Эпилог

Потихоньку Кондратий и Середа все реже стали вспоминать о Земле. Их квазиностальгия нашла более оптимистические формы, легко вписавшиеся в график праздничных развлечений фэтской Системы, а самый разудалый, квасной патриотизм был вытеснен напрочь событиями, которые последовали вслед за приземлением на Пирегойю. Ведь только там принцесса призналась родителям, что давно и безутешно влюбилась в Кондратия. А Кондратия она поставила перед выбором: или башка с плеч или безбедная и сытая жизнь в качестве наследника престола, но жизнь совместная с принцессой.

— Вот, блин, — жаловался по прошествии некоторого времени начальнику Кондратий. — Я ей говорю, что ее батя император, а она мне: он — король. И не переспоришь. Вот и живи с ней! Никакого почитания в отношении мужа. Эмансипация, грозящая перерасти в матриархат. Золотая посуда после пиршеств грязная. Во Дворце частенько не метено. Чуть выпью из кубка, усыпанного бриллиантами, где-нибудь втихаря за троном — она тут, как тут! «А ну дыхни!» — требует!

— Тебе надо прекращать этот бардак и погонять ее хорошенько, — советовал Середа. — Битая баба лучше не битой. Это всякий в галактике скажет.

— Ревнивая сука, Семеныч, — продолжал жаловаться Кондратий. — «Опять, — говорит, — по дворовым девкам шлялся!»

— Я, — говорю, — только — по фрейлин. Что я дурак, — говорю, — свою знатную кровь портить!

— А она что?

— А она говорит: «Сгною всех в тюрьмах и острогах!» «Для чего мы тогда с тобой демократию вокруг Фэта устанавливали? — спрашиваю. — Двойными стандартами живешь, милая».

— А родители ее что?

— А родители, знай себе, царствуют. Сидят день-деньской на троне, да телек смотрят.

— Мдаа, — только и смог вымолвить Середа.