Глава 27

— Ты обещал, что на этот раз его пайка будет моей, — проскулил кто-то, кого мне пока так и не удалось рассмотреть сквозь никак не разлипающиеся веки.

— Да нахуй она мне сдалась? У меня от этой консервированной фасоли уже изжога, — пробасили ему в ответ. — Получишь, как только с кухни придут за мисками. А так, вдруг этот хмырь проснется и запалит тебя. Мне проблемы не нужны.

— Сколько еще ждать? Живот с голодухи сводит, — продолжал ныть первый.

Теперь я его разглядел. Невысокий, щуплый лысеющий тип, с сальным, прилипшим ко лбу хохолком, глубоко посаженными глазами и оттопыренными ушами. Одет в линялую черную робу и мешковатые штаны того же цвета, заправленные в стоптанные башмаки с высоким голенищами. Его собеседник — бородатый здоровяк в неопределенного цвета комбинезоне, натянувшемся на его пузе, как на барабане — ковырялся щепкой в зубах и периодически рыгал. Этот, ближайшие несколько часов, от голодной смерти уже не умрет. А вот плюгавый нацелился на плошку дурно пахнущей фасоли всерьез. Моей, между прочим, фасоли. Испытав острый приступ рези в давно пустом желудке, я стряхнул с себя остатки сна вместе с дырявым солдатским одеялом и в последний момент выхватил из трясущихся костлявых рук оголодавшего прощелыги склизкую алюминиевую миску. Моему конкуренту что-то все же досталось. Что именно, в тусклом свете масляного фитиля, чадящего в коридоре, разглядеть не удалось, но скорее всего это был кусок хлеба или галета.

— Ого! — произнес толстяк, вскочив с деревянного табурета и отодвинув его подальше от решетки, отделяющей мою камеру от помещения охраны. — С этим нужно быть начеку. Вон какой живчик.

— Ничего, вот ребята Малея с ним поработают, и не будет живчиком, — захихикал тощий, после чего продолжил грызть свою добычу.

Опустошив отвоёванную миску, я огляделся. Все убранство тесной каморки составляли грубо сколоченные двухэтажные нары, прикрученные к бетонной стене, стол и сидушка, да параша в углу. Ткача нигде не было видно. Похоже, что таких камер, с решеткой вместо четвертой стены, дальше по коридору еще несколько штук, но все они пусты. По крайней мере, жрать приносили только мне одному.

— Слышь, красивый, — обратился я к своровавшему мой хлеб заморышу, с трудом подавив зевок, — сколько раз в день у вас кормят?

— В день? — рожа паршивца вытянулась. — Тебе хавку еще раз принесут послезавтра. Если доживешь.

Ага. Значит, мои выводы об отсутствии Ткача преждевременны. Может его кормят по четным, а меня по нечетным.

— А какой вам интерес, если сдохну? Многого о том, что происходит там, наверху и не узнаете, — я встал и подошел к решетке, стараясь незаметно обследовать запоры на предмет крепости.

— А у нас и без тебя есть…

— Заткнись! — Рявкнул бородач. — С заключенными разговаривать запрещено. Хочешь, чтобы тебя вышвырнули за пределы, как Сеньку Кислого?

Маленький мужичок осекся на полуслове, весь сжался и потерялся в углу. Видимо не было в жизни страшнее наказания для этого замухрышки, привыкшего с рождения шестерить за похлебку, чем оказаться снаружи на вольных хлебах.

— А ты пошел на место, — толстяк неожиданно резво для его комплекции вскочил с табурета и ударил крепкой, блестящей отполированным деревом дубинкой по тому месту на решетке, где еще секунду назад были мои пальцы.

Следующие два часа прошли в бездеятельной тишине. Тощий обиженно сопел в углу. Бородач сидел на табуретке, и было непонятно: то ли он дремлет, то ли в задумчивости. Я грыз ногти и прикидывал с кого мне снимать шмот, потому что сидеть в исподнем среди бетона прохладно. Не подходили оба. Роба и брюки с заморыша на меня не налезут, а в комбинезоне толстяка я утону. Нет, его, конечно, надеть можно, но спотыкаться о волочащиеся штанины и путаться в рукавах… ну его нах.

Эти мои размышления прервал топот в дальнем конце коридора. Толстяк вскочил и вытянулся так, что его огромный живот вдруг исчез, словно и не было. Щуплый тоже уже стоял по стойке "смирно" дрожа и пошатываясь. Впрочем, из своего угла вылезать он не стал.

— Выводи "семнадцатого", — прогремело под низкими сводами.

А и вправду, на стенке камеры возле решетки белой краской намалевана цифра "семнадцать".

— Шевелись, — толстяк, не церемонясь, отвесил мне подзатыльник, как только я притормозил на выходе из камеры и обернулся, пытаясь рассмотреть что-нибудь за решетками других казематов.

Затем был долгий путь вниз, но не по узкой винтовой, а по обычной широкой лестнице. Меня вели быстро, коридоры и двери мелькали с такой скоростью, что запомнить подробности я не смог бы и при обычных обстоятельствах. А тут мои конвоиры еще и пинали меня всем подряд при малейшей попытке осмотреться. В ход шли стволы, приклады, дубинки, кулаки и обувка, которая, надо сказать, у всех без исключения была неважная. Такое впечатление, что им всем не терпится меня отпиздить и как можно скорей, но сделать это они могут только в определенном месте, куда и ведут. В глаза бросилось лишь то, что масляные фонари в один момент сменились на электрические лампочки, а грязный бетон стен — на масляную краску.

Наконец тот, что шел первым, остановился возле обитой деревом двери и нажал на утопленную в стене кнопку. Почти сразу же дверь открылась, и меня втолкнули в хорошо освещенную проходную комнату. Напротив, на стене возле перетянутой кожей двери, красовалась табличка "Начальник следственного отдела Малей Н.П.". Туда меня и завели, после чего приземлили на металлический стул, стоящий посередине довольно богато обставленного кабинета. Приемной Саманты в Соликамске он, конечно, уступал, но после бабкиной землянки и берлоги Альбертика казался роскошным: полированное дерево, сукно, паркет, резные ножки стоящих вдоль стены стульев… А вот ножки моего цельнометаллического стула были намертво привинчены к стальной плите в полу, что немного напрягало и мешало в полной мере насладиться комфортом.

— Можете идти, — из-за стола встал невысокий, но широкий в плечах тип, облаченный в неброский мундир без цветастых погон и аксельбантов, какие любят у нас на Волге большие и не очень начальники. — Приступим, — обратился он ко мне. — Меня зовут Малей Николай Петрович. Назовите ваше имя, фамилию и отчество.

— Чего?

— Повторяю, — крепыш повысил голос. — Назовите ваше имя, фамилию и отчество.

— Коллекционер. Но друзья зовут просто Кол. Так что не утруждайте себя формальностями. Мы ж почти тёзки.

— Зафиксируйте, — бросил куда-то себе за спину Малей, — допрашиваемый назвать свои имя и фамилию отказался. Назвал кличку.

В дальнем углу что-то защелкало.

— Нет, подождите, — поднял руку Малей, щелчки прекратились. Он встал и прошелся передо мной туда-сюда. — Подозреваемый, вы должны осознавать, что сотрудничество со следствием полностью в ваших интересах. Сокрытие истины не поможет, а наоборот, только навредит вам. Если вы будете честно и прямо отвечать на наши вопросы, то сможете рассчитывать на снисхождение и смягчение приговора.

О чем это он? Чего-то я нихуя не понимаю. Сейчас я нахожусь в таком положении, что местные могут сделать со мной что угодно: нажарить из меня котлет, изнасиловать всем стадом, утопить в яме с дерьмом или отправить в какую-нибудь лабораторию на опыты, но какой такой нахуй приговор? За что? Что мы с Ткачем тут успели натворить? Проникновение со взломом? Так мы даже и не сломали ничего. По карточке вошли.

— Сколько себя помню, меня все называют Коллекционером, если отбросить период далёкого детства. А в чем нас обвиняют?

— Вас? — удивился Малей.

— Вы захватили меня вместе с моим товарищем…

— Товарищем… хм, — следователь вернулся за стол. — Я бы не назвал этого второго вашим товарищем. Скорее корешем или как там у вас называют подельников.

Я постарался изобразить на своем лице крайнюю степень удивления, что, наверняка, получилось очень натурально, а Малай продолжал: — Некто Ткачев Алексей Иванович утверждает, что вы с помощью шантажа и обмана заставили его вступить с вами в преступный сговор с целью расхищения государственной собственности.

— Чего?

— Ткачев так же характеризует вас, как маньяка и серийного убийцу. Он утверждает, что по пути к объекту N 075 вы вырезали целую деревню, населенную одной из народностей Крайнего севера, а так же подожгли тайгу, уничтожив тем самым насколько тысяч гектар леса.

— Чего?!

— Вот, ознакомьтесь с показаниями вашего подельника, — следователь взял картонную папку, лежащую на зеленом сукне стола, открыл ее и протянул мне несколько листков отпечатанного на машинке текста. В нем вычурным казенным языком говорилось, что я по наущению некоей религиозной секты отправился в путь с целью незаконно завладеть государственным имуществом, хранящимся на объекте N 075, чиня по дороге разрушения и смерть мирным жителям городов Березники, Соликамск и прочих. Кажется, я понял, что напарничек свалил на меня все, что можно, дабы выглядеть на моем фоне невинной овцой. Но, по-моему, он перестарался. Нахуя было обвинять меня в скотоложестве и содомии, если это всё грехи Красавчика, а никак не мои? Ещё этот гад заявил, что именно я заставил пить его и его друзей человеческую кровь, после чего умертвил этих друзей одного за другим в течение нескольких дней. Там, на этих листочках, много чего было написано. Бумага все стерпит. Я — нет.

Да они здесь все ебанутые! — первая же мысль о местных обитателях, возникшая у меня после прочтения этого опуса. Кажется, я это не подумал, а произнес вслух, вскочив на ноги, потому что Малай сразу нажал на кнопку под столешницей, и в комнату ввалились два дюжих молодца.

— Уведите, — скомандовал следователь конвоирам.

Обратную дорогу я вообще не запомнил. Ярость застилала глаза настолько, что помешала мне подписать подсунутый Малаем протокол допроса.

Ну Ткач, ну сука!

В тюремном блоке, между тем, произошли изменения. Тощего нигде не было видно, а толстяк выглядел таким довольным, будто съел своего напарника на обед. Теперь вертеть башкой мне уже не запрещали и я спокойно рассмотрел пустующие камеры. Ткача здесь не было. Зато в моей каморке на верхних нарах лежал, согнув ноги в коленях, какой-то старичок.

Когда говорят, что человек ко всему привыкает, всегда имеют ввиду кого-то другого, а не себя. Войти в привычку жрать баланду, валяться на драном матраце сутки напролет и все это время чесаться от вшей может только у конченного урода. Поначалу здесь у меня было два развлечения: вылавливать червей и насекомых из казенной жратвы и трепаться с новоявленным соседом. Но очень скоро второе из развлечения превратилось в наказание, потому что выудить из старикана что-то полезное и даже просто что-то интересное было гиблым делом. Как я только ни старался, как ни разводил старого хрыча на интересующие меня темы, тот все время соскакивал с крючка и выворачивал разговор на новые рельсы, чем все больше утверждал меня в мысли, что казачок-то засланный. За три дня в перерывах между редкими допросами и приемами, прости господи, пищи мне не удалось ничего узнать ни о размерах и устройстве хранилища, ни о составе его жителей, ни о хранимых запасах. Зато Максимыч, как он представился, прожужжал мне все уши о порядках, законах и обычаях этого места. Из его рассказов выходило, что живут тут практически при военном коммунизме. Жратвы, одежки и прочего мало, но всем всего поровну. За малейшую провинность преступника ждет суровое наказание, но есть нюансы. Вот об этих нюансах Максимыч и трындел без устали. Типа, если начнешь сотрудничать со следствием, признаешь вину, раскаешься и пообещаешь вести себя хорошо, то тебе скостят срок и вообще все будет в шоколаде. Когда же я его спросил о грозящем мне наказании, старик, пожевав губу, ответил:

— Оно, конечно, дело серьезное и тебе вышка светит, но при определенных обстоятельствах могут заменить на ссылку или работы.

— Это наверх что ли? — оживился я.

— Не. Наверх — это вышка. Голышом на морозе еще никому выжить не удалось. А ссылают у нас за предел. В нежилые уровни то есть. Там выживают… иногда… говорят. Но я бы на твоем месте постарался сделать так, чтобы дали работы.

— Каким образом?

— Ну, уж это тебе виднее. Расскажи там, зачем на самом деле сюда шел, откуда узнал о хранилище, сколько еще людей с тобой было, где они все сейчас, тогда следак запишет в дело, что ты очень хороший человек, и на суде тебе будет поблажка.

Да, да, да!

После этих слов мне стало окончательно ясно, что никакой Максимыч не библиотекарь, которого запихнули сюда за то, что он давал местным неправильные книжки, и через пару дней, выписав месяц принудительных работ, его вынут отсюда.

Казачок-стукачок ты, Максимыч. Или как там тебя на самом деле.

Другой на моем месте придушил бы старика подушкой после таких выводов, но мне было похуй. Я был готов обещать этим пизданутым все что угодно и каяться во всех смертных грехах, но только в обмен на хорошую жратву. О чем и сказал Малаю на очередном допросе на следующий день. А старичку я все-таки свернул шею, заявив охраннику, что старый мудак упал с верхнего яруса нар во сне. Но сделал я это не из неприязни к стукачам, а потому что старый пердун регулярно портил воздух и терпение мое лопнуло.

На следующий день весь красный от злости Малай услышал все, что хотел: и о засадном полке, затаившемся неподалеку в ожидании отмашки от нас с Ткачем, и о многолюдной экспедиции из Обители, что обязательно нагрянет сюда, как только, так сразу, и еще много всякой ерунды, в том числе и про наших союзников из Соликамска и Карпинска. Пусть суки испугаются, а у меня будет время, чтобы придумать, как свалить из этого паскудного местечка. Пусть там будет хоть ссылка, хоть работа, хоть вышка в их понимании. Там, наверху, разберемся, кому в сугробе лежать, а кому дальше портить этот мир своим существованием.

Всю ту пургу, что я нес вначале, Малай выслушал, не моргнув глазом, а вот насчет карпинских заинтересовался.

— Эти гаврики нам много крови попортили, — пожаловался он мне, как старому знакомому, — лезут и лезут черти во все дыры. Мы ведь сначала подумали, что вы тоже из карпинских. С той же стороны пришли. Ну давай, рассказывай, что да как там у них. — Малай достал из верхнего ящика стола кисет, после чего принялся неспешно набивать пахучим табаком нутро простенькой ореховой трубки. Было видно, что за своего стукача он уже не сердится. Или, по крайней мере, делает вид, что не сердится по причине крайней заинтересованности в информации о жителях замороченного города, прозябающего к северу отсюда.

— Если расскажу, все равно не поверишь, — я решил больше не гнать и рассказать все, как есть.

— Говори, чего уж там, — улыбнулся следователь. — Ты здесь столько всякой хуйни нагородил, что одной меньше, одной больше, не суть.

От меня не ускользнула перемена в поведении Малая. Судя по тому, что о нем говорили покойный дедок и тот хлыщ охранник, этот местный держиморда был не прочь вместе с показаниями вытрясти из заключенного и душу, оставаясь при этом в рамках их ебанутого закона, берущего свои традиции еще с довоенных времен. Эдакий бюрократ-садист. А теперь мужик перешел на "ты" и вещал доверительным тоном.

— Ну что ж, — я устроился поудобнее на металлическом стуле, с которого то и дело норовила соскользнуть моя изрядно похудевшая за последние дни задница. — Тамошние карпинские пацаны не самая первая проблема. Те, которых мы с Ткачем встретили, к вам уже не наведаются. Зато сам город — это просто пиздец какой-то. Зайдешь в него, и начинает штырить по страшному. Натурально. Идешь и не различаешь, где явь, а где морок.

— Это нормально, — Малай выпустил кольцо дыма и принялся наблюдать, как оно медленно тает в воздухе. — Еще мой отец рассказывал, как наш поисковый отряд забрался далеко на север от Ивдели. Тоже, как и вы на лыжах шли. Не знаю, на кой их туда занесло, но в один прекрасный момент парни скатились с горки и за зарослями сухого камыша обнаружили озеро. Да. Когда они сняли лыжи и продрались сквозь сухостой, то встали, как вкопанные, потому что перед их глазами раскинулась голубая водная гладь, над головой светило яркое солнце, а вокруг среди зелени носились стрекозы и порхали бабочки, — Малай сделал блаженное лицо и изобразил пальцами порхающих божьих тварей. — Парни сразу сопрели и принялись скидывать полушубки и меховые штаны. Хорошо — один из них зацепил ремнем спусковой крючок ружья, и заряд дроби в бок вернул его приятеля к действительности. Шкуру только немного попортило, но зато мозги на место встали, и не замерз никто. Сразу обратно все оделись и свалили оттуда. Потом уже у дикарей узнали, что это было священное озеро Ваткотур, где на острове стоит статуя золотой бабы. Причем на карте оно в двухстах шестидесяти километрах на север отсюда. Не мог тот отряд так далеко зайти. А до того две группы, ушедшие в этот проклятый город, так и не вернулись. И позже ещё несколько человек пропало. Это уже при мне. А вы вот, значит, вырвались. Я вас даже зауважал слегка.

— Может, по этому поводу выпьем на брудершафт и разойдемся, — прервал я красноречивого следователя. Сейчас он играл роль доброго, и надо было ковать железо, пока горячо.

Кстати, нехилый кадровый голод у них тут. Малай тебе и добрый и злой следователь одновременно, и еще опричник заодно. Может, мне палачом у них тут на время устроится?

— Разойдемся, когда время придет, — Малай выбил трубку в мусорную корзину и достал стопку чистых листов с карандашом. — А пока нарисуй мне, где вы с карпинскими схлестнулись. Помнишь?

Я вздохнул и представил себе карту. Прижали они на нас где-то под хвостом птички, в Ольгиной интерпретации больше похожей на слона.

— Какой мне с этого интерес?

— Послезавтра суд будет. Я там на стороне обвинения. Замолвлю за тебя словечко.

— Ух ёбтыть! Так у меня еще и защита будет?

— Конечно.

— Адвокат?

— Да, если пожелаешь.

— Хороший адвокат-то?

— Так себе. Профессия эта у нас не популярная. Платят мало. Есть такой Калабин Игорь Максимович. Адвокат и по совместительству библиотекарь.

Бля! Это что же, ему еще не доложили или издевается сука? Ну хер с ним. Доживем до суда, увидим.