37

Лагерь, живописно расположенный посреди широкого зеленого поля, на фоне крутых, покрытых лесом холмов, на расстоянии имел довольно приятный вид, почти как обычный военный лагерь. Настораживали, правда, барачного типа здания, стоящие слишком тесно друг к другу, двойная изгородь из колючей проволоки со сторожевыми вышками по углам, да еще этот запах. Он отравлял воздух на двести метров вокруг, стоял густой и плотный, словно газ, который путем мудреной химической реакции вот-вот должен превратиться в твердое тело.

Христиан, однако, не остановился. Он торопливо заковылял в ярких лучах весеннего солнца по дороге к главному входу. Он должен достать что-нибудь поесть и узнать свежие новости. Может быть, в лагере поддерживали телефонную связь с каким-нибудь действующим штабом или слушали радио… «Может быть, — с надеждой подумал он, вспоминая отступление во Франции, — может быть, удастся найти велосипед…»

Подходя к лагерю, он поморщился. «Я стал специалистом, — думал он, — по тактике одиночного отступления. Ценное качество для весны сорок пятого года. Я ведущий нордический специалист по тактике отрыва от разваливающихся военных частей. Я могу учуять, что полковник сдастся в плен за два дня до того, как он сам поймет, что у него на уме».

Христиан не хотел сдаваться в плен, хотя это вдруг стало обычным делом, и миллионы солдат, казалось, только и были заняты тем, что искали наилучший способ сдачи. За последний месяц все разговоры вертелись вокруг этой темы… В разрушенных городах, в отдельных обреченных на гибель островках сопротивления, созданных на главных дорогах и на подступах к городам, всегда возникали одни и те же разговоры. Никакой ненависти к авиации, разрушившей города, которые стояли нетронутыми тысячу лет, никакого стремления отомстить за тысячи женщин и детей, похороненных под обломками. Только и слышно: «Лучше всего, конечно, сдаться американцам. Потом англичанам, затем французам, хотя это лишь в самом крайнем случае. Ну, а если уж попадешь к русским, то не миновать тебе Сибири…» И так говорят люди с железными крестами первой степени, с гитлеровскими медалями, воевавшие в Африке и под Ленинградом, и в течение всего отступления от самого Сен-Мер-Эглиза… Отвратительно!

Христиан не разделял уверенности большинства в великодушии американцев. Это был миф, выдуманный легковерными людьми для самоуспокоения. Христиан вспомнил мертвого парашютиста, висевшего на дереве там, в Нормандии, его лицо, суровое и непреклонное даже в то время… Он вспомнил санитарный обоз с его жалкими лошадьми, уничтоженный пулеметным огнем истребителей. Летчики, конечно, видели красные кресты, понимали, что они означают, и все же их рука не дрогнула. Американцы не проявили особого великодушия и над Берлином, Мюнхеном и Дрезденом. Нет, теперь Христиан уже не верил мифам. Да американцы ничего хорошего и не обещали. Они снова и снова объявляли по радио, что каждый провинившийся немец или немка заплатит за свои преступления. В лучшем случае — несколько лет в концентрационных лагерях или на каторжных работах, пока будут рассматривать объяснительные материалы, поступающие со всех концов Европы. А что если некоторые французы помнят фамилию Христиана по Нормандии, помнят, как он оклеветал двух французов, после того как там на берегу был убит Бэр, и как их пытали в соседней комнате? Кто знает, какие данные собирали подпольщики, много ли им известно? И бог знает, чего только не наговорит эта Франсуаза. Наверно, она сейчас в Париже, живет с американским генералом и нашептывает ему всякие гадости. И пусть даже тебя специально не разыскивали, но раз уж ты попал к ним в лапы, любому полоумному французу, случайно увидевшему тебя, может взбрести в голову обвинить тебя в преступлении, которого ты никогда не совершал. И кто поверит тебе, кто поможет тебе доказать, что ты невиновен? Ничто не помешает американцам передать миллион с лишним пленных французам для восстановления разрушенных городов и разминирования. Все что угодно, только бы не попасть в лапы к французам. Будешь мучиться долгие годы и так и не вырвешься оттуда живым.

Умирать Христиан отнюдь не собирался. За последние пять лет он слишком многому научился. Он еще пригодится после войны, и нет смысла бросать все на произвол судьбы. Года три-четыре придется, конечно, жить ниже травы и тише воды, быть любезным и угождать победителям. Видимо, в его городишко опять станут приезжать туристы покататься на лыжах, может быть, американцы построят поблизости большие дома отдыха, и он получит работу, будет учить американских лейтенантов, как делать «плуг» на лыжах… А потом… Ну что ж, потом будет видно. Человек, который научился так искусно убивать и справляться с такими горячими головами, обязательно пригодится через пять лет после войны, если только он сумеет сохранить свою жизнь…

Он не знал, как обстоят дела в его родном городе, но, если ему удастся добраться туда до прихода войск, он мог бы надеть гражданскую одежду, а отец постарался бы придумать какую-нибудь историю… До дому было не так уж далеко. Он находился в самом сердце Баварии, и на горизонте уже виднелись горы. «Наконец-то мы стали воевать с удобствами, — подумал он с мрачным юмором. — Свой последний бой солдат теперь может вести в собственном палисаднике».

У ворот стоял только один часовой. Это был толстый маленький человечек лет пятидесяти пяти. С винтовкой в руке и с фольксштурмовской повязкой на рукаве, он выглядел несчастным и чувствовал себя явно не в своей тарелке. «Фольксштурм! — с пренебрежением подумал Христиан. — Блестящая идея!» «Гитлеровская богадельня», как горько шутили в народе. Газеты и радио трубили о том, что каждым мужчина, сколько бы лет ему ни было — пятнадцать или семьдесят, теперь, когда противник грозит его дому, будет драться с захватчиками как разъяренный лев. Эти привыкшие к сидячему образу жизни, склеротические господа из фольксштурма явно не знали, что они должны воевать как львы. Достаточно было им услышать один выстрел, и целый батальон таких вояк с бегающими глазами и поднятыми вверх руками можно было брать в плен. Еще один миф — будто можно оторвать пожилых немцев от канцелярских столов и подростков от школьной скамьи и за две недели сделать из них солдат. «Пышные фразы, — думал Христиан, глядя на терзаемого страхом толстого человечка в плохо подогнанной форме, — свели нас всех с ума. Пышные фразы и мифы — против танковых дивизий, тысяч самолетов и орудий, которых снабжают горючим и боеприпасами заводы всего мира. Гарденбург давно все понял, но Гарденбург покончил жизнь самоубийством. Да, после войны выиграют те, кто очистится от напыщенного красноречия и раз и навсегда сделает себе прививку против всяких мифов».

— Хайль Гитлер, — сказал часовой, неуклюже козыряя.

«Хайль Гитлер». Еще одна шутка. Христиан не потрудился ответить на приветствие.

— Что здесь происходит? — спросил он.

— Ждем. — Часовой пожал плечами.

— Чего?

Часовой опять пожал плечами и смущенно улыбнулся.

— Какие новости? — спросил он.

— Только что капитулировали американцы, — сказал Христиан. — Завтра сдаются русские.

На мгновение часовой почти поверил ему. Доверчивая радостная улыбка пробежала по его лицу. Потом он понял, что Христиан шутит.

— Вы, видно, в хорошем настроении, — печально сказал он.

— Да, я в прекрасном настроении, — сказал Христиан. — Я только что вернулся из весеннего отпуска.

— Как вы думаете, будут американцы здесь сегодня? — с тревогой спросил часовой.

— Они могут прийти через десять минут или через десять дней, или через десять недель. Кто знает, что станут делать американцы?

— Надеюсь, они придут скоро, — сказал часовой. — Уж лучше они, чем…

«И этот тоже», — подумал Христиан.

— Знаю, — резко оборвал он. — Они лучше русских и лучше французов.

— Так говорят все, — уныло сказал часовой.

— Боже мой, — потянул носом Христиан. — Как вы можете выносить такую вонь?

Часовой кивнул головой.

— Да, вонь ужасная, но я уже неделю здесь и больше ее не замечаю.

— Только неделю? — удивился Христиан.

— Здесь стоял целый эсэсовский батальон, но неделю назад их сняли, а нас прислали взамен. Только одну роту, — удрученно сказал часовой. — Мы рады, что пока хоть живы.

— Что у вас там? — Христиан кивнул головой в ту сторону, откуда шло зловоние.

— Обычная история. Евреи, русские, несколько политических, много людей из Югославии, Греции и еще откуда-то. Два дня назад мы их всех заперли в бараках. Они догадываются о том, что творится вокруг, и становятся опасными. А у нас только одна рота. При желании они могли бы расправиться с нами за пятнадцать минут. Их здесь тысячи. Час назад они подняли невероятный шум. — Он повернулся назад и с тревогой стал вглядываться в закрытые на замок бараки. — Смотрите-ка, ни звука. Один бог знает, что они нам готовят.

— Зачем же вы здесь остаетесь? — удивился Христиан.

Часовой пожал плечами, на губах его появилась все та же болезненная, глуповатая улыбка.

— Не знаю. Ждем.

— Откройте ворота, — сказал Христиан. — Я хочу войти во двор.

— Вы хотите войти во двор? — недоверчиво спросил часовой.

— Зачем?

— Я составляю список домов отдыха для штаба организации «В веселье сила», в Берлине, — ответил Христиан, — и мне посоветовали включить этот лагерь. Откройте же. Мне надо чего-нибудь поесть и посмотреть, нельзя ли здесь позаимствовать велосипед.

Часовой дал знак другому часовому на вышке, который внимательно следил за Христианом. Ворота медленно открылись.

— Велосипеда вы здесь не найдете, — сказал фольксштурмовец. — Эсэсовцы, когда уходили отсюда на прошлой неделе, взяли с собой все, что имеет колеса.

— Посмотрим, — сказал Христиан.

Пройдя через двойные ворота, он направился к административному корпусу, симпатичному, свежевыбеленному каменному домику в тирольском стиле, с зеленой лужайкой и с высоким флагштоком; на котором трепетал под свежим утренним ветерком флаг. Чем дальше Христиан шел, тем сильнее становился запах. Из бараков слышался низкий, приглушенный шум голосов, звучавших как-то не по-человечески. Казалось, этот шум производит какой-то диковинный музыкальный инструмент, потому что звуки были слишком бесформенны и неприятны, чтобы принадлежать человеческому голосу. Все окна были заколочены досками, кругом не было видно ни души.

Христиан поднялся по тщательно вымытым каменным ступеням и вошел в дом.

Он обнаружил кухню. Повар в военной форме, мрачный шестидесятилетний старик, дал ему колбасы и эрзац-кофе, ободряюще сказав при этом:

— Наедайся как следует, парень. Кто знает, когда нам снова удастся поесть?

В коридорах беспокойно толкались несколько мешковатых фольксштурмовцев, одетых в форму с чужого плеча. У них было оружие, но держали они его робко и с выражением явного отвращения. Они тоже, как и часовой у ворот, чего-то ждали. Они пристально вглядывались в Христиана печальными глазами, когда он проходил мимо, и он слышал шепот неодобрения, осуждающий его за то, что он молод и проигрывает войну… Гитлер всегда хвастливо говорил, что его сила в молодежи, и теперь эти эрзац-солдаты, оторванные от родных домов в самом конце войны, скривив свои старые лица в пренебрежительной гримасе, показывали, что они думают об этом отступающем поколении, которое довело их до такого положения.

Выпрямившись, слегка придерживая автомат, с холодным, застывшим лицом, Христиан шел по коридорам мимо этих растерянных людей. Подойдя к кабинету коменданта, он постучал и вошел. Заключенный в полосатой одежде шваброй мыл пол, в приемной за столом сидел ефрейтор. Дверь в кабинет была открыта, и человек, сидевший там за столом, сделал Христиану знак войти, как только услышал, что тот сказал: «Я хотел бы поговорить с комендантом».

Такого старого лейтенанта Христиану еще не приходилось видеть. На вид ему было далеко за шестьдесят, лицо его казалось вылепленным из слоистого сыра.

— У меня нет ни одного велосипеда, — сказал он надтреснутым голосом в ответ на просьбу Христиана. — У меня ничего нет. Даже продуктов. Эсэсовцы не оставили нам ничего. Только приказ продолжать управление лагерем. Вчера я связывался с Берлином, и какой-то идиот по телефону велел мне немедленно уничтожить всех заключенных. — Лейтенант невесело засмеялся. — Одиннадцать тысяч человек. Легко сказать! И с тех пор я ни с кем не могу связаться. — Он пристально посмотрел на Христиана. — Вы с фронта?

Христиан улыбнулся.

— Фронт — это не совсем то слово.

Лейтенант вздохнул. Его лицо было бледно и измято.

— В прошлой войне все было иначе. Мы отступали в полном порядке. Вся моя рота вступила в Мюнхен все еще с оружием в руках. Тогда было гораздо больше порядка, — сказал он, и в его тоне явственно прозвучало обвинение новому поколению Германии, которое не умело проигрывать войну, как их отцы, сохраняя полный порядок.

— Ну что ж, лейтенант, — сказал Христиан. — Я вижу, вы не можете мне помочь. Я должен идти.

— Скажите мне, — произнес старый лейтенант, стараясь задержать Христиана еще на минуту, словно он чувствовал себя одиноко в этом опрятном, чисто вымытом кабинете, с портьерами на окнах, с диваном, обитым грубой материей, и с висящей на обшитой панелями стене ярко-голубой картиной, изображающей Альпы зимой. — Скажите, как вы думаете, американцы могут появиться здесь сегодня?

— Не могу сказать, сударь, — ответил Христиан. — Разве вы не слушаете радио?

— Радио, — вздохнул лейтенант. — Ему трудно верить. Сегодня утром из Берлина передавали слухи, будто на Эльбе идут бои между русскими и американцами. Как вы думаете, это возможно? — с нетерпением спросил он. — В конце концов, мы все знаем, что рано или поздно это неизбежно должно случиться…

«Миф, — подумал Христиан, — все тот же самоубийственный миф». Вслух он сказал:

— Конечно, сударь, я нисколько не был бы удивлен. — Он направился к двери, но, услыхав шум, остановился.

Сквозь открытые окна в комнату врывался быстро нарастающий гул, напоминавший шум приближающегося наводнения. Затем гул резко оборвался и послышались выстрелы. Христиан подбежал к окну и выглянул на улицу. К административному корпусу тяжело бежали два человека в военной форме. Христиан видел, как они на ходу побросали винтовки. Оба они были полные, как будто сошли с рекламы мюнхенской пивной, бежать им было трудно. Из-за угла одного из бараков появился человек в арестантской одежде, потом еще три, потом, казалось, высыпали сотни, и вот за двумя охранниками бежала уже целая толпа. Вот откуда исходил гул. Заключенный, бежавший первым, на секунду остановился и поднял одну из брошенных винтовок. Он не выстрелил, а продолжал преследовать охранников, держа ее в руках. Это был высокий длинноногий человек, и он с ужасающей быстротой настигал бегущих. Он взмахнул винтовкой, как дубинкой, и один из охранников упал. Другой, видя, что до спасительного административного корпуса еще слишком далеко и его догонят раньше, чем он сумеет добежать, просто лег на землю. Он ложился медленно, как слон в цирке, сначала опустившись на колени, а потом, все еще не опуская бедер, прижал голову к земле, как будто стараясь зарыться в нее. Заключенный снова взмахнул винтовкой и прикладом размозжил охраннику голову.

— О боже мой, — прошептал лейтенант у окна.

Толпа сомкнулась вокруг двух мертвецов. Почти бесшумно заключенные топтали два трупа, снова и снова тяжело наступая на них, и каждый отталкивал другого, выискивая хотя бы маленький участок на мертвом теле, чтобы ударить его ногой.

Лейтенант отскочил от окна и, дрожа, прислонился к стене.

— Их одиннадцать тысяч, — сказал он. — Через десять минут все они будут на свободе.

От ворот раздалось несколько выстрелов, и трое или четверо заключенных упали. На них не обратили особого внимания. Часть толпы устремилась в сторону ворот с тем же неясным, монотонным, дрожащим гулом.

Со стороны других бараков появились новые толпы, быстро пробегая перед глазами, как стада быков в испанских кинофильмах. То тут, то там они настигали охранника и сообща убивали его.

Снаружи из коридора послышались вопли. Лейтенант, на ходу ощупывая пистолет и с горечью вспоминая организованное поражение в прошлой войне, пошел собирать своих людей.

Христиан отошел от окна и, проклиная себя за то, что так попался, лихорадочно старался что-нибудь придумать. После всего, что он прошел, после стольких боев, когда приходилось лицом к лицу встречать столько танков, орудий, опытных солдат, попасть по собственной воле в такую историю…

Христиан вышел в другую комнату. Заключенный, который мыл пол, стоял у окна. В комнате больше никого не было.

— Поди сюда, — сказал Христиан. Тот неприязненно посмотрел на него и медленно вошел в кабинет. Христиан закрыл дверь и внимательно оглядел заключенного. К счастью, у него был хороший рост. — Раздевайся, — приказал Христиан.

Методично, не говоря ни слова, заключенный снял обвисшую полосатую бумажную куртку и принялся за штаны. Шум снаружи усиливался, порой раздавались выстрелы.

— Быстрей! — крикнул Христиан.

Человек уже снял штаны. Он был очень худ, на нем оставалось сероватое холщовое белье.

— Подойди сюда, — сказал Христиан.

Заключенный медленно приблизился и остановился перед Христианом. Христиан взмахнул автоматом. Удар пришелся повыше глаз. Человек сделал шаг назад и рухнул на пол. Удар не оставил почти никакого следа. Христиан обеими руками схватил его за горло и поволок к шкафу, стоявшему у противоположной стены. Он открыл дверцы и затолкал потерявшего сознание заключенного в шкаф. Там висела офицерская шинель и два парадных кителя.

Христиан закрыл шкаф и подошел к лежавшей на полу одежде заключенного. Он начал быстро расстегивать китель, но шум снаружи становился все громче, и беспорядочные крики слышались уже в коридоре. Он сообразил, что не хватит времени, торопливо натянул штаны заключенного поверх своих и с трудом влез в куртку, застегнув ее до самого верха. Потом посмотрел в зеркало на дверце шкафа. Форма нигде не выглядывала. Он быстро обвел глазами комнату, ища, куда бы спрятать автомат, потом нагнулся и забросил его под кушетку. Пусть пока полежит там. У него еще оставался кинжал в чехле, спрятанный под полосатой курткой. Куртка сильно пропахла хлором и потом.

Христиан подошел к окну. Новые группы заключенных, разбив двери бараков, растеклись по площади и кишели внизу. Они все еще продолжали отыскивать охранников и убивали их на месте. Выстрелы были слышны и по другую сторону административного корпуса. В ста метрах от здания группа заключенных пыталась выбить двойную дверь похожего на сарай строения. Дверь рухнула, и множество заключенных хлынуло в сарай. Они выходили оттуда, жуя сырой картофель и муку, покрывшую их руки и лица белой пудрой. Христиан видел, как один из заключенных, детина огромного роста, склонился над зажатым между коленями охранником и душил его. Внезапно он бросил еще живого охранника и стал пробиваться в склад. Христиан видел, как через минуту он вышел оттуда с полными руками картофеля.

Христиан выбил ногой стекло и, не колеблясь, вылез наружу. Он повис, держась руками за подоконник, и тут же спрыгнул вниз. Он упал на колени, но сразу вскочил. Вокруг были сотни людей, одетых как он, стояла невообразимая вонь и шум.

Христиан обогнул угол дома и направился к воротам. Изможденный человек с пустой глазницей стоял, прислонившись к стене. Он тяжелым взглядом посмотрел на Христиана и последовал за ним. Христиан был уверен, что этот человек заподозрил его, и постарался ускорить шаг, не привлекая к себе внимания. Но толпа перед административным корпусом была очень плотная, и одноглазый неотступно следовал за Христианом.

Охранники, находившиеся в здании, уже сдались и парами выходили на улицу. Освобожденные узники странно притихли, глядя на своих бывших тюремщиков. Потом высокий лысый мужчина вытащил ржавый карманный нож. Он сказал что-то по-польски, сгреб ближайшего охранника и принялся пилить ему горло. Нож был тупой, и ему пришлось долго возиться. Охранник, которого убивали, не боролся и не кричал. Казалось, муки и смерть были здесь настолько обычным явлением, что даже жертвы, кто бы они ни были, считали это вполне естественным. Тщетность мольбы о милосердии давно уже стала здесь настолько очевидной, что никто теперь не пытался попусту тратить силы. Пойманный в капкан охранник, мужчина лет сорока пяти, с внешностью конторщика, только плотно прижался к своему убийце и изумленно глядел ему в глаза — их лица почти соприкасались, — пока, наконец, ржавый нож не вошел в вену, и тогда он тихо сполз на траву.

Это послужило сигналом для всеобщей экзекуции. Поскольку не хватало оружия, многие охранники были затоптаны насмерть. Христиан смотрел, не смея изобразить на лице какое-либо чувство, не смея вырваться из толпы, потому что одноглазый все время стоял сзади, прижавшись к его спине.

— Ты… — сказал одноглазый. Христиан почувствовал, как его рука ухватилась за куртку, прощупывая под ней ткань кителя. — Я хочу поговорить с…

Христиан внезапно подался вперед. Престарелый комендант стоял, прислонившись к стене, около входной двери — заключенные еще до него не добрались. Он стоял, слабо жестикулируя руками, как бы пытаясь вызвать к себе сострадание. Окружавшие его худые, изможденные люди были так изнурены, что не имели силы убить его. Христиан проскользнул через кольцо людей и схватил коменданта за горло.

— О боже! — закричал комендант очень громко. Этот возглас прозвучал необычно, потому что все остальные умирали так тихо.

Христиан достал нож. Прижав одной рукой коменданта к стене, он перерезал ему горло. Старик издал какой-то клокочущий звук и завизжал. Христиан вытер руки о его китель и отпустил его. Старик упал на землю. Христиан обернулся — посмотреть, не следит ли за ним одноглазый. Но тот уже ушел, удовлетворенный.

Христиан облегченно вздохнул и, все еще держа в руке нож, прошел через вестибюль административного корпуса и поднялся в кабинет коменданта. На лестнице валялись трупы, а освобожденные узники повсюду переворачивали столы и разбрасывали бумаги.

В кабинете коменданта было три-четыре человека. Дверь шкафа была открыта. Полураздетый человек, убитый Христианом, все еще лежал там в прежней позе. Заключенные по очереди пили коньяк из графина, стоявшего на столе коменданта. Когда графин опустел, один из них швырнул его в висевшую на стене яркую голубую картину, изображавшую Альпы зимой.

Никто не обращал внимания на Христиана. Он нагнулся и достал из-под кушетки свой автомат.

Христиан вернулся в вестибюль и прошел мимо бесцельно слонявшихся заключенных к выходу. У многих уже было оружие, и Христиан не боялся открыто нести свой автомат. Он шел медленно, все время держась среди людей, стараясь не выделяться из толпы, чтобы какой-нибудь наблюдательный заключенный не заметил, что у него были длинные волосы и значительно больше мяса на костях, чем у большинства узников.

Он подошел к воротам. Пожилой часовой, который приветствовал его и впустил в лагерь, лежал на колючей проволоке, и на его мертвом лице застыло подобие улыбки. У ворот толпилось много заключенных, но мало кто выходил наружу. Казалось, они исполнили все, что в силах сделать человек за один день. Освобождение из бараков исчерпало их понятие о свободе. Они просто стояли у открытых ворот, глядя на расстилающийся перед ними зеленый ландшафт и на дорогу, по которой скоро придут американцы и скажут, что делать дальше. А может быть, их самые глубокие чувства были настолько связаны с этим лагерем, что теперь, в момент избавления, они были не в силах покинуть его, а должны были остаться и осмотреть место, где они страдали и где свершилось отмщение.

Христиан протолкался через кучку людей, толпившихся около убитого фольксштурмовца. С автоматом в руках он быстро пошел по дороге навстречу наступающим американцам. Он не осмелился пойти в другом направлении, в глубь Германии, потому что кто-нибудь из стоявших у ворот мог это заметить и окликнуть его.

Христиан шел быстро, чуть прихрамывая и глубоко вдыхая свежий весенний воздух, чтобы поскорее избавиться от запаха лагеря. Он очень устал, но не убавлял шаг. Когда он оказался на безопасном расстоянии от лагеря, и его уже не могли заметить, он свернул с дороги. Он сделал большой крюк по полям и благополучно обогнул лагерь. Пройдя через рощу, где на деревьях уже набухли почки, а под ногами росли маленькие розовые и фиолетовые лесные цветы и запах сосны щекотал ноздри, он увидел впереди дорогу, безлюдную и всю в солнечных бликах. Но он так устал, что не мог идти дальше. Сняв пропахшую хлором и потом одежду заключенного, он свернул ее в узел и бросил под куст. Потом лег, воспользовавшись вместо подушки корнем дерева. Молодая травка, пробивавшаяся сквозь толщу прошлогодних листьев и хвои, была такой свежей и зеленой. В ветвях над его головой две птички пели друг другу, и, когда они прыгали с ветки на ветку, сквозь листву трепетало сине-золотое небо. Христиан вздохнул, вытянулся и тут же уснул.