III
И НА ЗЕМЛЕ
21
«Бога нет», — писала она
— Sคฉ้นtฉ้ณ — выговорил он.
— สีคฉ้นรี่ฉ้ณ, — поправила она.
— Sคฉ้นtฉ้ณ, — попытался он еще раз.
— สีคฉ้นรี่ฉ้ณ, — снова исправила она.
— สีคฉ้นรี่ฉ้ณ, — повторил он.
Вокруг зашумело, словно стая птиц захлопала крыльями. Но это были не птицы. Это были аплодисменты десятков рук в перчатках. Оазианцы — для него уже не оазианцы, а สีฐฉั — давали ему понять, что он делает успехи в изучении языка.
Стоял превосходный день, просто превосходный. Воздух не был таким сырым, как раньше, или Питер наконец уже свыкся с влажностью. Тело испытывало легкость и свободу, оно стало почти частью атмосферы, кожа словно сливалась с небесами (забавно, что Питеру всегда внушали, что надо представлять небеса как нечто находящееся над ним, в то время как на языке สีฐฉั небеса — «ς» — начинались сразу от земли).
Он и สีฐฉั сидели рядом с церковью, что уже стало обычаем, когда они встречались по поводу, который не касался непосредственно веры. Церковь предназначалась для пения, для проповедей (хотя Питер не считал свои беседы о Библии проповедями) и для созерцания картин, которые его друзья посвятили прославлению Бога. Вне церкви они могли обсуждать все остальное. Вне церкви они его обучали.
Сегодня их было тридцать. Не потому, что общее число Любителей Иисуса сократилось, но потому, что лишь столько прихожан ощущали себя достаточно уверенно, чтобы давать пастору уроки. Некоторых его любимцев здесь не было, зато появилась возможность завязать более близкие отношения с теми, кто прежде оставался для него закрытой книгой. Например, Любитель—Шестьдесят Три, такая застенчивая и неуклюжая в большинстве случаев, обладала уникальным чутьем в решении лингвистических проблем — она могла долго сидеть молчком, пока все не зайдут в тупик, и потом вдруг вставляла то самое слово, которое так долго искали. А вот Любитель—Один — первый обращенный в христианство и, следовательно, уже занявший высокое положение среди верующих — отклонил приглашение Питера поучаствовать в обучении. Отклонил? «Отверг» или «не принял» — более точные слова. Любитель— Один сопротивлялся любым попыткам Питера, которые могли бы ослабить странность Книги Странных Новых Вещей.
— Забудьте Книгу на минуту... — сказал Питер, но Любитель—Один так завелся, что впервые прервал его:
— Никогда забыτь Книгу. Никогда, никогда. Книга — наша опора, наша надежда, наше избавление.
Это были специально выбранные слова Питера, чтобы этим людям было легче их произносить, но чем чаще он слышал, как สีฐฉั произносят такие слова, как «избавление», тем больше задумывался о том, что же значат для них эти слова.
— Я не это имел в виду... Я не говорил... — смутился Питер. — Просто мне хочется узнать вас получше.
— τы знаешь много, — сказал Любитель—Один. — Мы, кому надо много знаний, больше ςлов Ииςуςа. ςлова Ииςуςа — хорошо. Наше ςлово — нехорошо.
И ничто не могло убедить его в обратном.
Вот так они и сидели — община внутри общины, занятые делом немного сомнительного толка, отчего оно, конечно, казалось только важнее. Они расположились на клочке земли, который находился в тени, когда они только собрались, но теперь тень уже сдвинулась. Как долго они сидели тут? Питер не знал. Достаточно для того, чтобы солнце изрядно передвинулось по небу. Солнце звалось ڇ. В сшиковской квартире Питера в одном из ящиков лежал листок, заполненный каким-то благонамеренным исследователем, — график восходов и заходов солнца с семидесятидвухчасовым дневным циклом. Небеса были сведены к геометрической сетке, где СШИК находился в центре, временные отрезки дня представлены непонятными длинными числами, а у солнца названия не было. Характерный штрих.
Сейчас он сидел под солнцем со своим братством в день тишайший и прекраснейший. Он представил, как это выглядит сверху, не с самой большой высоты — с высоты наблюдательной вышки, какие стоят на пляжах. Загорелый тощий блондин, весь в белом, окруженный маленькими фигурками в капюшончатых балахонах всех цветов радуги. Все слегка наклонились вперед, все полны внимания. Время от времени по кругу пускалась фляга с водой. Самое простое причастие.
Питер не ощущал подобного с тех пор, когда его, шестилетнего, родители взяли с собой в дюны Сноудонии. То лето оказалось счастливейшим за всю жизнь, и Питер наслаждался не только отрадной погодой, но еще и потому, что родители примирились и обращались друг к другу со всеми этими нежностями, объятиями и ласковыми словами. Даже название Сноудония казалось волшебным — зачарованное королевство, а не просто национальный парк в Уэльсе. Он сидел час за часом в дюнах, впитывая тепло и душевное единство родителей, вслушиваясь в их добродушно-бессмысленную болтовню и в перехлест волн, глядя на море из-под соломенной шляпы не по размеру. Страдание было экзаменом, который человек должен выдержать, и он его выдержал, и все будет хорошо отныне. Или так он думал, пока родители не разошлись.
Говорить на สีฐฉั было форменным самоубийством, но учился он легко. Питер интуитивно догадывался, что в словаре оазианцев всего лишь несколько тысяч слов; определенно, ему было далеко до английского с его четвертью миллиона. Грамматика оказалась логичной и прозрачной. Никаких чудачеств, никаких ловушек. Не было ни падежей, ни числа, ни родов, только три времени: прошлое, настоящее и будущее. Они классифицировали объекты в зависимости от того, исчезли те, находятся прямо здесь или их появление ожидается.
— Почему вы покинули прежнее поселение? — спросил однажды Питер. — Место, где вы жили, когда там появился СШИК. Вы его оставили. Что-то произошло между вами и СШИК?
— Мы τеперь здеςь, — отвечали ему. — Здеςь хорошо.
— Наверно, очень тяжело строить все заново, из ничего.
— ςτроить не проблема. Каждый день. Немного рабоτы больше. Немного, день за днем, поτом вςе вделано.
Он попробовал зайти с другой стороны:
— А если бы СШИК никогда не появился, вы бы еще жили в прежнем поселке?
— Здеτь хорошо.
Уклончивость? Он не был уверен. Язык สีฐฉั, похоже, не содержал сослагательного наклонения. В нем не было никаких «если бы».
— «В доме Отца Моего келий много», — начал он читать притчу из Евангелия от Иоанна.
Он скомпоновал ее, заменив трудное слово «обителей» и пропустив условное «а если бы не так, Я сказал бы вам», и перешел прямо к «Я иду приготовить место вам». Теперь, оглядываясь назад, он знал, это было мудрым решением — вряд ли สีฐฉั поняли бы Иоанново «а если бы не так». Одна из самых прямолинейных, откровенных во всей Библии реплик в сторону осталась бы для них темной бессмыслицей.
И все же, как ни велики были трудности สีฐฉั в постижении английского, было решено, что Питер продолжит говорить о Боге и об Иисусе на своем языке. Паства отказалась принимать истину иначе. Книга Странных Новых Вещей была непереводима, и они это знали. В чужеземных фразах таилась экзотическая сила.
Но помимо Бога и Иисуса, было еще много важного, и Питер хотел разделить с этими людьми земную реальность. Уже через несколько дней после того, как он начал учить язык, он подслушал разговор двух Любителей Иисуса и был счастлив, что среди неразборчивого шушуканья уловил замечание, что ребенок отказался есть завтрак — или не отказался, но что-то делал во время завтрака, чем вызвал недовольство взрослых. Тривиальное событие, и то, что он понял, о чем речь, ни на что не повлияло и в то же время для него самого оказалось необычайно важным. В этот момент понимания он стал для них чуть меньше пришельцем.
Слово «завтрак» переводилось, как «ڇสีน รี่ณ สค’», буквально «первая еда после сна». Большинство слов на языке สีฐฉั были комбинациями из других слов. Или, может, это были фразы, трудно сказать. สีฐฉั все равно не различали фразы и слова. Означало ли это, что речь их примитивна? Что ж, и да и нет. Питер полагал, что у них были слова для всего — но одно слово для каждого объекта. Поэтам здесь пришлось бы туго. И это одно слово могло означать и действие, и концепцию, и место — все в одном, как например, สสีณ, обозначавшее поле белоцвета, белоцвет сам по себе и сбор урожая белоцвета. Местоимений не существовало, просто следовало повторить существительное. Приходилось повторять многое.
— สครี่ สีฐ? — спросил он однажды Любителя Иисуса— Двадцать Восемь, гордый, что смог выговорить «Твой ребенок» на สีฐฉั языке.
Маленькое существо, явно не взрослое, слонялось возле церкви, дожидаясь, когда мать окончит молиться и они пойдут домой.
— ณ, — подтвердила она.
Наблюдая за ребенком, он печалился, что среди паствы нет детей. Все Любители Иисуса были взрослыми.
— Почему ты не берешь его с собой? — спросил он. — Ему будут рады.
Десять, двадцать, тридцать секунд прошло, пока они стояли там, глядя на то, как ребенок глядит на них. Ветерок сдул капюшон мальчика, и он поднял тонкие ручки, чтобы его поправить.
— Он не Любиτель Ииςуςа, — сказала Любительница Иисуса—Двадцать Восемь.
— Он и не должен, — ответил Питер. — Он просто может сидеть с тобой, слушать пение. Или спать.
Прошло еще время. Мальчик смотрел на свои башмаки, переминаясь с ноги на ногу.
— Он не Любиτель Ииςуςа, — сказала Любитель Иисуса— Двадцать Восемь.
— Ну, может, в будущем.
— Можеτ, — согласилась она. — Я надеюсь.
И она ушла из церкви в мерцающую жару. Мать и сын зашагали без единого слова. Они не держались за руки, впрочем สีฐฉั редко держались за руки.
Насколько сильно она огорчалась, что ее ребенок не часть христианской общины? Насколько ребенок презирал материнскую веру или был безразличен к ней?
Этого Питер не знал. И спрашивать Любительницу—Двадцать Восемь было, наверное, бесполезно. Недостаток эгоцентризма, отмеченный им у этих людей с самого начала, проник и в язык — в нем не было слов для большинства эмоций, на описание которых земляне тратили огромные силы. Вроде интимных фантазий, в которых давние подруги не отказывают себе в удовольствии проанализировать чувства — что это, Истинная Любовь или просто вожделение, влюбленность, страсть, привычка, дисфункция и прочее и прочее, — которые были немыслимы здесь. Он даже не был уверен в том, что у них есть слова для гнева, и в том, означает ‘รี่ฉ้ณ’ просто разочарование или безразличное признание, что жизнь идет не так, как планировалось.
Учась языку, Питер лучше понимал, как функционируют души его новых друзей. Они жили прежде всего в настоящем, фокусируясь на неотложных задачах. У них не было слова для понятия «вчера», кроме пришлого слова «вчера». Это не значило, что สีฐฉั плохо запоминали, они просто по-иному обращались с памятью. Если кто-то ронял тарелку и она разбивалась, на следующий день они еще помнили, что тарелка разбилась, но, вместо того чтобы оживлять инцидент с падением тарелки, их мысли были заняты изготовлением новой. Воспоминание о прошлом событии и времени, когда оно произошло, давалось им с большим усилием, как личное одолжение Питеру, но он мог сказать, что смысла в воспоминаниях они не видели. В самом деле, какой смысл в том, что родственник умер столько-то дней, недель, месяцев или лет назад? Человек или жив, или уже в земле.
— Ты скучаешь по брату? — спрашивал он Любительницу Иисуса—Пять.
— Браτ здеςь.
— Я имел в виду того, кто умер, того, который... в земле.
Она оставалась совершенно спокойной. Если бы у нее были глаза, он бы решил, что они сейчас пусты.
— Тебе больно, оттого что он в земле?
— У него неτ боли в земле, — сказала она. — Пока он не оказалςя в земле, у него болело. Очень. Очень большая боль.
— Но ты? Больно ли тебе — не в теле, а в душе, когда ты думаешь о нем, о мертвом?
Она мягко пожала плечами.
— Больно, — согласилась она, подумав с полминуты. — Больно.
Вытащив из нее это признание, он испытывал какое-то виноватое торжество. Он знал, что สีฐฉั испытывают глубокие эмоции, включая горе, он чувствовал это. Они не были чисто практичными организмами. Иначе они бы не испытывали такую сильную необходимость в Христе...
— Вы когда-нибудь жалели, что живете, Любитель Иисуса—Пять?
Он уже знал ее настоящее имя и даже мог, чуть помучившись, выговорить его, но она дала понять, что предпочитает называться почетным христианским именем.
— У меня были, — продолжал он, надеясь пробить брешь в их отношениях, — плохие времена в жизни. Иногда боль так сильна, что кажется, лучше бы не быть живым.
Она долго молчала.
— Пиτер, живи, — наконец сказала она, глядя на одну из рук в перчатке, словно там прятался великий секрет. — ςмерτь нехорошо. Живой хорошо.
Овладение языком не привело Питера к пониманию истоков цивилизации สีฐฉั. สีฐฉั никогда не обращались к своему общему прошлому и, скорее всего, не имели концепции истории древности — только современность и ничего более. К примеру, они не поняли или не сочли важным факт, что Иисус ходил по земле несколько тысячелетий тому, — для них тысячелетия не отличались от недель.
В этом смысле они были идеальными христианами, конечно.
— Расскажите мне о Курцберге, — просил он.
— курζберга неτ.
— Некоторые работники СШИК говорят о нем ужасные вещи. Я думаю, они шутят, но не уверен. Они говорят, что вы его убили.
— Убили?
— Сделали его неживым. Как римляне с Иисусом.
— Ииςуς не умер. Ииςуς живой.
— Да, но его убили. Римляне били его и пригвоздили к кресту, и он умер.
— Бог еςτь чудо. Ииςуς больше не умер.
— Да, — согласился Питер, — Бог есть чудо. Иисус больше не мертв. Но что случилось с Курцбергом? Он тоже жив?
— курζберг жив. — Грациозная ручка в перчатке указала на пустое пространство. — Ходиτ, ходиτ, ходиτ.
Другой голос сказал:
— Он покинул наς, когда нужен нам.
Кто-то еще сказал:
— τы наς не оςτавляй.
— Однажды я вернусь домой, — ответил он. — Вы должны понять.
— Домой τебе здеςь.
— Моя жена ждет меня.
— τвоя жена Би.
— Да, — сказал он.
— τвоя жена один. Мы много.
— Замечание в духе Джона Стюарта Милля.
В ответ они передернули плечами в раздраженном непонимании. Надо бы ему лучше соображать, прежде чем открывать рот. สีฐฉั не понимали ни шуток, ни иронии. Так зачем он это сказал?
Может, он разговаривал с Би, как будто она была рядом.
Святая правда: если бы с Би по-прежнему было не все в порядке, Питер не вернулся бы к สีฐฉั. Он бы отсрочил возвращение в поселение, остался бы на базе.
Разочарование его паствы казалось ему менее серьезным, чем раздражение женщины, которую он любил. Но к его огромному облегчению, она прислушалась к его мольбам и помолилась.
И конечно, Бог отозвался.
Я легла спать испуганная, и злая, и одинокая, должна тебе признаться, — писала она ему, — и думала, что проснусь, как обычно, еле сдерживая панику, закрываю лицо, чтобы отогнать любой сюрприз, который день уже приготовил мне. Но этим утром весь мир выглядел иначе.
Да, именно это может сотворить Господь. Би всегда это знала, но забыла, и сейчас она познала это снова.
Кажется, я упоминала (но, вероятно, не упоминала) - трубы отопления скворчали, стучали и шипели весь день и ночь недели кряду, и вдруг дом затих. Я решила, что бойлер испустил дух, но он работал. Все работало безотказно. Словно Господь погрозил пальцем и сказал: «Веди себя хорошо!» Джошуа, кажется, немного расслабился, трется у ног, как раньше. Я заварила себе чай и обнаружила, что утреннее недомогание как рукой сняло. Потом кто-то постучал в дверь. Я думала, что почтальон, пока не вспомнила, что почту доставляют после двенадцати, если вообще доставляют. Но там стояла четверка незнакомых молодых людей, лет двадцати с небольшим, этакие мачо. Сначала я испугалась, что они меня изнасилуют или ограбят. Такое тут теперь часто случается. Но догадайся, что случилось? Они пришли убрать кучи вонючего мусора! У них был джип с прицепом. Судя по произношению, парни эти из Восточной Европы. И они объезжали весь район, собирая мусор.
- Система полетела к чертям! - сказал один из них, ухмыляясь во весь рот. - Мы - новая система!
Я спросила, сколько они берут. Я ожидала, что запросят двести фунтов стерлингов или что-то в этом роде.
- Да дайте нам фунтов двадцать!
- И бутылку выпивки, чего-нибудь вкусного!
Я ответила, что не держу в доме алкоголя.
- Тогда... сойдемся на тридцати фунтах!
- И обещайте думать о нас как о сильных, удивительных парнях!
Они очистили мусор ровно за две минуты. Они, конечно, выпендривались, кидая тяжелые мешки одной рукой в прицеп, перепрыгивая через мусорные баки, ну всякое такое. Погода была ужасной, я дрожала даже в парке, а эти парни были только в тонких рубашках, под которыми играли мускулы.
- Мы явились вам во спасение, ага?
- Вы каждый день думаете: «Ну когда же кто-то придет?» И вот сегодня... мы пришли.
- Не верьте правительству, это полное дерьмо. Они говорят: вы хотите разгрести весь мусор, но это слишком сложно. Враки! Это несложно! Пять минут работы! Добрые крепкие ребята! И кончено!
Парень лучился, потел, и ему явно было тепло.
Я дала им пятьдесят фунтов. Они вернули двадцать и уехали со всем мусором, помахав на прощание. Впервые за несколько недель улица стала выглядеть и пахнуть как нечто цивилизованное.
Мне хотелось рассказать хоть кому-нибудь о том, что сейчас случилось, и я позвонила Клер.
Я почти никому не звонила, я не пользовалась телефоном целую вечность, этот ужасный треск на линии, ты почти не слышишь собеседника. Но в этот раз шума не было. Опять же я решила, что телефон отключен, но он работал как положено. Клер мои новости не удивили, она слышала про этих ребят. Они озолотятся, сказала она, потому что, объезжая сорок домов за день, берут по двадцать фунтов с каждого. Забавно, что обслуживание, ранее обходившееся в несколько пенсов (включенных в налог), кажется дешевле теперь, когда стоит в сто раз больше.
Так или иначе, положение улучшается. Клер сказала, что мой образ со вчерашнего вечера, когда она пошла спать, так и стоял у нее перед глазами, «будто переданный по какому-то лучу прямо в голову», по ее словам. Они с Китом переезжают в Шотландию (продали дом за треть покупной цены и счастливы, что вообще удалось продать), в дом намного меньше и хреновее (так Клер выразилась), но, по крайней мере, там есть знакомые, которые могут помочь. В общем, они запаковали все пожитки, и Клер решила, что не нуждается в доброй половине своего гардероба, собранного за все годы. А вместо того чтобы засунуть его в ящик для благотворительности, что рискованно в наше время, потому что люди используют их в качестве мусорных баков, она принесла сюда три огромных мешка, набитые доверху. «Бери себе что хочешь, Би-Би, остальное можно отнести в церковь», - сказала она. Когда я открыла мешки, то чуть не заплакала. Клер точно моего размера, если помнишь (вероятно, не помнишь), и мне всегда очень нравился ее вкус. Я не жадина, но в тех мешках были вещи, которые я вожделела, когда Клер еще носила их. И вот на мне одна из них сейчас! Лиловый кашемировый свитерок, такой мягкий, что все время тычешь в него пальцем - не верится, что настоящий. Наверно, он стоит в десять раз дороже всего, что я когда-либо носила, если не считать свадебного платья. И к нему модные легинсы - на них такая изумительная вышивка, просто произведение искусства! Будь ты здесь, я бы устроила тебе небольшой показ мод. Ты хоть помнишь, что это такое? Не надо, не отвечай. Завтра я возвращаюсь на работу. Ребекка сообщила, что Гудмен уехал в отпуск! Это ли не прекрасная новость? И рука совсем зажила. Оставалось покалывание, но и оно полностью прошло.
Я сегодня сходила в супермаркет и обнаружила на полках товары, которых давно уже не было. Я похвалила менеджера, и он ответил широкой улыбкой. «Для того и стараемся», - сказал он. Я вдруг сообразила, какой кошмар он пережил за это время. Всего лишь захолустный супермаркет, но это его дитя. В рассуждении дитяти - упоминала ли я, что у меня БОЛЬШЕ НЕТ ТОКСИКОЗА ПО УТРАМ? Только голод, голод, голод. Но в супермаркете я обнаружила - ты сидишь? -но так и было - шоколадный десерт! Я думаю, что банально требовать у Господа послать шоколадный десерт, когда именно его ты хочешь. Но может, Он и послал.
Шоколад и кашемировые кофточки. Дико экзотические вещи для него, наблюдающего под огромными небесами Оазиса степенное движение ڇ от одного края горизонта к другому. И конечно, он вспомнил Матфея — главу шестую, стих двадцать пятый, пока читал письмо Би. Но он знал, что она с недавних пор стала вспыльчивой и может обидеться на Иисуса, предостерегавшего не слишком заботиться о еде и одежде.
Но главное то, что она чувствовала себя воодушевленной и окончательно поправившейся. Она подвергалась опасности потерять Господню защиту, а теперь снова была Им хранима. «Благодарю Тебя, благодарю Тебя, благодарю Тебя, Господи», — молился он.
В СШИК пообещали установить усилитель для Луча прямо у церкви, и очень скоро, может, даже к его следующему визиту в Си-два. Так что это последний раз в полевых условиях без возможности каждый день делиться впечатлениями с Би. Когда установят Луч, оба будут в пределах досягаемости. Упоминания Клер и Кита слегка беспокоили Питера. Он не мог вспомнить, что встречал их когда-либо. Были ли они его прихожанами или приятелями где-то еще? Или это кто-то из больницы? Би говорила об этих людях так, будто он их знал и ничего не надо объяснять. Клер, по всей видимости, была сложена так же, как Би. Питер напрягся, пытаясь вспомнить, когда видел жену рядом с другой женщиной, на нее похожей. Женщиной в лиловом свитерке. Ничего не вспомнилось.
Любительница Иисуса—Девять неслышно подошла к нему, бережно неся горшочек со сладким мясом из белоцвета. Она наклонила горшочек к нему, намекая — угощайтесь. Он взял кусочек. Мясо было вкусное, но соус оставил темно-коричневые пятна на пальцах. Перчатки Любительницы Девять тоже загрязнились, придется ей их отстирывать, когда вернется домой. Ее балахон тоже не отличался чистотой. Сегодня довольно много สีฐฉั ходили грязными, потому что перед занятиями они рыли яму для передатчика.
«Даже Соломон во славе своей не одевался как эти люди», — подумал он.
Обряд причастия закончился, и สีฐฉั разошлись по домам, а Питер вернулся в церковь и провалился в сон. Долго ли он спал? Долго, долго. Он потерял ощущение времени, перестал различать день и ночь, или «плюс 2200», или что там за дурацкая формула, которую люди из СШИК советовали ему применять, но он уже настроился на ритмы สีฐฉั, и когда проснулся, то ощутил наступление утра, что, вероятно, было правдой.
Луч света осветил нижнюю часть тела, очертив острые контуры таза и впадину под ребрами. Он весь состоял из костей и жил как танцор или узник концентрационного лагеря, напряженная плоть пульсировала с каждым ударом сердца. Но он не был голоден. Просто хотел пить. Свет мерцал на животе. Почему он мерцает? Наверно, надвигается дождь. Питер решил не откупоривать лежащую под подушкой бутылку с водой и ждать, когда разверзнутся небеса.
Снаружи он стоял обнаженный, созерцая, волосы развевались под напором близящейся стихии. Это будет особенно сильный ливень, он был уверен. Четыре исполинские водяные массы катились к нему, будто расставленные по углам воображаемой пирамиды, постоянно угрожая слиться воедино, но каким-то чудом не соединяясь. Три вращались медленно, но неуклонно, а четвертая раскручивалась бешеным вихрем. Лучше ухватиться за что-нибудь. Он прижался к стене.
Когда потоп нахлынул, это было опьяняюще и страшно. Ветер пронесся через церковь, и Питер услышал, как что-то упало, со стуком покатилось по полу. Один порыв ветра почти сбил его с ног. Но дождь был прохладен, и чист, и великолепен. Питер открыл рот и подставил лицо под дождь. Ему казалось, будто он ныряет и выплывает, всегда выплывает на поверхность, даже не пошевелив ни единым мускулом.
Когда все закончилось, он уже окоченел и еле стоял на ногах. Беглый осмотр церкви показал, что серьезных повреждений нет. Картина Любителя Иисуса—Семнадцать, недавнее поступление, которое он еще даже не успел поместить на потолок, крутилась по полу, и края холста обтрепались, но само изображение не пострадало. Цветок в духе экспрессионистов, как подумал он сначала, но нет — то, что он принял за лепестки, оказалось отпрянувшими от изумления фигурами в балахонах, а то, что он вообразил себе как тычинки, на самом деле представляло собой вырастающего из земли человека — Лазаря.
Питер засунул готовую к экспозиции картину назад за кафедру. Струи дождя оставили приятное чувство пресыщения, и поначалу ему захотелось ненадолго лечь, чувствуя, как пощипывает высыхающая кожа. Но он знал, что предстоит много работы. Не работы во имя Господа, но простого ручного труда. Поле белоцвета затопило, и за пару часов многие растения созреют, а другие могут сгнить на корню. Пришло время действовать.
— Боже благослови наше единение, оτеζ Пиτер!
Он помахал рукой, но не стал тратить время, здороваясь с каждым, кого знал. Большинство สีฐฉั, пришедших собирать урожай, не были Любителями Иисуса, и не все полностью приняли его в свое общество. И следовало дипломатично отложить беседы на потом. Он встал на колени, и через несколько секунд руки его до локтей покрылись грязью. Плантация превратилась в огромный нужник, как свиноферма. Почва здесь была более восприимчива к влаге, чем в лесном районе, и повсюду лежали гниющие белоцветы — останки растений, не выкорчеванные с прошлого раза. Прозрачный, почти неощутимый туман заструился от земли, скрывая все до неразличимости. Ничего. Главное — видеть растение, что перед тобой.
Питеру нравилось работать в поле. Это возвращало к юности, когда он собирал клубнику, чтоб добыть наличные, правда теперь это был честный труд и он трудился не потому, что сбежал от приятелей-наркоманов, которых ограбил. И сбор бело-цвета не был нудной работой, потому что, прежде чем сорвать растение, надо было решить: оставить его или оторвать только цветок, выжать из него сок или выдернуть с корнем.
สีฐฉั собирали урожай терпеливо и вдумчиво — скорее садовники, чем подневольные рабы. Как обычно, в перчатках. Когда перчатки сильно пачкались, они останавливались на мгновение, чтобы очистить их, или стряхнуть грязь, или просто поправить. Иногда они присаживались и несколько минут отдыхали. Когда набирались полные корзины растений, สีฐฉั сносили их на край поля, где уже ждали с полдюжины гамаков. В эти гамаки они складывали различные части растений, каждую в соответствии с их дальнейшей судьбой. Питер не сразу научился распознавать, что куда идет, но полагал, что теперь все делает правильно. Он уже не был помехой — он стал полноправным работником. И он трудился усердней и быстрей, чем они.
После часа или двух, несмотря на то что оставалось множество погибающих растений, прятавшихся среди еще живущих, сборщики урожая, тщательно следившие за расходом своей ограниченной энергии, перешли к следующему этапу. Это занятие нравилось Питеру больше всего, потому что требовало настоящей решительности и выносливости — двух качеств, которыми สีฐฉั не были в полной мере одарены. Они справлялись с доставкой урожая в поселение, ибо каждый груз переносился медленно и осторожно и число людей соответствовало массе. Но была задача, которая не допускала расслабленности, — изготовление мяса. Бифштексов, баранины, ветчины, телятины — хитроумных симулякров того, что было популярно среди огромного числа плотоядных тружеников СШИК, и сделать их было не так-то просто. Задача эта требовала ожесточенных усилий — не убийства животных, но безжалостного избиения растений белоцвета, и так уже почти не живых. Только самые распухшие, дряхлые образцы выбирались в жертву. Когда насыщенная водой мякоть была утрамбована камнем, расплющенные капилляры растения сбивались в сочную массу с характерным ароматом. С каждым ударом масса становилась все более упругой и гомогенной, пока не образовывались твердые комки, которым придавали форму и начиняли специями, после чего они выглядели как мясо и таковым были на вкус. สีฐฉั били по мясу осторожно, один или два удара. Питер лупил, как машина.
И Питер, и สีฐฉั были так заняты работой, что не заметили появления стаи.
Один из สีฐฉั закричал что-то, Питер почти все понял, потому что там содержалось слово «чужак/пришелец/неожиданный/странный», которое он знал по Книге Странных Новых Вещей. Он улыбнулся новому доказательству своего прогресса в изучении языка и посмотрел туда, куда ему указывали. По всему периметру плантации, издали похожие на низкий розовато-серый туман, расползалась орда птицеобразных зверюшек, которых Питер уже видел марширующими мимо базы СШИК.
Первым побуждением было завопить от удовольствия и предложить друзьям наслаждаться зрелищем. Но สีฐฉั явно испугались — и не зря. Существа молча погружались в бело-цвет, и за несколько секунд образовалась огромная просека, заполненная их дрожащими тельцами. Питер побежал через поле, чтобы рассмотреть их ближе, но он знал, уже знал. Эти животные, эти очаровательные существа, эти «цыпоидлы», «серопузы», «жирдяйчики», эти «милашки» были ненасытными паразитами, и они появились здесь, чтобы тоже собирать урожай.
Безмозглые, как личинки, они вгрызались в белоцвет, не делая никаких различий между старыми и молодыми растениями, созревшими бутонами и дряблыми листьями, цветами и стеблями. Их пушистые серые головы жевали и чавкали, а мускулы пульсировали. Их шарообразные тела дрожали и распухали и никак не могли насытиться.
Повинуясь инстинкту, Питер наклонился, оценил размер ближайшего к нему животного и схватил его, оторвав от обеда.
Немедленно его предплечье получило мощный электрический разряд. Или так ему показалось, когда разъяренное животное, извернувшись, вгрызлось в его тело. Питер стряхнул зверька, следом по дуге полетели брызги его собственной крови. Он попытался растоптать зверька ногами, но был бос, если не считать сандалий, и ужасный укус в голень заставил его отступить. Их было слишком много в любом случае. Если бы у него была дубинка или пистолет... ружье или чертов огнемет! Прилив адреналина возродил в нем молодого, злющего Питера, дохристианского Питера, способного расквасить человеку нос, того, кто мог разбить ветровое стекло машины, смахнуть ряд безделушек с камина в конвульсивном жесте гнева, вот только сейчас он был не способен ни на что и адреналин был бесполезен, потому что все, что он мог, — это отступить и наблюдать, как стая пожирает плоды людского труда.
У тех из สีฐฉั, кто не был Любителями Христа, было дело более важное, чем стоять и смотреть. Судьба плантации была предрешена. Они спешили к кучам собранного белоцвета и взваливали сети на плечи, отрывая груз от земли. Они знали, что вредители будут сжирать все систематически, пока не пройдут поле от начала до конца, так что оставалось еще время унести то, что было уже в мешках, фигурально говоря. Любители Иисуса беспокойно сновали по полю, разрываясь между долгом спасти урожай и беспокойством за Питера. Он подошел к ним, намереваясь помочь нести груз, но они съежились и забегали еще суетливее. Необычный, тревожный звук раздавался из их голов — звук, которого он раньше не слышал. Интуиция подсказала, что это были рыдания.
С его руки, протянутой к ним, стекала кровь и исчезала в земле. Укус был не просто проколом — в месте укуса свисала кожа. Нога тоже выглядела ужасно.
— τы умрешь, τы умрешь! — стенала Любительница Иисуса—Пять.
— Почему? Разве они ядовитые?
— τы умрешь, τы умрешь! τы умрешь, τы умрешь! τы умрешь, τы умрешь!
Несколько любителей Иисуса присоединились к плачу. Они голосили все громче, это уже был хор, так непохожий на их обычное мягкое звучание, что Питер лишился мужества.
— Ядовитые? — спросил он громко и отчетливо, показав на стаю хищников. Если бы он знал, как на языке สีฐฉั слово «яд». — Злое лекарство?
Никто не ответил. Но все убежали. Только Любительница Иисуса—Пять все медлила. Она вообще вела себя странно в этот сбор урожая, почти не работала, только наблюдала, иногда опуская одну руку, левую, чтобы сделать что-нибудь легкое. Сейчас она шла к нему, будто пьяная, будто в оцепенении. Она положила руки — одна перчатка грязная, другая чистая — ему на бедра, потом уткнулась лицом в его колени. В намерении не было ничего сексуального, он подозревал, что она даже не знает, где у него гениталии и что это вообще такое. Он догадался, что она прощается с ним. А потом она убежала за остальными.
Питер постоял один в поле белоцвета, его раненые рука и нога зудели и горели, в ушах еще стоял жуткий звук сотен пастей, жующих слизистый жмых, который всего несколько минут назад был предназначен стать хлебом, бараниной, тофу, равиолями, луком, грибами, ореховым маςлом, шоколадом, ςупом, ςардинами, кориζей и основой для другой еды.
Когда Питер доковылял до церкви, то обнаружил припаркованный рядом пикап и служащего СШИК по имени Конвей, пьющего газировку из пятидесятидолларовой бутылки. Коренастый лысый мужчина, в безукоризненном светло-зеленом комбинезоне и начищенных черных сапогах, являл собой полную противоположность Питеру в его грязной, залитой кровью одежде.
— Вы в порядке? — спросил Конвей, потом засмеялся абсурдности вопроса.
— Меня покусали, — сказал Питер.
— Кто?
— Мм... я не знаю, как вы решили их называть — цыпоид-лы, серопузы? Не знаю.
Конвей провел рукой по несуществующим волосам. Он был инженер-электрик, а не медик. Он показал рукой за церковь, на только что возведенную конструкцию, напоминающую стиральную машину с миниатюрной Эйфелевой башней на вершине.
— Релейный передатчик для Луча, — объяснил он.
При нормальных обстоятельствах последовали бы многословные благодарности и выражение восхищения, и Питер видел, что Конвей несколько обескуражен, ничего этого не услышав.
— Думаю, мне бы не мешало подлечиться, — сказал Питер, подняв окровавленную руку.
— Не мешало бы, — согласился Конвей.
За те несколько часов, что они добирались до базы СШИК, кровотечение остановилось, но кожа вокруг ран почернела. Некроз? Наверно, просто синяки. Челюсти хищника прорвали кожу, как сверла. Во время поездки у Питера было время осмотреть руку и выяснить, что кость не видна, так что рану можно было считать поверхностной. Он прижал лоскут кожи к руке, но был уверен, что понадобится наложить швы.
— У нас новый доктор, — сказал Конвей. — Только что прибыл.
— Да ну? — удивился Питер.
Искалеченная нога одеревенела.
— Отличный парень. И дело свое знает.
Замечание было бессмысленным: все знали, что избранники СШИК — отличные ребята и дело знают.
— Я рад это слышать.
— Так что, — уговаривал Конвей, — пошли прямо к нему. Сейчас.
Но Питер отказался сразу идти в больницу, настояв, что сначала зайдет к себе в квартиру. Конвей не уступал.
— Доктору без разницы, как вы одеты, — увещевал он. — И он продезинфицирует раны раствором или чем уж там.
— Я знаю, — сказал Питер. — Но мне надо проверить, есть ли сообщения от жены.
Конвей моргнул удивленно.
— Это так срочно? — спросил он.
— Да, это срочно, — ответил Питер.
— О’кей, — сказал Конвей и крутанул руль.
В отличие от Питера, он различал фасады и точно знал, куда направляться.
Когда Питер вошел в здание СШИК, его уже трясло. Зубы стучали, когда Конвей вел его в квартиру.
— Как бы вас кондрашка не хватила.
— Я в порядке.
Атмосфера в комплексе была ледниковая, вакуум с потоками холодного, стерильного кислорода без всяких естественных ингредиентов, присущих воздуху. Каждый вдох причинял легким боль. Свет был тусклым и мертвящим, как в бункере. Но разве так не было всегда после долгой работы в полевых условиях? Всегда требовалось время для акклиматизации.
Когда они добрались до двери Питера, Конвей уже не на шутку встревожился.
— Я подожду здесь, — сказал он. — Но вы быстро. Не хватало мне мертвого пастора на руках.
— Я постараюсь, — сказал Питер и закрыл дверь.
Лихорадка или что-то похожее раздула сосуды в голове, и зубы стучали так сильно, что болели щеки и челюсть. Тошнота и сонливость накатывались волнами, стараясь сбить его с ног. Включая Луч, он думал, что промедление на несколько драгоценных секунд может стоить ему жизни. Но это вряд ли. Если укусы ядовиты, в больнице СШИК, скорее всего, нет противоядия. И яд сделает то, что должен сделать, и тогда он увидит кучу озабоченных лиц над собой, или яд подействует, когда он будет один. Может, у него вообще осталось несколько часов. Может, он будет первым испытанием новому патологоанатому — труп, полный инопланетного яда.
Если так, то он хотел перед тем, как потерять сознание, прочесть еще хотя бы раз, что Би его любит и что у нее все хорошо. Луч пробудился к жизни, и зеленый огонек внизу экрана замигал, указывая на то, что невидимая сеть заброшена во Вселенную, дабы найти хоть какие-то слова, которые могли бы принадлежать его жене.
Сообщение, когда оно наконец появилось, было кратким.
«Бога нет», — писала она.
