какая-то металлическая ерунда…
Это они, типа, в пруду дайвингом хотели заняться? Или я чего-то еще не знаю? Надо будет в лагере расспросить пленного — зачем ему такой девайс. Отдаленное сходство с противогазом вызывает некоторые опасение. Оберст-лейтенант уже в кузове, привязан к крюку, забитому в борт предусмотрительным Михалычем. Штабс-капитан забрался сам, хоть и кривился от боли.
Теперь надо что-то решать с нашей помощницей. Оставлять ее тут нельзя, — изведут, или замордуют. Отвезти к родне, если таковая есть поблизости. А если нет? И, кстати, где она сама?
Ганна стоит в пяти шагах от меня. Поймав мой взгляд, нерешительно подходит поближе.
— Пан официер! Нельга мяне тутачки заставацца, гэтыя прыбьюць! Вазьмице да сябе! Усё робиць буду — и кухарыць, и сцираць, усё, што кажыце!..
— Ганна, я для тебя не "пан официер", а…Денис Анатольевич. (А как еще она может ко мне обращаться? Командиром называть? Ха-ха три раза…) А с нами идти — далеко и опасно. У тебя поблизости какая-нибудь родня есть? Может, тебе у них остаться?
— Дзядечку Командир! Богам прашу, вазьмице!.. У мяне тут тольки дзядька жыве, ён на чыгунке працуе. У яго сямья вяликая, я абузай буду! Вазьмице, дзядечку!..
Сама чуть не ревет, племяшка новонайденная. Видать, услышала, как ко мне казаки обращаются и решила тоже подлизаться в надежде, что не откажу. И ведь, правда, плохо ей тут будет после нашего ухода. А, ладно, где наша не пропадала! Если к дядьке не пристроим, возьмем с собой… Ну, вот и этот вопрос решили. Остается последний…
Ветер таки разогнал облака, появившаяся луна дает неплохую подсветку. Мертвенно-серебристый лунный свет вкупе с рдеющими багровым углями пожарища освещает толпу пленных, караульных казаков с карабинами наперевес… Ощущаю себя режиссером какого-то абсурдно-сумасшедшего спектакля. Достаточно одного-двух слов, и вся эта куча людей умрет. Казаки приказ выполнят. Только вот нужен ли он здесь и сейчас? То, что люди называют чуйкой или интуицией, категорически было против. И, наверное, было право…
Пленные гансы занервничали, чувствуя скорую развязку. Слышатся перешептывания, кто-то читает молитву, кому-то не сидится спокойно, начинает ерзать. Гауптман что-то вполголоса говорит им, наверное, призывает продемонстрировать силу тевтонского духа перед русскими варварами. Придется его разочаровать. Я не буду отдавать приказ о расстреле. В бою — совсем другое дело. Убей, или будешь убит. А здесь они даже на солдат не похожи. Толпа немцев в возрасте под сорок, в одном белье, связанные, дрожащие то ли от ночной прохлады, то ли от нервов — они вызывают чувство жалости, а не ненависти. Не вписываются абсолютно в образ врага. До утра все равно никто тревогу поднять не сможет, а мы тем временем будем уже далеко…
Гауптман видит мое приближение, снова расправляет плечи, стараясь выглядеть достойно в свой последний момент. Лицо бледное, на лбу блестят капельки пота, но не трусит. И даже хочет что-то сказать…
— Герр лейтенант, — перевирает на свой германский манер мое звание, — Я благодарен за то, что смогу умереть, как солдат… Если Вас не затруднит, в кармане кителя записка с адресом… в Германии… Прошу переслать через Красный Крест…
Не давая ему договорить, поворачиваю спиной к себе и перерезаю веревку на руках, повинуясь мелькнувшей, как молния, мысли:
— Вы можете дать мне слово офицера, что не будете воевать с нами?
От столь неожиданного предложения немец замер, как вкопанный, на лице отражается внутренняя борьба…
— Я… Я не могу… не могу этого сделать… Я давал присягу моему Кайзеру!.. Я не могу ее нарушить!..
— Герр гауптман, нечасто можно встретить на поле боя честного и достойного противника, которым, как мне кажется, Вы являетесь. Ваше поведение это доказывает. Поэтому примите совет: позаботьтесь о своем отряде. Аэропланы уничтожены, но люди живы. И Вы поставлены ими командовать.
— Но… Вы же сказали, что Вам нужен только один пленный…
— Да, поэтому оберст-лейтенант уезжает с нами. А вы остаетесь. И вот еще… Скорее всего во время пожара ваши пилоты получили отравление. Сейчас они чувствуют себя нормально, но через несколько часов возможно ухудшение. Они будут задыхаться, единственное, что сейчас может им помочь — давайте им дышать кислородом. Кажется у вас в машине была газовая сварка. Их нужно укутать во что-то теплое, давать пить горячий чай, и не беспокоить попусту. В доме развяжите горничных, они вскипятят воду.
— Откуда Вы это знаете? Вы — медик?
— Нет, когда я лежал в госпитале, к нам приезжал профессор медицины, начитавшийся книг Артура Конан-Дойла. Вы не читали его "Отравленный пояс"? Так вот, столичное светило решило проверить на практике действие кислорода на отравленных. Оказалось, что помогает, если не переборщить.
— Чем они могли отравиться?
— Вот это Вам лучше узнать у своих подчиненных. Скажу только, что ядовитый газ пахнет прелым сеном, или подгнившими фруктами…
— Фосген?! Но откуда?.. — Он повернулся к пленным, отыскал кого-то взглядом. — Отто, что произошло во флигеле?
— Мы легли спать, потом этот штабной идиот — шофер заорал "Тревога!" и уронил лампу в коридоре. Начался пожар в крайней комнате, где складывали имущество. Там лежали огнетушители, и мы с Дитрихом стали тушить огонь…
— Идиоты — вы, а не шофер! Этими огнетушителями нельзя пользоваться в помещении! Сопляки! Я же вам это не раз говорил!
А быстренько гауптман пришел в себя! Сейчас, когда гансы озабочены разборками, самое время нам исчезнуть. Можно даже по-английски, не прощаясь… Но не получится. Немец поворачивается ко мне.
— Герр лейтенант! Я, гауптман Генрих фон Штайнберг, восхищен и поражен как Вашим военным искусством, так и проявленным благородством! Я благодарен Вам за милосердие в отношении моих подчиненных и меня лично! Эту встречу я постараюсь запомнить на всю оставшуюся жизнь!
Пора затыкать этот фонтан красноречия. Я понимаю, что товарищ в состоянии эйфории, но нам надо спешить. Еще немного, и начнем брататься и дружить домами…
— Герр гауптман! Я рад нашему знакомству, пусть и при таких обстоятельствах! Повторюсь, в Вашем лице я встретил достойного и честного противника, соблюдающего рыцарские законы! Немецкий солдат всегда славился своим мужеством, еще со времен Фридриха Великого. И достойно противостоять ему мог только русский солдат. Но, увы, от этого противостояния выигрывают только Островные банкиры… Даст Бог, когда-нибудь при встрече мы не станем в боевую позицию, а просто отсалютуем друг другу… Щелкаю, насколько это возможно в траве, каблуками, кидаю руку к фуражке, — Подпоручик Гуров. Честь имею!.. Прощайте, герр гауптман!..
До старого лагеря у фольварка добрались уже засветло. Было опасение, что по дороге нарвемся на кого-нибудь из немцев, но все обошлось. Обустроились по новой, машину замаскировали ветками и кустиками, выставили посты, отдельный — к оберст-лейтенанту и ящику с документами. Быстренько перекусили, попили чайку, и все свободные завалились спать. Ночка была бессонная, и не сказать, чтоб спокойная.
Проснулся от аппетитного запаха, вызвавшего громкое бурчание в животе и целую гамму кулинарных ассоциаций. День перевалил уже за половину, народ потихоньку просыпался, приводил себя в порядок. Ганна возилась возле костра, на котором кипело несколько котелков, издавая тот самый аромат. Вокруг нее, стараясь помочь, крутились трое казаков помоложе и Федор. Бывший кузнец, потерявший брата, все время ходил угрюмый и молчаливый, несмотря на то, что с виновниками он не без нашей помощи рассчитался с лихвой. А тут, вроде как, повеселел немного. Сидел возле костра и что-то оживленно говорил нашей "шеф-поварихе", которая сновала туда-сюда, пытаясь приготовить из тушенки и германского "железного" пайка кулинарный шедевр. И небезуспешно, опять-таки судя по запаху. Наш сибиряк тоже внес свою лепту в этот процесс. Отнёсшийся к Ганне скорее по-отечески, походил с кем-то из казаков по округе и притащил к обеду в качестве витаминной добавки два хороших пучка молодой черемши.
— Вот, держи, красавица, к обеду медвежьего лука малость.
— Ой, дзякую! Гэта ж — чарамша! А чаму вы яе мядзведжым лукам назвали?
— А потому, что у нас в Сибири ее так зовут…
Лежу вот, смотрю и диву даюсь, как общение с женским полом на людей влияет. Вот если бы Михалыч, или даже я сам послал бы кого-нибудь из этих умников за водой, пошли бы, но недовольно ворча и спотыкаясь нога за ногу. А тут стоит этой, в сущности еще, девчонке спохватиться, мол "Ой, хлопцы, а вады-то няма! Трэба принесци!", как возле пустых котелков уже очередь стоит из добровольцев. Так все гуртом и ломанутся к ручью, забыв о том, что "в гостях" у немцев находимся. Они же перед тем, как к костру подойти, даже побрились своими "Оборотнями", чтобы произвести впечатление на даму! Крокодилы Данди, блин! Как бы не пересобачились между собой, пойдут ведь разборки в группе… Ладно, как говорила одна дамочка с фамилией О'Хара "Я подумаю об этом завтра". Негромко свищу, привлекая внимание "поварят", показываю два пальца, а потом — кулак. В смысле, идут двое, причем один другого страхует, а остальные сидят и не чирикают. Понятливые оказались, еще не все мозги гормонами затуманены. Встаю, обхожу лагерь — вроде все в порядке. Подхожу к костру, усаживаюсь на чурбачок. Ганна неуверенно улыбаясь, обращается ко мне своей коронной фразой, от которой все начинают ржать:
— Дзядечку Камандзир, пачакайце хвилинку, зараз будзе усё гатова.
— Ганна, я для тебя — Денис Анатольевич. — пробую еще раз вразумить это чудо природы. — Понятно?
— Зразумела, дзядечку Камандзир… Дзенис Анатолич…
Ну вот как с этим бороться? И эти клоуны по земле от хохота катаются… Мысленно махаю рукой на все эти нюансы.
— Ты говорила, что у тебя где-то поблизости дядька родной живет, так?
— Да, ён на станцыи працуе чарнарабочым. Жыве пад Ловичам, у слабаде.
— Тебя приютить он не сможет?
— Не ведаю, дзядечку Камандзир. У яго жонка, да дзве дочки. А працуе тольки ён. Трэба з ним гаварыць.
— Тогда давай ближе к вечеру к нему и сходим, поговорим. Как темнеть начнет, так и пойдем. В любом случае мы тебя не бросим… А сейчас покорми, пожалуйста, всю эту братию, пока время есть…
Солнце уже клонилось к закату, когда мы пощли знакомиться с дядькой. Мы — это Ганна, я, Егорка и Федор, который вдруг напросился с нами. Да так настойчиво просился, что аж неудобно стало отказывать. Интересно, что такое с ним вдруг приключилось? Уж не влюбился ли часом?
Михалыча оставил за главного в лагере, еще раз предупредил, чтобы за пленным и документами смотрели в оба. Это — наш главный приз, и не дай Бог, с ними что-нибудь случится. Обещал к полуночи вернуться. Вот теперь идем-крадемся к Ловичу. Путь недалекий, но идти надо осторожно, немцев здесь достаточно.
В слободу зашли, когда уже порядком стемнело, до этого полчаса лежали в кустах, смотрели что и как. Вроде, ничего опасного. Теперь наша красавица идет по улочке, а мы следом крадемся. Насчет красавицы я не преувеличил. В лагере после обеда она стала проситься к ручью сбегать, типа котелки помыть, самой сполоснуться, в порядок одежду привести, а то перед дядькой стыдно будет. При слове "сполоснуться" глаза загорелись почти у всех, от желающих проводить отбоя не было. Кобели, блин, коты мартовские! Пришлось прибегнуть к старой испытанной "фишке". Прошу Митяева назвать число от одного до семи, потом как в детской считалочке пересчитываю желающих. У всех на лице жутчайшее разочарование, только Федор, на которого почему-то выпал жребий, стоит красный, как вареный рак. Так что пошли они к ручью, провожаемые завистливыми взглядами, что даже Михалыч не выдержал и сказал пару ласковых своим станичникам насчет того что и кому он оторвет, если дурные мысли будут мешать службе. Так что, когда парочка возвращалась, все в лагере занимались своими делами, и на них внимания не обращали. Глядя на их дефиле, негромко пропел экспромтом:
"Нэсе Ганна воду,
Коромысло гнэтся,
А за нею — Федор,
як барвинок вьется".
Девушка поставила котелки с водой, села у костра сушить мокрые волосы, и через минут десять стала похожа на одуванчик. Но девчонка действительно симпатичная…
Наша симпатяга подошла к невзрачному бревенчатому домику, уверенно зашла в калитку. Там раздалось оживленное тявканье, потом скрипнула дверь, мужской голос ворчливо предложил собачке соблюдать тишину. Мы незаметно пристроились у забора и слушали разговор.
— Дзядька Михась, то я, Ганка!
— Ты откуль узялась, плямяшка? Граф з кухни выгнау?
— Не, дзядька Михась, яго больш нету, працаваць нема где. Вось я да вас и прыйшла…
— Так куды ж ён дзеуся? Да сябе у памесцье падауся?
— Забили яго…
— Як забили?.. Хто?..
Мы с Ганной договорились, что она дядьке скажет правду, а там посмотрим на его поведение. Если будет прогонять, уйдем, не здороваясь. Если будет возможность поговорить, будем общаться. Судя по всему, дядька Михась был озадачен новостями. Девушка говорила, что дядька — хороший, но только критерии этой хорошести у нее и у нас разные. Но гнать ее со двора он не собирался.
— Давай, Ганка, заходзь у хату…
— Дзядька Михась… я не одна прыйшла… Там людзи чакаюць, пагутарыць хацяць…
— … Якия людзи?..
— Тые, што графа забили… Жолнежи рассийския… То яны мяне да вас прывяли…
Несколько секунд длится молчание, чувствуется, что человек размышляет, потом он принимает решение:
— Зави гасцей у хату…
В доме было тесно и непривычно. До сих пор мне не приходилось бывать внутри "живых" домов. Развалин видел предостаточно, с жильем они имели мало общего. А тут — дом. Бедный, на грани нищеты, но достаточно чистый, деревянный пол выметен, стол затянутый льняной скатеркой, лавки, полки на стенах, две кровати, застеленные лоскутными одеялами, и даже небольшой иконостас с почерневшими от времени иконами — все было сделано своими руками, надежно и добротно. Заводских изделий было всего три: шкаф с потрескавшимися от времени филенчатыми дверками, зеркало на стене и керосиновая лампа, которая и освещала скудным светом все помещение. Кстати, а рядом с зеркалом — вырезанные из какого-то журнала фотографии Николая Второго и всей царской семьи. И ведь не убрал, когда немцы пришли. Это уже о чем-то говорит…
Почти остывшая печка давала еле ощутимое тепло. Возле нее стояла женщина лет сорока в простой крестьянской одежде — юбка, рубаха, да косынка. Видимо хозяйка, дядькина жена. К ее подолу прижалась девчушка лет двенадцати, теребящая в руках соломенную куклу. Вторая, постарше, стояла рядом с матерью. Сам хозяин, тоже одетый по-домашнему, стоял чуть впереди своего семейства. Все настороженно смотрели на нас.
— Здравствуйте, люди добрые. Мир Вашему дому. — надо разряжать обстановку.
— Дзень добры, панове… — хозяин не знает как себя вести, прихожу ему на помощь.
— Мы Ганну, родственницу Вашу привели. Ей там оставаться опасно стало, обидеть могли, вот мы и проводили к родне.
— А Вы сами-то хто такия будзете?
Хороший вопрос. Сказать, что мы — солдаты русской армии? Опасно. Девчушки еще несмышленые, сболтнут подружкам, несмотря на строгий родительский запрет, — кто его знает, чем это обернется. Форму нашу не видно, поверх "лохматушки" одеты, значит, просто так мимо гуляли, вот и зашли в гости.
— А мы — люди обычные, русские, к своим идем. Вот, по пути, к графу завернули на огонек, да огонек тот слишком сильно разгорелся, погорело там много всего, да и граф от огорчения помер…
— Чего же это граф так огорчился?
— Нас увидел, когда не надо, вот и огорчился до смерти. — пора раскрывать карты. Времени в обрез, политесы разводить некогда. — Ганна у вас может остаться, или она с нами дальше пойдет?
— Што ж гэта мы на ногах гаварым? Сядайце, госци дарагия. Маць, накрывай на стол.
Хозяйка двинулась к печке, чтобы достать оставленную на завтра еду. Мы их еще объедать будем? Щас! Знали куда шли, захватили с собой мешок с припасами.
— Хозяйка, не взыщи, мы к вам со своим угощеньем… — после моих слов Федор, тащивший мешок, ставит его со стуком на скамью, развязывает тесемки. А я продолжаю. — Продуктов хотели ей оставить, время-то сейчас голодное. Извини, дядька Михась, но давай к делу. Сможете ее приютить?
— Так мы ж яе не гоним, тока як яна здесь будзе? Хата сами бачыце якая. Летам яшчэ як-нибудзь, а зима прыйдзе? Ганка, ты ж мяне як дочка трэцья, апасля як бацькоу схаранила. Тольки ж куды я цябе спаць пакладу?..
— Та я ж ведаю, дзядька… — Ганна и рада повидаться с родней, и неловко ей стеснять их, а самое главное — вынуждать отказывать в гостеприимстве. — Негде мяне у вас…
Да я и сам вижу, что это — не вариант. Значит, придется брать девчонку с собой. Ну, может, это и к лучшему. Начнутся разборки, вспомнят, что кухарка исчезла. А там кто его знает, может и на дядьку Михася выйдут… Вот костьми лягу, а будет у нашей группы персональный повар!..
— Хорошо, хозяин, вижу, что не от хорошей жизни отказываешь. С нами она пойдет, там пристроим как-нибудь. А продукты забери, семье они сгодятся. У тебя две невесты скоро на выданьи будут. Только смотри, тут германские консервы есть, банки спрячьте как следует, не дай Бог кто-нибудь дознается. Тут еще сахарку немного, сала копченого шматок — подарок от графа.
Твою ж маман! У графа в сейфе деньги оставались, — и чего не взял? Мародерки испугался? Сейчас бы оставил людям, жить все полегче было бы! Не сообразил, растяпа!.. Стоп! И правильно, что не взял! У графа только крупные купюры были, Михась тут же "погорел" бы при обмене, или попытке что-нибудь купить. Но есть вариант! У меня же заначка есть. Мне Бойко в рейд дал запас денег из своих фондов. Вручил пачку потертых, засаленных купюр. Наибольший номинал — 10 рублей. В основном это были рубли и пятерки. Отдельно небольшой мешочек с несколькими десятками золотых и серебряных монет. И при этом цитировал Филиппа Македонского: "Осел, нагруженный золотом, возьмет любую крепость". Вот мы оттуда и возьмем немного…
— Ганка, а ты нам ласунков прынесла? — младшая девчонка теребит за руку свою кузину.
— Не, Алесенька, я ж адтуль сбяжала, не да ласункав мяне было.
А эти самые "ласунки", в смысле — гостинцы, мы сейчас и сообразим. Когда собирались в рейд, интенданты нас снабдили опять-таки с подачи капитана Бойко всеми "плюшками", которые только можно было найти на армейских складах. Среди них и пару десятков кубиков спрессованного порошка какао, смешанного с сахарной пудрой и сухим молоком. Чем не гостинец? Лезу в мешок, достаю кулечек и протягиваю Ганне:
— Угости своих сестренок!
Девушка дает им по кубику, остальное протягивает матери. Девчонки сначала недоверчиво лижут кубики, потом младшая, распробовав вкусняшку, запихивает его в рот и замирает с довольной улыбкой от уха до уха. И вся мордочка в разводах какао. А потом Егорка выдает такое, что я выпадаю в осадок. Достает из кармана и протягивает девчонкам плитку шоколада! Смотрит на меня, густо краснеет, но потом я наблюдаю его озорную улыбку и слышу отмазку:
— В комнате у графа взял посмотреть, да забыл на место положить…
Сластена, блин! Все вокруг мародерят, один я, как дурак, честный. Ну, я тебе устрою амнезийку. Но потом… А сейчас есть один очень важный вопрос, который надо решить с хозяином.
— Дядька Михась, пойдем на двор, потолкуем. Есть у меня к тебе вопрос один.
Хозяин очень внимательно смотрит на меня, потом кивает и идет к выходу. Я догоняю его на крыльце:
— А скажи мне, пожалуйста, дядька Михась, что сейчас на станции делается?
Хозяин насмешливо прищуривается, разглаживает свои вислые усы:
— А не пра той ли эшелон, яки в тупике стаиць, пытаеце? Так нам туды хода няма. Як ён прыйшоу, так германы усих са станции павыганяли, даже инжанерав. Сядзим вось па хатам, чакаем, кали нас абратна пустяць. А пакруг эшелона гэтыга ажно чатыры часовых ходзюць. А штое там унутри — не ведаю.
— А на станцию незаметно пройти как-нибудь можно? Так, чтобы часовые всякие не увидели? Ты ж там все ходы-выходы знаешь, как свои пять пальцев.
— Мяне ж недауна на работу узяли… — Дядька Михась держит паузу, потом решается — Прайци можна, ёсць там дарожка, пра якую ни германы, ни наша начальства не ведае.
Ины раз вядро вугля там пратаскиваем… Тольки нашто яно вам? Вы ж што-нябудзь запалице, аль взарвеце, а мы потым жывыми будзем? Станцыя ведзь пад бокам… Или германы нас у заложники возьмуць!..
— Не переживай, дядька Михась, мы тихо придем, посмотрим и тихо уйдем. Покажешь дорожку?
— Ну што з вами рабиць? Пойдзем прагуляемся трошки…
Вернувшись в дом, хозяин отослал своих девчонок спать, вполголоса успокоил жену, что, мол, скоро вернется. Девчонки, засунув за щеку по куску шоколада, забрались под одеяло. Мы уже были готовы. Ганна подсела к тетке и что-то тихо ей стала говорить. Наверное, за нас агитировала. Типа, они — хорошие, с ними не опасно и не страшно…
Прогулялись мы по темной улочке, плавно перетекшей в тропинку и приведшей минут через десять к забору станции. Наш проводник осторожно ощупывал доски в заборе, потом что-то повернул, раздвинул две доски и образовался небольшой лаз.
— Далей на каленках. — слышен его шепот.
Осторожно втискиваюсь в черную дыру, опускаюсь на карачки и в таким способом проползаю в каком-то туннеле метра четыре, потом вываливаюсь вслед за железнодорожником на открытое место. К своему удивлению обнаружил, что место действительно натоптанное, в смысле — наползанное. Не зацепился, не испачкался ничего не порвал. Оборачиваюсь, — возле забора в темноте видна куча какого-то металлолома, рядом валяется щедро измаранный чем-то вонючим железный лист, закрывавший лаз. За мной появляются Егорка и Федор.
— Эшелон вось там стаиць, — шепчет Михась, — праз две пути, у тупике… Я здесь застанусь.
Нахожу во тьме его руку, вкладываю в нее один из фонариков, взятых с собой.
— Пользоваться умеешь?
— А то як жа.
— Будем обратно ползти, мигни нам, чтоб мимо не промахнулись… Все, мы пошли.
Тихонько, "наощупь" крадемся к вагонам, залегаем, увидев свет фонарика, двигающегося мимо нас. Первый часовой. Хорошо, лежим, смотрим дальше. Второй нарисовался. Третий и четвертый, наверное с другой стороны. Шепчу на ухо Егорке:
— Дождись, когда разойдутся, нырни под вагон, посмотри остальных гансов.
Он одевает уже опробованные у графа мешочки-глушители на сапоги, исчезает во мраке. И тут со стороны вокзала появляется еще один фонарик. Замерли! Не шевелимся! Федор все прекрасно понимает, превращается в монумент. И у него, и у меня ножи наготове, спрятаны лезвием в рукав. Работать надо по-тихому. Фонарик тем временем приближается, часовой окликает идущих традиционным "Хальт!", потом рапортует разводящему о том, что все в порядке. Так это смена часовых пожаловала! Замечательно! Восхитительно! Изумительно! У нас в запасе будет уйма времени, пока поднимут тревогу. Главное, чтобы Егорка себя не выдал…
Смена прошла без замечаний и происшествий. Разводящий увел своих караульных, через пару минут появился Егор.
— Там с другой стороны еще двое, сходятся на середине поезда.
— Хорошо, здесь — то же самое. Ныряем под вагоны, чистим сначала ту сторону, потом эту.
— Командир, можно я с этой стороны сразу двоих сниму? — это уже Федор инициативу проявляет. — Я смогу, справлюсь.
— Подождешь, пока там сработаем, потом мы тебя здесь подстрахуем. Понял?
В ответ кивок…
Мы с Егоркой уже под вагоном, гансы вот-вот сойдутся, потом пойдут обратно. Тут мы их и приземлим. Шаги все ближе и ближе… Сошлись! Один пожаловался на тяжелую жизнь без курева, второй буркнул в ответ что-то типа "свое иметь надо!", на этом табачное вымогательство закончилось. Бардак, а не несение караульной службы! Впрочем мы не позволим никому портить здоровье никотином. Еле ощутимый хлопок по ноге, и Егорка отползает вправо на три метра. Я делаю то же самое. Гансы разошлись, считаем шаги… Вот приближаются, сошлись, поворачиваются, пошли обратно…Работаем! Выныриваю из-под вагона, левой рукой захват сзади за шею, одновременно удар ногой под коленку, немец заваливается на меня, правая с ножом круговым движением летит к груди противника, клинок с тихим хрустом входит в тело, укладываем тушку на землю, вытираем нож, оглядываемся. Егорка сделал то же самое со своим часовым. Вокруг тишина, никто ничего не увидел и не услышал. Это есть хорошо! Заползаем обратно под вагон, двигаем к Федору. Дождавшись нас, он ждет пока часовые сойдутся в одной точке, как только они начинают поворачиваться, появляется из-под вагона, хватает обоими руками гансов за шеи и, резко подавшись назад, сталкивает их лбами друг с другом. Даже каски не помогли! Ну, кузнец, он и в Африке — кузнец. Сила есть, — ума не надо. Хотя это — не про Федора… Раздается звук, похожий на удар кия по бильярдному шару, немцы — на земле, выскакиваем с Егоркой, удар ножом на добивание…Всё! Теперь можно посмотреть что там такого интересного внутри вагонов. Которые закрыты на замки и опломбированы… Но против лома — нет приема. Даже если в качестве этого инструмента использовать карабин Маузера. Легким движением руки замок приходит в негодность, дверь тихонько отодвигаем в сторону… И что? В свете фонарика видны какие-то баллоны, сложенные на специальных поддонах в три ряда. Что в этих баллонах может быть ценного?.. Какой-нибудь газ?.. Водород для дирижаблей? Тогда часовые про курево даже и не вспоминали бы… ТВОЮ Ж НЕМЕЦКУЮ МАТЬ!!!.. Я понял что это такое!.. И моментально покрылся холодным потом! В этих баллонах — отрава, скорее всего хлор, может с примесью брома. Если я правильно помню занятия в Можайке на кафедре ЗОМП. Нам тогда рассказывали про недостаточную эффективность химических снарядов, и про газобаллонные атаки… Значит, тот полуакваланг неспроста лежал в штабной машине! Теперь есть повод вдумчиво оберста поспрошать на эту тему. Но после!.. Мать!.. Мать!.. Мать!.. Что делать?!. Устраивать большую бяку — нечем и, главное, нельзя! Рядом буквально в километре — мирные жители… Дядька Михась, его жена, дочки… Ганна… Соседи, простые мирные белорусы, поляки… Им это за что? Лес рубят — щепки летят? Ни фига!!! Не будет этого! Только вот что делать сейчас?!. Стоп!.. Кажется… Кажется, я знаю что делать!
— Егор, Федор, быстро вскрыть все вагоны! Только тихо! Один работает, второй страхует! Бегом!
Так, когда ползли, видел по дороге кучку то ли мела, то ли извести. Нашел! Теперь фонарик в руки, и создаем граффити… Через пять минут на дверях всех вагонов появились надписи "Ахтунг! Минен!" (Внимание! Мины!), а на самом последнем вагоне добавил еще две строчки "Ферштэен зи винке? Унмэрклихэ рэхрен" (Вы намеки понимаете? Неуловимые мстители)…
Теперь пора думать, как отсюда выбираться. Типа, обратно пройти тем же путем, или инсценировку учудить про то, как диверсанты ломанулись через забор в сторону фронта. В смысле, в противоположную сторону. Надо сделать ложный след, чтобы прикрыть дядьку Михася…
Мигаю фонариком, вижу в ответ вспышку-маяк. Быстренько ползем туда и начинаем думать.
— Дядька Михась, где здесь забор слабее? Мы через него пройдем, чтобы от тебя и твоего лаза подозрения отвести.
— Ну, так, вось там, гдзе склады стаяць. Прамиж ними тольки калючка нацянута. И да дароги близка. Зараз да стрэлки, потым улева и да забора.
— Тогда сделаем так: Вы с Федором уходите лазом, мы с Егором идем с этой стороны. Там на месте свистом опознаемся. Делаем проход в колючке, потом — на дорогу, а там пусть нас ищут хоть до Нового Года…
— Добре… Так мы палезли…
Дядька Михась ушуршал в свой лаз, за ним исчез и Федор. А мы прикрыли "дверку" в свободный мир, и пошли по названному маршруту — до одиноко стоящей стрелки, потом налево. Один раз переждали, затаившись под вагонами, пока пройдет патруль, и добрались, наконец, до складов. Забор — десять рядов колючей проволоки, натянутой между бревенчатыми стенами. Н-да, до Великой Китайской стены этому "произведению" далеко. Однако, судя по натоптанной тропинке, тут кто-то регулярно ходит. Знать бы еще кто!
Затаились, замерли, осмотрелись по сторонам, ждем сигнала с той стороны. Через несколько минут в кустах зашуршало, раздался тихий, знакомый "чирик". Егорка отвечает, из кустов появляется Федор. Показывает знаками, что нужно подождать. Добро, ждем, — и не даром. Минуты три спустя слышатся шаги, и мимо нас топает пара немцев, патрулирующих периметр. Вжались в какую-то яму, благо, она была в тени от склада. И в момент, когда гансы уже почти скрылись в темноте, на той стороне что-то хрустнуло! Да твою ж!.. Патруль возвращается, винтовки уже наготове. Останавливаются перед забором, вглядываются в кусты, подсвечивая фонариком… Сейчас заметят наших — и кранты!.. Надо валить этих любопытных! Рука уже нащупывает рукоять ножа… Группируемся, сейчас!.. И тут внезапно раздается дикий кошачий мяв! Тут же что-то прошуршало в стороне! Все произошло так неожиданно, что весь от макушки до пяток покрылся огромными такими мурашками… Немцы аж подпрыгнули на месте, как только не выстрелили — ума не приложу! Потом в ночной тиши в два голоса раздалась длинная и очень эмоциональная характеристика семейства кошачьих отряда хищных млекопитающих. Причем слова "шайзе", "бешёерт кетсе" и "аршлох" были самыми невинными и вежливыми. Поупражнявшись в красноречии, и поняв, что адресат уже далеко, гансы, пересмеиваясь, пошагали дальше… Ф-фух-х!.. А спина-то вся мокрая!.. Из кустов снова появляется Федор. Даже в неярком лунном свете вижу его радостно-довольный оскал. Вот, значит, какой у нас котик завелся… Кстати, а хорошо придумал, молодец! И получилось очень натурально! Ладно, все эмоции — потом. Нашариваю на земле какую-то железяку, похожую на кочергу, просовываю под нижним рядом колючки. Федор подхватывает ее с той стороны, синхронно тянем вверх… Тихонько лопается один ряд, натягивается второй. — все, хватит! "Котяра" перехватывает проволоку, я ставлю железяку распоркой. Полметра вполне достаточно, чтобы пролезть. Егорка ползет первым, я — следом. Так, теперь распорку убираем, кладем неподалеку. И не на виду, и найти легко. Ныряем в кусты, натыкаемся в темноте на Михася.
— Усе добра?
А голосок-то дрожит, — тоже напугался.
— Да, уходим. — Шепчу в ответ.
— Ходзем, тольки асцярожна, тутачки лужа мазуты, хтосци разлиу.
А вот это — хорошо! Снимаем наши "тапочки", макаем в мазуту, выбираемся на дорогу. Кидаем их в канаву в противоположном направлении. Типа, мы туда ломанулись. Пока гансы раскачаются, пока найдут проход в колючке, пока доберутся до тапок, — уже и утро будет. Собак розыскных на станции нет, пока привезут, по дороге не один десяток сапог пройдет, и наши следы затеряются гарантированно…
По дороге не удержался и задал мучавший меня вопрос:
— Федор, что это было в кустах? Ты где ночью кошку нашел?
Этот приколист в ответ чуть не ржет:
— Командир, это я с детства умею кошек передразнивать. Когда с брательником малые были, жили по соседству с лавочником. Он злой был, с батей, с мамкой постоянно лаялся. Вот мы и выучились кошек передразнивать. Как стемнеет, мы к забору подкрадемся и начнем мяукать. Евонный кобель чуть цепь не рвет, хозяин орет на пса, ну, чтоб тот заткнулся. А мы обождем немного, и снова мяукать. И так раз несколько за вечер…
— И что, так лавочник и не догадался?
— Ну, когда понял, натравил своего пса на нас с мамкой. Тока я уже у бати в кузне молотом махал, силушка появилась. Одной рукой закрылся от зубов, другой в лоб псу и засадил. Ему одного удара хватило.
— Да уж тебе под руку попадаться — дураков нет…
Дошли нормально, на прощанье еще раз проинструктировал дядьку о молчании, и чтоб дочкам своим то же самое разъяснил:
— Смотри, Михась, малые твои сболтнут что-нибудь подружкам про гостей, да шоколад, — и пойдет гулять молва.
— Та ни, никому яны не збалтнуць. Тут жа усе — паляки, з нами ня знаюцца. Маи деуки тольки удваём и гуляюць… Пан официер. — видя, как я морщусь, — Ваша благародзе!.. Не забижайце Ганну!..
Предмет разговора стоит рядом с Федором, потихоньку утирая мокрые глаза.
— Я ее никому не дам обидеть! — В темноте скорее чувствуется, чем видится, что Федор краснеет от своих слов. Вот это да! Типа "Ромео плюс Джульетта" объявились? Михась смотрит на него, потом достает из кармана какой-то сверточек, протягивает Ганне:
— Вось, Ганка, калечка, да цепка сярэбряная, тваёй мамки. Прыданным цябе аддала… Паспарт и бумага з царковнай книги аб нараджэнни.
— А благословишь, дядька Михась? — голос у Федора напряженно звенит, даром, что шепотом общаемся.
— А пра тое у яе самой пытай. Яна у сябе вальна. Як скажыць, так и будзе…
Нашли, блин, время… Вот выйдем на нашу сторону, тогда и играйте в "лямур-бонжюр-тужюр". Со стороны станции раздается шум, взвывает ручная сирена, вспыхивает прожектор, луч начинает лихорадочно скакать из стороны в сторону. Потом раздается несколько выстрелов…
Ганна обнимает дядьку на прощанье, оставляя, наверное, на его рубахе два мокрых пятна от слез. Жмем по очереди дядьке руку и исчезаем в темноте. Идем в лагерь.
