11
Он впервые осознал, что и она тоже прекрасна
— Боже благослови наше единение, oτeζ Пиτер, — обратился к нему кто-то.
Ослепленный светом, Питер неловко повернулся, чуть не вывалившись из гамака. На фоне восходящего солнца к нему приближался силуэт оазианца. Единственное, что Питер понял, — голос не принадлежал Любителю Иисуса—Пятьдесят Четыре, единственному, чей голос Питер умел отличать на слух, без дополнительных подсказок.
— Доброе утро, — ответил он.
«Боже благослови наше единение» означало именно это — и не больше. Оазианцы прибавляли Господнее благословение повсюду, что могло означать и то, что они понимают смысл благословения глубже большинства христиан, и то, что они не понимают его вовсе.
— Я иду ςτроиτь нашу ζерковь опяτь.
Две недели, проведенные среди этих людей, заострили слух Питера, он тотчас же сообразил, что гаерковь — это церковь. Он задумался над тем, с чем ассоциируется у него этот голос, и ему вспомнилась канареечно-желтая ряса.
— Любитель Иисуса—Пять?
— Да.
— Спасибо, что ты здесь.
— Для Бога я ςделаю вςе, чτо Он хочеτ, чτо угодно, когда угодно.
Даже теперь, слушая Любителя—Пять, Питер недоумевал, что отличает этот голос от голоса ну, скажем, Любителя—Пятьдесят Четыре? Уж точно не звучание. Чудесного разнообразия тембров, к которому он привык на Земле и даже на базе СШИК, среди оазианцев не существовало вообще. Ни звучных баритонов или писклявых сопрано, ни сиплых контральто или нервных теноров. Ни яркости, ни тусклости, никаких оттенков, никаких эмоций — ни агрессии, ни стыда, ни sang-froid или соблазнительности, ни высокомерия или униженности, ни свежести или печали. Может быть, он, невежественный чужеземец, и не мог уловить нюансы, но он был уверен, что на самом деле нюансов не было. Как если бы рассчитывать на то, что чайка, или дрозд, или пингвин будут криком отличаться от своих сородичей. Они для этого просто не приспособлены.
Но вот что оазианцы действительно могли — это использовать язык определенным образом. Например, Любитель Иисуса—Пятьдесят Четыре искусно избегал слов, которые не мог выговорить. Подобные ухищрения («на боковую» вместо «спать», «познавать» вместо «учиться» и тому подобные) делали его речь довольно эксцентричной, зато беглой, создавая иллюзию, что он свободно владеет инопланетным наречием. А вот Любитель Иисуса—Пять, напротив, и не думала избегать трудностей. Она просто пыталась разговаривать на общепринятом английском языке, и если попадались слова с большим количеством «с» или «т», ну что ж, значит, не повезло. К тому же она прилагала гораздо меньше усилий, чтобы говорить понятно, нежели некоторые ее соплеменники, — у нее не содрогались плечи, когда нужно было откашлять согласную, поэтому и понять ее порой было гораздо труднее.
Ее, у нее, ей. Почему он воспринимает ее как существо женского пола? Из-за канареечного одеяния? Или он действительно чувствует что-то на уровне скорее инстинктивном, не поддающемся анализу?
— Мы не много можем сделать, пока не придут остальные, — сказал он, высвобождаясь из гамака. — Можно было бы еще поспать.
— Я проςнуτьςя в иςпуге. Иςпуге, вдруг τы уйдешь.
— Уйду?
— ςШИК придет ςегодня, — напомнила ему она. — Взяτь τебя домой.
— База СШИК — не мой дом, — сказал он, застегивая сандалии.
Сидя на корточках, Питер оказался почти лицом к лицу с Любительницей Иисуса—Пять. Она была низковата для взрослой. И вправду ребенок, что ли? Да нет, вряд ли. А может, она глубокая старуха. Он понятия не имел. Он знал только, что она была очень прямолинейна, даже по оазианским меркам, что она могла работать всего минут двадцать-тридцать и часто отдыхала и что у нее были отношения с кем-то, кто не был Любителем Иисуса, и это было причиной ее печали — или того, что Питер принимал за печаль. Вообще-то, он не мог бы поклясться, что этот неверующий был ее кровным родичем. Возможно, это был ее друг. Да и с печалью — это его, Питера, собственные догадки, оазианцы же не плачут, не вздыхают, не закрывают лицо руками, значит она сказала нечто позволившее ему прийти к такому выводу.
Питер попытался припомнить еще что-нибудь о Любителе Иисуса—Пять, но не смог. К сожалению, так уж устроен человеческий мозг: он просеивает личные отношения и восприятия через сито памяти, оставляя только самые характерные, возможно, даже не самые важные моменты.
В самом деле, надо как можно больше записывать в следующий раз.
— ςШИК забереτ τебя, — повторила Любитель Иисуса— Пять. — Я боюςь, τы не вернешьςя.
Он вышел через брешь в стене, которой потом суждено стать дверью, и остановился в тени церкви, чтобы облегчиться прямо на землю. Моча была более насыщенного оранжевого цвета, нежели раньше, и он подумал, что, наверное, стал слишком мало пить. Оазианцы пили экономно, и он следовал их примеру. Один большой глоток из пластиковой фляжки сразу после пробуждения, несколько глотков через равные промежутки времени в течение рабочего дня — и все. Оазианцы безропотно наполняли его флягу, как только вода в ней подходила к концу, они проделывали неблизкий путь до поселка и обратно, а ему не хотелось причинять им лишнее беспокойство.
Они вообще превосходно заботились о нем. Такие исключительно закрытые люди, проводящие львиную долю своего времени по домам в тихих беседах среди друзей и сородичей, они тем не менее приняли его с распростертыми объятиями. Фигурально выражаясь. Они не были, что называется, душа нараспашку. Однако их добрые чувства к Питеру были несомненны. Каждый божий день, пока трудился на стройке, он то и дело видел мельком, как кто-то идет через кустарник, неся ему подарок. То блюдо жареных шариков, напоминающих самосы, то стакан какого-то теплого пряного соуса, то ломоть чего-то рассыпчатого и сладкого. Его, так сказать, коллеги-строители редко перекусывали на площадке, предпочитая традиционное домашнее питание, время от времени кто-то мог отщипнуть парочку лепестков белоцвета прямо с земли, если тот был молоденький и сочный. Однако приготовленное заранее угощение, эти маленькие подношения предназначались ему одному. Питер принимал их с непритворной благодарностью, поскольку постоянно испытывал голод.
Теперь уже меньше. Дабы не прослыть обжорой, он за эти триста шестьдесят с лишним часов научился резко ограничивать потребление калорий и вспомнил то, что усвоил давным-давно, еще в свои беспутные годы: человек может выжить и даже вести активную жизнь, потребляя минимум топлива. Если его вынуждают к этому обстоятельства. Или если он постоянно пьян и не заботится об этом. Или — как теперь — если вдохновенно трудится.
Когда он вернулся к Любителю Иисуса—Пять, та сидела на полу, опираясь спиной о стену. В такой позе подол ее рясы задрался и беззаботно выставил на свет божий ее худенькие бедра и то, что между ними. Питер мельком взглянул на ее наготу, и ему показалось, что он явственно увидел анус, но ничего похожего на гениталии там не оказалось.
— Раςςкажи мне еще из Книги ςτранных Новых Вещей, — попросила она.
«...Мужчину и женщину сотворил их», — пришло ему на ум.
— Вы знаете историю про Адама и Еву? — спросил он.
— Вςе иςτории Книги благоςловенны Гоςподом. Вςе они хороши.
— Да, но знаете ли вы эту? Слышали ее раньше?
— Давно, — призналась она. — τеперь опяτь.
— От Курцберга?
— Да.
— А почему Курцберг сам не остался здесь, чтобы рассказать вам эту историю снова?
Питер задавал этот вопрос в самых разных вариациях с тех самых пор, как прибыл в поселение. И до сих пор не добился вразумительного ответа.
— оτеζ Курζберг выйτи вон. Оςτавиτь наς беς ςебя. Как и τы оςτавишь.
Ее изрезанное расщелинами лицо, обычно здорового розового цвета, сильно побледнело от сложных конвульсий.
— Я уйду ненадолго. И скоро вернусь.
— Да, иςполни ςвое пророчеςτво, пожалуйςτа.
Она говорила, как говорила всегда, — ни игриво, ни умоляюще. Прозаически скучным тоном, не громче других оазианцев, но тем не менее с экспрессией. А может, Питер сам это додумал? Наверное, он все придумывает, находя различия там, где их нет, в своей одержимости постичь этих людей. Как-то раз они с Би читали статью в каком-то журнале, в которой рассказывалось, что кошки на самом деле не обладают индивидуальностью, а все это придумали их хозяева. И все особые звуки и неординарное поведение, которое демонстрирует ваш кот, есть не что иное, как стандартный набор генетических черт, присущих определенному подвиду. Ужасная статья, написанная самодовольным журналистишкой с залысинами. Би была потрясена. А это непростое дело — потрясти Би.
— Скажите мне, Любитель Иисуса—Пять, — спросил Питер. — Тот, кто печалит вас, кто не верит в Христа, — это ваш сын?
— Мой... браτ.
— А есть ли у вас еще братья и сестры?
— Один живой. Один в земле.
— А твои отец с матерью?
— В земле.
— А есть у вас собственные дети?
— Боже, пожалуйςτа, неτ.
Питер кивнул, как будто понял. Он знал, что не слишком умен, и до сих пор не нашел ни одного подтверждения половой принадлежности Любителя—Пять.
— Прошу простить мне мою глупость, Любитель Иисуса— Пять, но вы мужчина или женщина?
Она не ответила, просто склонила голову набок. Ее лицевая расщелина не искажалась, когда она бывала озадачена или смущена, в отличие от Любителя Иисуса—Один. Питеру было невдомек, то ли это потому, что она умнее, то ли просто менее уязвима.
— Вы только что упомянули... Сказали мне о своем брате. Вы назвали его своим братом, а не сестрой. Что делает его вашим братом, а не сестрой?
Она несколько секунд обдумывала то, что она сказал.
— Бог.
Он попытался снова:
— Вы брат своему брату или сестра?
И снова она задумалась.
— τебе я называю ςебя словом «браτ», — ответила она, — поτому чτо ςлово «ςеςτра» очень τрудно говориτь.
— А если бы слово «сестра» было легким, то что бы вы сказали?
Она переменила позу, ряса снова прикрыла ее пах.
— Ничего.
— В истории про Адама и Еву, — нажимал он, — Бог создал мужчину и женщину. Мужской и женский пол. Два разных вида людей. У вас тоже два разных вида?
— Мы вςе разные, — ответила она.
Питер с улыбкой отвернулся. Он понял, что разбит наголову. Сквозь дыру в стене, которая в скором времени станет красивым витражным окном, он заметил вдалеке процессию оазианцев, несущих сети, полные кирпичей.
Тут его осенила мысль, а вместе с нею и осознание того, что он не попросил никого из сшиковцев показать ему старое поселение оазианцев — то, которое они так таинственно бросили. Одна из тех оплошностей, которых Би, будь она здесь, ни за что не допустила бы. Простое упоминание о месте под названием Си-два обязательно вызвало бы у нее вопрос насчет Си-один. И в самом деле, что же с ним, Питером, такое? Беатрис в те редкие моменты, когда подобные ляпсусы выводили ее из себя, винила Питера в том, что у него синдром Корсакова. Это была, конечно, шутка. Они оба знали, что алкоголь тут ни при чем.
— Любитель—Пять? — позвал он.
Она не ответила. Оазианцы скупы на слова. Пора бы принять как должное, что они слушают и ждут, когда придет черед той части вопроса, которую они смогут понять.
— Когда отец Курцберг был с вами, — продолжал Питер, — в предыдущем... там, где вы жили раньше, поблизости от базы СШИК, вы строили церковь?
— Неτ.
— Почему нет?
Она подумала минуту:
— Неτ.
— А где проходила служба?
— оτеζ Курζберг приходи в наши дома, — сказала она. — ζелый день он ходи оτ одного дома к другому дому и к другому дому. Мы ждем его. Мы ждем долго. Поτом он приходи, чиτай из Книги, мы молимςя, поτом он уйτи.
— Есть и такой способ, — дипломатично согласился Питер. — Это хороший способ. Иисус сказал: «Ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».
— Мы никогда Ииςуςа не видели, — сказала Любитель Иисуса—Пять. — ζерковь лучше.
Питер улыбнулся, не в силах противостоять наплыву гордости. Он искренне надеялся, что материальная церковь, конечно же, лучше.
— Но где сам отец Курцберг жил? — нажал он. — Я имею в виду, где он спал, пока был с вами?
Он представил себе Курцберга спеленатым в коконе в ванне, потеющим всю ночь в модных пижамах. Будучи мужчиной щуплым, пастор наверняка поместился бы в оазианской кровати.
— У оτζа курζберга еςτь машина, — сказала Любитель— Один.
— Машина?
— Большая машина. — Она развела руки, описав неровный прямоугольник, не дающий ровно никакого представления о том, что за машина была у Курцберга.
— Вы имеете в виду, что он просто уезжал, чтобы провести ночь... э-э... спать на базе СШИК?
— Неτ. Машина еςτь кроваτь. Машина еςτь еда. Машина еςτь вςе.
Питер кивнул. Ну конечно. Это же банальнейшее решение. И вне всякого сомнения, такую же машину, может быть даже ту же самую, на которой ездил Курцберг, предоставили бы в его распоряжение, если бы он только попросил. Но он твердо стал на свой путь и не жалеет об этом. Он чувствовал, что между Курцбергом и его паствой была дистанция, барьер, который никакому взаимному уважению и дружелюбию не преодолеть. К своему первому пастору оазианцы относились как к пришельцу, и не только в буквальном смысле. Обитая в машине, он сообщал им о том, что в любую минуту может включить зажигание, нажать на газ и уехать.
— Как вы думаете, где Курцберг теперь?
Любитель—Пять помолчала. Теперь остальные Любители Иисуса уже приблизились, легкие подошвы издавали чуть слышные шаги. Кирпичи были, несомненно, очень тяжелы, но оазианцы несли их, не сопя и не дрожа от напряжения.
— Здеςь, — сказала наконец Любитель, махнув рукой перед собой.
Похоже, так она обозначала мир в целом.
— Вы думаете, он жив?
— Я верю. Воля Божья.
— Когда он... э-э... — Питер умолк, формулируя в уме вопрос, достаточно специфический для нее, — сказал ли он «до свидания»? Я имею в виду, когда вы видели его в последний раз. Когда он покидал вас, сказал ли он: «Я ухожу и больше не вернусь»? Или сказал: «Увидимся на будущей неделе», или... что он сказал?
Она снова молчала.
— Не «до ςвидания».
— Боже благослови наше единение, оτеζ Пиτер, — обратились к нему голоса.
Итак, оазианцы возвратились строить свою церковь, или — ζерковь, как они ее называют. Питер лелеял надежду отучить их когда-нибудь от этого слова, заменив его другим. В этом был весь он, этот народ, — они строили церковь по кирпичику и не могли выговорить название того, что они создавали с такой истовой преданностью. Несправедливо как-то.
Не так давно Питер начал часто, но без навязчивости говорить «Небо» вместо «церковь»: «Возводим наше Небо» (ни одной свистящей!) — или пытался соединить оба слова в похожем предложении. И, памятуя о том, что надо избегать двусмысленности, он позаботился о том, чтобы объяснить разницу между «небом» с маленькой и «Небом» с заглавной буквы. Оба места дают безопасное и гостеприимное пристанище для тех, кто принял Господа в сердце своем, но одно — физическое место действия, а второе — состояние вечного духовного единства с Богом.
Мало кто из оазианцев стал использовать новое слово, очень немногие. Большинство предпочитали «ζерковь», хотя это слово заставляло конвульсивно содрогаться их тела. А у тех, кто согласился со словом «небо», произносилось оно одинаково, что с большой буквы, что с маленькой, хотя они и уверяли отца Питера, что понимают разницу.
— Небо τам, — говорил Любитель Иисуса—Пятнадцать, указывая на небеса, а потом, на строящуюся церковь: — Небо τуτ.
Питер улыбнулся тогда. По его собственному убеждению, Небеса находятся не в небе. У Небес нет астрономических координат, они существуют повсюду и во всем одновременно. Но наверное, было еще слишком рано приобщать оазианцев к этой метафизике. Они умели различать то место, которое они строили, и Бога, частью которого они хотели стать, — уже хорошо.
— Хорошо, — похвалил он.
— Хвала Ииςуςу, — отозвался Любитель Иисуса—Пятьде-сят, звук его голоса был похож на чавканье грязи под ногами.
— Хвала Иисусу, — подтвердил Питер чуть опечаленно.
В определенном смысле очень жаль, что Иисуса нарекли Иисусом. Это чудесное имя, замечательное имя, но Даниил, или Давид, или даже Неемия были бы куда легче для здешних обитателей. А уж Си-два, Оазис или маленькую девочку из Оскалузы, давшую имя этой планете, им лучше бы вообще не упоминать.
— Как вы называете это место? — не раз и не два спрашивал их Питер.
— Здеςь, — отвечали они.
— А весь этот мир, — уточнял он, — не только ваши дома, но всю землю вокруг, насколько вы можете видеть, и даже то, что дальше, чем вы видите, за горизонтом, куда садится солнце?
— Жизнь, — отвечали они.
— Бог, — отвечали они.
— А на вашем языке? — настаивал Питер.
— τы не ςможешь ςказаτь эτо ςлово, — сказал Любитель Иисуса—Один.
— Я могу попытаться.
— τы не сможешь ςказаτь эτо ςлово.
Невозможно было понять, было это раздражение, неуступчивость, непоколебимый отпор или же просто Любитель—Один невозмутимо дважды повторил одно и то же утверждение.
— А Курцберг мог?
— Неτ.
— А он... Когда Курцберг был с вами, он учил какие-то слова на вашем языке?
— Неτ.
— А вы говорили какие-то слова на нашем языке, когда только встретили Курцберга?
— Мало.
— Наверное, было очень трудно.
— Бог помогаеτ нам.
Питер не мог понять, то ли это было горестное восклицание, то ли добродушное — что-то вроде закатывания глаз, если бы у них было что закатить, — то ли оазианец просто констатировал Божью помощь.
— Вы так хорошо говорите на моем языке, — сделал Питер ему комплимент. — Кто вас учил? Курцберг? Тартальоне?
— Франк.
— Франк?
Франк — наверное, это было имя Тартальоне, данное при крещении. Кстати говоря...
— А Франк был христианином? Любителем Иисуса?
— Неτ. Франк, он... Любиτель Языка.
— А Курцберг тоже учил вас?
— Языку — неτ. Он учил τолько ςлово Божье. Он чиτал из Книги Новых ςτранноςτей. ςначала мы понимаем ничего. Поτом помогай Франк и Бог помогай, ςлово за ςлово мы понимаем.
— А Тарт... Франк. Где он сейчас?
— Не ς нами, — послышался голос из-под капюшона оливково-зеленой рясы.
— Он уйτи прочь, — прибавил голос из канареечно-желтого капюшона. — Оςτавиτь наς беς ςебя.
Питер попробовал вообразить, о чем могла спросить Би, будь она рядом, — насколько более широкую картину разглядела бы она. Она обладала мастерством замечать не только видимое, но и невидимое глазу. Питер окинул взглядом все собрание — десятки коротышек, одетых в пастельные тона, чудные лица под капюшонами, перепачканные землей подошвы башмаков. Они уставились на него, словно он — экзотический обелиск, передающий послания издалека. Позади них, занавешенные моросью тумана, мерцали тусклым янтарным светом несуразные строения их города. Места там было намного больше, чем для всех тех, кто сидел здесь напротив него.
— А Франк учил только Любителей Иисуса? — спросил Питер. — Или он учил всех, кто хотел учиться?
— У τех, кτо не имееτ любви к Ииςуςу, неτ желания учиτьςя. Они говоряτ: «Зачем нам говориτь языком, придуманным для иных τел».
— Они... Те, кто не желал учить английский, злились на то, что СШИК здесь?
Но не было никакого смысла спрашивать оазианцев о чувствах. Особенно о чувствах других.
— Трудно ли... — спросил он, пытаясь зайти с другой стороны, — трудно ли производить еду, которую вы отдаете СШИК?
— Мы ςправляемςя.
— Но такое количество... не слишком ли... Вам стоит больших усилий добывать так много провизии? Не слишком ли это много?
— Мы ςправляемςя.
— Но что, если бы... Если бы СШИК здесь не было, вам было бы легче жить?
— ςШИК привезτи нам τебя. Мы благодарны.
— Но... э-э... — Питер был полон решимости выведать, как те оазианцы, которые не являются Любителями Иисуса, воспринимают присутствие СШИК. — Каждый из вас работает для того, чтобы производить еду, ведь так? И Любители Иисуса, и... э-э... другие. Вы все трудитесь вместе.
— Много рука делаюτ быςτрое дело.
— Ну да, конечно. Но нет ли среди вас тех, кто говорит: «Почему мы должны это делать? Пусть люди из СШИК сами выращивают себе еду»?
— Вςе знаюτ нужду лекарςτва.
Питер какое-то время переваривал услышанное.
— Значит ли это, что все вы... э-э... Все вы принимаете лекарства?
— Неτ, τолько мало. Мало из малых. Любиτелям Ииςуςа τеперь не нужно лекарςτво, хвала Ииςуςу.
— А как насчет тех, кто не любит Иисуса? Неужели они более подвержены болезням?
Этот вопрос спровоцировал разногласия — редкостное событие среди оазианцев. Несколько голосов, похоже, сказали: «Да, те, кто не любят Христа, болеют больше». А вот остальные, кажется, сказали, что нет, у них все так же, независимо от веры. Последнее слово осталось за Любителем Иисуса—Один, который высказал то, что упустили все прочие.
— Они погибнуτ, — сказал он. — С лекарςτвами или без лекарςτв они погибнуτ навечно.
А затем, слишком скоро, время Питера истекло. Грейнджер приехала точнехонько, как и обещала, — через триста шестьдесят восемь часов после их последнего разговора. По крайней мере, он решил, что это Грейнджер.
Она предупредила его, что в следующий раз приедет на большей машине, грузовик куда удобнее для поставок, нежели джип. Скорее всего, этот грузовик и появился в поле зрения, приближаясь к Си-два со стороны невидимого горизонта, замаскированный утренним сиянием. Питер предположил, что поселение казалось Грейнджер призрачным городом, потому что на его улицах обычно не было никаких внешних признаков общественной жизни, шумевшей внутри. Для оазианцев улицы были проводниками от одного дома к другому, а не пространствами для регулярного общения.
Грузовик подъехал и остановился позади дома со звездой. Грузовик? Он больше напоминал микроавтобус, транспорт, довольно часто встречающийся в английских городах; на таком развозят молоко или хлеб. Логотип СШИК у него на боку был мал и неприметен, больше похожий на татуировку, чем на тщеславный фирменный знак. Эмблема каких-нибудь цветоводов СШИК. Торговцы рыбой СШИК. Едва ли он свидетельствовал о могущественной мегакорпорации.
Когда прибыл транспорт, Питер трудился на стройплощадке, перемешивая раствор. Он наблюдал приближение автомобиля издали, с расстояния сотен метров. Оазианцы — близорукие, с не поддающимся оценке слухом и куда сильнее сосредоточенные на своей работе — машины не заметили. Питер подумал: а что, если он притворится, будто тоже ничего не замечает, и продолжит свои дела здесь со своей паствой? Выйдет ли Грейнджер в конце концов из машины, придет ли сюда пешком, чтобы встретиться с ними? Или въедет на микроавтобусе прямо на стройплощадку будущей церкви? Или, потеряв терпение, отправится восвояси?
Он знал, что невежливо и даже по-детски грубо заставлять ее ждать, но он хотел, чтобы она покинула свою металлическую раковину и по-настоящему вступила в контакт с этими людьми — с людьми, которых она и за людей-то не считала, с этими людьми, от которых у нее «мурашки по коже». На самом деле в них вообще нет ничего страшного или противного. Если достаточно долго смотреть в их лица, их физиогномика перестает вызывать ужас, а безглазая расщелина оказывается нисколько не страшнее человеческого носа или бровей. Как жаль, что Грейнджер этого не понимает.
Только Питер собрался объявить своим соратникам о том, что должен их ненадолго покинуть, как заметил движение в дверном проеме дома, помеченного звездой. Оттуда вышел оазианец. Насколько Питер знал, с этим человеком он прежде никогда не встречался. Балахон на оазианце был мышиного цвета. Дверца машины распахнулась, и Грейнджер вышла наружу, видение в белом.
Питер повернулся было, чтобы сделать объявление, но в этом уже не было нужды — остальные строители заметили прибывшую и прекратили работу. Все положили на пол то, что он или она держали в руках, осторожно и тихо. Любитель Иисуса— Пятьдесят Два — женщина, согласно произвольным прикидкам Питера, — была на середине трапа с кирпичом в руках. Она замерла, посмотрела на кирпич, на стену, где сиропообразный раствор должен был вот-вот высохнуть. Ей явно было трудно решить — продолжить работу или остановиться, однако после секундных колебаний она стала спускаться по ступенькам. Словно решила, что приклеивание кирпича — слишком важная задача, чтобы делать ее впопыхах, отвлекаясь на сенсационное событие. Прочие оазианцы лопотали меж собой на своем наречии. Единственное слово, которое Питер понял, было единственным словом, отсутствующим в оазианском языке, — «лекарство». Любитель Иисуса—Один робко приблизился к Питеру.
— Пожалуйςτа, Пиτер, — сказал он. — Еςли Бог не будеτ разочарован... Еςли Ииςуς и Дух ςвяτой не будуτ разочарованы... Я оςτавлю ςτроиτельςτво ζеркви и помогу неςτи лекарςτва.
— Конечно, — сказал Питер, — пойдемте вместе.
Он прямо ощутил, как волна облегчения прокатилась по сгрудившимся оазианцам, словно общее трепетание. Интересно, это Курцберг внушил им страх разочаровать Бога или они просто чересчур рьяно стараются угодить своему пастору? Он пообещал себе при первой же возможности поговорить с ними о Божьем сострадании и снисходительности: «Иго Мое благо, и бремя Мое легко» и тому подобное. Или же ему придется отыскать замену животноводческой метафоре.
Питер и Любитель Иисуса—Один шли через кустарник. Прочие остались на площадке, как будто для того, чтобы не напугать представительницу СШИК массовым нашествием, а может, из почтения к Любителю Иисуса—Один, избранному ими в качестве посредника.
Оазианец в серой рясе, вышедший из поселения, чтобы встретить Грейнджер, не приблизился к машине ни на шаг. Ему вручили белую картонную коробку, и он принял ее с торжественностью священника, несущего Святые Дары, хотя коробка весьма напоминала громадную упаковку от пиццы. Похоже, он не торопился ее унести. Если они с Грейнджер и обменялись несколькими словами, то разговор теперь прервался, поскольку оазианец пристально смотрел на Любителя Иисуса—Один и Питера, преодолевающих расстояние между строительной площадкой и поселком.
Грейнджер тоже смотрела на них. Она была одета, как и прежде, в белую спецовку и хлопчатые брюки, косынка плотно укутывала волосы и шею. Ее хрупкая мальчишеская фигурка казалась массивной рядом с оазианцем.
— Кто это? — спросил Питер Любителя—Один, когда они подошли поближе.
— สีคฉ้นรี่ณ, — ответил Любитель—Один.
— Не Любитель Иисуса?
— Неτ.
Интересно, подумал Питер, есть ли хоть малейшая надежда, что он когда-нибудь выучит оазианский язык? Не имея ничего общего с английским языком, этот язык звучал так, словно целое поле ломкого тростника и напоенного влагой салата косили с помощью мачете.
— А вы не упустите возможности получить свою долю лекарств?
— Лекарςτва для вςех, — сказал Любитель—Один.
Питер не мог определить, то ли его тон был спокойным и уверенным, то ли жалобно-возмущенным, то ли обреченным.
Все четверо сошлись в тени дома со звездой. Надпись «ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ» стерлась настолько, что стала совсем неразборчивой. Можно было принять ее за брызги-следы от бомбочки с краской, брошенной об стену.
Любитель Иисуса поклонился Грейнджер:
— ςожалею, что вам пришлось ждаτь здеςь долго.
— Я постараюсь убраться поживее, — ответила она.
Шутки шутками, но она, безусловно, была напряжена. Мотор работал, несмотря на стикер-предупреждение от СШИК, налепленный на ветровом стекле: «ЭКОНОМЬ ГОРЮЧЕЕ! ДО ВЕНЕСУЭЛЫ ПУТЬ НЕБЛИЗКИЙ».
— Привет, Грейнджер, — сказал Питер.
— Привет, как житье?
Говорила она как-то «американистее», чем раньше, будто пародировала какого-то янки. И как-то сразу нахлынула тоска по Би, стало больно, будто его ударили в живот. Словно, наскучавшись без нее, он наобещал себе, что она скоро приедет к нему. Что машина СШИК будет непременно сливового цвета «воксхолл» и Би будет стоять рядом с ней и махать ему рукой — так по-детски, как она умеет, — и приветствовать его на своем неповторимом йоркширском диалекте.
— Спите под открытым небом? — спросила Грейнджер.
— А что, так заметно?
Глаза ее прищурились, словно она подвергла его беглому осмотру.
— Одни люди загорают. Другие просто сгорают.
— Я не чувствую, что обгорел.
— Давно смотрелись в зеркало?
— Забыл прихватить с собой.
Она кивнула: ну да, мол, как же иначе-то.
— Я вам сейчас дам крем. Чуточку поздновато для первого применения, я думаю, да ладно...
Она поглядела на Любителя Иисуса—Один и другого оазианца:
— Кстати говоря, я еще не закончила передачу лекарств... Э-э... с кем я должна иметь дело насчет этого? Кому из вас я должна сообщить информацию?
— Я понимаю больше, чем другой здеςь, — сказал Любитель Иисуса—Один. — Объясни мне про лекарςτва на сегодня. — Потом он обратился к соплеменнику: — สีคฉ้นรี่ณ, ฉ้คน รี่รนฉ้ร.
Второй оазианец шагнул ближе и открыл крышку коробки под таким углом, чтобы Грейнджер и Любитель Иисуса—Один видели содержимое. Питер держался поодаль, но заглянул в коробку и увидел множество пластиковых флаконов и маленькие картонные упаковки; только немногие были в ярких коммерческих обложках, большинство различалось только печатными аптечными этикетками.
— О’кей, — сказала Грейнджер, по очереди указывая на каждую группу лекарств. — Это у нас аспирин и ацетаминофен, как обычно. Здесь у нас аналоги.
— Имя, оτ которого вςе другое имя проиςходяτ, — сказал Любитель Иисуса—Один.
— Верно, — сказала Грейнджер. — Еще вот тут десять упаковок патентованного ацетаминофена — тайленола. А вот эти голубые и желтые упаковки — леденцы, они как конфеты, но у них в составе декстрометорфан и фенилэфрин — противокашлевое и от заложенного носа. В смысле, я не знаю, есть ли у вас... гм...
Она откашлялась. Было непонятно, то ли она изображала кашель нарочно для оазианцев, то ли действительно у нее запершило в горле.
— А вот это — диклофенак. Тоже анальгетик и противовоспалительное, хорошо при артрите — мышечных и суставных болях. — Она покачала локтем и покрутила плечом, имитируя дискомфорт при артрите. — Еще применяется при мигренях и... э-э... менструальных болях.
Голос Грейнджер уныло поник. Она, несомненно, мало верила в то, что ее слова имеют хоть какой-то смысл для тех, кому они предназначены. Она говорила все быстрее и все менее определенно, почти бормотала. Питер уже бывал свидетелем подобного поведения, когда неопытные или неумелые проповедники, пытавшиеся завоевать враждебную аудиторию, начинали чувствовать, что вот-вот проиграют баталию. Невнятные приглашения как-нибудь заглянуть в церковь, сказанные скорее для отвода глаз всевидящего Бога, нежели в надежде, что хоть кто-то действительно придет.
— Еще кремы с кортизолом, ваши любимые, в голубых и белых тюбиках, — продолжила Грейнджер, — и группа антибиотиков. Гентамицин, неомицин, флуклоксациллин. Все широкого спектра, я вам объясняла в прошлый раз. Зависит от индивидуальной реакции. Если бы вы... э-э... если бы вы дали мне отзывы, по своему опыту использования определенных антибиотиков, мы могли бы посоветовать вам более предметно.
— Анτибиоτик привеτςτвуеτςя, — сказал Любитель Иисуса—Один, — но болеуτоляющие нужны больше. Еςτь ли другой аςпирин и парацеτамол, в другом цвеτе и имени?
— Нет, я уже сказала вам, это все. Но не забудьте, есть еще диклофенак. Он очень эффективен и хорошо переносится большинством... э-э... пациентов. Могут быть некоторые гастроэнтерологические побочные эффекты, как и у других анальгетиков.
Она небрежно потерла живот. Питер понял, что она сильно расстроена, но не желудочно-кишечные проблемы тому виной.
— И еще, — продолжила Грейнджер, — у нас есть нечто совершенно другое, не имеющее отношение к боли. Вы этого еще не видели. Не знаю, поможет ли оно вам. Я имею в виду не лично вас, а... э-э... вообще всех здесь.
— Название?
— Название на упаковке — глюкорапид. Это фирменное название. В составе инсулин. Это против диабета. Вам что-нибудь известно про диабет? Это когда организм не может сам регулировать уровень глюкозы в крови.
Оазианцы ни словом, ни жестом не отреагировали на ее вопрос, но лица были повернуты к ней и неподвижны.
— Глюкоза — это как... ну, сахар, — сказала Грейнджер, запинаясь.
Она с силой прижала пальцы к запотевшему лбу, словно ей самой не мешало бы принять пару болеутоляющих пилюль.
— Простите, это, наверное не имеет никакого смысла, но инсулин резервный, так что...
— Мы благодарны! — сказал Любитель Иисуса—Один. — Мы благодарны. — И он прекратил мучения Грейнджер, дав соплеменнику знак, чтобы тот закрыл коробку.
Все последующее произошло в мгновение ока. Оазианец в серой рясе и Любитель Иисуса—Один перенесли коробку с лекарствами в дом со звездой. Через несколько минут они возвратились, каждый нес округлый куль, бережно прижимая его к груди, словно ребенка. Они спрятали кули в багажник машины и вернулись за новыми. После нескольких таких походов другие оазианцы — Питеру они были незнакомы — стали им помогать. Помимо кулей, в которых содержался белоцвет в сушеном и дробленом виде, были еще широкие пластиковые тубы с затейливыми смесями, предназначение которых, после того как повара СШИК добавят туда воды, — стать супами, паштетами, десертами и один бог знает чем еще. Тубы и мешки меньшего размера содержали приправы и специи. Каждый куль, мешок или туба были обозначены этикетками, нацарапанными маркером корявыми печатными буквами. Трудно было определить, кем они были нацарапаны — персоналом СШИК или затянутой в перчатку оазианской рукой.
Питер по просьбе Грейнджер сел к ней в машину. Она пожаловалась, что ее одолела влажность, но по лицу ее Питер видел: она не рассчитывает на то, что он ей поверит; передача медикаментов обессилила ее и психологически, и физически. Кондиционированная кабина, отделенная от забитого продуктами грузового отсека, была для нее убежищем, где она могла восстановить силы. Она не смотрела на снующие за окнами фигуры в рясах. Каждые несколько минут рессоры вздрагивали под грузом нового мешка, куля или тубы, загруженных в багажник. По всей видимости, долгий опыт общения с оазианца-ми свидетельствовал о том, что оазианцы на все сто процентов честно выполняют свою часть обмена. А может, Грейнджер и должна была проверять, но не могла себя заставить сделать это.
— Вы рискуете получить рак, если не будете беречься, — заметила она, откручивая крышечку тюбика с мазью от ожогов.
— Я хорошо себя чувствую, — запротестовал он, когда она стала намазывать средним пальцем что-то липкое ему на переносицу и лоб.
Прикосновение женской руки — руки, которая принадлежала не Би, — вызвало в нем меланхолический трепет.
— Ваша жена не обрадуется, если увидит, как поджарилось ваше лицо. — Грейнджер потянулась к зеркалу заднего вида и повернула его так, чтобы он увидел свое отражение.
Мазь совершенно не блестела, но, насколько он мог судить, ущерб, нанесенный его лицу, был минимален: несколько пятен, кое-где слезла кожа — и все.
— Я выживу, — сказал он. — Но спасибо вам.
— Всегда пожалуйста, — ответила она, вытирая пальцы о бумажную салфетку, — просто дайте мне знать, когда соберетесь вернуться в лоно цивилизации.
— Оазианцы очень цивилизованны, как оказалось. Но вам, как фармацевту, наверняка тяжело работать, не имея понятия, что творится у них со здоровьем.
— Питер... — Голова ее упала на подголовник, она вздохнула. — Давайте не забираться в эту область.
— Так люди обычно говорят о тех местах, где они и так уже пребывают.
Она повернула зеркало так, что в нем отразилось ее собственное лицо. Уголком салфетки она провела под левым глазом, вытерев потекшую тушь. То же самое она сделала с правым глазом. Питер был уверен, что Грейнджер не пользовалась тушью во время их последней встречи.
Снаружи случилась авария. Один оазианец, несший по тубе в каждой руке, одну из них выронил. Взлетело облако краснокоричневой пыли, обсыпав его башмаки, голени и подол бледно-голубой рясы. Другой оазианец остановился, оценил потери и объявил:
— Корица.
— Корица, — подтвердил первый.
Оба стояли неподвижно несколько секунд, обдумывая происшествие. Влажный вихрь унес рассыпанную белоцветную корицу, смешав ее с атмосферой. Порошок на рясе потемнел, превратившись в сверкающее пятно. Затем, без дальнейших комментариев, оба оазианца возобновили свою работу.
Питер опустил стекло, чтобы проверить, пахнет ли воздух корицей. Никакого запаха не осталось. Зато искусственная прохлада салона была немедленно разрушена мощной ароматной волной.
— Пожалуйста! — простонала Грейнджер.
Питер поднял стекло и дал возможность кондиционеру возобновить свою деятельность. Попавшие в ловушку вихри влажных испарений кружились по кабине, будто чувствовали преследование. В поисках места, куда можно было бы просочиться или впитаться, они пролетали мимо его лица, коленей, затылка. Грейнджер тоже чувствовал эти токи и всякий раз вздрагивала.
— Вы заметили, что они рассыпали корицу? — спросил Питер.
— Угу.
— Они так мило не делают из этого трагедии. Тот, кто рассыпал тубу, не стал устраивать спектакля с посыпанием головы пеплом. А его приятель не критиковал его, не поднимал шума. Они просто констатировали происшествие, переступили и пошли дальше.
— Да, это действительно вдохновляет. Весь день бы сидела и смотрела, как они валяют нашу еду по земле.
— Хотя должен сказать, — заметил Питер, — что и персонал СШИК кажется мне тоже довольно уравновешенным и расслабленным.
Питер говорил это, а сам подспудно признавал, что Грейнджер — исключение из общего правила.
— Ага, — сказала она. — Драмы — ни-ни!
— Вы имеете в виду, что действительно есть такое правило? Вроде инструкции?
Она рассмеялась:
— Нет. Нам дозволено сохранять наше милое маленькое «я». В определенных рамках.
Воздух снова посвежел, и она обернула конец косынки вокруг шеи.
Оазианцы еще грузили продукты в багажник микроавтобуса. Кули уже закончились, но пластиковые тубы все прибывали, наполненные хитроумными производными белоцвета. В эту еду вложено немыслимое количество труда, и сельскохозяйственного, и кулинарного. Похоже, что весь этот громадный труд променяли на несколько упаковок медикаментов. Ладно, довольно много упаковок, но все же...
— Как так случилось, что у СШИК оказалось столько лишних лекарств? — спросил он.
— Они не лишние, — ответила она. — Это дополнительные поставки, специально для этих целей. На борту каждого корабля доставляется новый груз — часть для нас, часть — для них.
— Целое дело, — сказал он.
— На самом деле нет. Ни расходы, ни доставка — не проблема. Лекарства не занимают много места, весят очень мало. По сравнению с журналами или... э-э... изюмом... или пепси. Ну и с людьми, конечно.
Похоже, последний предмет погрузили в багажник. Питер пригляделся сквозь тонированное стекло, ища глазами Любителя Иисуса—Один. Его не было видно.
— Я изо всех сил стараюсь оправдать стоимость своей перевозки, — сказал он.
— Никто и не жалуется, — сказала Грейнджер. — Эти... люди — оазианцы, как вы их называете, — хотели вас, и они вас получили. Так что все счастливы, да?
Но сама Грейнджер не выглядела счастливой. Она повернула зеркало в нормальное положение, для этого ей пришлось слегка потянуться, рукав ее соскользнул, обнажив руку от запястья до локтя. Питер заметил шрамы на предплечье: старые следы нанесенных самой себе порезов, следы давно зажившие, но неизгладимые. История, записанная на теле. Он знавал многих, ранивших себя. И все они были прекрасны. Глядя на шрамы Грейнджер, он впервые осознал, что и она тоже прекрасна.
