Глава 11

Владимир. Некогда областной центр. Некогда крупный, некогда промышленный, некогда исторический. Говорят, до войны здесь проживало триста сорок тысяч человек, работала чертова уйма заводов, а люди из других мест приезжали, чтобы поглазеть на роскошные белокаменные соборы, отстроенные хер знает как давно.

Все осталось в прошлом. Нет, Владимир не пал жертвой войны. Каким-то чудом ядерная коса его миновала. Но нашлась беда пострашнее – человеческая тупость. Владимиру страшно не повезло с бугром. Да какой там бугор? Это жидкое говно не потянуло бы даже на смотрящего по выгребной яме. Все, что могла та липовая власть сделать в первые годы бардака, так это не дать себя нагнуть. В буквальном смысле. Потому как в переносном – ее нагибал каждый встречный-поперечный гопник, которому доставало мозга, чтобы набрать кодлу голов в сорок-пятьдесят. И такой башковитой гопоты, судя по результату, отыскалось немало. Окраины, попросту брошенные на растерзание, начали стремительно пустеть, а фактическая граница Владимира – сжиматься, как клочок подсыхающей сыромятной кожи. С годами от большого, безболезненно пережившего войну города остался центральный пятачок с населением тысяч в двадцать-тридцать, окруженный кольцом мертвых кварталов.

Я по долгу службы бываю в разных местах. Помню, когда впервые довелось посетить Сергач, впечатление он на меня произвел – как клубника на свинью. Тоже вроде город, но, бля, до чего же не похож на Арзамас! Прямые улицы, целехонькие многоэтажки, не воняет, народ не шухерится, бабы свободно расхаживают даже вечером, мужики не озираются, не держат руку в кармане. Что за хуйня?! В лабаз заходишь, а там ни решеток, ни самострелов по углам. Вот, думаю, бараны умалишенные. Сам сопляк еще был безмозглый. Но даже тогдашним умишкой спустя всего пару дней дошел, понял, отчего так. И позавидовал. А вернувшись в Арзамас, только укрепился в составленном о Сергаче мнении.

Владимир же воспринимался как нечто привычное и даже кое в чем выгодно оттеняющее мою родную помойку. Издали его обветшалые, год за годом превращающиеся в труху окраины удивительно напоминали трущобы Арзамаса, разве что зелени побольше. Только закопченная махина когда-то белокаменного Успенского собора да часовня рядом выбивались из общей убогости.

Настроение испортилось еще до въезда в город, у моста через Клязьму. Нет, я вовсе не ожидал радушного приема, но все же надеялся, что день закончится спокойно. Девять часов верхом кого угодно настроят на миролюбивый лад. Когда задница превращается в сплошную мозоль, а спина ноет так, что кажется – еще немного, и жилы лопнут, поневоле станешь добропорядочным.

Владимирский мост сам по себе – явление неординарное. Большинство его соплеменников давно почило, разрушенные либо ракетными ударами во время войны, либо позже, в ходе междоусобной грызни, а то и просто – временем, без надлежащего ухода. А этот уцелел. Громадная железобетонная лента, перекинутая между черно-бурыми холмами, над рекой, и поддерживаемая стальными арками, что зиждились на массивных быках, внушала уважение к строителям прошлого. И хотя полотно пошло трещинами, выбоинами, а кое-где вовсе осыпалось, опоры, потеряв в бою со временем куски бетонной плоти, щеголяли торчащими наружу «костями» арматуры, сталь арок покрылась толстым слоем ржавчины, от фонарных столбов остались лишь гнилые пеньки, мост все еще хранил частицу былого величия. Он стоял, как скелет доисторического ящера – огромный, грандиозный на фоне жалких клочков измельчавшей жизни.

Учитывая стратегическое значение моста для Владимира, власти сумели изыскать средства на его охрану. Но средств этих хватило лишь на один берег. Со стороны же Судогды мост был отдан в руки провидения, оказавшиеся не слишком заботливыми. В районе второго пролета зияла глубокая воронка, накрытая сверху досками – результат бездарной попытки подрыва, аналогичная участь постигла и третью опору, но там урон можно было считать и вовсе чисто символическим. Да, в прежние времена умели строить. Это вам не тяп-ляп на один сезон, из подручного дерьма. Владимирское начальство, судя по всему, мыслило в том же русле и особо на эту тему не расстраивалось, предпочитая охранять не столько мост, сколько свое право на взимание сборов за проезд по нему. Но с такой монополией согласны были не все.

Двоих я заметил еще минут пятнадцать назад, когда обоз благополучно миновал первые три пролета. Они засели внизу, рассудив, видимо, что кусок не по зубам. Значит, банда небольшая. Да, скорее всего, и не банда, а так, группка местных решила подзаработать. Бедные оголодавшие люди. В их положение легко войти. И я даже не отказался бы отбашлить им за проезд несколько монет, но беда в том, что старый добрый грабеж теперь мало кто практикует. Времена, когда ворье жило по понятиям, канули в Лету. Сейчас эти предприимчивые особи в большинстве своем предпочитают снимать добычу с трупов. Так куда выгоднее и гораздо безопаснее.

Я остановился в рощице, не доезжая метров двухсот, привязал Востока, надел ему на морду мешок с овсом, чтоб не возмущался, сменил «АК» на «Винторез» и без лишних отлагательств осторожненько почесал на огневую позицию.

Пятиминутное наблюдение за бандитским логовом помогло выявить еще двоих несогласных с политикой муниципальной власти в отношении монополии на отъем материальных ценностей у гостей Владимира. Угольник прицельной сетки лег чуть выше переносицы одного из них, «ВСС» сухо щелкнул, будто сломанная ветка, и голова смутьяна дернулась назад в облачке алой пыли. Симпатично. Многие люди умирают гораздо красивее, чем жили, и все благодаря мне. Иногда удается создать просто фееричные, непередаваемо изумительные этюды. В голове циркулирует большой объем крови, куда больший, чем в других частях тела. Пуля, проходя сквозь череп, рвет огромное количество сосудов и легко разрушает податливый мозг. К примеру, 7Н8 патронов «СП-5», что облюбовали мой магазин, при попадании в лицо обычно полностью сносит затылочную кость. То есть на выходе образуется дыра – сантиметров шесть в диаметре. Каша из мясного фарша, костной муки и взбитых мозгов, обильно залитая кровью, вылетает наружу фонтаном. Особенно здорово это смотрится в закрытых помещениях, желательно с белеными стенами и потолком. Создается эффект художественного беспорядка, буйства жизни в холодном мертвенном окружении, разительный диссонанс, игра контраста. Короче – выглядит заебись. Но в данном случае я рассчитывал не на признание – таланты у нас, по старой русской традиции, при жизни никогда не ценились, – а на то, что, узрев фантасмагорическую сцену гибели товарища, остальные особи быстренько сдристнут, сэкономив мне тем самым патроны. Но не тут-то было. Ублюдки, определив, видимо, по расплескавшимся мозгам направление огня, спрятались за опору и притихли. Руководствуясь первым правилом долголетия, которое гласит: «Не оставляй живого врага за спиной», я сместился еще немного правее и стал ждать. Через минуту мое терпение было вознаграждено показавшейся из-за угла шапкой. А когда восхищенный собственной мудростью паразит уверился в том, что опасность миновала, показалась и физиономия. Пуля угодила в левую скулу, прямо над зубами, и вышла через шею. Он еще корчился в агонии, когда я, вооружившись «АПБ», зашел с противоположной стороны. Третий фигурант по делу о жадных голодранцах доской грохнулся на землю, получив «масленка» в затылок. Четвертый, и последний, вытаращив глазищи, замер в неустойчивом положении, готовясь то ли взлететь, то ли обосраться.

– Не стреляй, – просипел он и, разжав пальцы, уронил потасканный двуствольный обрез. – Я ж тебе ничего не сделал. Какого хера?.. – недобиток медленно повернулся в мою сторону, держа руки слегка приподнятыми.

Мужик лет сорока, невысокий, жилистый, с покрытой рыжей щетиной сухой физиономией, в старой засаленной куртке, перехваченной ремнем, в простых штанах и стоптанных сапогах с коротким голенищем. Взгляд испуганный, но не умоляющий.

– Что молчишь? – осторожно поинтересовался он и совсем не к месту добавил: – Я пойду?

Должно быть, сия простота тронула меня столь глубоко, что удивление отразилось на лице. Невинный агнец это заметил. Сообразив, что вопрос был бестактен и идти сегодня никуда не придется, он решил прибегнуть к последней хитрости.

– Ну, и чего теперь? А? Пристрелишь как собаку? – представитель угнетенного класса подкрепил речь демонстрацией пустых ручонок. – В безоружного стрелять – много храбрости не надо. Может, по-мужски решим это дело? – он медленно, не сводя с меня глаз, нагнулся и достал из-за голенища нож. – А? Что скажешь?

Что тут сказать? Попытка, достойная уважения. Большинство на его месте жевали бы сопли, стоя на коленях, а этот – нет, держится. Голос подрагивает немного, руки трясутся, но слез не видно и штаны сухие. Молодец.

Я снял с плеча «ВСС», прислонил к опоре. Только сунул «АПБ» в кобуру, как наш «честный малый» с криком ринулся в бой. Вот же скотина. А еще на совесть давил.

Выпад оказался достаточно подлым, но недостаточно быстрым. Я успел сделать шаг в сторону, одновременно выхватив из ножен кинжал. Короткое движение рукой, и верхняя половина левого уха, отделившись от драчуна, шмякнулась на землю.

– С-с-сука, – прошипел тот, скорчившись и прикрывая рану ладонью. – Выпотрошу, блядь!

Его правая рука с ножом, при этом почти полностью разогнутая, смотрела в мою сторону – типичная стойка кабацкого бузотера. Давно заметил, что в поножовщине большинство предпочитает разворачиваться правым боком, выставляя вооруженную руку вперед. Они кончиком ножа будто очерчивают вокруг себя зону собственной безопасности. Типа: «Во я докель дотянуться могу! Только сунься!» Фатальная ошибка. Если противник не такой же кретин, он с радостью изрубит протянутую ему конечность.

Быстрый выпад, и одноухий фехтовальщик лишился большого пальца. Нож, выпав, воткнулся в землю. Однако – надо отдать должное – самообладание не покинуло «потрошителя», и он, ловко кувыркнувшись, подобрал тесак левой рукой. Но деревянная рукоять плохо лежала в скользкой ладони, да и поздновато было переучиваться на левшу. Зато стойка теперь приобрела верную конфигурацию – вооруженная рука, согнутая в локте, возле туловища, невооруженная, тоже чуть согнувшись, выставлена вперед. Ну, может же, когда захочет!

Перехватив свое нехитрое оружие покрепче, мой «ученик» начал отступать к брошенному обрезу. Видимо, идея с дуэлью на холодняке больше не казалась ему удачной. Но мне она очень даже нравилась. Не часто удается сойтись вот так – нож на нож. Больше все со спины, втихаря. А поразмяться иногда хочется.

Дабы не завершать разминку раньше времени, я стал теснить с каждой секундой грустнеющего дуэлянта прочь от ружья. Тот нехотя отступал, уже без всякого зазрения косясь то на обрез, то на винтовку. Рана на голове оказалась глубокой и здорово кровоточила. Ноги моего визави уже начинали заплетаться. Нужно было поспешать, еще немного, и он бы отключился без посторонней помощи.

– Эй, – неожиданно выдохнул отступающий, продолжая защищаться выставленной вперед четырехпалой клешней, – послушай меня. Ты победил. Ладно? Твоя взяла. Не надо больше. Хорошо? Какой тебе с этого прок? У меня и взять-то нечего. Ну? Что тебе нужно? Куртку хочешь? – он потянулся свободной рукой к пуговицам. – Я сниму, – голос вдруг стал писклявым, будто слова застревали в горле. – Сниму, если хочешь. И сапоги, – щедрый малый неуклюже поддел носком правого говнодава каблук левого, едва не упав при этом. – Бери. И второй бери. Ну? Что ты молчишь?! – сорвался он на визг. – Что тебе, блядь, от меня надо?! – На подбородке повисла слетевшая с дрожащих губ слюна. – Перестань идти за мной! Хватит! Хватит. Пожалуйста. Хватит…

Ну, как всегда. Вот уже и слезу пустил. Ножик в руке ходуном ходит. Сейчас либо зашвырнет его куда подальше и рыданиями разразится, либо бросится в атаку, как полоумный.

Подтверждая мою гипотезу, страдалец издал нечто похожее на сдавленный слезами рев и метнулся вперед.

Я сделал шаг в сторону, провалил сопливого берсеркера и, загнав клинок ему в промежность, как следует резанул.

Несчастный тут же сменил рев на завывание и упал ничком, согнувшись в пояснице. Было видно, как под стремительно набухающими кровью штанами вниз по бедру ползет небольшой комок.

– Ты все равно не умел ими пользоваться.

Добивать подранка я не стал. Он и сам подох без задержек. Кинжал – хоть и не бритва, но мякоть режет глубоко. А бедренная артерия – дело такое, много времени не дает.

Я быстренько обшмонал трупы на предмет необременительных ценностей и, разжившись шестью монетами, вернулся к Востоку. Скотина стояла там, где ее оставили, мирно поглощала остатки овса и плевать хотела на суетную человечью возню со стрельбой и поножовщиной.

Спустя десять минут мы с верным скакуном уже подъехали к КПП на противоположной стороне.

КПП, надо сказать, основательный – две коробки из кирпича и шлакоблоков по разным углам моста, обложенные мешками, узкие прорези-бойницы, на крышах гнезда из тех же мешков, прожектора, пулеметы, промеж коробок шлагбаум, перед ним, метров за пятьдесят, шипованная лента раскатана. С кондачка не проскочишь.

Чинно отстукивая копытами по бетону, мы с Востоком подошли метров на двадцать, пока один из дежурных не дал команду остановиться.

– Кто такой? – осведомился он в поднесенный к губам рупор.

– Я проездом. Планирую отдохнуть денек в вашем чудесном городе и дальше двину.

Орать на холодном, насыщенном речной влагой воздухе – не самое приятное занятие. Им бы второй, гостевой рупор завести не помешало.

– Проездом? И куда же? – продолжил любопытствовать мой собеседник.

– В Лакинск. Слушай, дружище, может, я подойду, да поговорим, как люди? Неохота глотку драть.

– Стой, где стоишь! – напрягся вдруг оратор. – Зачем тебе в Лакинск?

– Дела у меня там. А что такое?

– Какие дела?

– С другом хочу повидаться.

– Что за друг? Где живет?

– Да в чем, собственно, проблема?

– Отвечать на вопрос!

Смотрящие до того в облачное небо стволы «ПКМ» один за другим нацелились на меня.

– Ладно-ладно, раз вам так интересно, скажу – дружбана моего звать Игнатом. Игнат Ефремов. Довольны? Живет он в двухэтажке рядом с Реммехом, в той, что торцом к шоссе, вдоль дороги через Васильевку на Курилово стоит. Ну, не знаю я, как еще объяснить.

Мой дознаватель обернулся к одному из своих подручных и получил утвердительный кивок.

Никакого Игната Ефремова я, конечно, не знал, но в Лакинск мне наведываться доводилось. И сейчас я был очень благодарен матушке-природе за дарованную память на названия встречающихся по пути деревушек и городских достопримечательностей. Подручный, видимо, тоже не имел чести знать поименно всех жителей городка, но на местности ориентировался и легенду мою подтвердил.

– Давно там был последний раз?

– Уж лет пять как.

Дежурный заметно успокоился, опустил рупор и махнул мне рукой: «Канай сюда».

– С тебя пять монет за пользование мостом, – сообщил он, когда я подошел к шлагбауму, и вытащил из большого кожаного подсумка регистрационный журнал. – Если нет серебра, возьмем «пятерками» по общему курсу.

– Серебро есть, – отсчитал я семь кругляшков вместо пяти. – Из-за чего такие меры предосторожности, если не секрет?

– Поставь имя, дату, час и распишись, – ткнул дежурный пальцем поочередно в четыре графы. – А меры… Уже три дня, как с Лакинском связь пропала. Посылали нарочного – не вернулся. Видно, беда там случилась. А раз в Лакинске беда, стало быть, и до нас скоро доберется.

– На что подозрения? – поинтересовался я, возвращая карандаш.

– Есть надежда, что дело в банде, – ответил дежурный, состроив полную сомнений мину. – Хотя у нас достаточно крупных, чтобы Лакинск захватить, отродясь не водилось. Может, объединились. А может, и пришлая, с запада. Я слыхал, там такое творится, что не приведи господи.

– Надежда, значит?

– Да. Так спокойнее, – он поморщился и заговорил тише: – Нам об этом распространяться запретили во избежание паники, но уже весь город слухами полон и без нас. Говорят, что в Лакинске эпидемия.

– Вот оно что. Тиф?

– Кабы так, – прошептал дежурный еле слышно. – Чертова копоть.

Этого еще не хватало.

Чертова копоть, или невская чума, согласно расхожему мнению, зародилась на руинах Питера, из-за чего и получила свое второе название. А первым названием эта зараза была обязана симптомам. Начиналось все с того, что инфицированные замечали у себя на коже небольшие черные пятна. Выглядели они будто следы от чадящей лучины – неравномерно темные, неправильной, обычно слегка вытянутой формы, без уплотнений и припухлостей, с размытыми границами. Первые один-два дня эти странные пятна больного никак не беспокоили, самочувствие оставалось нормальным. Но потом вдруг все резко менялось – начинался жар, кожу покрывали все новые и новые высыпания, старые взбухали гнойными нарывами, изъязвлялись, появлялась ломота в суставах, а позже и в костях, зубы расшатывались и выпадали, волосы отрывались прядями, зачастую вместе с кусками кожи, приходила тошнота, кровавая рвота, суставы разрушались, человек гнил заживо, теряя пальцы, губы, уши, нос, гениталии… Смерть наступала обычно в результате обширных внутренних кровоизлияний. И все это в течение двух-трех недель.

Одни говорили, будто причина в мутировавшей проказе или что-то типа того, другие кивали на бактериологическое оружие, боевые штаммы сибирской язвы, чумы, оспы, туляремии. Лет восемь назад эта дрянь выкосила уйму народа от Вологды до Ярославля, подошла вплотную к Иваново. Но обошлось. Очаги удалось «локализовать» – так я слышал. Еще слышал, что ивановские дружинники загоняли беженцев с севера в заблаговременно вырытые ямы, напевая разную херню о дезинфекции, обливали тех керосином и жгли. Особо прытких, кто выскочить пытался, заталкивали назад баграми. Такая вот локализация с дезинфекцией. Но винить жителей Иваново я не могу. Если б ярославцы в свое время не распускали сопли, а точно так же «лечили» прущих из зараженной Вологды ублюдков, то и сами не лежали бы сейчас слоем пепла на двухметровой глубине. Но теперь людская молва преподносит историю тех событий как историю зверств. Слащавые уроды из того же Владимира ноют о «вопиющей жестокости к несчастным женщинам, старикам и детям, вынужденным бросить свои дома, ища спасение от мора». Интересно будет послушать этих мразей, когда чертова копоть погонит сюда толпы «несчастных». Я почти не сомневаюсь в том, кто первым заголосит, требуя искоренить заразу на корню. Это ведь издалека легко быть добрым, с умным видом порицать «бездушных палачей». А как горе-беда за жопу прихватит, тут совсем другой разговор начинается.

– Случаи уже есть? – так же шепотом спросил я.

– Тьфу-тьфу-тьфу, пока только догадки. Держи, сдашь на выходе.

В руки ко мне перекочевала бумажка с печатью – пропуск в город на два дня.

– Благодарю.

– Кстати, – спохватился дежурный, – на той стороне из мелкашки вроде стреляли, минут двадцать назад, и кричал кто-то. Ничего подозрительного не видел?

– Нет. Охотники, наверное. Будьте здоровы.

– И тебе не хворать.

Получив сии благие пожелания, я миновал КПП и по улице Муромская, о чем свидетельствовали сохранившиеся кое-где таблички, направился в город.

Все, что находится в пределах шестисот метров от Клязьмы, городом назвать нельзя – слева редкие полуразрушенные домишки, справа лес, некогда бывший парком. Собственно, Владимир начинается с протянувшейся параллельно реке улицы Большая Московская и Соборной площади. Соборная – потому, что с нее хорошо видны два собора. Правда, любоваться там особо нечем – серые, а местами и черные от копоти пожаров громадины, зеленовато-бурые купола, давно лишившиеся позолоты, погнувшиеся кресты, на Успенском обрушилась одна из пяти маковок – видно, шмальнули с РПГ по засевшему снайперу, Дмитриевский тоже покалечен изрядно, да он и без того незатейливый. Есть еще на Соборной площади памятник с тремя бронзовыми мужиками, рассевшимися вокруг бетонного столба. Все сколь-нибудь выступающие части истуканов спилены, а таблички, если они были, скручены, потому смысловая нагрузка сего монумента утрачена. В народе он зовется просто – «Три дурака». Но главной достопримечательностью, поистине лобным местом здесь является эшафот – прекрасное во всех смыслах сооружение. Монументально громоздкий, трехуровневый, он расположен чуть в стороне от центра площади, не мешая толпе собираться и услаждать очи созерцанием плодов правосудия. Нижний ярус, приподнятый всего на полметра и «украшенный» пятью крепкими столбами, используется либо в воспитательных целях, когда провинившихся граждан приковывают, заведя руки за спину, либо для побивания камнями. Эта немудреная экзекуция пришла в здешние широты с юга и прижилась как родная. Суть ее проста – осужденного привязывают к столбу, толпе раздают камни, толпа кидает камни в осужденного – отсюда и малая высота, все для удобства публики. Представление длится от минуты до нескольких часов в зависимости от активности толпы и живучести осужденного. Второй ярус – в полутора метрах над землей – отдан под колодки. Между деревянными опорами в выемки помещаются, одна над другой, две доски с тремя симметричными полукруглыми отверстиями на каждой. Верхняя доска приподнимается, шею и руки проказника укладывают в отверстия, доску опускают и фиксируют болтами. Вроде не страшно, однако колодки расположены таким образом, что паршивец вынужден стоять, согнувшись в крайне неудобной позе. Известны случаи, когда осужденные валились с ног от изнеможения и удушались под собственным весом. Это уже суровее позорного столба. Правда, в отдельных случаях, если тяжесть преступления достаточно высока, а все колодки уже заняты, ухо осужденного прибивают к столбу гвоздем – это больно, а кроме того, не позволяет двигать головой и отворачиваться от летящих в лицо предметов: разной тухлятины, дохлых крыс, комков грязи, говна и прочих безделушек, с которыми так любит играться городская детвора. Не у каждого хватит терпения, поэтому уши обычно рвутся. И правильно, потому как уцелевшее ухо палач, не церемонясь, разрезает ножом, или просто отвязывает терпилу да оставляет его на потеху честному люду прибитым, разбираться со своими проблемами самостоятельно – вот где начинается самое веселье. Ну и, наконец, третий ярус – помпезная, не побоюсь этого слова – театральная сцена, где дается главное представление, неизменно собирающее аншлаг. Пять виселиц на трехметровом помосте всегда готовы принять участников спектакля под названием «Да свершится правосудие!». И это не примитивные столбы с веревкой, нет, здесь в дереве и железе воплотилась незаурядная инженерная мысль! Прелесть сей конструкции заключается в том, что степень страдания висельников можно регулировать. Многие ошибочно полагают, будто повешенный испускает дух от сдавливания горла. На самом же деле горло – штука довольно прочная, окруженная мышцами, и его так просто не сдавишь, в отличие от сосудов. Петля на шее при затягивании пережимает сонную артерию, мозг недополучает с кровью кислород и умирает, но не сразу. На это требуется обычно три-четыре минуты, а бывает, и больше. И хотя висельник теряет сознание секунд через двадцать, кончина его далека от безболезненной. Кто видел, тот знает. А вот если повешение производится методом сбрасывания осужденного с большой высоты – двух метров достаточно, – то смерть наступает мгновенно, в результате перелома шейных позвонков и повреждения спинного мозга. Хрясь – и душа помчалась к богу, ну или еще куда. Как раз для такого вот гуманного способа владимирский эшафот был оборудован люками. Причем все пять люков раскрывались одновременно нажатием единственного рычага. Никогда не видел здесь групповой казни, но должно смотреться эффектно. А если населению требовалось продемонстрировать негуманный способ, палач просто брал веревку покороче.

Сейчас нижний и верхний ярусы пустовали. Только одинокий бедолага стоял раком в колодках под присмотром двух скучающих жандармов. Зевак на площади тоже не было. Дело близилось к вечеру, начинало смеркаться, а в темное время добропорядочному горожанину лучше сидеть дома. Фонарей здесь давно не зажигают, а окна всегда забраны ставнями. Редкие прохожие жмутся к стенам, предпочитая поскорей миновать открытое пространство и нырнуть в проулок, чтобы тут же прибавить ходу. Где-то вдалеке грохнул выстрел. Облюбовавшая крышу Успенского собора стая ворон поднялась и, каркая, закружила над почти сливающимися с темным небом куполами. В этот момент мне отчего-то подумалось, что штабеля чумных трупов, обмотанных грязными вонючими саванами, – единственный недостающий штрих для придания Соборной площади законченного вида.