19
Сдохнуть, но выучить
На кровати у Питера лежал ворох каких-то вещей — чего именно, Грейнджер не удалось определить. Во всяком случае, ей стоило большого труда представить, что это барахло здесь делает.
— Давайте-ка, я вам подскажу, — улыбнулся Питер. — Это клубки шерсти.
Она ничего не ответила, даже не промычала свое обычное «угу», просто застыла, уставившись на кровать. В комнате у Питера было только три места, куда можно было усадить гостью, — два стула и кровать. Один стул стоял у Луча, на экране которого висело личное письмо Питера к жене, другой оккупировала большая кипа бумаг, а кровать была усыпана клубочками разноцветной пряжи. Фиолетовый, желтый, светло-голубой, алый, серый, ярко-зеленый и много других. Из каждого клубка торчала швейная игла, за которой тянулся пушистый хвост нитки.
— Я сшиваю брошюры, — объяснил Питер и направился к стопке бумаги.
Он взял один из уже готовых буклетов и развернул у себя на груди, демонстрируя скрепляющую его шерстяную нить.
Она недоуменно заморгала.
— Мы могли бы выдать вам степлер, — сказала она.
— Я пробовал степлером, но оказалось, что оазианцы очень беспокоятся, как бы не уколоться скрепками. По их выражению, «иголка-иголка от пальца спрятана».
— А клей?
— Клей расползается от влажности.
Она продолжала неотрывно смотреть. Он догадывался, что она раздумывает, для чего нужно столько цветов.
— Таким образом у каждого Любителя Иисуса будет личный экземпляр Библии, — пояснил он. — Разноцветные нити делают каждый буклет уникальным. Ну и еще моя... хаотическая техника шитья.
Грейнджер запустила пятерню себе в волосы, словно говоря: «Ну и ну, вот так заморочки!»
Питер бросил буклет на ворох клубков, поспешно очистил стул от стопки отпечатанных на принтере брошюр и предложил Грейнджер сесть. Она села. Положив локти на колени и сплетя пальцы, она уставилась в пол. Тридцать секунд они молчали, что в данных обстоятельствах показалось очень долгой паузой. В конце концов она заговорила — тусклым, невыразительным тоном, будто размышляя вслух:
— Мне жаль, что Остин показал вам покойника. Я не знала, что он задумал.
— Я и раньше видел мертвых, — мягко сказал он.
— Это ужасно: лежит человек, живая душа — а души-то и нет.
— Душа есть всегда, — заметил Питер, — но вы правы, это печально.
Грейнджер подняла руку ко рту и с внезапной яростью, по-кошачьи впилась зубами в заусеницу на мизинце. И так же внезапно отпустила.
— А где вы взяли пряжу?
— Один служащий СШИК дал.
— Спрингер?
— Точно.
— Голубенький парнишка.
— Но здесь же с этим нет проблем, правда?
Грейнджер наклонила голову ниже:
— Здесь вообще ни с чем нет проблем, разве вы не заметили?
Он дал ей еще полминуты, но было похоже, что узоры ковра загипнотизировали ее. Грудь ее поднималась и опускалась. На ней был хлопковый топ с рукавами недостаточно длинными, чтобы прикрыть шрамы над кистями. При каждом вдохе груди ее натягивали тонкую ткань.
— Вы плакали, — сказал он.
— Нет.
— Вы плакали.
Она подняла голову и посмотрела ему в глаза:
— О’кей.
— Что причиняет вам боль?
Она через силу усмехнулась:
— Это вы мне скажите, доктор.
Он опустился на колени у ее ног, устроился поудобнее.
— Грейнджер, я плохой игрок в кошки-мышки. Вы пришли сюда, чтобы поговорить. Я готов. Ваша душа тоскует. Расскажите мне почему.
— Я полагаю, это... так называемые семейные проблемы.
Она поиграла кончиками пальцев, будто пепел стряхнула с сигареты. Питер догадался, что когда-то она была курильщицей, ища успокоения в сигаретном дыму, а еще до него дошло, что, как ни странно, никто другой из персонала СШИК не демонстрировал подобной манеры, несмотря на высокую вероятность того, что некоторые в прошлом были злостными курильщиками.
— Мне все время твердят, что ни у кого здесь нет семьи, которая стоила бы доброго слова. Тушка называет вас La Legion Etrangere. Но я не забыл. Я каждый день молюсь за Чарли Грейнджера. Как-то там он поживает?
Грейнджер фыркнула, но из-за недавних слез у нее потекло из носу, прямо на губу. Рыкнув от негодования, она вытерла лицо рукавом.
— А Бог вам не говорит?
— О чем?
— О том, что с теми, за кого вы молитесь, все о’кей?
— Бог не... мой наемный работник, — сказал Питер. — Он не обязан присылать мне доклады о состоянии дел. И еще Он отлично осведомлен о том, что я, собственно, даже не знаю вашего папу. Будем откровенны: Чарли Грейнджер для меня — только имя, пока вы не рассказали мне большего.
— Уж не хотите ли вы сказать, что Богу нужно больше данных для того, чтобы Он...
— Нет, я только говорю: Богу не нужно, чтобы я сообщал Ему, кто такой Чарли Грейнджер. Бог знает и понимает вашего отца до мельчайшей... до мельчайших молекул в кончиках его ресниц. Цель моей молитвы не привлечь Его внимание к вашему папе. Я молюсь, чтобы выразить... — Питер замешкался, подыскивая верное слово, хотя в прошлом у него уже не раз бывали разговоры с людьми, более-менее похожие на этот. Но всякий случай казался уникальным. — Чтобы сообщить Богу о своей любви к другому человеку. Для меня это возможность торжественно озвучить мое беспокойство за дорогих мне людей.
— Но вы сами только что сказали, что мой папа для вас — имя, не более.
— Я имел в виду вас. Вы мне дороги.
Грейнджер сидела сжав зубы, будто каменная, и смотрела немигающим взглядом. Слезы набухли, замерцали и выкатились из глаз. Казалось, еще секунда — и она разревется не на шутку, но потом она взяла себя в руки и мгновенно разозлилась. Питер понял, что вспышки раздражения были для нее защитным механизмом, колючесть оберегала ее мягкое подбрюшье, словно иглы дикобраза.
— Если молитва — это всего лишь способ озвучить беспокойство, то какой в ней смысл? Это как политики выражают беспокойство по поводу войн, попирания прав человека и прочих бесчинств, не собираясь никак им противостоять. Пустопорожняя болтовня, не способная ничего изменить ни на йоту.
Питер затряс головой. Казалось, годы прошли с тех пор, когда он последний раз сталкивался с этим. В его пасторской работе дома такое случалось чуть ли не ежедневно.
— Я понимаю, что вы чувствуете, — сказал он. — Но Бог — не политик. И не полицейский. Он создатель Вселенной. Невообразимо могучая сила, в миллиарды раз мощнее, чем Солнечная система. И разумеется, когда что-то в нашей жизни идет наперекосяк, вполне естественны и гнев, и желание возложить на кого-нибудь ответственность за случившееся. Но винить Бога... Это все равно что винить законы физики в том, что они допустили страдание, или обвинять закон всемирного тяготения в том, что разразилась война.
— Я ни разу не использовала слово «вина», — сказала Грейнджер. — А вы передергиваете. Я не встану на колени и не буду молиться законам физики — законы физики меня не услышат. А Бог, по идее, должен быть в курсе дела.
— Он ответит.
— Жаль только, — сказала Грейнджер, — что этот ваш великолепный, ваш поразительный Бог ни черта не может сделать, — выдохнула она, еле сдерживая боль, и разрыдалась в голос.
Все еще стоя на коленях, Питер подался вперед и обнял ее содрогающуюся спину. Объятие было неуклюжее, обоим было неудобно, но она наклонилась и уткнулась головой ему в плечо. Ее волосы щекотали ему щеку, а в нем росло смятение от этой интимной нежности и незнакомого запаха. Тоска по жене нахлынула с новой силой.
— Я не сказал, что Ему все равно, — пробормотал он. — Он беспокоится о каждом из нас, и сильно. Так сильно, что даже воплотился в человека и стал одним из нас. Представляете? Создатель всего, творец галактик был рожден, как человеческое дитя, в простой семье в маленьком селении на Ближнем Востоке.
Все еще всхлипывая, она рассмеялась ему в плечо и, возможно, вымазала соплями его свитер.
— На самом деле вы в это не верите.
— Честное слово, верю!
Она снова засмеялась:
— Да вы настоящий псих!
— Не более, чем каждый человек здесь, я уверен.
Еще минуту они сидели неподвижно и молчали. Дав гневу волю, Грейнджер расслабилась. Обнимая ее, Питер чувствовал покой, исходящий от ее теплого тела, умиротворенность большую, чем он ожидал испытать, потянувшись к ней. С тех пор как Би-Джи и Северин вытаскивали его из капсулы на корабле, ни с кем его плоть не соприкасалась близко, если не считать рукопожатий. Оазианцы были тактильно сдержанны даже друг с другом. Они время от времени могли погладить кого-то по плечу рукой, затянутой в перчатку, но и только, а губ, чтобы целоваться, у них не было. И очень давно — слишком давно, пожалуй, — Питеру не случалось вот так контактировать с близким существом. Впрочем, в такой непривычной позе у него заныла спина — напряглись те мышцы, которые он редко использовал. Если не разомкнуть объятий, то он вскоре рисковал потерять равновесие. Та рука, которая дружески поддерживала ее за талию, могла внезапно принять на себя всю тяжесть его тела.
— Расскажите мне о своем папе, — попросил он.
Она выпрямилась на стуле и села поглубже, позволив ему отодвинуться без излишней нарочитости, как он и надеялся. Мельком взглянув на нее, Питер отметил, что она подурнела от плача — лицо пошло пятнами, оплыло и, как ему показалось, утратило женственность. Из вежливости он отвел взгляд, пока она вытирала глаза рукавом, поправляла прическу и вообще пыталась как-то привести себя в порядок.
— Я не очень много знаю о нем, — сказала она. — Я не видела папу с тех пор, как умерла мама. Это случилось двадцать пять лет назад. Мне тогда было пятнадцать.
Питер произвел нехитрые вычисления. Это было не самое подходящее время для комплиментов, но Грейнджер выглядела гораздо моложе сорока. Даже после бурных рыданий.
— Но вам известно, что он болен? — подсказал Питер. — Вы говорили, что он скоро умрет.
— Мне так показалось. Он теперь совсем старый. Наверное, мне не стоит тревожиться, он пожил на этом свете. — Она снова сбросила пепел с воображаемой сигареты. — Но он мой папа.
— Если вы так давно не поддерживаете отношения, может быть, его уже нет в живых? Или, наоборот, он живет себе где-то на пенсии, наслаждаясь бодрой и счастливой старостью?
— Нет.
— Нет?
— Нет.
Она пронзила его недоверчивым взглядом, но потом смягчилась, словно желая дать ему еще один шанс.
— У вас бывали когда-нибудь интуитивные предчувствия?
— Предчувствия?
— Когда вы чувствуете, что нечто происходит в тот самый миг, когда вы об этом думаете, технически вы просто не можете знать об этом наверняка и все-таки знаете. А потом, чуть позже, вдруг оказывается, что вы были совершенно правы, кто-то рассказывает вам, может какой-нибудь свидетель, что событие, о котором вы думали, на самом деле произошло именно тогда, когда вы о нем думали, и именно так, как вы это себе представляли. Будто луч озарения ударил вам прямо в мозг.
Он выдержал ее взгляд, сопротивляясь рефлекторному желанию кивнуть. Казалось, нет иного приемлемого ответа на ее вопрос, кроме как согласиться и пуститься в россказни о проявлениях сверхъестественной интуиции, подтвердившейся впоследствии. Но на самом деле он никогда особенно не интересовался психическими феноменами, и они с Би часто замечали, что люди, наиболее глубоко погруженные в изучение потустороннего, были часто не в состоянии понять очевидные причины того, почему их собственная жизнь — сплошной хаос. О Грейнджер, конечно, такого не скажешь. Он как раз собирался сказать что-нибудь дипломатичное о том, что вера в какой-то мере сродни интуиции, которая не зависит от редких стечений обстоятельств, как Грейнджер выдала вдруг:
— Во всяком случае, у меня было видение о моем отце. Мне представилось, как его везут на каталке по больничному коридору, везут очень быстро сквозь толпу медиков, которые расступались, давая ему дорогу, будто им кричали: «Посторонись!» Я видела это так ясно, словно бежала за ним. Он был в сознании, но не в себе, и рукой, в которой стоял внутривенный катетер, теребил карман брюк, ища кошелек. «Я заплачу, я заплачу!» — кричал он. Он знал, что дела его дрянь, и ужасно боялся, что ему откажут в помощи. Его лицо... лицо было совсем не таким, каким я его помнила, оно было неузнаваемо, он выглядел как старый бомж, которого только что подобрали на улице. Но я знала, что это мой папа.
— А были ли у вас еще какие-то... прозрения о нем после этого?
Она закрыла глаза, устав не то от воспоминаний своего ясновидения, не то от близости к Питеру.
— Я думаю, он там застрял, — сказала она, впрочем без особой уверенности.
— Ну что ж, — сказал Питер. — Я молюсь за него.
— Даже несмотря на то, что это совершенно не важно творцу галактик, а?
— Грейнджер... — начал он, но сухое, формальное обращение по фамилии вдруг покоробило его. — Можно я буду называть вас Алекс? Или Александра, если это ваше полное имя?
Она оцепенела, как будто он сунул ей руку между ног.
— Откуда вы?..
— Вы писали моей жене. Помните?
Минуту она размышляла.
— Пусть будет Грейнджер, — сказала она, и тон ее не был холоден. А потом, видя, что он озадачен, пояснила: — Фамилии здесь работают намного лучше. Наверное, это напоминает нам, что мы на работе и что работы у нас немало.
Он почувствовал, что встреча закончена. Для чего бы Грейнджер ни приходила, она либо получила, что хотела, либо нет. Жаль только, он так и не сумел полнее объяснить ей, как действует молитва. И что она не имеет ничего общего с просьбами о чем-то, которые принимаются или отвергаются. Что молитва — это чья-то энергия, ничтожная сама по себе, которая прибавляется к гораздо более мощной энергии Божьей любви. На самом деле это подтверждение того, что ты — часть Господа, частица Его духа, временно помещенная внутри тела. Чудо, в принципе подобное тому, которое придало человеческое воплощение Иисусу.
— Речь трудолюбивого человека, — заметил он. — Но вот скажите мне, Грейнджер, в чем вы видите мою работу здесь?
Он все еще думал, что разговор можно вернуть в струю веры.
— В том, чтобы оазианцы были счастливы, — сказала она, — и продолжали помогать нам обустраиваться здесь. Или хотя бы не мешали.
— И все?
Она пожала плечами:
— Чтобы порадовать Спрингера, проявив интерес к его недюжинной коллекции вязаных накидок на подушки.
— Эй, он очень милый паренек, — запротестовал Питер, — такой дружелюбный.
Грейнджер встала, чтобы уйти:
— Конечно милый. Милый-премилый. Все мы милые-премилые милашки. Котики-воркотики, как сказал Тушка. — Она сделала многозначительную паузу, а потом произнесла ясным, безмятежно-пренебрежительным голосом, окатившим холодом его душу: — Гребаные котики. С отчиканными яйцами.
Через несколько минут, оставшись в одиночестве и чувствуя себя не в своей тарелке, Питер закончил письмо Би.
А что до сексуальных домогательств, то тут, судя по всему, ничего подобного нет вовсе.
Какое-то время он сидел, уставившись в экран, и думал, что писать дальше. Он сочувствовал Грейнджер, безусловно, и хотел бы ей помочь, но ему пришлось признать, что борьба с ее растревоженным духом опустошила его. Странно, потому что в его пасторской практике дома он ежедневно имел дело с беспокойными душами и это общение никогда его не утомляло, — разумеется, его всегда питала энергией мысль о том, что этот разговор с закованной в броню озлобленной душой может привести к прорыву. Это могло произойти в любое время. Нельзя точно предсказать тот момент, когда человек наконец прозре-ет и увидит, что, отвергая Творца своего, он борется против самой Любви. Годами слепцы продирались по жизни на ощупь в громоздких доспехах, которые, как они полагали, должны защитить их, и в один прекрасный день эти люди вдруг понимали, до чего тесны, тяжелы и бесполезны их латы, и, сбросив их, впускали Иисуса в свое сердце. Ради таких минут стоило потрудиться.
Я только что провел некоторое время с Грейнджер, — написал он, решив поделиться с Би еще свежими впечатлениями, — кстати, вопреки твоим предположениям, это не мужчина, а женщина. Впрочем, она не позволяет называть ее по имени. И никто здесь никого не зовет по имени. Даже те, кто очень дружны, предпочитают обращение по фамилии.
В любом случае Грейнджер - чуть ли не самый ранимый человек из всех, с кем я познакомился на базе СШИК. То она в прекрасном настроении, то, словно ты вдруг не ту кнопку нажал, настроение ее меняется в мгновение ока. Она не то чтобы вздорная, просто раздражительная или замкнутая. Но сегодня она приоткрылась мне немного больше, чем до этого случая. Она таит какую-то глубокую, неизбывную боль, и, чтобы дойти до сути этой боли, потребуется немало времени, в этом нет сомнений. И как, интересно, ее отобрали в эту команду? Должно быть, во время собеседований она показалась более уравновешенной и беззаботной, чем сейчас. А может, она и БЫЛА более уравновешенной в то время. Бывают времена в нашей жизни, когда мы чувствуем себя неуязвимыми, несмотря на все невзгоды, а порой вроде все идет хорошо, но мы ощущаем собственную хрупкость и трепетность, едва открыв глаза поутру. Никто, даже самый непоколебимый христианин, не обладает иммунитетом против таинства равновесия. Однако горести Грейнджер, похоже, проистекают из одного главного источника - ее сложных взаимоотношений с отцом, которого она не видела уже двадцать пять лет. Уверен, что ты поняла бы ее, как никто! По правде сказать, я считаю, что ты идеально подошла бы ей в собеседницы на эту трудную тему, если бы ты была здесь.
Кстати говоря, я обнаружил истинную причину, почему ты НЕ здесь. Несколько часов назад я познакомился с
В паузе, пока он отыскивал в закутках своего мозга фамилию доктора Остина, Питер вспомнил, что уже написал об этом в начале сообщения, до того как Грейнджер прервала его. Он удалил лишнее, с каждой секундой чувствуя, как наваливается усталость.
Придется мне попрощаться с тобой и отослать письмо. Оно провисело незаконченным все время, пока здесь была Грейнджер, и мне очень стыдно, что я так долго заставил тебя ждать ответа. Ты права, когда ругаешь меня за перфекционизм. Я исправлюсь, сегодня же начну! (шучу) Больше не стану тянуть с ответами. Посылаю тебе это письмо и тут же сажусь писать следующее.
Люблю,
Питер.
Верный своему слову, он отправил сообщение и открыл другое письмо Би, чтобы освежить в памяти его содержание. На этот раз он оставил идею о том, что должен скрупулезно отвечать на каждый пункт ее письма. Ей это было не нужно. В чем она на самом деле нуждалась, так это в простом подтверждении, что он прочел ее послание и сообщил ей что-то в ответ. Глаза наткнулись на ту часть письма, в которой она описывает почти зажившую рану на руке: «...бледно-розовая и чуточку отекшая под повязкой, но выглядит хорошо!» — и он немедленно принялся за ответ.
Дорогая Би!
Как я рад, что рука у тебя так хорошо заживает. Я был в ужасе, узнав, что ты поранилась, и теперь испытываю большое облегчение. Пожалуйста, не спеши с выходом на работу. Чтобы заботиться о других, тебе надо самой полностью выздороветь. Тем более что в больнице, сама знаешь, полно заразы, я имею в виду не только...
Минуту-другую он размышлял, вспоминая другое забытое имя, но оно исчезло безвозвратно, несмотря на то что они с Би упоминали эту особу каждый день в течение, наверное, двух последних лет.
...твою параноидальную коллегу с кудрявой прической.
Несмотря на то что дела мои здесь идут хорошо, я скучаю по тебе и мне страшно хочется, чтобы ты была со мной рядом. Как горько, что тебя дисквалифицировали. Не только из моих эгоистических соображений, но и если видеть всю картину в целом. Каковы бы ни были критерии СШИК, они совершили большую ошибку. Именно такой, как ты, здесь не хватает. Команда здесь... как бы это выразиться... преимущественно (подавляюще?) мужская. Я имею в виду, что вокруг довольно много женщин, но они не слишком отличаются от превалирующей атмосферы, назовем это esprit de corps. Это такой тип дружелюбия, который ассоциируется с вооруженными силами или с крупными строительными проектами (вероятно, так и есть). Женщины не раскачивают лодку, не пытаются придать обстановке женственности, они просто приспосабливают свою натуру к этой самой лодке.
Наверное, это несправедливое обобщение. В конце концов, женщины не обязаны соответствовать тому представлению о женственности, которое засело у меня в голове. Но даже если и так, то я должен признаться, что это не то место, не то окружение, в котором я чувствую себя уютно, и я не перестаю думать о том, что оно глобально изменилось бы в лучшую сторону, если бы для разнообразия здесь появилось несколько женщин, похожих на тебя.
Я ни в коем случае не утверждаю, что в мире много женщин, похожих на тебя! Конечно, ты такая единственная на свете.
Что до гендерной политики среди оазианцев, то тут дело темное. Я до сих пор ничего не знаю о подоплеке их половых различий - они не понимают моих вопросов на эту тему, а я не понимаю их ответов! Из своих наблюдений я понял, что у них нет гениталий там, где мы ожидаем. У них рождаются дети - не очень часто, полагаю, но это происходит, так что некоторые из моих Любителей Иисуса - матери. Не могу сказать, чтобы они чем-то отличались от остальных. Они ВСЕ нежно привязаны друг к другу. На свой лад. Моя любовь к ним крепнет с каждым днем. Думаю, что и ты бы их полюбила, если бы могла разделить со мной это приключение.
Должен сказать о них еще вот что - оазианцы очень добры. Очень заботливы. Поначалу это не так очевидно, но потом тебя озаряет. На нашем последнем собрании в церкви случилось одно происшествие: мы все пели, и вдруг одна из картин упала с потолка (она была недостаточно надежно прикреплена, - в самом деле, это сложно, если не используешь ни гвоздей, ни болтов, ни прочих острых предметов!). И вот картина рухнула прямо на руку Любителя Иисуса-Пять. Мы все очень испугались. По счастью, картина была не слишком тяжела, и Любитель-Пять в порядке - переломов нет, только синяк. Но это просто невероятно, как все остальные сгрудились вокруг нее. Каждый из них обнял ее и погладил с величайшей нежностью. Я никогда не видел подобного излияния всеобщей любви и сочувствия. Любитель-Пять была в замешательстве - а ведь обычно она весьма разговорчива! Она моя любимица.
Он снова остановился. Такое восхваление другой женщины — хоть земной, хоть неземной — было, наверное, не слишком тактичным именно теперь, когда его собственная жена чувствует себя беззащитной. Прелесть их отношений с Би была еще и в том, что они всегда могли свободно делиться друг с другом восхищением другими людьми, не важно, какого пола были эти люди, оба были уверены в нерушимости и неприкосновенности своего союза. Но даже если и так... Он стер «Она моя любимица» и написал: «Мы с ней очень хорошо ладим». И все-таки что-то по-прежнему было не то.
Но конечно, все это не имеет такого значения по сравнению с нашими с тобой редкостными и прекрасными отношениями, — написал он. — Недавно я вспоминал нашу свадьбу - все так живо предстало у меня перед глазами. И твое белое платье, и как ты надевала его потом, годы спустя.
Прошу тебя, пиши. Я знаю, что ты написала мне уже много писем, а я отстаю от тебя в количестве ответов, но это не значит, что я не дорожу связью с тобой. Я действительно ужасно скучаю по тебе. Прости, что заставил тебя считать некоторые темы запретными. Пиши мне о чем захочется, дорогая. Я твой муж. Мы должны быть друг у друга.
Люблю тебя,
Питер.
Несмотря на искренность, слова его были несколько вымученными. Конечно, он так и сказал бы, держа Би в объятьях, укачивая ее голову на своем плече, но... Другое дело — набрать эти слова на экране и отослать в космос. Это изменило и оттенок, и интонацию чувств — так ксерокопия с фотографии лишена теплоты и многих деталей оригинала. Его любовь к жене превратилась в карикатуру, в ней не было насыщенности и образности подлинной живописной картины, какой он ее видел.
Он открыл третье письмо от Би, чтобы тут же напечатать третий ответ, но, едва прочтя «Милый Питер» и уже намереваясь откликнуться «Милая Би», он вдруг забеспокоился: а вдруг она решит, что он пытается заработать положительные очки? А еще больше его встревожило то, что все это может оказаться правдой. Он пробежал по диагонали ее сообщение, довольно длинное. Во втором абзаце мелькнуло что-то о целом потоке электронных писем, присланных недавно, включая письмо из городского совета, призывающего его прийти и перерегистрироваться в списке избирателей. «Заполните форму такую-то, поскольку ваша ситуация изменилась». Но как они узнали? И какое это имеет значение? Уж не думают ли они, что он ночами не спит, боится, как бы не утратить права участия в очередных выборах? Чтобы на должность не проник неправильный безликий бюрократ? Зачем она пересказывает ему все это? А не он ли только что написал: «Пиши мне о чем захочется, дорогая»? С таким же успехом мог бы прибавить: «за исключением того, о чем я не хочу знать».
Он с размаху встал со стула, опустился на пол, сцепил руки между колен и стал молиться:
— Господи, помоги! Я устал и запутался, испытания, которые посланы мне, сейчас кажутся непреодолимыми. Пошли мне сил, ясности помыслов и... самообладания. Моя замечательная Би сейчас одинока и обижена, дай же и ей энергии и собранности. Благодарю Тебя, Господи, за то, что залечил ей руку, и еще за то, что явил Свою милость Любительнице Иисуса—Четырнадцать в нужде ее. Теперь у нее все будет хорошо, я надеюсь. Еще я молю Тебя за Любителя Иисуса—Тридцать Семь, чей брат все еще отказывается от веры в Тебя, Господи. Пошли ему утешение. Я молю о том, чтобы с течением времени его брат тоже пришел к нам. Прошу Тебя, придай остроты моим мыслям и чувствам в моем грядущем общении с Любителем Иисуса—Восемь. Он давно чего-то хочет от меня, но он слишком застенчив, чтобы сказать, а я слишком глуп, чтобы догадаться самому. Молю Тебя за Шейлу, Рейчел и Билли Фрейм — особенно за Билли, который все никак не может пережить развод своих родителей. И за Рэя Шервуда, у которого прогрессирует болезнь Паркинсона.
Он запнулся. Может, Рэй уже и умер. Питер давно ничего о нем не слышал. Рэй со своей болезнью много лет был неотъемлемой частью Питеровых молитв, и будет жестоко перестать молиться о нем только на том основании, что они потеряли контакт. К тому же Питер все еще беспокоился о нем. Рэй, его улыбчивое лицо, подернутое страхом перед мрачным будущим, к которому направлялось его коварное тело, все еще стоял перед мысленным взором Питера.
— Я молюсь за Чарли Грейнджера, — продолжил он. — Молюсь о том, чтобы он однажды снова встретился со своей дочерью. Я молюсь за Грейнджер. Я чувствую, что она в опасности, что горечь отравляет ее душу. И за Тушку — жизнь, полная разочарований, сделала его толстокожим. Смягчи его, Господи, если на то будет Твоя воля. Еще я молюсь за Манили. Молюсь о том, чтобы ее мимолетное желание обрести Тебя в своем сердце не осталось просто кратким импульсом. Пусть окрепнет и станет серьезным устремлением к Христу. Я молюсь за Ко-ретту, которая дала этой планете имя и так надеялась, что жизнь ее станет лучше. Сделай ее жизнь лучше, Господи.
В животе у него урчало. Но Питер знал, что еще не достиг в своих молитвах той обнаженной искренности, на которую только Бог может рассчитывать. Что-то было корыстное, даже скользкое в том, чтобы остановиться на этом.
— Я молюсь за людей на Мальдивах и в Северной Корее и... в... э-э... Гватемале. Я не знаю их лично, и они для меня не слишком реальны, к моему безмерному стыду. Но они реальны для Тебя. Прости мне, Господи, ничтожество мое и себялюбие. Аминь.
Все еще недовольный собой, он потянулся за Библией и открыл ее, не выбирая, чтобы позволить Богу явиться в строках, на которые упадет взгляд. Он тысячу раз делал это, истерев переплеты множества Библий, наверное. Нынче всемогущий Бог открыл страницу тысяча двести шестьдесят седьмую, и первые слова, которые прочел там Питер, были: «Совершай дело благовестника, исполняй служение твое». Наставление Павла Тимофею, написанное в шестьдесят восьмом году от Р. Х., но именно это Бог советовал Питеру прямо сейчас. Исполняй служение твое? А разве он не исполняет? Разве не делает все, что только в его силах? Очевидно, нет, иначе Бог не заставил бы его увидеть именно эти стихи. Но что еще он мог бы сделать? Он проштудировал всю страницу в поисках разгадки. Несколько раз всплыло слово «учись». Он взглянул на страницу тысяча двести шестьдесят шесть. Еще одна строка бросилась ему в глаза: «Учись представить себя Богу достойным». «Учись»? Изучая Библию? Он посвящал этому бесчисленные часы. Тогда... чему еще Бог велит ему учиться?
Питер подошел к окну и взглянул сквозь стекло. Солнце уже встало, но висело еще низко в небесах и чуть не ослепило его своим сиянием. Он приложил ладонь ко лбу козырьком. За пределами пустынного асфальта он увидел оптическую иллюзию: целый легион человеческих тел продвигался вперед из-за противоположного крыла базы. Питер моргнул, чтобы видение исчезло. Оно не исчезало.
А несколько минут спустя он уже догонял толпу служащих СШИК. Казалось, все обитатели базы оставили здание и двинулись en masse в сторону кустарника за пределами асфальтового покрытия. Поначалу Питер думал, что это, наверное, пожарная тревога или какая-то авария и база задымлена какими-то ядовитыми веществами. Но никто не выказывал ни малейшей тревоги или напряжения, все были в хорошем настроении. Кто-то нес в руке кофейную кружку. Какой-то чернокожий улыбнулся ему и кивнул — тот самый парень, бросивший Питеру маффин в первый день, как бишь его, Руди? Руни? Питер никак не мог вспомнить. Две женщины, которым он не был представлен, тоже помахали ему. Толпа оживленно гомонила. Это напоминало очередь на ярмарке или публику перед концертом.
Питер поравнялся с Хейз — ее он знал по имени, и она находилась к нему ближе всех. Хейз — педантичная дама-инженер, державшая речь на официальном открытии центрифужно-силовой установки. С тех пор Питеру довелось общаться с ней еще не раз, и он диву давался, до чего же восхитительно скучная особа эта Хейз. Ее занудство было настолько совершенным, что переросло в своего рода эксцентричность, причем ее полное неведение на этот счет само по себе было забавным и трогательным одновременно. Питер обратил внимание, что прочие служащие базы чувствовали по отношению к ней то же самое. Когда она начинала бубнить, в глазах у слушателя загорался веселый огонек.
— А для чего мы все сюда пришли? — спросил у нее Питер.
— Я не знаю, зачем сюда пришли вы, — ответила она, — могу только сказать, зачем мы пришли.
В других устах это прозвучало бы как грубость или сарказм. А она искренне пыталась оставаться в пределах того, о чем может говорить с уверенностью.
— О’кей, — согласился он, приноравливаясь к ее шагу. — Так зачем сюда пришли вы?
— Мы получили телефонный звонок от команды Матери, — сказала она.
— Да?
Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что она имеет в виду Большой Лифчик. Никто, кроме Хейз, не называл станцию «Матерью», она же постоянно талдычила это имя в надежде, что оно приживется.
— Они сообщили, что в этом направлении движутся животные. Стая. Или стадо? — Она наморщила лоб над неразрешимой дуальностью. — В общем, большое количество животных.
— Животных? А что за животные?
Она снова продемонстрировала глубину своих знаний:
— Местные животные.
—Я думал, здесь ни одного не водится.
Хейз приняла его удивление за скептицизм.
— Я уверена, что наши коллеги с Матери — надежные свидетели, — сказала она. — Не верится, чтобы они могли сыграть с нами шутку. Мы обсуждали такого рода шутки на брифингах СШИК, и все согласились с тем, что подобные розыгрыши контрпродуктивны и потенциально рискованны.
Питер кивнул, сосредоточившись на окружающем ландшафте. Видимость была неважная, и не только из-за сильного солнечного сияния, но также из-за тумана, обильно клубящегося по земле, расползающегося на сотни метров, словно рой призрачных облаков перекати-поля. Глаза подвели его — нечто невидимое зашевелилось было впереди, но минутой позже, когда туман немного рассеялся, оказалось, что это кустики каких-то растений, скромно цеплявшиеся за почву.
Человечья стая сошла с асфальта, почва мягко оседала под ногами. Питер поглядел в первые ряды и заметил, кто идет во главе. Это был Станко, парень из кафе. Его долговязая фигура двигалась очень изящно, длинные руки качались свободно и непринужденно. Питеру внезапно подумалось, как странно, учитывая обстоятельства, что в руках у Станко нет никакого оружия. На самом деле... Ни у кого его не было. На самом деле... на самом деле да видел ли он хоть раз оружие с той поры, как прибыл на Оазис? Неужели это сообщество действительно безоружно? Да может ли такое быть? Поразительно, если так... Но с другой стороны, не легкомысленно ли настолько пренебрегать опасностью? Неужели здесь не бывает моментов, когда появиться без винтовки в руках было бы форменным безумием? Кто организовал этот коллективный набег в пустыню, во всеоружии одного лишь любопытства? Не идут ли все они навстречу смерти, обреченные быть раздавленными или разорванными на куски дикими зверями?
Ответ не заставил себя долго ждать. Ветерок рассеял туман, и стала хорошо видна вся полоса кустарника, и откуда ни возьмись возникла стая или стадо движущихся вперед существ — голов восемьдесят или сто. Кто-то из работников СШИК ахнул, кто-то вскрикнул, кто-то заворчал. Потом, конечно, раздался смех. Животные были размером с цыплят. Маленькие курчата.
— Нет, вы только поглядите, а? — протянул Станко, сияя.
Существа казались полуптицами-полумлекопитающими. Бесперая шкурка была розовой и кожистой, испещренной серыми крапинами. Похожие на утиные, головы покачивались в ритме ковыляющих движений. С боков свисали тщедушные рудименты крыльев, иногда они нежно подрагивали в такт ходьбе, но в остальном безвольно болтались, словно вывернутые карманы штанов.
— Просто глазааааам не верю! — прокатился голос Би-Джи.
Питер высмотрел его в толпе, но между ними было человек десять, и расталкивать их, пробираясь к нему, было бы невежливо.
Как по команде все остановились, словно не желая спугнуть животных. А стая вразвалочку все приближалась, по-видимому нисколько не боясь пришлых зевак. Покачивая толстенькими тушками, они продвигались вперед — медленно и неумолимо. Издалека непонятно было, сколько у них конечностей под брюшками — пара или две. По мере приближения выяснилось, что две пары: приземистые маленькие ноги, не по-птичьи мясистые. Покрытые пухом веслообразные лапы были более серыми, чем остальное тело, и казалось, будто они обуты в башмаки.
— Мимимишность в десятой степени! — сказал кто-то.
— В сотой! — отозвался кто-то еще.
Вблизи головы этих существ не так уж походили на утиные. Рыльца у них были мясистые и слегка напоминали поникшие собачьи носы. Крохотные близко посаженные невыразительные глазки создавали впечатление полнейшей тупости. Они не смотрели ни вверх, ни по сторонам, ни друг на друга, а только прямо перед собой. Их путь пролегал прямо рядом с базой СШИК, куда бы они ни направлялись. Они не издавали никаких звуков, помимо ритмичного «чап-чап-чап-чап» лапами по земле.
— Как мы назовем этих животинок? — поинтересовался кто-то.
— Цыпоидлы.
— Страшноуты.
— А как насчет «жирдяйчиков»?
— Серопузы!
— Дряблики!
— Харч!
Прокатился шквал хохота, но кто-то тут же заорал:
— Пауэлл, и думать не смей!
— А чего, так ни одного и не попробуем? — не унимался Пауэлл.
— А вдруг у них высокоразвитый интеллект?
— Да брось ты!
— Или, может, они считаются священными. У местных.
— И кто сказал, что они съедобны? — спросил женский голос. — Может, они ядовиты как черт знает что.
— Они направляются в сторону Города Уродов, — показал пальцем Станко. — Если они съедобны и удобоваримы, мы вскоре обязательно это узнаем. Ну, они нам их типа передадут. И уже в кошерном виде.
— Что значит «в кошерном виде»?
— Я не имел в виду... я говорю, ничего в этом такого. Просто часть обычной сделки.
— Какие вы все мерзкие, — заметил другой женский голос. — Как можно даже думать о том, чтобы съесть их? Они такие лапусечки.
— Кто лапусечки? Эти полуовощи? Посмотри им в глаза. Три извилины в мозгу — максимум.
— Может, они кусаются.
И вот так они стояли и болтали радостно, как дети, пока экзотическая процессия шаркала мимо своим путем.
— Эй, Питер, как твое ничего, братан? — Это Би-Джи его окликнул.
Би-Джи был в приподнятом настроении, хотя ему не помешало бы воспользоваться салфеткой. Вся эта катавасия, очевидно, застала его во время поедания или питья чего-то белого и пенистого, судя по белым «усам», обрамлявшим его верхнюю губу.
— Да все в порядке, Би-Джи, — ответил Питер. — Устал малость. А ты как?
— Все торчком, чувак, все торчком! Ну не красавцы, а? — Он указал на стайку колышущихся толстых задков, которые удалялись все в том же строю.
— Захватывающее зрелище, — согласился Питер. — Я рад, что не пропустил. Мне никто не сказал.
— По системе оповещения объявили же — громко и ясно.
— У меня в квартире такой нет.
— Наверное, они ее у тебя прикрутили. Из почтения. Ты ж должен сосредоточиться на своих духовных занятиях. А то пятьдесят раз на дню зудят в ухо: «Такой-то и такой-то, зайдите, пожалуйста, в кабинет двадцать пять», или «Просьба всему персоналу представить отчеты в грузовой отсек», «Парикмахер свободен ближайший час в комнате номер девять», «А ну все подняли свои жопы и понесли их в восточное крыло, потому как туда ковыляют смешные сучонки, целая толпища!».
Питер улыбнулся, но новость о том, что он отключен от местного радио, его обеспокоила. Он и так был достаточно отделен от жизни остального персонала СШИК.
— Ну... — вздохнул он. — Я бы расстроился, если бы пропустил это.
— Но ты ж не пропустил, братан! — просиял Би-Джи. — Не пропустил. — Он приподнял брови к небесам. — Наверное, тебе намекнули оттуда, ага?
— Наверное.
Питер вдруг разом обессилел под тяжестью пропитанной потом одежды и неизбывного чувства собственной неполноценности. Таинственные указания Господа на то, что ему необходимо учиться и «исполнять служение свое», прочно засели у него в мозгу.
Би-Джи тем временем приступил к делу, — собственно, затем он и пробирался к Питеру через толпу коллег:
— А как бы ты их назвал?
— Кого «их»?
— Ну, этих милашек, — сказал Би-Джи, махнув рукой в сторону отступающего войска.
Питер задумался на минуту.
— У оазианцев наверняка есть подходящее слово.
— Для нас оно не сгодится, братан.
Би-Джи скривил лицо и принялся хлопать языком по губам, как идиот, издавая булькающий звук. А уже через мгновенье с мастерством истинного комедианта изобразил на лице выражение достоинства.
— С уходом Тартальоне, — сказал он, — никто не в состоянии понять звуки, которые издают эти ребята. Слыхал старую байку про кенгуру, а, Питер?
— Нет, Би-Джи, расскажи мне старую байку про кенгуру.
Стадо уже исчезло вдали, неуклонно подвигаясь к своей цели. Кто-то еще стоял, выглядывая колышущийся строй, но большинство служащих СШИК стали возвращаться на базу. Би-Джи положил руку Питеру на плечо, как бы предлагая идти вместе.
— Это про того путешественника, — начал он, — да ты знаешь, его звали капитан Кук. Его работа была найти новые участки земли в океане и слямзить их у местных чернокожих ребят. Ну, туда-сюда, приплыл он в Австралию. Знаешь, где это?
Питер кивнул.
— Здесь многие не секут в географии, — пояснил Би-Джи. — Особенно если не бывали нигде. Ну, значит, причалил капитан Кук к Австралии и видит повсюду очароваааательных прыгучих животинок. Большие такие суки мохнатые, с гигантскими кроличьими лапами и мешком на пузе, стоят себе на задних ногах — и все им пофиг. И он спрашивает черных ребят: «А как вы, ребяты, называете этих зверей?» А черные-то ему и отвечают: «Кенгуру».
— Ага, — усмехнулся Питер, предчувствуя, что сейчас будет какой-то прикол.
— Много лет прошло, и какой-то чувак выучил язык этих черных, и что оказалось-то? «Кенгуру» на ихнем языке значит: «О чем ты говоришь, братан?»
Би-Джи громогласно заржал, его могучее тело тряслось от радости, пока он сопровождал пастора назад в лоно цивилизации. Питер тоже смеялся, но, хотя его губы приняли правильную форму, а гортань издавала соответствующие звуки, он понял, чего от него хочет Бог. Он должен выучить язык оазианцев. Сдохнуть, но выучить.
