Глава 9
Москва. Что я знал о ней? Бывшая столица бывшей страны, гигантский мертвый город, до отвала накормленный мегатоннами немирного атома. Бетонное кладбище пятнадцати миллионов. Так о ней говорили. Всегда с чужих слов. Я не встречал никого, кто видел бы Москву своими глазами. Не встречал даже тех, кто врал бы об этом. Шесть букв, произносимые вполголоса, словно на похоронах. Даже руины Нижнего Новгорода под боком не вызывали такого благоговейного ужаса. О Нижнем я слышал множество баек – жутковатых, мрачных. В детстве мы пересказывали их друг другу, смакуя леденящие подробности, но заканчивалось все обычно ржачкой и взаимными подъебками. О Москве же разговоры были крайне редки и коротки, будто само упоминание о ней сулило беду.
Скупые сведения о Белокаменной сходились в двух основных моментах – там нет жизни и есть высокий радиационный фон. Посему первое, что я потребовал у Фомы, – увеличение гонорара и выдача аванса. Сошлись на пятидесяти трех золотых, из которых десять были выданы на месте. Второе – защита от радиации. На что получил странного вида противогаз, счетчик Гейгера и ценный совет – не оставлять открытых участков тела. Ну, и третье – хороший глушенный ствол, для уверенного прицельного огня на двести метров, в дополнение к моему «калашу». Тут Фома долго жмотился, но, в конце концов, оторвал от сердца «Винторез» с шестью двадцатизарядными магазинами, вычтя из моего аванса три золотых, с обещанием вернуть по факту сдачи инвентаря.
Теперь нужно было подумать об «открытых участках». С этим у меня дела обстояли неважно – кисти голые, хренов противогаз-маска с фиксирующими ремнями закрывал только лицо, ворот куртки даже в поднятом положении не защищал шею.
Идя в сторону оружейной за обещанным «Винторезом», я как раз обдумывал варианты защиты своей неказенной шкуры от радиации, как вдруг обратил внимание на проходящего мимо брата в длинном плаще со стоячим воротником. Немного побазарив, выяснил, что шьет такие местный мастер – Андрей, и, узнав адресочек, направился к нему.
Дверь оказалась незапертой. Я тактично постучал и, не дождавшись реакции, прошел внутрь. Из комнаты за предбанником доносился стук швейной машинки.
– День добрый, хозяин, – открыл я дверь в комнату.
– Здорово, – отозвался тот, не оборачиваясь.
В избе стоял сильный характерный запах обработанной кожи. На скамьях и прямо на полу лежали шкуры: покроенные и целиковые. На полках стояли катушки ниток и тесьмы, коробки с фурнитурой, лекала. Настоящая пошивочная мастерская.
– Мне бы плащик. Поможешь?
Андрей – упитанный бородач преклонных уже лет – оторвался от работы и смерил меня взглядом.
– Если сегодня мерки снимем, через недельку будет в лучшем виде.
– Не до мерок. Мне сейчас нужно. Готовые есть? – достал я из кармана золотой.
– Хе, – Андрей хитро прищурился и потер загривок. – У меня тут что, по-твоему, магазин? Или склад при фабрике? Я по меркам шью. Все под заказ.
– За срочность, – к перекатывающемуся по костяшкам пальцев золотому добавился второй.
– Пойдем, – оживился Андрей и, махнув «за мной», отправился в соседнюю комнату. – Ну вот, – указал он на темный, в черно-бурых разводах плащ, облачающий деревянного истукана. – Вроде твой размер. Послезавтра обещался сдать, но раз такое дело…
– Интересная расцветка.
– Да тут… – замялся мастер, – с пропорцией маху дали. Но часов за восемь можно подкрасить. Совсем черная, конечно, не станет, но будет однотоннее.
– Не нужно, мне так нравится, – я пощупал кожу. – Свинина?
– Нет, – ощерился Андрей, подкручивая ус, – не свинина.
Через два часа, ушедших на небольшую доработку обновки – пришивание капюшона, дополнительной фурнитуры для плотной фиксации стоячего воротника, и петель, препятствующих задиранию рукавов, – я получил свою «защиту», весьма сомнительную в плане борьбы с радиацией, но психологически успокаивающую. Все-таки два слоя кожи – лучше, чем один. Да и в свете надвигающихся холодов с дождями – как-никак сентябрь на дворе – плащик будет нелишним. Сидит отлично, даже поверх разгрузки. Кожа мягкая, эластичная, движениям не мешает и щупать приятно. Андрей, разговорившись, поведал, что на плащ ушло четыре бабы, от шестнадцати до двадцати лет. Ну, за такое денег не жалко. Померил на противогаз – воротник и капюшон в затянутом положении закрывают голову с шеей полностью. Перчатки я получил бесплатно, в качестве пустяшного дополнения.
Из-за разросшегося скарба пришлось купить еще и новый вещмешок, более вместительный. Тут, правда, материальчик был попроще, обычный брезент, но сшит качественно, на совесть.
В общем, так непринужденно я оставил у Святых значительную часть только что полученного аванса.
По информации Фомы, группа Ткача должна была выдвинуться на следующий день из Чаадаево – поселок в восьми километрах от Мурома – и вместе с торговым обозом отправиться во Владимир. Не так уж и много времени, чтобы сесть на хвост. Фома мое мнение разделял, а вот Бойня – нет.
– Какого хрена?! – возмутился Николай Евгеньевич. – Никуда я не поеду, кроме Арзамаса! И так проторчал тут полдня! Это мне затемно, что ли, возвращаться?!
– Тут переночуешь.
– Нет-нет-нет, – замотал он башкой, – сам впрягся, сам и пиздуй. И так бензина сжег немерено. Кто мне компенсирует?
– Уж точно не я. Может, у Фомы спросим?
Николай Евгеньевич как-то сразу стушевался и, бубня под нос проклятия, потопал к «ласточке».
Удивляюсь, насколько сильно портятся люди, как только гнет проблем ослабевает. Прижало – шелковые, отпустило – говно говном. Выходит, я своим существованием делаю людей лучше. Хм. Вполне достойная роль индивида в социуме. Человек – он ведь сродни клинку. Чем сильнее по нему лупили, тем крепче вышел. А бросили без дела валяться – ржавчиной покрылся. Вот тот же Бойня – старик уже, но держится бодрячком, хоть и за воротник закладывает частенько. А оставь его в покое, дай на старости лет отдохнуть – так ведь за год-другой ожиреет, одряхлеет и сдохнет. Скотина ленивая. Я ему жизнь спасаю, а он…
– Осторожно! Не поцарапай, – сострил Бойня, помогая затолкать в кузов старую деревянную лодку.
– Весло закрепи, болтается.
– Потеряем – прикладом догребешь. Я в твои годы Оку туда-обратно безо всяких лодок переплывал, да еще и с узлом в зубах.
– Хорош заливать. Небось сроду из Арзамаса ни ногой.
– Ошибаешься. Я – чтоб ты знал – до того, как в эту сральню перебраться, на том берегу жил, в деревеньке, двадцать километров от Мурома. Все детство в Оке бултыхался, с весны до самого октября. Тогда-то она почище была, а сейчас, говорят, загадили – руки ополоснуть боязно.
– Молодец. Лезь в кабину.
– А ты плавать-то умеешь? – невзначай поинтересовался Бойня, ковыряясь с барахлящим зажиганием. – Слышь, чего говорю?
– Заводи уже, время идет.
– Умеешь? Я не понял.
– Поехали.
– Нет, ты ответь.
Старый козел. Вот бывают же такие – ткнутся языком в больное место, и мусолят, и мусолят. Не умею я плавать. Не у-ме-ю. Пробовал однажды, на прудах за железкой – еле откачали. С тех пор боюсь глубокой воды. Ничего не могу с этим поделать. Как только чувствую под собой глубину, прямо судорога бьет и дыхание перехватывает. Легкие тут же вспоминают, каков это – воды нахлебаться. Ой бля… Тут как-то раз опытом делились с коллегой – нормальный вроде мужик, никогда о нем плохого не думал, – и начал он про методы свои рассказывать, дескать, до чего же эффективно утопление. Кладешь, говорит, терпилу на спину, фиксируешь голову, тряпку ему поверх морды, и не спеша водичкой поливаешь, так, чтобы струя не прерывалась хотя бы минуту. Рассказывает, сука, медленно так, обстоятельно и ухмыляется. Тварь. Я проткнул ему оба легких и вскрыл трахею. Как-то само собой вышло. Ни при каких обстоятельствах не стану топить человека, кем бы он ни был. Загнать иглу под ноготь, раздавить пальцы, разбить сустав, обработать паяльной лампой, пощекотать ливер – всегда пожалуйста. Но топить – нет. Понимаю, что эта причуда мне когда-нибудь аукнется, а перебороть не могу.
– За-во-ди, – ладонь зачесалась, вожделея ребристую рукоять ножа.
Но у Николая Евгеньевича хватило ума не продолжать бестактно начатую тему. Он очень своевременно разобрался с зажиганием, и «ласточка», надрывно прокашлявшись, покатила к открывающимся воротам.
Спустя час с копейками самодвижущийся металлолом проскрежетал тормозами и остановился на песчаном берегу.
Бойня помог выгрузить мое утлое плавсредство.
– Ну, – протянул он руку, – ни пуха. Аккуратнее там.
– К черту.
Через минуту я остался в компании кружащих высоко над головой чаек и квакающих в заболоченных протоках жаб.
«Аккуратнее там». Эх, там бы еще оказаться, можно будет спокойно вздохнуть. Ширина Оки в том месте, где мне предстояло начать форсирование, была примерно полкилометра, но, учитывая течение, предстояло проплыть метров семьсот. Семь ебаных сотен метров холодной черной дряни, которая только и ждет, чтобы затащить тебя в свое безвоздушное чрево, заполнить собой твои нос, рот, горло, легкие…
В такие минуты невольно становишься верующим. Вот и я, неумело перекрестившись, спустил лодку на воду, залез в нее и со словами молитвы за спасение души – дурное влияние Святых – отчалил.
Если б не эта чертова боязнь глубины, Ока, наверное, показалась бы мне красивой – широкая, темная, омывающая живописно изрезанные протоками берега и песчаные отмели. Она брала начало под Орлом и, петляя наподобие кишки, тянулась на север, где упиралась дефекационным – если уж продолжать аналогию – отверстием в руины Нижнего Новгорода.
Вот такое путешествие я точно не хотел бы совершить. Потому вцепился в весло и принялся усердно грести.
Сколько я греб, сказать трудно. По ощущениям так не меньше часа, но на самом деле, наверное, минут пятнадцать, а то и меньше. За это время мимо меня успела проплыть какая-то хрень, издали напоминающая утопленника, а ближе к середине реки едва разминулся с полусгнившей козой. Вначале тоже подумал, что человек – шкура от туши отслоилась, оголив почерневшее мясо, и тянулась позади, как лохмотья одежды, – но рогатая башка опровергла мои догадки. Хотя, справедливости ради, нынче и рога – не самое веское доказательство. Встречал я экземпляры хомо сапиенс гораздо менее походящие на человека, чем та коза.
В конце концов проклятая Ока осталась позади. Я вытащил лодку на берег и заныкал в кустах – вдруг пригодится.
От места высадки до Чаадаево, по моим расчетам, было километров пять. Маршрут пролегал через лес, минуя расположенную поблизости деревушку. Не то чтобы я опасался встреч с местными, но, как говорится, береженого бог бережет. Это в городах народ ко всему привычный, а деревенские с чужаками держат ухо востро. Оно и понятно. Кому взбредет в башку шастать одному по лесам? Уж точно не доброму человеку. Деревенский мужик простоват, но не глуп. И чрезвычайно хозяйственен. Поглядит с хитрым прищуром вслед одинокому путнику, подумает, оценит, сходит домой за ружьишком, пару соседей кликнет… Человек-то, может, и недобрый, но вот добра на нем изрядно. Зачем же упускать? А мне шум ни к чему. Да и без шума нехорошо получится, если одновременно с моим приходом в Чаадаево прилетит весть о свежих трупах, обнаруженных неподалеку. Так что лучше уж лесом.
Тем более что лес в эту пору чудесен. А муромский… О-о, муромский лес – моя слабость. Вот, казалось бы, вырос я, можно сказать, в степи, только ее одну долгие годы и видел, но любви к малой родине не питаю. Одно слово – пустошь. А здесь – буйство растительности. Особенно люблю местные сосны – громадные, прямые, будто мачты, с золотисто-желтой корой. А молодняк, что по опушкам насеялся, совсем как елки, только хвоя раза в четыре длиннее. Стоят такие сугробы зеленые с шишками – красота.
Солнечным осенним днем в лесу благодать. Прохладно, свежо. Комары уже сдохли, мухи спят. Под ногами мох. Идешь по нему – будто по перине ступаешь. А воздух какой. М-м-м… Сосновый аромат ноздри ласкает. Ни пылищи тебе, ни ветра пронизывающего. Эх. Если б не работа, вот честное слово, перебрался бы сюда. А что? Пять-шесть местных к строительству привлечь на добровольно-принудительной основе, они топорами да фуганками махать любят, инструментом обеспечу. Одна беда – сторожить их нужно неусыпно. Тут не Арзамас. Придется нанимать за свои кровные. Ну ладно. Построят мне избу с печкой. Небольшую, лишь бы переночевать было где. Черт. Для печки кирпичи нужны. В Муроме купить можно. А подвал? Без подвала нельзя. И желательно забетонированный. Только вот как в лес кирпичей с цементом натаскать? Не на своем же горбу? Выходит, дорога рядом быть должна. А где дорога, там люди. Будут шастать туда-сюда, уединение нарушать. Глядишь, и подпалят еще. Мутантов-то на этой стороне не жалуют. Ну и нахуя, спрашивается, мне такое счастье?..
С этими горестными мыслями я и подошел к промежуточному пункту назначения.
Чаадаево – большое село, домов на триста, в отличие, к примеру, от огороженных стеной Ковардиц, вело куда более открытый образ жизни. Никаких тебе фортификаций, все цивильно и, я бы даже сказал, уютно, если б не местные жители. Как говаривал персонаж одной книжки – английский король, если память мне не изменяет: «Главная проблема Шотландии в том, что в ней слишком много шотландцев». Вот и здесь так же.
Жили чаадаевцы за счет скотины. На восемьсот человек держали общее стадо в тысячу молочных коров. Кроме того, в селе имелись маслобойня и сыроварня, выдающие продукцию во вполне себе промышленных масштабах, а также распространяющие по округе весьма специфический аромат. Даже не знаю, что хуже – помойно-отхожая вонь арзамасских закоулков или это.
Время уже близилось к вечеру, и я отправился на постоялый двор. Вообще, как только я перестал в своей работе ограничиваться Арзамасом и близлежащими территориями, у моих глаз выявился один, но большой изъян – оказывается, они имеют нехорошую особенность будить низменные ксенофобские инстинкты среди лацевского населения. Днем все нормально, а вот в сумерках… И чего я только не пробовал! Даже очки себе с затемнением купил. Но выяснилось, что на человека, расхаживающего вечером в темных очках, лацы реагируют с ничуть не меньшим подозрением. Пришлось отказаться, взяв за привычку поглубже укрывать голову капюшоном.
– Комнаты есть на ночь? – спросил я, разглядывая барабанящие по стойке толстые пальцы хозяина постоялого двора.
– Серебряный, – ответил хриплый бас, и мне под капюшон заползло сизое облачко табачного дыма. – Или шесть «пятерок».
– Недешево.
– У меня только двухместные. Найдется желающий на вторую койку – снижу до четырех пятерок.
– Не нужно, плачу восемь, и комната моя целиком, – я вынул из разгрузки рожок.
– Э, нет, – погрозил палец. – Из примкнутого.
– Хм. Наебывают часто?
– Да, знаете ли, бывает. То порох сырой, то капсюли гнилые.
– Лады. Из примкнутого так из примкнутого.
Я рассчитался и забрал ключ.
– Направо. Четвертая дверь. Сортир под боком.
– А первые три заняты?
– Завтра освободятся. Надо?
– Нет, просто близость к уборной смущает.
– Сортир чистый, – пробасил хозяин мне вслед слегка обиженно.
Комната – квадрат три на три – имела минимальный набор мебели: два топчана с соломенными матрасами и подушками, покрытыми самотканым бельем и байковыми одеялами; две тумбочки, два табурета, небольшой стол и рукомойник. Типичная для подобных заведений обстановка. Полноценная гостиница здесь бы не окупилась. Поток народу в селах маловат, а на постой в свои дома люди пускают чужаков крайне неохотно. Так что постоялый двор – единственное приемлемое решение. Чаще всего он представляет собой пристройку к избе, а то и к сараю, на три-четыре комнатушки. Чтобы переночевать и привести себя в порядок – места вполне достаточно. Кроме того, чем меньше комната, тем меньше затрат на отопление. Внешние стены обычно не слишком толстые, а уж внутренние и подавно.
Первое, что я сделал, заперев дверь, – достал из вещмешка кружку и, усевшись на топчан, поставил ее между стеной соседней комнаты и своим ухом. Так просидел около двух часов. Соседи мне попались немногословные. Побрюзжали о недосушенном табаке, что продал местный бакалейщик, обсудили достоинства некой Нюрки из пивной, и только под ночь разговор завернул в интересующее меня русло.
– Завтра в дорогу, – вздохнул первый. – Как думаешь, выгорит?
– Самим бы не выгореть, – ответил второй.
– Да ладно, Ткач – мужик надежный, по-глупому рисковать не станет.
– Хорошо, если так.
– Я вот все думаю, – продолжил первый мечтательно, – как там оно? Интересно, высотки уцелели? А башня Останкинская? Я на фотографиях видел – ух, красотища. Это ж надо такое построить. Даже в голове не укладывается.
– Нет там ничего, – отрезал второй. – Пустыня. Кратеры от взрывов, а между ними горы кирпично-бетонного лома и машины, в комки фонящего железа сплавившиеся. Если осталось что – только на окраинах. Я слышал, пекло такое было – аж река выкипела.
– Москва-река?!
– Ну.
– Брехня. Она ж не вся в городе, хрен знает откуда течет. Это надо было по всему руслу бомбить, чтоб выкипела. Брехня, к гадалке не ходи.
– Почем купил, потом и продаю.
– Кто наплел?
– Славик Хазар.
– Нашел, кому верить. Он дальше Владимира сроду не был.
– Говорит, кореш сам лично по дну прохаживался и монетки собирал.
– Ну да. Кореш известного брехуна – это, конечно, авторитет. Ты сам-то головой подумай. Какие, на хер, монетки? Там, наверное, ила и грязи такой слой, что катер не найдешь. Монетки, бля…
– Че ты разошелся? Может, и спизданул малость. Но река выкипеть вполне могла, я считаю. Одна ракета, и русло на хуй. Потекла речка в обход города, а что в черте осталось – облаками ушло. Ты вот под Тамбовом не бывал? А я бывал. И не понаслышке знаю, во что железнодорожные вагоны после термоядерного жара превращаются. Да что там вагоны? Рельсы каленые как масло тают. Помню, еще оплавок со шпалы подковырнул – кругляшок такой, как речная галька, только не камешек, а сталь – и в карман положил, на память. Хорошо – умные люди заметили вовремя, вразумили дурака. Вроде обошлось.
– Что обошлось?
– Все обошлось – зубы не выпали, башка не облысела, хрен работает, кожа язвами не покрылась, собственными кишками не испражнялся. Фонят они очень, Сережа, железяки эти. Нет, конечно, и от земли потрескивает, и от кирпича, но мало. А вот металл лучше стороной обходить, да-а-альней стороной. Чего взгрустнул-то? Небось на каруселях думал покататься? – второй собеседник весело хохотнул. – Эх, молодежь.
– Да, дела… – протянул первый. – А живность там водится какая-нибудь?
– Кто ж его знает? Вообще, я слышал, что в сильно зараженных местах жизни нет. Но…
Диалог прервался, за стеной послышалась возня.
– Что это? – спросил первый с придыханием.
– А сам-то как думаешь?
– Челюсть. Собачья?
– Почти угадал. Крысиная.
– Да ладно!
– Я и сам бы не поверил, если б собственными руками не отрезал ее от свежего трупа.
– Под Тамбовом?
– На самой окраине. До первой воронки меньше километра оставалось. Вначале тоже подумал – собака, а пригляделся – нет. Туша-то сильно поеденная валялась, черепушка раздавлена, но лапы крысиные с собачьими разве что слепой спутает.
– Это сколько ж в той животине было? Килограмм пятнадцать-двадцать?
– Вроде того. При этом ей и кушать нужно немало. Значит, есть на чем вес такой нагуливать.
– Да ее саму кто-то схарчил.
– То-то и оно, – второй ненадолго умолк и снова заговорил, понизив громкость: – Знаешь, никому раньше не рассказывал, но там, в Тамбове, я видел еще кое-что.
Снова воцарилась тишина. Я, припав ухом к кружке, живо представил, как в предвкушении очередной тайны у первого собеседника расслабляются мышцы лица и челюсть медленно оседает на грудь.
– Так вот, – продолжил второй, – когда мы проходили мимо железки, среди искореженных товарных вагонов дважды мелькала тень. По очертаниям – человеческая. А фон там – мама, не горюй. Вблизи, конечно, не замеряли, но если показания счетчика с расстоянием соотнести да результат прикинуть, выходит, что радов триста-четыреста словить проще, чем найти шлюху в борделе. Такая доза – это лучевая, и похороны через месяц-другой. А если задержаться в том металлоломе подольше, можно и за тысячу поймать. Это уж лучше сразу пулю в жбан. Иначе – рвота, жар страшный с бредом, кровавый понос и мучительная смерть в течение двух недель.
– Ну? – вопрошающе произнес первый после нескольких секунд бесплодного ожидания.
– Что «ну»?
– Дальше-то чего было?
– А ничего. Мимо пошли. Ты, Сережа, все-таки туговат на голову, только из снайперки своей шмалять и умеешь. Я ему про человека в очаге радиации, а он: «Чего дальше?» – передразнил второй. – Сам факт тебя не удивляет?
– Так ты же не знаешь, может, человек этот и загнулся потом, от кровавого поноса, – возразил первый. – Не все такие прошареные насчет радиации.
– Н-да… – цокнул языком второй. – Ни о чем с вами, молодыми, серьезно потолковать нельзя. Ладно, пойду, справлюсь, как там наша банька. Попариться охота перед дорожкой. Даст бог – не в последний раз.
– Бля, Гейгер, типун тебе на язык.
Разговор закончился, скрипнули половицы, хлопнула дверь.
Я размял затекшую шею и глянул в забранное решеткой оконце под потолком – небо совсем уже потемнело. Что ж, надо и мне ополоснуться, пожрать да на боковую. День предстоял нелегкий.
