История третья
Девушки? Никаких девушек. Так, пошуметь в трактире, попеть немножко, это я готов. Но ничего более. У меня уже есть моя девушка, она ждет меня каждый вечер у третьего телеграфного столба по дороге на Фаббриконе.
Мне было четырнадцать. Я возвращался домой на велосипеде по дороге, ведущей на Фаббриконе. Из-за каменного забора на дорогу свешивалась ветка со сливами, и как-то раз я остановился.
Со стороны поля появилась девушка с корзиной в руке, и я ее подозвал. Лет ей было, наверное, девятнадцать, она была намного выше меня и уже совсем взрослая.
— Подсади меня, — сказал я ей.
Она поставила корзинку, и я забрался к ней на спину. Желтых слив на ветке было полным полно, я набрал целый подол своей рубахи.
— Подставь фартук, я насыплю тебе половину, — предложил я девушке, но она сказала, что не надо.
— Ты что, слив не любишь? — спросил я ее.
— Люблю, но могу нарвать их, когда захочу. Это мое дерево, я тут живу, — объяснила она.
Мне было четырнадцать лет, и я все еще носил штаны до колен, но уже работал подручным у строителя и никого не боялся. Она была гораздо выше меня и казалась взрослой женщиной.
— Насмехаешься, значит, — воскликнул я и посмотрел на нее сердито, — если что, я могу тебе и морду набить, дылда.
Она не проронила ни слова.
Я встретил ее опять на той же дороге через пару дней.
— Привет, дылда! — крикнул я и скорчил ей рожу. Теперь я уже так не умею, а тогда у меня выходило лучше, чем у прораба, который научился корчить рожи в Неаполе.
Потом я встречал ее еще несколько раз, но проезжал мимо. А потом я потерял терпение и как-то раз, спрыгнув с велосипеда, преградил ей дорогу.
— Хотелось бы знать, чего ты на меня уставилась? — спросил я и заломил козырек своей кепки набок.
Девушка распахнула глаза. Они были светлые, как вода, я таких ни у кого не встречал.
— И вовсе я на тебя не смотрю, — ответила она робко.
Я вскочил в седло своего велосипеда и крикнул.
— Ну держись, дылда. Я ведь не шучу.
Где-то через неделю я увидел ее на дороге, далеко впереди меня. Она шла с каким-то юнцом, и я ужасно разозлился. Я приподнялся на педалях и закрутил их изо всех сил. В двух шагах от парня я резко крутанул руль велосипеда и, обгоняя, дал ему по плечу так, что он шмякнулся на дорогу, как кожурка от инжира.
Я услышал, как он мне кричит сзади про сукиного сына, остановился, слез с велосипеда и прислонил его к телеграфному столбу, у которого была насыпана куча гальки. Я увидел, что он несется на меня. Ему было лет двадцать, не меньше, он мог одним ударом кулака меня уложить. Но я работал подручным у строителя и никого не боялся. Я дождался нужного момента и швырнул камень. Попал прямо в лицо.
Мой отец был отличным механиком. Если он брал в руки разводной ключ, то весь городок разбегался в ужасе. Но даже мой отец, завидев у меня в руке камень, давал полный назад и ждал, когда я засну, чтобы меня выпороть. А ведь он был мне отец. Что уж там дурак какой-то. Я ему всю рожу расквасил, а потом прыгнул в седло, только меня и видели.
Пару вечеров я держался от дороги на Фаббриконе подальше, а потом вернулся. Как только увидел ту девушку, соскочил с велосипеда по-американски, через заднее колесо.
Смешно смотреть, как современные юнцы ездят на велосипеде: подкрылки, звоночки, тормоза, электрические фары, переключение скоростей, и что с того? У меня был велосипед Фрера, покрытый коркой ржавчины, но шестнадцать ступенек, ведущих на площадь, я ехал на нем, не слезать же. Хватал покрепче руль, как велосипедист Герби, и молниеносно летел вниз.
Так вот, я слез с велосипеда около той девушки. На руле у меня болталась сумка, и из нее я извлек молоток.
— Еще раз увижу тебя с другим, — сказал я ей, — раскрою череп и ему, и тебе.
Она посмотрела на меня своими проклятыми глазами цвета воды и спросила вполголоса:
— Зачем ты так говоришь?
Я и сам не знал, но какое это имело значение.
— Потому что так, — ответил я ей. — Ты можешь ходить или одна, или со мной.
— Мне девятнадцать лет. А тебе четырнадцать, не больше. Будь тебе хотя бы восемнадцать. А так что: я женщина, а ты мальчишка.
— Вот и подожди, пока мне будет восемнадцать! — крикнул я. — И смотри, чтобы ни с кем я тебя не застал, а то тебе крышка.
Я был тогда подручным у строителя, и никого не боялся. Но как только разговор заходил о женщинах, вставал и отчаливал. Мне до них дела не было, но эта вот не должна была дурить с другими.
В течение почти четырех лет я встречал ее почти каждый вечер, кроме воскресенья. Она всегда стояла у третьего столба по дороге на Фаббриконе. Если шел дождь, она была под зонтом.
Я не останавливался, говорил ей на ходу.
— Привет.
— Привет, — отвечала она.
В тот день, когда мне исполнилось восемнадцать, я слез с велосипеда.
— Мне восемнадцать, — сказал я ей, — теперь ты можешь со мной гулять. А будешь дурить, получишь у меня.
Ей было теперь двадцать три, и она была совсем уже взрослая женщина. Но глаза у нее были по-прежнему цвета воды, и говорила она вполголоса.
— Тебе восемнадцать, — ответила она, — но мне-то двадцать три. Меня ребята камнями закидают, если увидят с таким юнцом.
Я бросил велосипед, поднял плоскую гальку и показал ей на провода.
— Вон там, на третьем столбе, видишь белую штуку, изолятор?
Она кивнула.
Я прицелился и кинул, на столбе остался лишь железный крюк, голый, как земляной червь.
— Пусть сначала научатся так кидаться.
— Это я так просто сказала, — оправдывалась она. — Нехорошо взрослой женщине гулять с подростком. Вот если бы ты уже отслужил в армии…
Я повернул козырек своей кепки налево.
— Милая моя, ты что, меня собралась за нос водить? Я вернусь из армии, и мне будет двадцать один год, но тебе-то будет уже двадцать шесть, и тогда ты опять заведешь ту же волынку.
— Нет, — ответила она. — Восемнадцать и двадцать три это одно, а двадцать один и двадцать шесть — совсем другое. Чем дальше, тем меньше разница. Для мужчины что двадцать один, что двадцать шесть — одно и то же.
Это показалось мне правильным соображением, но все же я был не из тех, кого можно легко одурачить.
— Ладно, мы вернемся к этому разговору, когда я приду из армии, — сказал я и вскочил в седло своего велосипеда. — Но смотри мне, если я вернусь и тебя тут не застану, то я тебя найду хоть под кроватью твоего отца и раскрою тебе башку.
Каждый вечер я видел ее у того столба и ни разу не слез с велосипеда. Я говорил ей «добрый вечер» и она отвечала «добрый вечер». Когда меня призвали на службу, я крикнул ей:
— Завтра ухожу в армию.
— До свидания, — ответила она.
Теперь не время вспоминать всю мою службу. Восемнадцать месяцев я провел в казарме, и все это время оставался таким же, какой я и есть. Правда, маршировал я, наверное, всего месяца три, в общей сложности, а так — то в карцере, то под арестом.
Как только прошли положенные полтора года, меня отпустили домой.
Я приехал уже к вечеру и даже переодеваться в цивильное не стал, вскочил на велосипед и погнал на дорогу к Фаббриконе.
Если она и теперь мне будет выкрутасы устраивать, я забью ее велосипедом.
Темнело, я несся как стрела, размышляя о том, где мне придется ее разыскивать. Но искать не пришлось: она ждала меня у третьего телеграфного столба, в точности как договаривались.
Она нисколько не изменилась, и глаза были те же самые.
Я слез с велосипеда.
— Демобилизован, — объявил я ей и показал приказ. — Видишь, тут Италия нарисована сидящей, значит, полная демобилизация. А если Италия нарисована стоя, то временная увольнительная.
— Это хорошо, — сказала она.
Я так спешил, что в горле у меня пересохло.
— Можешь дать мне парочку тех желтых слив? — попросил я ее.
Она вздохнула.
— Прости. Но дерево сгорело.
— Сгорело? — удивился я. — С каких это пор у нас тут сливовые деревья горят?
— Это было полгода назад. Однажды ночью загорелся сеновал, огонь перекинулся на дом, и все деревья в саду вспыхнули как спички. Все сгорело за два часа, остались только каменные стены, видишь?
Я посмотрел в глубину двора и увидел обугленную стену и окно, за которым было красное от заката небо.
— А ты?
— Ия, — ответила она со вздохом, — и я сгорела, как все остальное. Осталась лишь горстка пепла.
Я посмотрел на девушку, стоявшую у третьего телеграфного столба, я пристально посмотрел на нее и увидел, сквозь ее лицо и тело, древесину столба и траву у канавы.
Я дотронулся пальцем до ее лба, и палец мой уперся в деревянный столб.
— Я сделал тебе больно?
— Совсем не больно.
Мы помолчали немного, красное небо становилось все темнее.
— Ну и что теперь? — спросил я под конец.
— Я ждала тебя. Ждала, чтобы сказать, что моей вины тут нет. А теперь, я пойду?
Мне был тогда двадцать один год. На смотрах я стоял по стойке смирно с семьдесят пятым калибром в руках. Девушки, едва меня завидев, выпячивали грудь, как солдаты перед генералом, и глаз не могли отвести.
— А теперь, — тихо повторила она, — мне уходить?
— Нет, — ответил я ей. — Ты должна ждать меня до тех пор, пока я не окончу свою службу здесь, ты меня так просто не одурачишь, моя милая.
— Хорошо, — сказала она, и мне показалось, что по лицу ее пробежала улыбка.
Но мне до всех этих глупостей дела нет. Я сел на свой велосипед и поехал.
С тех пор прошло двенадцать лет. Мы видимся каждый вечер. Я проезжаю мимо и не слезаю с велосипеда.
— Привет.
— Привет.
Понимаете? Попеть там в трактире, пошуметь, это я всегда готов. Но ничего более: у меня уже есть моя девушка, она ждет меня каждый вечер у третьего телеграфного столба по дороге на Фаббриконе.
Тут меня кто-нибудь и спросит: «Зачем ты рассказываешь нам эти истории?».
Затем, что так надо, отвечу я. Потому что читатель должен понимать, что на этом ломте земли между рекой и горами случаются такие вещи, каких в других местах не случается. И эти вещи в этом пейзаже не режут глаз. Там такой особый воздух, он хорош и для живых, и для мертвых, там даже у собак есть душа. И сразу становятся понятней дон Камилло, Пеппоне и все остальное. И то, что Христос говорит, никого не удивляет, как не удивляет и то, что можно друг другу башку проломить, но проломить порядочно, без ненависти. И то, что враги в конце концов находят согласие в том, что касается самой сути.
Потому что воздух очищается вечным свободным дыханием реки. Той величественной и тихой реки, по дамбе которой под вечер проезжает на велосипеде Смерть. А может, это ты ночью идешь по дамбе, останавливаешься, садишься и смотришь на маленькое кладбище внизу. А если тень какого-нибудь мертвеца усядется с тобой рядом, ты не пугаешься и спокойно ведешь с ней беседу.
Такой воздух гуляет на этом куске земли, далеком от всех дорог. И понятно, во что там может превратиться политическая интрига.
Еще о том, что в этих историях часто слышен голос Христа Распятого. Ведь главных героев здесь трое: священник дон Камилло, коммунист Пеппоне и Христос.
Тут надо объяснить. Если священникам не нравится дон Камилло и они обижаются, имеют право дать мне по башке подсвечником; если коммунистам обидно из-за Пеппоне, имеют право навалять мне дубиной по спине. Но если кого-то обижают слова Христа, то тут ничего не поделать: в моих историях говорит мой Христос, то есть голос моей совести.
А это мое личное, внутреннее дело.
Так что каждый за себя, а Бог за всех.
Назад: История вторая
Дальше: Исповеданный грех
