Глава 11

— Вставай, пойдем, — я схватил ее тонкие, почти прозрачные пальцы, боясь сжать их слишком сильно, а она не пошла даже, а словно поплыла вверх по тропинке меж двух холмов, укрытых зеленым плащом тайги. Все, как я люблю: блондинка, фигуристая, но не сисястая. Только лица не разглядеть. Жаркое солнце рассыпается в мелких кудряшках ослепительным нимбом, заставляющим щуриться и утирать слезу.

Шли в гору, но легко и быстро. Она чуть впереди, что позволяло мне любоваться ее такими манящими округлостями. Однако долго я этой херней заниматься не собирался. Вот сейчас будет поляна с мягкой травкой, завалю и отдеру, как сидорову козу.

Я ускорил шаг и…

— Олька-а-а. О-о-ольк, гляди, батяня-то твой оклемался, — толстенная, в три обхвата, баба, сидя на телеге, продолжала орать, сложив ладони рупором, — совсем оклемался, — добавила она уже тише, глядя на мой хер, натянувший кальсоны, который, впрочем, тут же расслабился, реагируя так на бесформенное, да еще и усатое уебище, восседающее на мешке с капустой.

Я огляделся. Тот самый поселок звероводов, в котором Ткач покрошил всю семейку моей малолетней заказчицы. Один из четырех ныне пустующих бараков уже разобрали на дрова. Слева за частоколом уцелевшая в переделке малышня гнет спину на небольшом огороде, а дальше… Дальше огненно-желтый, начинающий уже облетать лес.

Какого хуя? Вот только что же была весна. Снег уже совсем было собрался явить миру говно и осенние трупы, и на тебе — скоро опять "белые мухи" налетят и на то и на другое. Как так?

Во двор стремглав влетела Ольга.

— Батяня? — я посмотрел на нее. В ответ дитятко пожало плечами и оттопырило нижнюю губу.

— Пошли в дом. Тебе лечь надо, — Ольга потянула меня к крыльцу.

— Это чего я семь месяцев валялся? — меня продолжала удивлять окружающая действительность, напоминающая последние октябрьские деньки.

— Пять. И ты иногда вставал и сам с собой разговаривал. Федор хотел тебя в лес отвезти и оставить, но я не разрешила, — Ольга приняла важный вид, уперев испачканные в земле руки в бока.

— Кто такой Федор?

— Теткин хахаль. Помнишь, я тебе про тетку рассказывала?

— Так какой же сейчас месяц? — спросил я, войдя в дом.

— Август. Скоро сентябрь.

— Ничего не путаешь? Точно не октябрь? — я с сомнением посмотрел на маленькое запотевшее оконце.

— Не-е-е. В конце сентября у нас снег ложится. А у вас не так?

— Нет, — я сел на измятую кровать и окинул взглядом скромное убранство хаты. В прошлый раз было не до того, а теперь я сидел и рассматривал старый почерневший сундук, с накинутым на него дырявым матрацем, низкую, обмазанную глиной печку и рассохшийся стол, стоящий у стенки, к которой была прибита странная фигурка, похожая на рогатого зайца.

— Это что?

— Костец. Оберег от топтуна.

— И что этот топтун сильно досаждает? — я сразу смекнул, что речь идет о какой-то местной страшилке.

— С тех пор, как Красавчик сбежал, его не слышно. А раньше каждую ночь топал, лошадей и собак пугал. А теперь Красавчик лошадей пугает, а собак пожрал всех, а Федор сказал, что застрелит его, а сам боится. Не застрелит. А это Федор хотел Красавчика на бои продать, а Красавчик убежал, а…

— Пожрать бы чего, — прервал я словесный поток.

— Ага. Это сейчас, — Ольга бросилась к печке и достала теплый еще чугунок со щами. Я выхлебал его до дна и завалился на кровать. Вырубился моментально, но в этот раз на десять часов, а не до весны.

С опытом приходит понимание, что легкие деньги, зачастую, не приносят их обладателю ничего, кроме проблем. Поэтому я никогда не брался за заказы, когда наниматель обещал золотые горы за плевое дело. Сколько раз слышал о незавидной судьбе тех же наемников, соблазнившихся на подобное, сколько раз возле притонов натыкался на трупы удачливых игроков, сорвавших куш. Легко пришло, да нелегко ушло. Вот и со мной случилось нечто подобное. Очухавшись, я не обнаружил в своих вещах ни самородков, ни алмазов, ни доброй половины монет. Ольга толком прояснить ситуацию не смогла. Сказала лишь, что шмотки мои какое-то время лежали в больничке без присмотра, пока доктор промывал мне кишки и делал уколы. Разве что вспомнила про несколько золотых и камешков, отданных врачу в благодарность.

— А остальные где? — спросил я без особой надежды.

— Пацаны ими играли. Сейчас посмотрю, — девочка выскользнула из комнаты и пару минут спустя вернулась, держа на ладони три не самых крупных алмаза, — остальные потерялись.

Потерялись… Бля, да на эти камушки можно было… Ладно. Чего мне жаловаться на судьбу? Жив, относительно здоров и даже в приличном плюсе против того, с чем появился в Березниках. Вот только Ткача теперь ищи-свищи, и обратно хрен вернешься. Святые за заказ спросят. И как дальше? Шагнуть в реку судьбы и отправиться по течению. А что, здесь не так уж плохо. Рыбалка, охота, грибы, ягоды, кедровые шишки… Освоюсь, — я вздохнул. — Дьявол. Не умею врать себе.

Но, что бы я там ни думал, а задержаться пришлось. Пять месяцев давить матрац без перерыва на поссать — такое ни для кого бесследно не проходит. Я был как младенец, выпавший из люльки. Если бы тогда кто-то мне сказал: "Что не убивает нас, то делает сильнее", я плюнул бы ему в рожу, потому как на большее сил не находилось. Нужно было нагулять жиру.

Пять месяцев. Пять месяцев! Чёртовы! Пять! Месяцев! — я повторял это и не мог поверить собственным словам. — Из-за чего хоть так торкнуло? Неужели чёрная пермская плесень? Через столько дней? — я взглянул на пальцы, которыми касался проклятого грибка. На крайних фалангах указательного и большого остались заметные рубцы, будто от кислоты. — Вот дерьмо. Лишь бы эта хуета ещё чем-нибудь не аукнулась. Я тепло отношусь к братьям-мутантам, но превращаться в слепую серую тварь меня как-то не тянет.

Судя по заверениям Ольги, моё состояние было чем-то сродни лихорадочному бреду. С поправкой на то, что большую часть времени я просто валялся на тахте трупом. Ох, лучше бы так было почаще. Кто знает, что слетело с моего неподконтрольного языка. Человека в бреду можно о многом расспросить, нужно только задать правильные вопросы. Да что там "расспросить"! Сука! Пять месяцев абсолютной беззащитности. Такое чувство, будто меня поимели, а я даже не знаю кто. Дьявол! Хочется кого-нибудь зарезать. Для пущей уверенность лучше — всех.

— Чего тебе? — огрызнулся я на пробежавшего мимо парнишку за косой, как мне показалось, взгляд.

— Ни… ничего, — побледнел тот.

— Катись.

Малец подобрал выпавшую из ручонок удочку и припустил, что есть духу.

Нет, нельзя так. Нельзя бросаться на каждого из-за своих смутных подозрений. Я ж не параноик, в конце концов. Вот приду в себя, окрепну и тогда возьмусь за решение этой проблемы комплексно.

И потянулись гнусные осенние деньки, в которые я занимался своим привычным делом — убивал. Но на этот раз всего лишь время. Я грелся на редком в этих местах сентябрьском солнышке, сидя на полене во дворе, и при этом наблюдал, как детишки заканчивают со сбором урожая. Несколько раз приезжала та самая толстуха — работница с фермы в Чашкинцах. Олина тетка со своим мужиком там развернулись не на шутку, так и не дав разгуляться в лавке семейству Черных.

Прознав о моём воскрешении, вернулся партизанивший в лесах Красавчик. Сукин сын не только не отощал на самообеспечении, но и умудрился нагулять с десяток новых килограммов, заматерел. Учитывая уйму свободного времени, от которого уже начала ехать крыша, я решил натаскать моего питомца, как охотничьего пса. Должна же быть от зверюги хоть какая-нибудь польза в этой новой жизни. Еще когда он принес мне того вонючего бобра, возникла мысль приспособить Красавчика таскать из лесу свежее мясо на регулярной основе. Но поскольку добыча поважнее бобра в тот момент ускользала у меня из рук, этот вопрос пришлось отложить на потом. И вот это "потом" наступило. Я толкнул перед Красавчиком проникновенную речугу на тему, что когда хозяин сыт и доволен, то и ему будет хорошо, и отправил животное в лес. И надо сказать мой четвероногий товарищ начал делать успехи. Добычу он находил легко. Ведь здесь на Урале зверья и раньше водилось немеряно, а с сокращением поголовья рода человеческого, дичь размножилась просто в неприличных масштабах, явно требующих коррекции в сторону уменьшения.

Но найти — это пол дела. Поначалу Красавчик просто пожирал все, что удалось поймать. Видимо чувство вины там, у плотины, было сильнее чувства голода, а сейчас отхлынувшая от головы к желудку кровь уносила с собой все, что было сказано накануне. Но на четвертый день Красавчик все-таки принес тушку горностая, хотя и изрядно погрызенную. На следующий день был заяц, от которого осталось чуть больше. И вот к концу второй недели зверюга в буквальном смысле слова насобачилась приносить пригодные для употребления в пищу охотничьи трофеи, не забыв перед этим набить собственное брюхо. Однажды этот засранец притащил дохлого парнишку, на вид лет пяти, за что сразу же получил втык. Проблемы нам тут не нужны. Ну ничего, я вот окрепну и тоже заделаюсь охотником. Копаться в земле — это не мое.

Вместе с первым снегом на ферму заявились Федор и Олина тетка. Про нее можно было сказать — невзрачная деревенская баба, умеющая, однако, взять быка за рога, и с какой-то злинкой в глазах. Он — краснощекий удалец лет пятидесяти отроду, казалось, дышащий здоровьем из всех щелей.

Поручкались. И пока гости столовались, я, ковыряя щепкой в зубах, размышлял — сразу завалить козла, за его поползновения в нашу с Красавчиком сторону или пока погодить, присмотреться.

Ольга, словно почувствовав мое настроение, весь вечер крутилась между нами, словно "мамка" между клиентом и шлюхой. Однако взаимной любви не вышло, но самогон сгладил углы и навел мостки, позволив побазарить по делу и без оного.

— А что, в городе спокойно? — спросил я, поглаживая свою такую непривычную бороду. За лето и башка, и морда заросли до неприличия, но бриться — сам не знаю почему — пока не стал. Теплее так что ли.

— В городе спокойно, — Федор подцепил вилкой масленка и отправил его в рот, — а вот на соликамском тракте шалят. Никто не знает что за люди. Наши говорят, что это соликамские после убийства Хряка, — дядька ухмыльнулся и снова потянулся за грибочками, — совсем с катушек съехали, а соликамские утверждают, что это гон и, наоборот, березниковские рамсы попутали и теперь на тракте лютуют. Короче, теперь им к нам, а нам к ним ходу нет.

— И что, нынче никто чужой в оба города нос сунуть не может? — поинтересовался я, разливая.

— Точно так. Наших от ихних легко отличить. У нас народ все больше простой, а в Соликамске какой-то ебнутый. Одевается странно, чуть что, по-английски базлает. Порядки там у них странные. Даже толкучка какая-то не такая. Нашего там сразу пропалят и уделают. Так вот… Хотя погоди, появился там один не местный. Аж, из самой Москвы. Лехой-Москвой и кличут.

— Да ладно.

— Я вот тоже думаю, трепло. Хрен кто в наши края из самой Москвы доберется. Да и за каким чертом? Но мужик по всему виду отмороженный. Как нажрется, так языком начинает мести, что помелом. "Я, когда в Москве был…", в Москве то, в Москве это. Я и сам ту хренотень слышал, когда еще в Соликамск проезд был. Мы с Марусей, — Федор кивнул в сторону пожирающей квашеную капусту Олиной тетки, — туда за дешевой упряжью ездили. Зашел в кабак обмыть покупку, а там этот Леха-Москва распинается.

— Старый наверное. Маразм — штука не заразная, но косит наши ряды со временем почище гонореи, — я пьяно хохотнул и захрустел огурцом.

— Не. Твоих лет мужик. И в плечах поширше. Да вообще на тебя похож. Волосы тоже русые и роста такого же. Только глаза обыкновенные, серые. Так что до маразма ему далеко. Чтобы так пить, как он, это сколько здоровья надо? Позавидуешь еще. Хотя с головой точно не дружит. Какая Москва? Чую, допиздится мужик.

— От водки у многих мозг судорогой свело, — я подвинул к Федору стакан, — ну наливай.

— И то дело, — мой собутыльник заполнил опустевшую тару и рыгнул. Я опрокинул стакан, закусил и прислонился спиной к стене. Федор еще что говорил. По-моему, жаловался на нынешние суровые времена, ранние заморозки, неурожай и еще что-то. Я рассеяно слушал и кивал, думая о Лехе-Москве.

Слишком много совпадает, чтобы это был не он. Не Ткач. Но с другой стороны, почему в Соликамске? Почему бухает, а не вернулся назад? И как с этим связаны горы? По любому надо смотаться проверить. Вроде в силах уже.

Я тряхнул головой и уставился на Федора. Тот с неурожая съехал на скотину, а со скотины, не замечая, что рядом сидит Маруся, на баб. После баб разговор пошел о детях, и я вспомнил об Ольге.

— Ну-ка иди сюда, дочурка, — я поманил пальцем крутившуюся возле печки хозяйку этого дома.

— Ты не обижайся на нее, — подала голос тетка, — она, как папку с мамкой потеряла, нового батяню себе решила сообразить. Даже портрет твой нарисовала. Ребенок же.

— Да мне пополам, — я обхватил левой рукой "дочурку" за плечи и заржал. Похоже, еще пара стаканов и отрублюсь. — Неси портрет.

Ольга скрылась в сенях и вернулась обратно со скатанным в трубку рисунком.

— Вот.

На меня с замызганного, грязно-серого листа смотрело два чучела. Одно побольше, с какой-то кочергой, в которой при извращенной фантазии можно было угадать мой дробовик, и с двумя большими желтыми фонарями во лбу. Второе чучело справа — с треугольником вместо туловища и цветком-мутантом в рахитичной ручке.

— Это кто?

— Я и ты.

— А Красавчик где?

— Места не хватило.

— А с обратной стороны? — я перевернул довольно большой листок с характерными следами от того, что его часто складывали вчетверо. Но с другой стороны рисовать было негде. Там была карта, итак исчерканная вдоль и поперек разноцветными карандашами, отчего рассмотреть что-то на ней в тусклом мерцающем свете было почти невозможно. Но я постарался.

— Скажи, Федор, а с Черного Яра в Березниках кто-нибудь бывает?

Зря я, наверное, это спросил в такой неподходящий момент. Дядька как раз что-то жевал, а после моих слов судорожно вдохнул и закашлялся. Я встал, похлопал Федора по спине и отошел к окну, в котором отражалась единственная горящая на столе свеча. Мой собутыльник отдышался, но в полутьме все еще продолжало светиться его багровое лицо.

— Оттуда, из-за гор, вообще никто и никогда не бывает. Там люди не живут.

— А что так? — я даже перестал зевать, до того стало интересно.

— Тс-с, — Федор приложил палец к губам и скривился, — незачем об этом говорить, — перешел он на шепот, — чего доброго, опять топтуна пришлют. Или кого похуже.

— Расскажи, — я придвинулся ближе, рассчитывая, что собутыльник и дальше будет говорить шепотом, но он вообще замолчал, и на все мои последующие вопросы только отрицательно мотал головой, не забывая подливать себе самогона.

Так мы и провели остаток вечера в странной молчаливой пьянке, а утром, едва проснувшись, я вышел во двор и поманил пальцем уже бегающую там Ольгу, благо гости еще дрыхли без задних ног, и никто не мешал поговорить.

— Откуда ты это взяла? — спросил я вкрадчиво и вынул карту, развернув ее изрисованной стороной.

— Ну там… это… у того человека в мешке.

— Какого человека?

— Что в клетке сидел. Ну тот, что маму…

Я сразу просек, что девчушка сейчас рассопливится от душещипательных воспоминаний и повысил голос:

— Я же тебя спрашивал тогда про что-то необычное из его вещей!

— Ну так то про необычное, а это просто бумажка какая-то. Что в ней необычного? — все-таки всхлипнула она.

— Ладно. Федору и тетке ни слова. Поняла?

— Поняла, — Ольга опять всхлипнула, — а ты надолго?

До чего смышлёный ребенок. Не по годам.

Способность к перемене мест присуща лишь малой части представителей рода человеческого. Это те, кто мотается по земле в поисках лучшей доли, заработка или — что реже — ради удовольствия. Остальные же не оторвут свою жопу с насиженного места, если под ними даже не припекает, а шкворчит. Известно, что если не бросать лягушку в кипяток, а медленно подогревать воду, лягушка сварится живьём, даже не попытавшись выбраться из кастрюли. Я никогда не понимал подобных людей. Ладно, когда ты сидишь на большом хозяйстве или у тебя успешное дело, предполагающее оседлый образ жизни, тут уж просто глупо ломиться в неизвестность. Но когда все вокруг вызывает приступы блевоты, а каждый день начинается с похмелья, оставлять все как есть — это тоже, что вариться на медленном огне.

Увы, я — не мизантроп, и избавление мира от ещё одного негодяя путём вливания в свою утробу декалитров самогона, в мои планы не входило. Сразу после того, как Федор и его баба свалили восвояси, не ощутив должного гостеприимства, я собрал свои пожитки, оседлал и навьючил кобылу, проверенную в деле еще весной, и отправился в Соликамск, транзитом через Березники. В Березниках я сделал два важных дела: сначала нашел Вову Бактерию и отдал ему четыре серебряных, потому как не люблю быть должным. Потом я нашел доктора и сжёг его дом потому, что не люблю, когда должны мне. А док мне задолжал несколько самородков и камушков. Когда горит дом, обычно выносят все ценное. Когда дом загорается посреди ночи со всех сторон разом, хватают самое ценное и выбегают на улицу. Я постарался, и доктор выскочил в пальто поверх панталон. Умер он легко, от нежного укола кинжалом в сердце — ведь я не какая-нибудь неблагодарная скотина и на добро отвечаю добром. Алмазов в карманах эскулапа оказалось гораздо меньше, чем ожидалось, а самородков и вовсе не было. Небось, все спустил на побрякушки бабам, да на шлюх, сучара.

Больше меня в этом городе ничего не держало, и, переночевав на уже знакомой хате, я продолжил путь. Утром хозяин квартиры полным тревоги голосом сообщил мне, что соликамские совсем охуели и убили местного доктора, спалив заодно его дом. А я-то хотел спросить его про дорогу к Солям, как называли этот единственный к северо-востоку город местные. Решив не искушать судьбу, спрашивать не стал, а открыл исчерканную Ольгой карту. Ее я практически выучил и собирался заныкать в лесу. А пока еще раз убедился, что ехать мне нужно по загривку зайчика к его левому уху, на мой взгляд, больше напоминающему конскую залупу, лежащую аккурат на бывшем автовокзале при выезде в Соликамск. Как чувствовал, что конская залупа — не к добру.

Тут на мне буквально повис неприятно шепелявивший тип с "заманчивым" предложением доставить до Солей в лучшем виде. "Всего" за двадцать монет.

— Сам доберусь, уважаемый, — ответил я, со всей вежливостью, на какую способен ранним утром в дурной компании.

— Ты не понял, парень, доставим тебя и твою кобылу в целости и сохранности по безопасным тропам. По прямой нынче не проедешь.

— Конечно нынче не то что давече, — я положил руку на дробовик. — Отойди-ка в сторону, парень, а то я начинаю думать, что двадцать монет — цена за проезд в мир иной. К тому же, у тебя из пасти разит, — мой указательный палец лег на спусковой крючок. — Ты вообще про гигиену слышал? С клиентами же общаешься.

— Полегче, — горе-проводник, нервно ощерившись, поднял обе руки и отошел назад, а я краем глаза заметил, как Красавчик слезает с его задушенного напарника, так самонадеянно притаившегося в кустах неподалеку. Хорошо. Теперь звереныш до вечера о еде думать не будет.

— Полегче? Ты хотя бы осознаёшь, какую опасность таит запущенный гнилой зуб, если вовремя его не удалить? — ствол моего дробовика поравнялся с головой ушлого дельца, озирающегося в тщетных поисках поддержки.

— Жора, — позвал он, наконец, не сдержавшись. — Жора, сучёнок, где ты?!

— А у тебя, — продолжил я лекцию о гигиене, — их полный рот.

— Не надо…

Приклад мягко ткнулся в плечо. Голова пациента дёрнулась и вместе с мёртвым телом упала на землю, зияя алой дырой на месте нижней половины лица.

— Так-то лучше.

Соликамский тракт даже по нынешним временам дорогой назвать тяжело. Под снегом, пусть еще и не глубоким, его угадать можно только по ровной поверхности, да отсутствию высоких деревьев. Говорят, раньше за дорогами ухаживали, как сейчас за своими бабами не ухаживают. Даже мыли с шампунем. Врут, наверное. Но по любому это все осталось в прошлом. Здесь все пятьдесят лет после войны тайга наступала на оставшуюся горстку людей, пожирая брошенные деревни, прииски, шахты и железнодорожные ветки. Покрытые растрескавшимися кусками асфальта дороги давались ей трудней, потому как еще мало-мальски использовались. Вот и я вносил лепту в спасение былых завоеваний человечества, прокладывая себе путь в сторону Солей, дабы окончательно убедиться, что Леха-Москва — никто иной, как Ткач. А убедившись, наконец, получить ответы на все свои вопросы.