В честь моего дня рождения Жюльен устроил большой прием. Он жил на бульваре Сюше, около ипподрома Лоншан, в красивом четырехэтажном доме из резного камня, стоявшем, как кусок сахара на блюдце, на краю ярко-зеленой лужайки. Сильно декольтированные дамские фигуры скользили, изящно переступая на высоких каблуках, по тенистым аллеям в теплом свете сумерек. Я ничего не желал знать об этой полуголой фауне. Был июль, асфальт плавился весь день, над деревьями поднимался липкий туман. В мраморном холле, среди зеркального блеска, мне пришлось доложить о себе привратнику, соперничавшему галунами с красноармейским генералом. Он подозрительно оглядел меня, попытался определить на глазок мой социальный статус, мою важность для владельца всего этого великолепия. Я понимал, каким презренным кажусь ему во взятом напрокат костюме, с облысевшим черепом, на котором пробивалась самая жалкая растительность. Самому себе я казался непроданной тряпкой, уцененной для ускоренного сбыта в конце сезона. Мне вспомнился бывший участник группы «Роллинг Стоунз», в самом начале покинувший ее, чтобы сделать карьеру. Через десять лет они снова встретились у ворот стадиона Уэмбли: они были звездами шоу, а он торговал сосисками. Бесшумный лифт с затемненными зеркалами доставил меня на верхний этаж, к распахнутой двери огромной квартиры. Не имея ни малейшего представления о правилах этикета, я пожал руку лакею во всем черном, приняв его за одного из гостей. Он неохотно ответил на мое пожатие и тут же удалился, покоробленный таким вопиющим отсутствием вкуса. Я слепо поплелся за ним и оказался в гостиной, среди радостной толкотни: здесь были все – сплошь белые рубашки, тонкие льняные брюки, ослепительные, как россыпи драгоценностей, туалеты. Болтовня и дегустация коктейлей происходили в двух смежных помещениях с высоким потолком, выходивших на балкон с карликовыми пальмами, весь в цветах. Сначала я никого не узнал, со мной случилось помрачение: дом закачался, как каюта корабля в бурю. Меня поразил океан лиц с разинутыми ртами, с любопытными взорами, выражавшими изумление, ожидание, сострадание. Все учинили на своих лицах подобающий случаю оскал. Казалось, они много часов готовились к церемонии встречи. При моем появлении смолкли высокие, мелодичные голоса. Наверное, я был похож на филина, напуганного лучом света, недаром Жан-Марк поспешил ко мне с предупредительностью родного брата, прижал меня к себе. Я увидел валик его затылка над воротником. Дальше была толкотня, свист. Толпа гостей ринулась ко мне, я оказался в плену у спрута дружелюбия. Приветствиям и объятиям не было конца, я был как пакет, передаваемый из рук в руки на сортировочном узле почтамта. Всем хотелось дотронуться до старой увядшей шлюхи, убедиться, что она выжила и преобразилась. Моим сопровождающим был Жан-Марк, он всем меня представлял, не снимая руки с моего плеча. Приятно было чувствовать себя любимым и направляемым С минуты на минуту должны были появиться мать и отец, да еще братец Леон с женой. Я был осужденным, которому выпало спастись, я горел желанием исправиться. Воздух дрожал от плохо сдерживаемых сильных чувств.

Подошла обнять меня и Сюзан. Я уже пять лет не видел ее, наше общение происходило через адвокатов. Изысканность, так покорившая меня в ней при первой встрече в парке «Золотая голова» в Лионе, снова бросалась в глаза. Ее густые волосы с рыжим оттенком, тщательно приглаженные, были разделены пробором. На ней было черное шелковое платье. На левой руке блестели золотые часики, на другом запястье – бриллиантовый браслет с жемчужиной. Роскошь у нее, как всегда, подчеркивалась скромностью. От нее исходило холодное сочувствие, негодование пребывало в хрупком равновесии с вежливостью. Она расцеловала меня в щеки, вернее, скользнула по ним губами, потом уставилась на меня без тени враждебности, как на ошибку молодости или как на порез на пальце – больно, но быстро заживет. Она бросила что-то про мой усталый вид. Она была безупречна, само совершенство, разве что накрашена сильнее прежнего, и излучала более отстраненную красоту. Прервав беседу со мной, она отдала несколько коротких и точных распоряжений слугам с напускным видом их сообщницы – буржуа с левацкими заскоками всегда так обращаются с прислугой. Да, забыл сказать: Сюзан вышла за Жюльена. Именно эту мелочь он сообщил мне у себя в кабинете семь месяцев назад, когда я вырвался из своего «заточения». Я оказался для них связующим звеном.

«Я сделал это также с мыслью о тебе, – объяснил мне Жюльен, – чтобы всегда тебя помнить».

Как трогательно! Сюзан на шестом месяце беременности, ждет мальчика. Живот и то округляется у нее тактично.

Мои старшие сыновья – они жили теперь здесь, Жюльен стал им почти что вторым отцом – отсутствовали, но обещали вернуться до завершения приема. Забо, моя дочка, ей уже исполнилось тринадцать, ночевала у подруги, повидать ее мне не удастся. Значит, она не полюбуется благами прощения. Зато меня приветствовал мой братец Леон. В сорок восемь лет он выглядел лучше, чем в двадцать пять: похудел, научился зарабатывать на жизнь. Он познакомил меня со своей женой Элеанорой (именно через «а», как он подчеркнул), и я вынужден был с замиранием сердца признать, что она изящна, да что там, попросту хороша собой. Пришлось вспомнить теорию доктора Чавеса насчет причины ожирения Леона: он-де таскал на себе всю ложь нашей семейки, вместо того чтобы распределить ее на всех нас. Стоило кому-нибудь, мне в особенности, соврать, как бедняга набирал несколько дополнительных килограммов. Теперь, когда мошенничество вскрылось, он стал человеком нормального телосложения. Мой братец, этот бывший урод, теперь выглядел лучше меня. Он учтиво беседовал со мной, как старший с младшим, и его снисходительность ранила меня сильнее оскорбления. Как же я раньше желал ему зла, как высмеивал его в разговорах с матерью, как воображал, что он взрывается за столом, как жировая бомба, или взмывает вверх, как воздушный шар! А он в меня верил, о чем и сообщил простыми словами, тронувшими меня. Он стал адвокатом и специализировался по вопросам слияния и приобретения компаний.

Наконец появился Жюльен – сияющий, вместе со свитой, встреченный ропотом уважения и преданности. Он похлопал в ладоши, приглашая нас в столовую – зал вроде палубы яхты, с похожими на паруса прозрачными занавесками и лакированной мебелью. Двойные окна выходили на бульвар Сюше, ворота Отей и высившуюся вдалеке Эйфелеву башню. Слуги в белых перчатках стояли в ожидании по стойке «смирно» вокруг огромного стола, накрытого на сорок персон, сиявшего хрустальными бокалами и золоченой посудой. Рядом с тарелками стояли таблички с фамилиями приглашенных. Мое место оказалось по правую руку от Жюльена, с противоположного конца стола на нас взирала Сюзан – хозяйка дома, чьей благосклонности добивались все гости. Нам налили «петрюс» урожая 1960 года, и я, хотя и не слишком ценю это вино, не мог не начать подсчитывать стоимость каждого попадающего мне в горло глотка. Вокруг нас расселись Жан-Марк, Жеральд, Тео и Марио, все с дамами. Не хватало только Фанни, двумя неделями раньше пообещавшей непременно быть. Она странствовала где-то между Коста-Рикой, Тринидадом и Колумбией с энным по счету женихом. Ее ждали с минуты на минуту. Я никому не смел смотреть в глаза, так был напуган. Наши прежние «я» сидели вокруг нас, как призраки, позволяя оценивать прошлое и сравнивать друг друга. Десять лет – период преображения: каждый из них сделал шаг вперед, кроме одного меня. А я великолепным образом провалил собственную жизнь. Жюльен позвенел ножиком по бокалу, призывая к тишине.

– Друзья мои, мы собрались сегодня вечером в честь Себастьяна. Ровно десять лет назад, день в день, мы праздновали в ресторане на улице Обер-капмф его тридцатилетие. Вы знаете, что произошло в промежутке между этими датами. Но, думаю, Себастьян, сам хочет кое-что нам сказать…

Я безмолвно молил его избавить меня от этой пытки, но он пленительной улыбкой поднял меня с места. Я выпрямился, пытаясь унять дрожь в коленях. По рядам присутствующих пробежал ропот волнения.

– Друзья…

Мне казалось, что рот у меня забило липкой смолой, виски грозили лопнуть. К лицу прихлынула кровь.

– Дорогие мои друзья… я вам так обязан…

Больше я говорить не мог. Чувства рвались наружу, я не мог стоять прямо, дыхание перехватило, плечи норовили сложиться, как крылышки, на груди. Я уже оседал, ватные ноги отказывались меня держать. Жюльен поймал меня, усадил, похлопал по спине, чтобы подбодрить. В его патрицианском взоре светилась человечность.

– Себастьян пытается сказать, что ничто не заменит дружбу, ведь так?

Я послушно поддакнул. Нервы у меня напряглись до предела, все глаза вокруг стола казались мне направленными на меня оптическими прицелами.

– Себастьян, – он повысил голос, – ты предпринял эксперимент по безнравственности, но…

Жюльен не закончил фразу. Запальчивость пропала, лицо потемнело. Он волновался сильнее, чем показывал. Пока эти слова не будут произнесены при людях, вслух, события прошлого будут нас разделять. Необходимо было сказать их, чтобы запереть на ключ.

– Себастьян, ты думал…

Жюльен хотел сказать еще что-то, сглотнул, задвигал кадыком. Ему тоже не удавалось высказаться. Он тяжело дышал. Меня трогало его бессилие: любой на его месте смешался бы. Я бы охотно выразил ему сочувствие. Сюзан на другом конце стола нервно крошила хлеб, опустив глаза. Поднимая их, она смотрела на мужа сурово, без малейшей попытки смягчить взгляд. Видимо, весь этот праздник в мою честь сильно раздражал ее. Все мои друзья тоже выглядели смущенными, теребили приборы, машинально подносили к губам бокалы. Не переоценили ли они собственное великодушие? Наконец Жюльен кашлянул, резким движением ладони отбросил со лба прядь волос. С замешательством было покончено. Из глубины зала грохнули аплодисменты. Жюльену аплодировали, даже когда он молчал, словно его безмолвие тоже было отмечено гениальностью. Его как будто позабавил этот спонтанный взрыв рукоплесканий, он нашел глазами кучку подхалимов, а потом вместо того, чтобы продолжить выступление, адресовал мне улыбку, потрясшую меня до глубины души. Мне пришлось приложить все силы, чтобы не разреветься, как телок.

– К черту речи… Добро пожаловать, Себастьян, будь среди своих друзей как дома.

Снова раздались радостные крики. Как ни глупо, меня бил озноб. С немилостью было покончено, скобки беспорядочности закрылись. Все бросились ко мне, окружили, стали наперебой поздравлять. Не знаю, подстроил Жюльен этот апофеоз или он получился сам собой, но это был чудеснейший момент во всей моей жизни. Остаток ужина я провел в каком-то счастливом отупении: занавески трепетали в ночном воздухе, в бокалах пузырилось шампанское. Я перестал быть воплощением мерзости, которое брезгливо отшвыривали на ковер, я превратился в бриллиант, засиявший без оправы. Я прошел чистилище и теперь купался в теплом свете раскаяния.