6. Незаконная планета

Заостровцев сидел в каюте Роджера Чейса, второго пилота, за шахматной доской. Партия подходила к концу, эндшпиль был равный, но он ясно видел: если удастся за три хода перевести коня на d6, то Чейс не сможет защитить пешки и проиграет партию. Только Заостровцев взялся за коня, как раздался толчок — это к кораблю пристыковалась десантная лодка. Заостровцев поставил коня на место и взглянул на противника:

— Предлагаю ничью.

Чейс провел ладонью по бритому черепу со шрамом над левым виском, прохрипел:

— Давайте доиграем.

— Там опять что-то случилось с роботом, — сказал Заостровцев, — пойду посмотрю, чем можно помочь. Так ничья?

— Ладно.

В кольцевом коридоре Заостровцев встретил Баркли и Короткова, только что вернувшихся с Плутона. Баркли подмигнул ему и бросил на ходу:

— Ми прилетел с хорошим новость.

— С какой? — спросил Заостровцев, остановившись.

— Потом, потом, — сказал Коротков у двери своей каюты. — За обедом расскажу.

В грузовом отсеке восьмерка роботов, неуклюже маневрируя в невесомости, подскакивая и опускаясь, разбирала кабели, становилась на зарядку. Девятый робот стоял или, точнее, висел неподвижно. Грегори Станко кивнул вошедшему в отсек Заостровцеву, развел руками и закатил глаза, показывая таким образом, что робот приказал долго жить. Драммонд разжал тонкие губы:

— Прекратите паясничать, Станко.

Они были в белых десантных скафандрах со знаком экспедиции в синем круге на груди PL—3. Только шлемы откинули.

— Так что случилось, Драммонд? — спросил Заостровцев, подплыв к геологу и глядя на «бездыханного» робота.

— Что случилось? — Драммонд обратил к Заостровцеву сухое лицо с голубыми холодными глазами. — А то и случилось, что здесь невозможно работать. Они разрядили блок загрузки памяти.

Это было худо. И непонятно.

Вот что было непонятно. С первого же дня высадки Баркли и Коротков работали в районе тау-станции, в самой, что называется, гуще аборигенов. Контакта пока не получалось, но и помех им никаких не чинили. Плутоняне будто не замечали землян, хотя не заметить их белые скафандры и яркие цветные кинофильмы было, конечно, невозможно. Но когда высадился Драммонд с группой самоходных автоматов, он сразу ощутил пристальное внимание плутонян. Высадился он на местности, перспективной по данным предыдущих фотосъемок, — это было пустынное, иссеченное трещинами плато километрах в двадцати к югу от тау-станции. Автоматы, рассыпавшись цепью, начали выполнять программу. Программа была обычного исследовательского типа — измерения температуры, радиации, магнитного поля и прочих параметров, но с одним существенным отличием: она не предусматривала взятия проб. Планета, при всей видимой пустынности, была населенной. Нечеловеческий облик аборигенов, их очевидная некоммуникабельность отнюдь не заслоняли того факта, что тут существует разумная жизнь. И следовательно, исключались любые присвоения, в том числе и пробы грунта, которые могли быть расценены чужим разумом как посягательство на собственность. Вот почему бурение, взятие кернов вообще не планировалось. В программу входило глубинное интроскопирование: в грунт посылались сигналы, по-разному отражаемые разными породами на разных глубинах. Запись отраженных сигналов автоматически передавалась на пульт управления, оборудованный в специальном вездеходе.

И так оно и шло в первый день у Драммонда. Автоматы выстроились цепью на угрюмом плато. Повертывая круглые головы, сделанные из морозоустойчивых сплавов, шевеля «руками»-волноводами, они медленно ползли, просвечивая грунт. И так же медленно ползли перед Драммондом на пульте, расчерченном координатной сеткой, цифры взятых глубин и пестрые полосы интрограмм от всех десяти автоматов. Запись шла беспрерывно, и Драммонду не надо было сверяться с таблицами — настолько отчетливы были условные цвета ванадия на интрограммах. Таких массивных залеганий редких металлов не видывал ни один геолог.

Начало было хорошее. Драммонд радовался. А когда он радовался, он испытывал потребность в общении, без которого вообще-то вполне мог обходиться все остальное время. Он вызвал Грегори Станко, снимавшего аборигенов у тау-станции, и попросил поскорее приехать, чтобы запечатлеть на пленке великолепную работу автоматов.

Кинув случайный взгляд в бортовой иллюминатор, Драммонд увидел три карликовые мохнатые фигуры. Аборигены стояли на пределе прожекторных лучей вездехода, за ними лежали их вытянутые тени, и было похоже, что они давно уже наблюдают за медленным шествием роботов.

«Ладно, пусть глазеют», — подумал Драммонд, возвращаясь к прекрасным полосам интрограмм. Автоматы приближались к границе квадрата на карте сегодняшних работ. Рука Драммонда легла на верньер передатчика, чтобы послать сигнал поворота влево, но тут он, опять взглянув в иллюминатор, увидел в дальнем прожекторном свете странную картину. Аборигенов было уже не трое, а шестеро. Длинными прыжками они устремились к ближайшему роботу. Тот, конечно, видел приближающиеся фигуры и немедленно послал на пульт сигнал опасности. Нельзя сказать, чтобы Драммонд очень встревожился: он хорошо знал, как защищены автоматы. Их броня выдерживала температуры от абсолютного нуля до нескольких тысяч градусов по Цельсию.

Плутоняне налетели на робота и принялись тыкать в него палками, а тот повертывался то в одну, то в другую сторону — ни дать ни взять как прохожий, отбивающийся от стаи собак. Это Грегори потом так рассказывал. Он как раз подъехал в своем вездеходе и успел снять атаку.

Из палок, которые аборигены наставляли на робота, били голубые молнии. «Да нет, — подумал Драммонд, — ни черта они не сделают, наши автоматы выдерживают любые температуры». Но вдруг робот дернулся и застыл безжизненно. Драммонд погнал вездеход к месту «побоища», там шестерка плутонян устремилась ко второму автомату. «Ну нет, — подумал Драммонд, дав полную скорость и выезжая им наперерез, — не позволю вам, твари мохнатые…» Он развернул вездеход, и шестерка остановилась, щуря узкие глаза от света прожекторов. Так они стояли с полминуты, потом враз повернулись и умчались прочь.

Странно было смотреть на эту сцену, когда по возвращении на корабль Грегори прокрутил пленку. Почему они набросились на робота? Одно только ясно: аборигены вооружены не палками, а мощнейшими разрядниками, и один из тычков разрядника угодил в датчик напряжения. Лишившись энергозаряда, робот остановился, и пришлось затаскивать его в вездеход, а потом, уже на корабле, выяснилось, что он нуждается не только в зарядке: были повреждены, замкнуты накоротко несколько каналов. С помощью бортинженера Заостровцева Драммонд заменил испорченные блоки запасными, привел робота «в чувство».

Прошла долгая Плутонова ночь, над плато поднялась крупная звезда, именуемая Солнцем. Ее слабый свет заиграл на металлических сочленениях девяти роботов. Десятый, пострадавший, остался на корабле заряжаться. Второй день десанта благополучно подходил к концу. В рубке корабля, на командном пункте экспедиции Морозов, дав десантникам сигнал возвращаться, уже готовился закрывать вахту, а Чейс, хлебнув из неизменной фляги ямайского рому, позвал Заостровцева играть в шахматы. И тут-то Драммонд доложил: опять нападение! Еще один робот выведен из строя…

Теперь Заостровцев стоял рядом с геологом, выслушивал его сдержанно-раздраженную речь и думал о том, что дело плохо. Разрядить блок загрузки памяти — это значило превратить автомат в бесполезную груду металла. В корабельных условиях не удастся восстановить его программу. И если каждый день плутоняне будут выводить из строя автоматы, то геологическую разведку придется свернуть. Все, кажется, предусмотрели на Земле при подготовке экспедиции, а вот это не предвидели, не могли предвидеть — разрядники огромной мощности в руках аборигенов.

— Надо что-то с ними делать, — сказал Драммонд. — Эти ахондропласты перебьют всех роботов. Обуздать их надо.

— Обуздать, обуздать, — сказал третий пилот Олег Черных, заглянув в отсек. — Братьям, во мрак погруженным, откажем ли в светоче жизни?

— Ты о чем, Олег? — спросил Грегори.

— Я о том, что начальник экспедиции просит всех пройти в рубку.

В дневные часы, когда экспедиционная группа работала на Плутоне, Морозов почти не покидал рубки, — только при заходе корабля в радиотень позволял себе вылезти из кресла, поесть, размяться на снарядах. Более всего заботила его группа Баркли — Короткова, работавшая близ тау-станции, в главном районе скопления плутонян. Но там, на удивление, все было спокойно. Баркли изучал процесс строительства Дерева. Коротков занимался биологическими исследованиями, крутил фильмы. Зрителей, впрочем, не было, а если и останавливался перед экраном, хоть на миг, кто-нибудь из прохожих аборигенов, его тотчас отгонял прочь «жезлоносец». Так они называли плутонян, вооруженных разрядниками, — «жезлоносцы».

Видимой враждебности аборигены не выказывали. Тем удивительнее было то, что они нападали на роботов в пустынной местности, где работала геологическая разведка.

Не прекратить ли ее? — думал Морозов, сидя в своем кресле. В рубке было полутемно, только ярко светились глазастые приборы да горели в иллюминаторах фонарики звезд. Ведь они разумные, продолжал он размышлять, и не могут не понимать, что мы, хоть и незваные, но пришли с добрыми намерениями. Впрочем, нельзя судить по земным критериям: наши действия и намерения могут быть так же непонятны им, как недоступен нашему пониманию чужой разум… Но почему недоступен? Разве не универсально, не всеобщно свойство разума — именно стремление к пониманию?..

В рубку входили один за другим участники экспедиции. Драммонд вплыл ногами вперед, Морозов поймал его за башмак и подтянул книзу.

— Почему вы не включаете искусственную тяжесть? — сдержанно спросил геолог.

— Приходится экономить энергию. — Морозов жестом пригласил садиться. — Ну, так что у вас стряслось?

— Я уже доложил вам, сэр. Они опять напали на автоматы и один вывели из строя. Сегодня этих мохнатых было около дюжины. К сожалению, я не успел подъехать, чтобы воспрепятствовать им. Должен добавить, что Станко был поблизости, но не принял никаких мер.

Драммонд поджал губы, давая понять, что высказался до конца.

— Какие меры я должен был, по-вашему, принять? — Грегори Станко повернул круглое лицо к геологу.

— Вы должны были загородить им дорогу.

— Это смешно, Драммонд. Они бы обтекли мою машину и все равно прорвались бы к автоматам.

— И все-таки вам следовало попытаться, Станко. Но вы же будто приклеены к своим кинокамерам.

— Я делаю то, что обязан делать. У вас автоматы, у меня кинокамеры.

— Прошу прекратить бессмысленные препирательства, — сказал Морозов. — Обстановка усложнилась. Нападения плутонян на автоматы требуют ответственного решения. Что будем делать, коллеги? Ставлю на обсуждение вопрос о прекращении геологической разведки.

— Да как же это, Морозов? — вскинулся Драммонд. На его сухое длинное лицо пал зеленоватый свет навигационных приборов. — Тут под ногами сплошь редкие металлы. Вот! — Он быстро развернул походный планшет. — Сегодня пошла полоса колумбитов с богатейшим содержанием ниобия. Видите? Дальше, вот здесь, кажется, начинаются германиты, завтра я намерен это уточнить. Ни в коем случае нельзя прекращать разведку!

— То есть продолжать, пока аборигены не перебьют всех роботов, не так ли?

— Нет, сэр, я этого не сказал. Роботы нуждаются в защите — вот в чем проблема. Осмелюсь предложить: все вездеходы направить к месту разведки, окружить автоматы таким, знаете, подвижным кольцом. Тогда эти мохнатые не осмелятся нападать.

— Лучше называть их просто аборигенами, Драммонд. Итак, вы предлагаете прекратить все работы, кроме геологической разведки, и сосредоточиться на охране автоматов.

— Ну уж нет, — раздался басовитый голос Баркли из темного угла рубки. — Я свои исследования не брошу ради того, чтобы крутиться вокруг роботов.

— Так же и я, — сказал Коротков. — Пока позволяет время, надо добиваться контакта.

— Контакта мы вряд ли добьемся, — прохрипел второй пилот Чейс. — А разведка дает явные результаты. Редкие металлы — это, знаете ли…

— Дайте мне миллион за эти рудники и купите для меня обратный билет, — негромко сказал третий пилот Черных.

— Что такое? — взглянул на него Морозов. — А, опять Марк Твен. Очень приятно, когда пилот так начитан, но я бы хотел услышать ваше мнение, Олег. Есть оно у вас?

— Есть. — Черных быстрым движением взбил свои рыжеватые бакенбарды. — Редких металлов здесь, как видно, много, но они останутся вещью в себе, если плутоняне не откликнутся на наши пламенные призывы о дружбе. Мое мнение: продолжать все начатые работы, не отдавая предпочтения какой-то одной. Лично я готов вступить в гвардию по охране автоматов. Это даже приятнее, чем сидеть в лодке.

— Нет, — мотнул головой Морозов. — Вы командир десантной лодки, и ваше место там. Мы не можем оставлять ее без присмотра.

— По мне, — вставил Чейс, — не страшно, если эти парни выжгут автоматы: им же не больно, черт побери. Но Драммонду это больно, и я его понимаю. Ладно. Нас тут двое пилотов, коммодор, и вы все равно торчите в рубке, даже если вахта моя, так вот — отпустите меня на этот гнусный шарик. Буду нести у Драммонда полицейскую службу.

Морозов в раздумье смотрел на звезды, плывущие в иллюминаторах.

— Так, — сказал он. — Все высказались? Володя, ты почему молчишь? — обратился он к Заостровцеву.

— По-моему, — сказал тот тихим своим голосом, — сосредоточиться надо не на разведке, а на контакте.

— Что ты предлагаешь конкретно?

— Мне еще надо обдумать…

— Хорошо, думай. — Морозов помолчал немного. — За прекращение разведки никто не высказался. Ладно, попробуем продолжать. Завтра, Роджер, — взглянул он на Чейса, — отправляйтесь с Драммондом, раз уж сами вызвались. Станко будет вам помогать…

— У меня завтра телепередача на Землю, сюжет — тау-станция, строительство Дерева, — сказал Станко. — Некогда мне охранять роботов.

Круглолицый румяный Грегори Станко, канадец из Манитобы, был превосходным оператором. В свои тридцать с чем-то лет он изъездил с кинокамерой весь земной шар, снимал на Луне и на Марсе. Он был весел и удачлив. Пройдя по трудному конкурсу в состав Третьей Плутоновой, Грегори в первый же день, когда собрался экипаж, заявил, что происходит из украинского рода и зовут его, собственно, не Грегори Станко, а Григорий Штанько. Он неплохо говорил по-русски.

— После передачи, Гриша, поедешь к Драммонду, — сказал Морозов. — Баркли и Короткой продолжают свою программу. Черных — вахта в десантной лодке, пятиминутная готовность и связь. Мы с Заостровцевым — корабельные вахты и работы. Прошу учесть: темп роста Дерева не оставляет нам много времени. Придется интенсифицировать работу. Это все.

На зарядку роботов уходило много энергии, и поэтому надо было ее экономить. Искусственную тяжесть Морозов разрешал включать только на время обеда.

В кают-компании плафон уютно освещал круглый стол, на котором дымился бачок с фасолевым супом и золотились на тарелках бифштексы. Бутылки с красным вином и ваза с желтыми яблоками высились в середине стола, как бы напоминая своим видом о далеком, домашнем. Роджер Чейс, отхлебывая из фляги, ел мало, но ревниво следил за тем, чтобы остальные члены экипажа не оставили на своих тарелках ни кусочка. Чейс знал, какое значение в космосе имеет еда — не только вкус, но и привлекательный вид, — и он-то, опытный космический волк, умел ее приготовить как следует.

Его удивило и огорчило, что Баркли сегодня против обыкновения ест плохо, вяло ковыряет вилкой бифштекс.

— Тебе не нравится соус, Джонни?

— Нет, соус хорош, — ответил Баркли. Отрезав кусок мяса, он отправил его в рот.

Морозов ел, поглядывая на пейзаж, висевший на кремовой стене кают-компании — солнечную лужайку.

— Вы обещали хорошую новость, Джон, — сказал он. — Что-нибудь насчет тоннеля? Вы прошли его до конца?

С Джоном Стюартом Баркли Морозов был знаком давно — с того далекого дня, когда он, молодой пилот, прилетел на Тритон, чтобы вывезти заболевшего доктора Морриса. За минувшие годы Баркли стал видным планетологом, специалистом по газовым гигантам, — он открыл несколько спутников и сублун, исследовал загадочный десятый спутник Сатурна — Фемиду, он издал уйму научных работ, в их числе толстый том «Нептуново семейство». Большую часть прожитой жизни Баркли провел в космосе. На Землю прилетал раз в год, бурно проводил три-четыре месяца — и вновь погружался в безмолвие далеких миров. Было ему уже за сорок, но время не брало Джона Баркли — разве что вплело в его пышную черную бороду седые нити.

— Нет, — сказал он, отодвигая тарелку с недоеденным бифштексом. — До конца я еще не дошел, но тоннель определенно тянется к горному склону, где у них выработки. — Он отхлебнул вина из бокала. — А хорошая новость — у Короткова.

Биолог Станислав Коротков, коренастый блондин лет тридцати, сидел, навалившись грудью на стол, и с аппетитом поедал хрустящее мясо с фасолью под соусом. С улыбкой он взглянул на Морозова и сделал знак: мол, сейчас дожую и все вам расскажу.

— Да ничего, не торопитесь, — сказал Морозов. — Хорошая новость, в отличие от плохой, может и подождать.

— Придется долго ждать, шеф, пока этот обжора насытится, — сказал Баркли. — Давайте уж я…

— Ну нет, — самолюбиво возразил Коротков, вытирая салфеткой полные губы, — сам расскажу. Ничего, если по-русски?

Все члены экспедиции — одни лучше, другие хуже — владели языком другой стороны. Возражений не было.

— Так вот. Весь день я показывал фильмы. Установил экран на бойком месте, между тау-станцией и выработками, и аборигены ходили туда-сюда беспрерывно. Как и вчера, ноль внимания. Все время прохаживаются мимо эти, «жезлоносцы», и, по-моему, остальные, масса, так сказать, не смотрят фильмы потому, что боятся начальства. Хотя не исключаю и того, что им просто некогда глазеть: рабочий ритм очень жесткий.

— Третий вариант: им неинтересно, — вставил Баркли.

— Этот вариант — самый сомнительный, но тоже должен быть принят, — продолжал Коротков. — На заходе солнца я уже готовился прекращать сеанс, как вдруг появился зритель. Шла та часть фильма, где, знаете, наплывами показывают эволюцию человека — от питекантропа к неандертальцу, потом к кроманьонцу, — ну вот, и один «жезлоносец» остановился перед экраном и стал смотреть.

— «Жезлоносец»? — переспросил Морозов.

— Да. Я снял его и после обеда покажу вам пленку. Он смотрел фильм шестнадцать минут. Потом с двух сторон подскочили двое, тоже с жезлами. Несколько секунд они стояли тесной кучкой, а потом все трое ушли.

— Очень интересно, — сказал Морозов. — Шестнадцать минут — это уже не случайное любопытство мимоходом, а, пожалуй, фиксированное внимание. Вы смогли бы, Станислав, узнать этого зрителя среди прочих «жезлоносцев»?

— Вряд ли. Было темно, Алексей Михайлыч. Но вообще-то в свете экрана я разглядел его, насколько возможно. Шерсть у него короче, чем у других аборигенов…

— Ну, это у всех «жезлоносцев», — сказал Грегори. — Они не такие лохматые.

— Не такие, — кивнул Коротков. — Из этого можно сделать вывод, что у них тау-заряд посильнее, чем у остальных. В свое время Лавровский отрицал такую гипотезу, но теперь…

— Оставим Лавровского.

— Хорошо, Алексей Михайлыч. Я не вижу ничего удивительного в том, что у правителей, которые, по-видимому, занимаются накоплением и распределением энергии, более сильный заряд. Они не прикованы к одному рабочему месту, им нужно быстрее передвигаться…

— Передвигаются они быстро, — мрачно заметил Драммонд. — Очень даже быстро.

— Они, несомненно, более развиты, и потом — еще одно важное преимущество: им некого бояться. Наш зритель не боится, потому что сам начальник, и ему не надо спешить, как изготовителям блоков. Он проявил именно интерес. — Коротков взглянул на Баркли. — Слышите, Джон? Вот почему не могу согласиться с вашим огульным «им неинтересно».

— Пусть будет по-вашему. Но скажите на милость: допустим», этот шерстяной малый повадится смотреть ваши дивные фильмы. Допустим, он даже возжаждет установить с вами контакт. А дальше что? Как вы будете понимать друг друга?

— Я предложу ему объясняться рисунками, — пожал плечами Коротков. — Главное — чтобы он пожелал. Возжаждал, как вы правильно заметили.

Молчавший в течение всего обеда Заостровцев сказал:

— Станислав, если ты кончил обедать, покажи, пожалуйста, пленочку.

— Сейчас, — сказал Коротков.

От горного склона к тау-станции нескончаемо ползли «поезда», составленные из блоков, и блоки растекались по Дереву, наращивая его ствол и ветви. За минувшую ночь Дерево заметно подросло. Это сразу увидели разведчики, когда, приземлившись, вывели из десантной лодки вездеход и в скудном свете взошедшего солнца подъехали к тау-станции.

— Осталось нам работать здесь два-три дня, не больше, — сказал Баркли, вытащив из шлюза вездехода коробки с приборами. — Видите? Нижние ветви начали клониться книзу, скоро они отделятся и станут излучателями.

— Но ведь это не обязательно означает, что они двинут излучатели и сожгут нас, — сказал Коротков.

— Не обязательно. Но — вероятно. На вашем месте, Станислав, я бы не очень рассчитывал на контакт и уж тем более — на взаимопонимание. Эти парни хотят жить так, как живется, и им не нравится, когда приходят незваные гости.

— Не может такого быть, чтобы две цивилизации не нашли общего языка, — твердо сказал Коротков. — Помогите, пожалуйста, вытащить экран.

Они установили экран, Коротков включил проектор, и дело пошло. Это были цветные стереофильмы, специально снятые для инопланетного разума, — фильмы о Земле. Прекрасная киноповесть о том, как в первичном теплом океане возникла, зашевелилась жизнь, и как она, видоизменяясь и усложняясь на протяжении тысячелетий, выползла из воды на сушу, и как естественный отбор утверждал все новые и новые жизнеспособные виды, и как, наконец, появился человек — носитель разума, этакий венец творения в звериной шкуре вокруг бедер и с длинным копьем в волосатой ручище. Потом шел фильм о восхождении человека от первобытных пещер до высот современной цивилизации. Эпопея завершалась фильмом об истории освоения Солнечной системы — тщательно продуманным фильмом, из коего явствовало, что не грубые завоеватели, а мудрые исследователи высаживались на планеты и их спутники, — исследователи, всегда готовые протянуть дружественную руку братьям по разуму. Любое разумное существо, просмотрев эти фильмы, должно было, не раздумывая и не опасаясь подвоха, кинуться на шею землянину.

Но что-то не спешили плутоняне кидаться на шею братьям по разуму. В сумеречном черно-сером мире расцветал ярчайшими красками квадрат экрана, беззвучно лилась симфония Земли, но она не привлекала внимания аборигенов. Угрюмые, мохнатые, они проходили мимо, оттаскивая от тау-станции выработанные энергоблоки, ни на миг не останавливаясь, поглощенные своими делами. О чем они думали? И думали ли вообще?..

Коротков поставил на треногу ящик биологического интроскопа и, вытянув из него трубу, навел ее на ближайшего плутонянина. Это была новинка — телеинтроскоп, позволявший просвечивать и делать снимки на расстоянии до десяти метров. Коротков медленно поворачивал аппарат, глядя в окуляр и удерживая проходившего аборигена в поле зрения. Так, есть еще один снимок. На Земле, после сложной обработки, снимки станут отчетливыми и, наверное, дадут представление о «внутреннем устройстве» плутонян. Теперь же надо было накопить их побольше.

Пусть Баркли, не верящий в контакт с аборигенами, посмеивается над ним, Коротковым. Пусть обзывает «незадачливым, но терпеливым киномехаником». Он, Коротков, и верно, терпелив, потому что не хуже самого Баркли знает, как пагубно для ученого нетерпение, — вспомнить хотя бы Лавровского. Да, терпения у Короткова хватит Что же до «незадачливости», то — это мы еще посмотрим, дорогой Джон. Даже если не удастся установить контакт, он, Коротков, привезет из экспедиции хороший материал. Разумеется, не он один будет работать над расшифровкой снимков, анализировать механизм, позволяющий плутонянам заряжаться энергией, — но, будьте уверены, его, Короткова, имя не затеряется на задворках науки.

Между тем Баркли надел на спину ранец с сейсмографом и с трубкой вибратора в руке направился к тому месту между тау-станцией и горным склоном, где вчера прервал обследование тоннеля. Он сверился с картой фотосъемки местности и медленно пошел, волоча вибратор по грунту, посылая ультразвуковые импульсы. Ранец был тяжелый, идти было трудно, да еще приходилось точно выдерживать направление и измерять пройденное расстояние. Баркли пока не знал и, более того, не очень рассчитывал на то, что когда-нибудь узнает, для чего тут прорыт тоннель. Наверное, он каким-то образом связан с тау-станцией, с Деревом этим самым.

Что до Дерева, то у Баркли были некоторые соображения насчет цикличности его роста и разрушения. Еще старик Моррис говорил когда-то: саморазряд. Похоже, что так оно и есть — каждые пятнадцать лет происходит саморазряд гигантского аккумулятора, каковой представляет собою Дерево. Раз в сорок пять лет, то есть в конце каждого третьего цикла, этот саморазряд особенно грандиозен, он сопровождается сильным выбросом тау-излучения, как было в прошлый раз. Странная избыточность…

Для чего-то аборигенам нужно накапливать энергии больше, чем они способны потребить. Сошальский и его сторонники считают, что «жезлоносцы» намеренно держат остальных аборигенов, основную массу населения, на голодном энергетическом пайке — чтобы только-только хватало для работы, для беспрерывной выделки блоков, — а излишки накопленной энергии безжалостно сбрасывают в Пространство. Не исключено. Но — слишком уж просто…

Помня о строжайшем запрете, Баркли не прикасался к блокам, но, пользуясь походной аппаратурой, рассмотрел их и сфотографировал в рентгеновских и инфракрасных лучах. Он был хорошо тренирован и умел работать в экстремальных условиях. Здесь, однако, на Плутоне, Баркли приходилось трудно, как нигде в других гиблых уголках Системы. И не только в повышенной силе тяжести было дело — Баркли понимал, что огромное напряжение вызвано враждебностью этой планеты. Враждебность была в угрожающем росте Дерева. Она таилась в огоньках, перебегающих по горному склону, в сутулости и узкоглазости аборигенов, в нескончаемости их работы, в длинных прыжках «жезлоносцев». Враждебность была разлита в угрюмом, навеки застывшем пейзаже, не знавшем иных красок, кроме черной и серой.

Враждебной была сама незаконность существования этой планеты на краю Системы, где полагалось бы гореть спокойным зеленоватым светом очередному газовому гиганту, на четыре пятых состоящему из метана и аммиака.

Он услышал в шлемофоне голос Короткова:

— Джон, как у вас? Морозов требует доклада.

— Все в порядке, — сказал Баркли. — Я скоро вернусь.

Он уже дошел до подножия хребта, на склоне которого работали аборигены. Наверное, надо было подняться выше, чтобы получить данные о тоннеле — обрывается ли он тут или продолжается дальше под хребтом? Но уж очень устал Баркли. Он тяжко дышал, по щекам неприятно текли струйки пота, и ноги отказывались тащить вверх отяжелевшее тело. Он с усилием поднял руку и взглянул на часы. Черт, время течет незаметно на этой клятой планете: оказывается, он уже пятый час бредет с сейсмографом за спиной.

Баркли выключил сейсмограф и потащился обратно. Его обогнал «жезлоносец» — остановился метрах в пяти, как бы поджидая Баркли и выставив, как ружье, разрядник. Венчик волос вокруг лысой головы был у этого аборигена седой, и бурая шерсть тоже отливала сединой.

«Что, старичок, — мысленно обратился к нему Баркли, замедляя шаг, — бегаешь все? Зажился на свете, а? Только не надо меня пугать, я тут ничего не трогал из вашего имущества…»

«Старичок» ткнул палкой в сторону Баркли. Неприятно выглядел кончик разрядника — обожженный, покрытый копотью набалдашник. Потом «жезлоносец» длинным прыжком отскочил, дал дорогу. «Да нет, — подумал Баркли, медленно волоча ноги, — с этими ребятишками, по макушку начиненными энергией, столковаться невозможно».

На юге, в двух-трех километрах, виднелся в ярком свете прожекторов задранный в зенит нос десантной лодки. А впереди Баркли увидел экран, по которому плыли прекрасные земные пейзажи, и две фигуры в белых скафандрах возле него. Второй — это, конечно, Грегори. Вон его вездеход с массивной решетчатой башней-антенной. Наверное, он уже отправил на Землю телерепортаж о тау-станции, успел побывать у Драммонда и теперь приехал сюда, чтобы запечатлеть Великий Контакт. Предполагалось, что вчерашний Единственный Зритель снова придет смотреть фильмы.

— Ну что, — спросил Баркли, подойдя к коллегам, — пустует кинозал? Или уже приходил тот зевака?

— Пока не приходил, — сказал Коротков. — Вот, Грегори говорит, сегодня их много скопилось там, где идет разведка. Человек пятнадцать.

— Весь совет министров, — подтвердил Грегори.

— Должно быть, и наш зритель там бегает. Ничего, подождем. Придет.

— Блажен, кто верует, — пробормотал Баркли. — Были сегодня нападения на роботов?

— Нападений не было, — сказал Грегори, — но черт их знает, что они замышляют.

— Пойду отдохну немного, — сказал Баркли.

В кабине вездехода он с жадностью выпил банку витакола и повалился в кресло. Но уже минут через десять заставил себя подняться и выложил на столик ленты, снятые с самописцев сейсмографа. Некоторое время он работал, отмечая на карте новые данные. Тоннель на протяжении километра и двухсот метров тянулся по прямой в направлении хребта — и вдруг оборвался. Дальше запись отраженных сигналов показала на шестиметровой глубине выступ, отличный от материала грунта. За выступом последовала широкая впадина, а потом — опять такой же выступ. И снова впадина.

Вычертив профиль этих чередований с указанием глубин, Баркли бросил карандаш и, подперев лоб ладонью, задумался. Лоб был горячий и влажный. «Что за дьявольщина, — подумал он, — никогда я так не уставал».

Он слышал, как, захлопнув дверь шлюза, вошли в кабину Коротков и Грегори Станко. Слышал, как Короткое звал его обедать. Баркли помотал головой и сказал, что не хочет есть.

— Да не заболели ли вы, Джон?

Он почувствовал холодную ладонь Короткова на своем лбу. Потом увидел перед собой таблетку на той же ладони и открытую банку с витаколом.

— Нет, — с трудом шевельнул он языком. — Просто устал немного.

Но Коротков был настойчив, он заставил Баркли проглотить таблетку, а потом с помощью Грегори поднял его под мышки и повел к дивану, откинутому от борта. Баркли хотел сказать про странные выступы и впадины, обнаруженные сейсморазведкой у подножия хребта, но, улегшись на диван, сразу провалился в черную яму сна.

Должно быть, он несколько раз просыпался.

В тусклом свете, видел он, в кресле сидел Грегори и ел сосиску. Тень от поднятой руки перечеркнула наискось знак экспедиции на груди его скафандра.

— А почему Драммонд называет их ахондропластами? — спросил Грегори. — Что это значит?

Коротков, невысокий и широкоплечий, прохаживался по кабине — пять шагов вперед, пять назад. Его белобрысая голова упрямо торчала на крепкой мускулистой шее из горла скафандра, — так уж ему, Баркли, показалось, что вид у нее упрямый.

— Ахондропласты, — сказал Коротков, — это уроды с укороченными конечностями. Драммонд не прав, когда называет так аборигенов.

Драммонд не прав… Драммонд не прав…

Он снова заснул.

А когда проснулся, первое, о чем он подумал, поразило его настолько, что Баркли вскочил на ноги и поспешил к столику с картой и лентами самописца. Да, было похоже, что тут, у подножия хребта…

Он огляделся — в вездеходе никого не было. Баркли посмотрел в иллюминатор и увидел: перед мерцающим экраном стоял абориген с разрядником в руке. Ага, заявился все-таки Единственный Зритель…

Он надел шлем, щелкнув замками. В руках была слабость. И ноги были будто чужие. Пройдя через шлюз, Баркли вышел из вездехода как раз в тот момент, когда Коротков подступил к любознательному «жезлоносцу», знаками приглашая к общению. На чистом листе большого блокнота Коротков быстро нарисовал две фигуры — аборигена и человека в скафандре, пожимающих друг другу руки. Было непонятно, смотрит ли «жезлоносец» на рисунок или на экран, — в узких прорезях его глаз черные зрачки казались неживыми. Странно застывшим выглядело это плоское лицо без рта, без подбородка. Только вздрагивали, будто принюхиваясь, широкие ноздри.

Грегори, медленно кружа вокруг этих двоих, снимал сцену контакта. На следующем блокнотном листе Коротков нарисовал в середине кружок и указал на Солнце — яркую звезду на черном небе, пылавшую невысоко над горизонтом. Потом разместил на орбитах девять кружков поменьше, ткнул пальцем в третий кружок и указал на себя, упер палец в девятый, последний кружок, и указал на своего мохнатого «собеседника». И опять было непонятно, смотрел ли тот на рисунок и следил ли за жестами Короткова. Снова и снова Коротков пытался привлечь внимание аборигена к своему чертежику, и вид у него был как у добросовестного учителя, добивающегося правильного ответа от туповатого ученика.

Нет, не получалось контакта. А когда Коротков подступил слишком уж близко и сунул блокнот прямо под нос аборигену, тот, раздувая ноздри, отступил, отпрыгнул на несколько шагов. И тут прилетели еще трое «жезлоносцев» — в одном из них Баркли узнал давешнего седоватого «старичка», — и было похоже, что они, тесно встав вокруг Единственного Зрителя, совещаются… или препираются? Потом все разом ускакали в разные стороны.

— Не огорчайтесь, мальчики, — сказал Баркли, с удивлением ощущая, что ноги плохо держат его. — Послушайте… Я, кажется, обнаружил там, у хребта, их город… погребенный город…

Пока Коротков в корабельном лазарете проделывал экспресс-анализы, Баркли покойно лежал на койке, закрыв глаза и выставив поверх простыни черный веник бороды. Коротков сочувственно посматривал на его бледное лицо. Когда, закончив анализы, он вытер марлевой салфеткой влажный от пота лоб Баркли, американец открыл глаза и сказал:

— Вы уходите, Станислав? Погодите… посидите немножко.

Коротков кивнул и сел на крутящийся табурет рядом с койкой.

— Вот вы, молодой ученый, — продолжал Баркли, — скажите мне, какая идея, в профессиональном, конечно, плане, является для вас основной… главной…

— В профессиональном плане? — Коротков подумал несколько секунд. — Ну вот, пожалуй: принцип единства организма и среды.

— Единство, да… А я думаю, что в основе мироздания — контраст. Тепло и холод. Плотность и вакуум. Сама жизнь, стремящаяся к порядку и организации, возникла в хаосогенных областях Вселенной. Разум активно противостоит энтропии…

— Ну, Джон, это не ново. Это нисколько не противоречит принципу единства…

— Знаю, знаю, я знаком с диалектикой. Кстати, не кажется ли вам, что здесь, на Плутоне, мы наблюдаем противостояние разума энтропии в чистом виде? Ну, неважно… А вот еще пример контраста как движущей силы: всю сознательную жизнь я работаю в космосе, а теперь космос выбрасывает меня.

— То есть как, Джон? Что вы хотите сказать?

— Милый мой Станислав, я ведь не спрашиваю, какие у меня анализы… какая болезнь… Не спрашиваю, потому что знаю: когда отнимаются руки и ноги — это начало космической болезни.

Коротков с печалью смотрел на черную бороду, распластавшуюся на белой простыне.

— Не торопитесь ставить диагноз, — сказал он. — Может быть, просто переутомление…

— Да бросьте вы. Не надо утешать. Почти двадцать лет я кручусь на разных паршивых шариках — собственно говоря, я и не землянин вовсе. Известно вам, что я родился на Луне? Да, представьте себе. Я прекрасно чувствовал себя на Ганимеде, на Тритоне, на Титане и прочих небесных телах. Да, сэр! Я хуже себя чувствую без скафандра!

— Джон, прошу вас — спокойнее…

— А если не верите, то спросите у Морозова — мы с ним когда-то встречались на Тритоне.

— Я знаю…

— Ни черта вы не знаете! — Баркли вытянул руку из-под простыни и сжал бороду в кулак, но скоро рука разжалась и бессильно упала на грудь. — Ну ладно, — сказал он погасшим голосом. — Это я так… ни к чему… Вы славный малый, напористый, честолюбивый…

— Джон, прошу вас…

— Вы вернетесь на Землю, напишете труд о проблемах контакта и вообще… прославите свое имя.

— Можно подумать, что вы не писали труды, — сказал Коротков недовольно, — что вы не старались врубить свое имя в науку.

— Писал… старался… Потому что был молод. Мне нравилось прилетать на Землю и привлекать к себе внимание. Особенно женское. — Баркли невесело засмеялся, но тут же оборвал смех. — Для чего вы занимаетесь наукой, Станислав? — спросил он, помолчав.

— Как — для чего? — Коротков пожал плечами. — Чтобы приносить пользу обществу, людям.

— Ну, конечно. Я и не ожидал другого ответа.

— А вы бы дали не такой ответ?

— Нет. Я занимаюсь наукой, потому что это доставляет мне наслаждение. Ну ладно… Идите… Я, пожалуй, посплю.

В кают-компании Морозов размышлял над картой, составленной Баркли. Правильные чередования выступов и впадин, и верно, напоминали дома и улицы города. Что ж, если вспомнить гипотезу Шандора Саллаи о далеком прошлом этой планеты, вышвырнутой взрывом сверхновой из своей звездной системы…

Всезнающий Черных, сидевший рядом, подтвердил: да, так могло быть — расплавленная горная порода, стекая с хребта, залила город, погребла его навеки. Но такая катастрофа наверняка уничтожила бы всякую жизнь на планете.

— Если это действительно город, — сказал Морозов, — то здесь, надо полагать, погибла серьезная цивилизация. Каким образом Плутон был заселен снова… как возникла эта популяция со своим Деревом — вот вопрос.

— А может, она широко распространена в космосе? — В глазах Олега Черных блеснул огонек азарта. — Ведь таких планет, как Земля, удобных для жизни в нашем понимании, в Галактике страшно мало — верно? Гораздо больше неудобных — холодных, лишенных морей и атмосферы. Следовательно? Должны быть более распространены формы жизни вроде той, что мы видим на Плутоне. А что? Галактическая цивилизация, которой доступны почти все планеты с твердой поверхностью. Они не нуждаются в сложной техносфере. Они высаживаются со своими тау-аккумуляторами и…

— Ну, понесло вас, Олег, — усмехнулся Морозов. — Для того, чтобы высаживаться, надо, как минимум, иметь корабли, то есть именно сложную техносферу. Не думаете же вы, что им достаточно вспорхнуть, чтобы полететь за тридевять парсеков?

— Кто их знает? — Олег смущенно почесал мизинцем кончик носа.

Вошел Коротков.

— Заснул, — сказал он в ответ на вопросительный взгляд Морозова. — Очень встревожен, хотя и сдерживается. Считает, что у него началась космическая болезнь, — к сожалению, он, по-видимому, не ошибается.

— Скверно. — Морозов посмотрел в иллюминатор, за которым смутно виднелась графитовая поверхность Плутона. — Надо быстрее доставить его на Землю… Роджер, что там в последней радиосводке — есть какие-нибудь корабли в нашей части Пространства?

— Поблизости — никаких, — поднял Чейс бритую голову от шахматной доски. — Да ничего с ним не сделается. Пересилит. Я знаю Баркли.

Морозов покачал головой. Никому еще, насколько он знал, не удавалось пересилить космическую болезнь. Бывало, что удавалось замедлить ее течение, но не более того. Скверно, скверно… Радировать на Землю, свернуть до срока экспедицию и стартовать домой?.. Радировать, конечно, надо, а вот сворачивать работу… Вдруг представилось: Марта звонит в Управление Космофлота, и ей, как обычно, говорят — все в порядке, экспедиция идет успешно, — минуточку, минуточку, вот только что принято решение прервать экспедицию, там кто-то заболел… нет, нет, заболел планетолог Баркли… да, они стартуют на Землю, ждите через три месяца…

Прервать экспедицию, когда наметились первые обнадеживающие результаты?

Ах, Марта, если б ты знала, как трудно принимать решения…

— Вы не возражаете, коммодор, если я заведу какую-нибудь музыку? — спросил Грегори. — Да-да, тихую и ненавязчивую. — Он включил искатель кристаллофона и, прищурясь, прочел: — «Нуланд, опера „Викинг“, хор гребцов». Не пойдет? «Свадебные песни Соломоновых островов». Тоже не хотите? Ну, я просто не знаю… А, вот, кажется, тихая вещь — романсы Шумана из цикла «Любовь поэта». Пойдет?

— Можно, — кивнул Морозов.

— «Я не сержусь», — объявил Грегори и несколько минут слушал романс, размягченно улыбаясь. — А вот знаете, что я вспомнил? — сказал он. — Однажды я снимал на Кавказе фильм. Охота на бео… безоарового козла — такой, значит, был сюжет. Кабарда, верховья реки Черек, горы, в голубом небе сияет снежная шапка Шхары — красота вокруг необычайная. Со мной были два кабардинца, великие охотники. Целый день мы плутали в горах, выследили и подстрелили двух козлов, и один упал в глубокую пропасть. Под вечер вышли к речке, стали устраиваться на ночлег. Как раз я спустился к воде умыться и вдруг слышу шорох, катятся камни, — и в речку плюхнулось что-то мохнатое, рыженькое, как прическа у нашего друга Олега. Не успел я сообразить, что это такое, как услышал тихое рычание, оглянулся — силы небесные! Скачками бежит к воде человек не человек, обезьяна не обезьяна, вся покрыта бурой шерстью, ручищи длинные…

— Понятно, понятно, кто это был, — сказал Коротков. — Ты сфотографировал ее?

— Погоди, Станислав. С разбегу эта мохнатая тетка кидается в воду, а речка быстрая, и детеныша довольно далеко отнесло, — ну вот, она вплавь за ребеночком и, представьте, поймала его. А по берегу бегут мои охотники и кричат: «Алмасты! Алмасты!» Я схватил камеру, тоже бегу, нацеливаюсь, а руки у меня дрожат… Алмасты выскочила на противоположный берег, а там круча. Ребеночек висит у нее на шее, вцепился, а она оглянулась на нас, посмотрела злыми глазами и давай карабкаться на почти отвесную стену. Как ей удалось это — невозможно понять, но очень быстро она одолела крутизну и скрылась в зарослях. Да, я снял, как она лезла вверх. Неплохой получился фильм.

— Это был снежный человек? — с любопытством спросил Олег. — Вот здорово, Гриша, что ты его увидел. Ведь о нем, кажется, до сих пор спорят.

— Давно перестали, — авторитетно сказал Коротков. — Факт существования снежного человека, он же йети, он же алмасты, многократно подтвержден.

— А чем он питается?

— Да чем придется — корнями растений, ягодами, мелкими грызунами.

— Одним словом, — понимающе сказал Олег, — он ест все, начиная с человека и кончая Библией.

— Что? что? — воззрился на него Коротков. — А, это ты опять из любимого Марка Твена…

— Надоели со своим Твеном, — сказал Драммонд, поднимаясь с диванчика. — Вам, Черных, следовало стать не пилотом, а этим… эссеистом… писакой газетным.

— Вы правы, Драммонд, — кротко согласился Олег. — Вы всегда правы.

— Я бы предпочел, чтобы вы мне возразили. А так — и говорить не о чем. Спокойной ночи, джентльмены.

— Предводитель роботов, — проворчал Грегори и сделал гримасу ему вслед. — Напрасно, Олег, ты ему поддерживаешь… нет… как это…

— Поддакиваешь, хочешь ты сказать? Но он действительно всегда прав. И это тоже верно, что по душевному складу я скорее гуманитарий, чем…

— Брось, — сказал Коротков. — Что за приступ самоуничижения? Гриша прав: нельзя постоянно поддакивать этому сухарю. А насчет снежного человека, скажу я вам, еще в прошлом веке была интересная гипотеза. Будто до наших дней дотянула некая нисходящая, остановившаяся в развитии неандертальская ветвь…

Морозов слушал и не слушал этот разговор. «Кавказ… — думал он. — Вот и Гриша был на Кавказе. Все были — кроме меня… В том году, когда Марта потащила нас на Аланды, так хотелось мне съездить на Кавказ… Как в той песне?.. „На заре, на заре войско выходило… на погибельный Капказ воевать Шамиля…“ А дальше? Вот уже и старые песни стал забывать. Постарел, в начальники вышел — не до песен… Нет, придется свертывать экспедицию. Джон Баркли мне дороже всех богатств Плутона. Черт с ними, ниобием и ванадием, все равно плутоняне не дадут разворачивать тут горную металлургию… А контакта с ними, даже при адском терпении Короткова, достичь невозможно. Что ж, надо идти в рубку, вызвать по каналу срочной связи Космофлот…»

Но он медлил, проверяя свое решение, поворачивая его так и этак.

— …а раз они дотянули, — продолжал между тем Коротков, — значит, биологический вид не изжил себя. Другой вопрос — действительно ли они реликтовые неандертальцы? Я думаю…

Коротков не успел сказать, что он думает. В лилово-черной пижаме, в пестрых индейских мокасинах вошел в кают-компанию Баркли.

— О! — хрипло воскликнул Чейс. — Что я вам говорил, Алексей? Я знаю Баркли. — И он опрокинул своего короля: — Сдаюсь. Еще партию?

— Нет, — сказал Заостровцев, устало потягиваясь. — На сегодня все.

Баркли опустился в кресло рядом с Морозовым. Он был бледен, на лбу блестела испарина.

— Скучно лежать в лазарете, — сказал он слабым голосом. И добавил по-русски: — На лицо Алиоши есть улыбка. Что у вас есть смешное? Я тоже хотель смеяться.

— Просто я рад вас видеть, Джон, — сказал Морозов, — хотя мне кажется, что Коротков сейчас отправит вас обратно.

— Да, Джон, — сказал Коротков озабоченно, — вам надо лежать.

— Еще успею належаться, — возразил тот, откинув голову на спинку кресла, отчего борода выпятилась, открыв белую, странно беззащитную шею. — Грегори, ты бы поставил вместо этой тягомотины что-нибудь повеселее. Фильм какой-нибудь показал бы… Нет ли у тебя боя быков?

— У меня есть все. — Грегори проворно подскочил к шкафу, где хранил свои ролики, и стал рыться там, приговаривая: — Почему бы не быть корриде, если люди хотят посмотреть?

Заостровцев сказал, направляясь к двери:

— Я бой быков не люблю, и поэтому позвольте мне удалиться, ребята. Почитаю перед сном. — И — проходя мимо Морозова: — После кино зайди ко мне, пожалуйста, Алеша. Нужно поговорить.

…В тесноте каюты Заостровцев, лежавший на койке, казался зажатым меж двух стен. Морозов всмотрелся в его спокойное лицо, освещенное ночником, и сказал:

— Ты с ума сошел. Об этом даже разговора не может быть.

— Не торопись категорически отказывать, Алеша. Выслушай…

— Не хочу слушать. Ты настоял, чтобы тебя взяли в эту экспедицию против моего желания. Ладно. Ты неплохо перенес полет. Прекрасно. Но на Плутон я тебя не пущу. Ты бортинженер, твое дело — корабельные системы. И все. Кончен разговор.

— Нет, не кончен. Ты не имеешь права…

— Имею. Как начальник экспедиции, я отклоняю необоснованную просьбу члена экипажа. Спокойной ночи.

Морозов шагнул к двери.

— Подожди, Алеша. — Заостровцев схватил его за руку. — Сядь. Я тебе должен сообщить нечто важное.

Теперь они сидели друг против друга. Белая пижама плотно облегала длинный торс Заостровцева. Он страдальчески морщил лоб, подыскивая первую фразу.

— Ты помнишь, как погибли мои родители? — сказал он наконец. — В тот момент я, хочешь верь, хочешь не верь, явственно услышал голос матери. Не то чтобы голос, а… внутренний толчок какой-то… «Володя, теперь ты» — вот что я услышал. Оборвавшаяся фраза? Да, наверно… Но, может, в ней был смысл вполне определенный: теперь, мол, твоя очередь…

— Все это тебе померещилось, — сказал Морозов, строго глядя на друга. — Просто был стресс. Нервное потрясение. А голос матери ты, прости меня, потом придумал.

— Я его слышал, — с тихой убежденностью произнес Заостровцев. — Но, конечно, ты не обязан верить… И я тогда же дал себе слово, что доведу до конца их дело… То, что со мной потом произошло, ты знаешь. Я оцепенел на долгие годы. Нет, не то… Конечно, я жил и работал, как все люди. Только этого мне и хотелось — быть как все люди. Тоня помогла мне справиться… восстановить душевное равновесие… Ну, ты знаешь, какая она заботливая…

Еще бы не знать, подумал Морозов. Он вспомнил разговор с Тоней незадолго до отлета на лунный космодром. Тоня вдруг появилась в Центре подготовки, она вызвала его, Морозова, после утомительного дня занятий и тренировок в сад, и был у них там разговор, «о котором Володя не должен знать». Она показалась Морозову похудевшей, серый костюм сидел на ней слишком свободно, и она то ускоряла шаг, когда они шли по садовой аллее под ранними фонарями, то, спохватываясь, замедляла. «Ни о чем тебя не прошу, Алеша, — говорила она, — потому что ты сам все знаешь. Просто хочу рассказать, что надо делать в случае, если у Володи повторится… ну, как тогда у Юпитера…» И она ровным, звучным голосом дала ему инструкцию — какой нужен массаж, какие транквилизаторы, какие психологические приемы отвлечения внимания. Она держалась великолепно, и Морозов, остановившись, взял ее за плечи и сказал: «Тонечка, ты можешь быть уверена… Я не спущу с него глаз…» — «Знаю, Алеша… — Тут голос ее дрогнул, и она отвернулась, чтобы скрыть слезы. — Так все хорошо у нас было, пока на Володю не нашло… — сказала она, двинувшись дальше по аллее. — Лавровский давно оставил его в покое, и я уже думала, что теперь… И вдруг на него нашло… и никакими словами, никакой лаской… такое дикое упрямство, какого я и не подозревала в нем…»

— …Никуда от самого себя не денешься, — говорил между тем Заостровцев, — никуда не денешься, и я понял, что мне не отсидеться дома. Пусть хоть в сорок лет, но я должен, понимаешь, должен — перед памятью о родителях, перед самим собой, — должен что-то сделать на этой планете. Вот почему я рвался в экспедицию. Вот почему прошу тебя — не торопись отказывать.

Он сидел ссутулясь, скрестив на груди длинные руки, и его взгляд, устремленный куда-то в темный угол каюты, был исполнен упрямой решимости. Темная прядь косо закрывала его лоб.

— Что именно ты собираешься делать на Плутоне? — спросил Морозов.

— Короткову вряд ли удастся объясниться с этим… ну, который проявляет интерес к фильмам. Я внимательно просмотрел вчерашние Гришины пленки и подумал, может быть, я сумею что-то понять…

Тут вспомнилось Морозову: ясный голубой день, и синее море, и Заостровцев в оранжевом гидрокостюме висит над потопленной подводной лодкой.

«Аланды, милые Аланды, неужели вы были в моей жизни?..»

— Иначе говоря, ты намереваешься вступить с этим аборигеном в мысленный контакт?

— Звуковой речи у них нет, но они, безусловно, как-то общаются, обмениваются информацией, — поднял глаза на друга Заостровцев. — Да, вероятно, направленной мыслью… В общем, надо попробовать, Алеша. Пока мы крутимся по орбите, мне нечего делать на корабле. Ты только присмотри за системой регенерации воздуха, в определенные часы будешь включать вентиляцию…

— Если я тебя отпущу, то пойду с тобой.

— Нет, Алеша, ты начальник экспедиции, твое место здесь.

— Чейс заменит меня. — Морозов поднялся. — А я пойду с тобой. Баркли заболел, и я все равно собирался идти, чтобы продолжить исследование города. Покойной ночи, Володя.

Со странным чувством смотрел Морозов, как стекаются аборигены к Дереву. Как будто не пролетело пятнадцати лет и он все еще стоит тут, плечо к плечу с Лавровским, пораженный открывшимся зрелищем, и сейчас Лавровский крикнет: «Почему вы не снимаете?»

Но не было Лавровского — рядом стоял Володя Заостровцев, молчаливый и серьезный. Стоял, подавшись вперед, будто готовый кинуться в драку, Станислав Коротков. Оператор Грегори Станко, ведя киносъемку, передвигался вдоль длинной вереницы аборигенов.

Плутоняне заряжались, поочередно припадая контактной пряжкой к концевому блоку нижней ветви Дерева. А к Дереву подползали «поезда» и, не останавливаясь, текли по стволу и ветвям. Несколько ветвей, согнувшись, упирались концами в грунт. И вон уже стоит одна отделившаяся, и по ней тоже текут энергоблоки…

Эти дочерние конструкции не нравились Морозову. Он сфотографировал их, чтобы к концу дня сделать новый снимок и уточнить скорость их роста. Затем скомандовал садиться в вездеход. Грегори в своей машине поехал на юг, к Драммонду — приближалось время телепередачи на Землю. А Морозов, Заостровцев и Коротков в другом вездеходе направились к подножию горной гряды — к месту, где Баркли обнаружил погребенный город.

Так он, Морозов, решил: не «распылять» группу, держаться вместе, втроем. Они двинулись с вибраторами в руках вдоль хребта, к северу от местности, разведанной Баркли, сверяясь с составленной им картой. Медленно шли они по твердому грунту, неуклюже перепрыгивая через мелкие трещины и обходя крупные и глубокие. Спустя несколько часов вернулись к вездеходу, в кабине сняли ленты с самописцев сейсмографа. Правильное чередование выступов и впадин не оставляло сомнений: здесь простирался город. Он занимал площадь не менее десяти квадратных километров, как прикинул Морозов, и до северной его границы они еще не дошли.

Отметив на карте разведанную часть города, Морозов призадумался. Идти дальше на север вдоль хребта? Но город может еще тянуться на многие километры. А времени мало. Дерево растет быстро, и эти ветви, отделяющиеся от него… Не столько понимал Морозов, сколько чутьем угадывал: более всего опасны эти ветви.

— Вот что. Предлагаю прекратить сейсморазведку города. Давайте вернемся сюда, — указал Морозов точку на карте, где начинался открытый Баркли тоннель. — Отсюда тоннель тянется на восток, к городу. Попробуем пойти в обратном направлении и посмотрим, куда он приведет.

— Баркли хотел это сделать, — сказал Коротков, вытянув из горла скафандра крепкую мускулистую шею и разглядывая карту. — Он считал, что тоннель ведет к тау-станции.

Морозов провел на карте прямую, продолжающую тоннель в противоположном направлении.

— Похоже, что так. — И сверившись с репитером гирокомпаса: — Значит, пойдем курсом двести шестьдесят пять. Почти строго на запад. У тебя нет возражений, Володя?

Заостровцев качнул головой. Он и двух слов не вымолвил сегодня с той минуты, как десантная лодка на восходе солнца мягко приземлилась в этой сумрачной долине. Его высокий лоб, к которому будто был приклеен аккуратный черный зачес, покрывали капельки пота. От еды Заостровцев отказался, только выпил чашку кофе. Да и Морозову не хотелось есть, с трудом заставил он себя проглотить бутерброд с куском холодного мяса. А Коротков поел хорошо, у него-то аппетит был несокрушимый.

Морозов подогнал вездеход к тому месту, где Баркли начал исследование тоннеля. Снова сверился с картой. Потом все трое вышли из машины. Коротков установил экран, запустил кинопроектор, и — в который уже раз! — в черном небе Плутона высветилось пестрыми, нездешними, бегущими красками квадратное окно.

Морозов же и Заостровцев, ведя перед собой вибраторы сейсмографа, прямиком направились к мерцающему светлячку Дерева. Аборигены шли им навстречу или обгоняли длинными прыжками. Они не обращали внимания на разведчиков. Но Заостровцев останавливался то и дело, вертел головой, будто его окликали, напряженно всматривался. Морозов тоже останавливался, ждал. Не торопил друга. Вон появился абориген с палкой, «жезлоносец», и сразу, как по команде, ускорилось движение других аборигенов. Ну как же — начальство пришло… Кто он все-таки, в каких отношениях с мохнатыми работниками пребывает? Рабовладелец? Надсмотрщик? Жрец энергетического храма? Морозов смотрел на плоское серое лицо «жезлоносца», на широкий нос, будто раздавленный боксерским ударом, на узкие недобрые глаза, — но ведь это разумное существо, а разуму свойственно стремление понять, почему же плутоняне решительно отказываются от малейшей попытки понимания, почему предвзято, априорно враждебны? Он мысленно ставил себя на их место, как делал это уже не раз: вот прилетели незваные гости, непохожие, чужие, они разгуливают по моей земле, — должен ли я их ненавидеть за непохожесть, за чуждость? Но подстановка не получалась, была неправомерной: невозможно человеку выпрыгнуть из собственной шкуры.

В шлемофоне запищал сигнал вызова, Морозов ответил и услышал голос Драммонда, прерываемый бурным дыханием:

— Нападение! Морозов, они напали на нас, их было больше десятка… Они накинулись внезапно и разрядили четырех роботов. Четырех!

— Отправляйтесь в десантную лодку, Драммонд! Нет, погодите. Вы доложили Чейсу?

Уйдя вместо заболевшего Баркли в десант, Морозов временно передал командование экспедицией Чейсу. Сегодня распоряжается Чейс, и он, Морозов, не должен вмешиваться.

— Разумеется, доложил. Чейс требует продолжать разведку.

— Сейчас я с ним переговорю, а потом вызову вас.

Морозов оставил Заостровцева рядом с Коротковым, велев не отходить ни на шаг, а сам поспешил в кабину вездехода к рации. Оставались считанные минуты до очередного вхождения корабля в радиотень, надо было успеть связаться. Чейс ответил на вызов сразу.

— Да, я приказал продолжать разведку, — сказал он своим хрипловатым грубым голосом. — У Драммонда осталось еще пять штук…

— Не стоит рисковать последними автоматами, Роджер. Уж очень они ярят плутонян. Предлагаю отозвать Драммонда.

— Будь по-вашему, — проворчал Чейс. — В конце концов вы начальник экспедиции…

Его голос удалялся, корабль заходил в радиотень. Морозов вызвал Драммонда и передал приказание: немедленно ехать к Черных, укрыться в лодке и ожидать прибытия основной группы.

Он вышел из вездехода и увидел: Заостровцев стоял возле экрана, стоял неподвижно, только чуть шевелилась рука в перчатке, — и это медленное шевеление, будто поиск невидимой опоры, мгновенно перенесло мысль Морозова в далекое прошлое, в тот сумасшедший рейс, когда танкер «Апшерон» ослеп в Ю-поле и практикант Заостровцев, вот так же медленно шевеля пальцами, как бы на ощупь выводил корабль из беды, из гибели..

Абориген с палкой-разрядником в руке стоял против Заостровцева, против экрана, это, конечно, и был тот самый — Единственный Зритель. Он ничем не отличался от своих соплеменников-«жезлоносцев»: ни цветом шерсти, ни формой пряжки, поблескивающей в свете экрана, ни чертами лица.

Морозов сделал несколько шагов, чтобы ближе встать к Заостровцеву. Не вспугнуть бы аборигена, не помешать… Не верилось, что эти двое вступили в общение, что они понимают друг друга… Лицо Заостровцева за стеклом шлема было сонным, глаза полуприкрыты…

…Слепящая вспышка света и — огонь, огонь, огонь. Горы стекают огненным потоком. В огонь превращаются камни и строения, леса и пустыни — все пространство.

Все сожжено. Безмолвие. Гибель.

Нет. Не все. В черном замкнутом подземелье копошатся фигурки. Сколько их? Очень слабый свет, трудно понять. Кажется, их немного.

Это глубокий колодец, да, он должен быть глубоким. Потому что именно здесь находится… что это? Нечто разветвленное… нет, скорее это похоже на корни… массивные корни какого-то растения.

Непонятно. Непонятно.

Они торопятся, эти фигурки в подземелье, они что-то делают беспрерывно, настойчиво. Как будто кольца, да, мелкие колечки, наборы колец иногда поблескивают у них в руках.

Их становится меньше. Всего несколько живых фигурок. Да и как им выжить в этом колодце, где наверняка уже нечем дышать и нечего есть? Сколько проходит времени? Месяц, год, десятилетие?

Лестница. Они лезут по лестнице — куда?! На поверхность? Но там — сожженная пустыня, оплавленная земля, над которой — вечная ночь и холод Открытого Пространства. Куда они лезут, эти пятеро, — на верную гибель? Последний раз взглянуть на черное небо и звезды?

Нет. Круглая площадка в шахте. Отсюда вдруг — луч! Плавится грунт, и все дальше уходит куда-то вбок пробиваемый лучом тоннель.

Теперь их трое. Трое выходят из тоннеля. Они долго стоят под черным небом, под немигающими, сдвинутыми, незнакомыми звездами. Стоят на застывшем лавовом поле, под которым навеки погребен их город.

Дерево. Невысокое, слабо светящееся в вечной ночи. Дерево, вокруг которого ходят фигурки. О, их много! Гораздо больше, чем было вначале в подземелье. Что-то они переносят. Вот и на склоне горы они что-то делают. Там вспыхивают и гаснут огоньки.

Огоньки, огоньки. Теперь они перебегают по всей долине. Выплескивая струи огня, мерно идут какие-то круглоголовые, будто в металлических шлемах, будто в латах стальных, прямоугольные, несокрушимые. Они идут ровной шеренгой — от края до края мерное неудержимое движение. Невозможно остановить. Надо остановить! Они несут гибель. Устилают долину трупами. Они уничтожат всех, кто жив, если их не остановить.

Остановить — но как?

Огненный смерч — вначале медленно, потом, словно раскручиваясь, все быстрее, быстрее, быстрее…

Заостровцев вскинул голову, раскрыл глаза. Единственный Зритель уходил, пятился. На него наступал, подняв руку с зажатым разрядником, другой абориген. Бурая шерсть у этого «жезлоносца» отливала сединой, и седым был венчик волос вокруг лысой головы. Потом оба понеслись прочь.

Драммонд устремил на Морозова холодный взгляд.

— Он все это видел? — спросил недоверчиво. — Не может быть. Этого не может быть, чтобы человек воспринимал, как в кино, чужие мысли. Я не верю.

— А вы уверены, что человек располагает всего лишь пятью чувствами? Впрочем, я вас понимаю, Драммонд. Я бы, наверно, и сам не поверил, если б не знал Заостровцева… если б однажды не был свидетелем его необычайных способностей. Короче говоря, могу вас заверить, что Заостровцев действительно видел.

Некоторое время молчали. Здесь, в кают-компании, сидел за обедом весь экипаж, кроме Заостровцева и Баркли.

— Ну и ну, — проскрипел Чейс, помотал бритой головой. — А я все думаю — почему он, как сядет играть, так словно видит насквозь мои планы? И только… э-э… из любезности предлагает ничью… Чертовщина… Все-таки, Алексей, надо бы отнести ему еду. Подкрепиться после такой… э-э… работы.

— Нет. Пусть отлежится в каюте. Ему надо просто расслабиться. Потом я принесу ему кофе.

А Коротков, запив еду стаканом витакола и спокойным жестом удовлетворенного человека вытерев полные губы, сказал:

— Тут дивно другое. Я не знал о способностях Владимира Александровича, но я работал, хоть и недолго, в лаборатории Лавровского и знаю Надю Заостровцеву. Это, скажу я вам, удивительная девочка…

— Погодите, Станислав, — сказал Морозов. — Я думаю, теперь можно понять, почему они с таким упорством атакуют роботов. Эту планету некогда, может быть, в те времена, когда она, вытолкнутая взрывом своей звезды, неслась в Пространстве, пытались завоевать. Вот эти круглоголовые, в латах, которые привиделись Володе. Этакая несокрушимая македонская фаланга…

Тут в кают-компанию вошел Баркли в своей лилово-черной пижаме. Лицо его было очень бледным и осунувшимся, борода казалась неопрятно свалявшейся. Немигающим взглядом он обвел товарищей по экспедиции, сказал негромко:

— Пришел пожелать вам… приятного аппетита…

Коротков подскочил к нему:

— Вы с ума сошли, Джон. Еще часа не прошло, как я сделал инъекцию…

— К черту инъекцию! — выкатил на него глаза Баркли. — Помогите мне сесть… Пока я живой, я не стану валяться в вашем паршивом чулане. Вы меня поняли?

— Оставьте его, Станислав, — сказал Морозов. — Джон, я рад, что вы хорошо держитесь. Выпейте витаколу и послушайте, о чем мы тут…

— О контакте. — Баркли лежал в кресле, задрав бороду и часто дыша. — Мне вякнул Коротков, будто у Заостровцева… был контакт… с этим мохнатым парнем… Что это значит?.. Ну, выкладывайте, шеф, или я… потеряю терпение…

Морозов рассказал все сначала, с тревогой посматривая на белое, покрытое испариной лицо планетолога.

— Ну вот, — заключил он. — Я думаю, что плутоняне в наших роботах увидели тех, давних завоевателей. Не знаю, есть ли у них письменная история, но — достаточно памяти, передаваемой из поколения в поколение, чтобы опознать грозных врагов. От них с трудом отбились их предки, и уцелевшие, вероятно, приняли меры… Володя видел крутящийся огненный смерч… Я, правда, не исключаю, что тут в его памяти возникла картина гибели «Севастополя» — вы-то по молодости лет ее не помните, наверно, а мы в детстве смотрели телепередачу с Плутона.

— Прекрасно помню эту передачу, — сказал Чейс. — Столб огня наехал на «Севастополь» и спалил его в один миг. Я и моргнуть не успел. Столб огня, а может, и верно, смерч. Помню, мой дед тогда сидел рядом и смотрел передачу, так он, поверите, кинулся было за огнетушителем, ему показалось, что телевизор вспыхнул…

— Подите вы со своим дедушкой, Роджер, — сказал Баркли, слабо взмахнув рукой. — Ни черта вы не хотите понять… И я не понимал, для чего они накапливают тау-энергии больше, чем им нужно… — Его голос окреп, глаза, не мигая, смотрели на Морозова. — А теперь понял: избыточность — для защиты от нападения! Рассчитано на крупный десант — ну, как с этими, круглоголовыми, — тут огромная нужна энергия, чтобы сжечь… Огромная — сверх той, что они потребляют для зарядки…

— Верно, Джон, — кивнул Морозов. — Они предпочитают сбрасывать излишки энергии, чем оказаться беззащитными при нашествии. Верно, верно… Это логично… И надо было, как Юджин Моррис, десятки лет наблюдать за Плутоном, чтобы обнаружить их уязвимость, их ахиллесову пяту, — вот эти коротенькие промежутки между разрушением Дерева и новым ростом.

— Саморазряд. Каждые пятнадцать лет — саморазряд аккумулятора. Что вы там говорили о каких-то корнях в подземелье?

— Я тоже думаю об этом. Я подумал, что еще до катастрофы существовал этот колодец, там проводились опыты по аккумуляции тау-частиц. Вспомните из школьного курса: в прошлом веке вот так же, в глубоких подземельях «ловили» нейтрино. Корни, которые привиделись Володе, и были, наверно, первыми тау-аккумуляторами. Во время катастрофы в подземелье уцелела группа ученых. И тут начинается самое поразительное. Они приспособили собственные организмы для зарядки тау-энергией. Вероятно, такие эксперименты шли и раньше. Может быть, на животных. А когда припекло… ну, понятно, в общем. Троим удалось выжить.

— Прекрасный пример, — заметил Коротков. — Уж если разум возник, то способен противостоять любым катаклизмам. Мне и раньше казался сомнительным тезис о том, что у технически развитых цивилизаций короткая шкала жизни в космическом масштабе. Нет, неограниченно долгая!

— Бросьте, Станислав! — Баркли устало закрыл глаза. — В природе нет ничего неограниченно долгого.

— В природе нет, согласен. Но ее порождение — разум достигает такого могущества, что способен выжить, даже если погибнет окружающий мир. Не-ет, бесконечная длительность психозойской эры — разговор не бесплодный.

— Разум способен выжить, — сказал Морозов, глядя на солнечную лужайку на стене. — Возможно. Но вот вопрос: какой ценой? У плутонян была, должно быть, цивилизация нашего типа. Я хочу сказать — техническая, городская. Они выжили, когда их мир погиб. Но — они ли это? Иная форма жизнедеятельности — не повлекла ли она за собой иную психологическую структуру, иной тип общественных отношений, даже иной внешний облик? Другая появилась раса, новая цивилизация ничего общего не имеет с прежней. Вот и получается: шкала жизни у цивилизации все-таки сравнительно коротка.

— У данной цивилизации, Алексей Михайлович, но не у цивилизации как формы существования разума вообще. Они стали другими — ну и что же? Лавровский верно говорил, что за возрастание информации надо платить. Да он и сам заплатил, — ну, это другой разговор.

— Все тот же… Все тот же, дорогой мой Станислав. Цена выживания, цена приспособления к другим мирам — нет, она не может быть любой. Есть какие-то пределы… Sumus ut sumus, aut non sumus.

— Я знаю, что это значит, и не согласен с этим. Простите, я должен прервать разговор. Что-то мне не нравится Джон.

Коротков подошел к Баркли, неподвижно лежащему в кресле, и нащупал пульс. Покачал головой:

— Реакция на перевозбуждение. Помоги, Гриша, перенести его в изолятор.

Грегори живо подскочил, вдвоем они подняли Баркли под руки и осторожно вывели из кают-компании.

— Алексей Михайлович, — сказал Черных. — Должен вам напомнить: сегодня одна ветвь отделилась от Дерева. И готова отделиться вторая.

— Да, Олег. Помню.

Морозов прошелся вокруг стола.

Контакт, первая удачная попытка взаимопонимания Видимый успех геологической разведки. Нападения на роботов. Болезнь Баркли. Угрожающий рост Дерева и особенно — дочерних конструкций. Надо уходить, пока не поздно. Сворачивать экспедицию и уходить. Не сделав второй попытки, не углубив контакта? Нет, так нельзя. Единственная и, может, неповторимая возможность достигнуть понимания, преодолеть вражду. Володя радостно настроен, он готовится к новому «сеансу». Когда еще представится случаи, сулящий такую грандиозную перспективу?

Ох, как тяжела ответственность…

— Прошу внимания, — сказал Морозов, остановившись у того края стола, где сидел, допивая кофе, Чейс. — С рассветом начнем последний день работы экспедиции. Со мной пойдут Заостровцев, Коротков, Станко. Задача — продолжение контакта. Георазведка прекращается, чтобы не вызвать новых нападений и эскалации враждебности аборигенов.

Драммонд с чмокающим звуком разжал челюсти:

— Простите, сэр, но я вынужден возразить. Мы не можем прекратить разведку. Сегодня я наткнулся на полосу германитов и аргиродитов с совершенно небывалой, невероятной концентрацией германия в минерале.

— Охотно верю. Но не могу допустить роста враждебности.

— Вы же знаете, как истощены на Земле запасы германия, как он стал редок, а ведь на германии держится вся металлоорганика… Нет, как хотите, а нужна еще разведка, чтобы оконтурить хотя бы приблизительно…

— Понимаю, что значат богатые залежи германия. — Морозов очень старался говорить терпеливо. — Но поймите и вы: мы к ним никогда не прикоснемся, не получим ни грамма, если не наладим с плутонянами взаимопонимания. Они хозяева планеты, и помимо их воли и согласия мы тут не сможем добывать металлы. Поэтому я говорю: хотя опасность возрастает с каждой минутой, мы сделаем еще одну попытку контакта. Это сейчас важнее всего. Георазведка прекращается.

Драммонд поднялся. Он был хорошо тренирован, ни жестом, ни подергиванием бровей, ничем не выдал своего гнева. Он сказал убийственно ровным тоном:

— Вынужден подчиниться, сэр, но по возвращении сделаю заявление о своем несогласии с вами и о некомпетентности вашего руководства.

— Это ваше право, — таким же ровным тоном ответил Морозов и направился к выходу из кают-компании.

Роджер Чейс со стуком поставил чашку на блюдце.

— А знаете, Драммонд, старина, что сделаю я сразу после вашего заявления? — сказал он, свирепо улыбаясь. — Я набью вам морду.

…Еще не взошло далекое-далекое солнце, и только чуть посветлело над горной грядой, когда начался последний рабочий день экспедиции. Перед тем как покинуть приземлившуюся десантную лодку, Морозов сказал Олегу Черных:

— Включите все огни. Не спускайте глаз с Дерева. Готовность минутная.

— Есть, Алексей Михайлович, — ответил Черных.

С высоты своей рубки он все эти дни вел наблюдение — прямое и в инфракрасных лучах — за Деревом. Он понимал озабоченность начальника экспедиции: с каждым днем увеличивалась опасность, связанная с быстрым ростом Дерева. Будь его, Олега Черных, воля, он отменил бы сегодняшнюю высадку. И вообще отказался бы от этой зловещей планеты. Оставьте в покое аборигенов, не желающих общаться. Оставьте их наедине со своим Деревом, со своей судьбой. Но, конечно. Черных понимал и другое: нельзя пренебрегать даже малейшей возможностью диалога, контакта, общения.

Сильные прожектора и оптические системы позволяли ему видеть все, что делается вокруг лодки в радиусе четырех-пяти километров. Вот выехали из люка два вездехода — оранжевые машины с белыми знаками экспедиции, с гребнями выдвижных антенн. Черных смотрел с высоты, как вездеходы быстро покатили в сторону тау-станции, гоня перед собой два шара голубоватого света. Включил полностью бортовые огни, взглянул на приборы, добавил охлаждение реактора. Потом, направив всю оптику на Дерево, начал наблюдение. Он сидел в своем пилотском кресле насупясь, с сосредоточенным, серьезным лицом.

Подъехав к тау-станции, Морозов остановил вездеход. За истекшие сутки Дерево, может, и не так уж заметно подросло, но толще стали его ствол и ветви, по которым непрерывно текли светящиеся блоки. Они текли и по отделившейся ветви, наращивая ее. Другая ветвь, склонясь до грунта, была готова отделиться от Дерева.

— Выходим? — спросил Заостровцев.

«Хотел бы я знать, — думал Морозов, — готова ли к действию эта отпочковавшаяся конструкция? И если это и верно излучатель, то насколько он подвижен?»

— Алеша, надо выходить, — повторил Заостровцев.

Уж если что-то надо делать, подумал Морозов, так загонять машины обратно в десантную лодку, поскорее возвращаться на корабль и стартовать к Земле. Что ж, экспедиция прошла успешно, информации они привезут уйму, хватит работы на долгие годы, наверняка продвинется дело с тау-аккумуляторами, и прочее, и прочее…

Он посмотрел на Заостровцева. Тот, длинный, в белом скафандре, стоял, нагнув черноволосую голову, у дверцы, готовый шагнуть в шлюз. Куда угодно готовый шагнуть, в пропасть, в пекло, лишь бы снова сойтись с «собеседником». Будто разбудили Володю после долгого сна, и теперь — не удержать его, не остановить…

— Прошу не торопить, — бросил Морозов.

Он привел вездеход в то место, примерно на середине расстояния между Деревом и горным склоном, где обычно и «крутил» свои фильмы Коротков. Затем они вышли из машины. Вспыхнул экран, зазывая, приглашая к беседе Единственного Зрителя.

Да где же он? Солнце взошло над долиной, превратив глухую ночь в жестяные сумерки и вытянув неясные длинные тени от ног разведчиков. Ходили, носились взад-вперед аборигены. Пожалуй, их движение было сегодня более оживленным, чем обычно.

А Единственного Зрителя все не было.

Коротков зря времени не терял: наводил трубу телеинтроскопа на проходивших мимо плутонян и сделал несколько новых снимков. Грегори из своей машины вел панорамную съемку.

— Не отъезжай далеко, Гриша, — сказал Морозов.

— Есть, коммодор, — раздался в его шлемофоне высокий голос Грегори.

Еще ничего не случилось, и доклады Олега Черных были спокойны — ну, немного возросла напряженность тау-поля, так ведь это нормально, — и спокоен был он сам, Морозов, когда связывался с Чейсом. Текучим желтым светом мерцала невдалеке верхушка Дерева. На юге, километрах в двух отсюда, виднелась десантная лодка, в ореоле сильных прожекторов, в блеске бортовых огней задравшая острый нос в черное небо. По экрану плыли прекрасные, яркие пейзажи Земли.

Все было как будто спокойно. Но почему-то у Морозова нарастало, нарастало тревожное ощущение. Надо уходить, подумал он. И тут увидел, как перед Заостровцевым остановился «жезлоносец». Ага, появился наконец Единственный Зритель…

Ну, Володя, теперь за тобой дело. Только поскорее, родной, поскорее…

События вдруг резко ускорились. Налетела целая стая плутонян, все с жезлами, окружили вездеход, это было что-то новое. Морозов пошел прямо на них — пошел с неясной мыслью о злости… Да, хорошо бы отбросить их, как пятнадцать лет назад. Но не было злости, только тревога нарастала…

Аборигены расступились, отскочили. Тут раздался в шлемофоне напряженный голос Олега Черных:

— Алексей Михайлович, мне кажется, она пришла в движение…

— Кто — она? — бросил Морозов, впрочем уже понимая, о чем речь.

— Отделившаяся ветвь. Она как будто раскручивается вокруг своей оси… очень медленно…

— Ясно! Готовьтесь к старту, сейчас мы приедем. Внимание! — Морозов быстро огляделся. — Заостровцев, Коротков, немедленно в машину!

Коротков, с ящиком интроскопа в одной руке, был уже у шлюзовой двери вездехода, дергал за ручку.

— Дверь не открывается, Алексей Михалыч!

Морозов сквозь перчатку — сквозь плотную ее синтетику — ощутил жар. Шлюзовая дверь была раскаленной, и Морозов уже видел, что замок оплавлен и заклинен намертво.

— Станко, — сказал он в микрофон, — подъезжай немедленно! С открытым шлюзом!

Последние слова он выкрикнул уже на ходу, на бегу: видел, что перед Заостровцевым встало несколько плутонян, и торопился к нему, с трудом отрывая от грунта тяжелые десантные башмаки. Он не слышал собственного топота, но почему-то в этот миг пронеслось в голове видение: идут, тяжело переступая пыльными сапогами с красными отворотами, солдаты в душных, пропотевших мундирах… над строем взлетает хриплоголосая песня: «На заре, на заре войско выходило на погибельный Капказ…» Это перед тем, как они поехали на Аланды… И Марта, загорелая, красивая, учит их с Витькой ходить босиком по песку, по траве и камню… Марта!..

Всего несколько метров, но как мучительно трудно бежать!

Подбегая, он увидел, как на Единственного Зрителя надвинулись трое, в их числе и тот седенький, «старичок», и Володя шагнул к ним, простирая руку, будто хотел остановить. Плутоняне как-то странно завертелись, взмахивая разрядниками, и тут «старичок» изловчился, ткнул своим разрядником Единственному Зрителю прямо в живот, в пряжку. Коротко сверкнул голубой огонь разряда, и Единственный Зритель упал ничком, замертво упал, похожий теперь на подбитого охотничьей пулей пушного зверька. Заостровцев наклонился над ним…

— Володя, назад! — крикнул Морозов, видя, как «жезлоносцы», отскочив сперва от Володи, тут же стали на него надвигаться, выставив, как пистолеты, черные разрядники.

— Они его убили! — сказал Заостровцев.

«И тебя убьют!» — хотел крикнуть Морозов, задыхаясь от бега. Он с силой оттолкнул Заостровцева и — направленную на него голубую молнию принял на себя. Будто горячими когтями разодрало грудь…

…Когда Коротков подбежал, Морозов был мертв. Заостровцев поднял его на руки. Они погрузились в машину Станко и на полной скорости поехали к десантной лодке. Станко утверждает, что в момент отъезда видел в иллюминатор вихреобразный огонь на тау-станции. Лодка стартовала в тот самый миг, когда за десантниками захлопнулся люк. Сразу после старта Черных видел крутящийся внизу огненный вихрь. Это был подвижной излучатель. Плутоняне опоздали всего на несколько минут.

В 11 ч. 52 мин. десантная лодка состыковалась с кораблем.

В 12 ч. 10 мин. отправлена радиограмма. Я доложил о происшедшем и попросил разрешения на старт к Земле.

Знаю, что не положено делать такие записи в бортовом журнале, но я, Роджер Чейс, второй пилот этого корабля, хочу написать здесь, что мне трудно будет жить без Алексея Морозова.