Книга: Кристин, дочь Лавранса. Том 2
Назад: II
Дальше: IV

III

Время шло, а Андрес по-прежнему лежал в постели. Ему не становилось ни хуже, ни лучше. Кристин больше всего беспокоило, что мальчик почти никогда не забывался сном; он лежал, полузакрыв глаза, никого не узнавая, и его тщедушное тельце содрогалось от кашля, удушья, приступов лихорадки. Как-то вечером Кристин приготовила ему сонное питье – мальчик задремал, но вдруг она увидела, что он весь посинел, лоб и руки стали холодными как лед и покрылись испариной. Кристин тотчас напоила его горячим молоком, положила к ногам разогретые камни и больше уже не осмеливалась давать ему сонное питье: как видно. Андрес был еще слишком мал для такого зелья.
Отец Сульмюнд приносил к постели Андреса святые дары; Симон и Рамборг дали обет поститься, бдеть в молитвах и раздать богатую милостыню, если господь бог сжалится над ними и сохранит жизнь их сыну.
Как-то раз в Формо прискакал Эрленд; он не захотел спешиться и войти в горницу, Кристин и Симону пришлось разговаривать с ним во дворе. Он выслушал их с видом глубокой горести. Это выражение его лица всегда будило в душе Кристин какое-то неизъяснимое глухое раздражение. Она понимала, что Эрленд искренне сочувствует тому, кто болен или страждет, но пуще всего робеет и теряется: стоило ему кого-нибудь пожалеть, и у него сразу опускались руки.
После этого посещения Эрленда Ноккве или близнецы каждый день наведывались в Формо, чтобы справиться о здоровье Андреса
Седьмые сутки не принесли никакой перемены, но к утру мальчику стало чуть получше – жар спал. В полдень Кристин и Симон вдвоем сидели у постели больного.
Симон выпростал из-под одежды позолоченную ладанку, которую носил на шнурке на шее. Он наклонился к сыну, помахал ладанкой перед глазами мальчика, вложил ее в ручку ребенка и сжал маленькие пальчики вокруг святыни – но Андрес даже не почувствовал этого.
Симон получил ладанку в подарок от отца, когда сам был ребенком, и с тех пор никогда не расставался с ней: господин Андрес привез ее из Франции. Ладанка была освящена в монастыре, который назывался Горой архангела Михаила, и на ней был изображен архангел Михаил с огромными крыльями. «Андрес очень любил ее рассматривать, – шепотом объяснил Симон. – Но он, бедняжка, думал, что на ладанке нарисован петух». Он так и называл архангела – петушок. Мало-помалу Симон приучил сына говорить «ангел». Но однажды во дворе Андрес увидел, как петух клюет одну из своих наседок: он протянул пальчик и сказал: «Ангел сердится!-
Кристин с мольбой взглянула на Симона: у нее сердце разрывалось от его слов, хотя он говорил спокойным, ровным голосом. Но она так извелась от бессонных ночей, что чувствовала: у нее нет сил даже выплакаться вволю…
Симон снова опустил ладанку за ворот рубахи.
– До конца моих дней на каждого святого Михаила я жертвовал бы церкви трехлетнего бычка, если бы архангел согласился подождать и не спешил прибрать эту душу. Да и велик ли прок от такого заморыша? Бедняжка Андрес… Он потянет на чаше весов не больше, чем ощипанный цыпленок…
Симон пытался засмеяться, но голос его дрогнул.
– Симон, не надо! – взмолилась женщина.
– Ничего не поделаешь, Кристин. Видно, на то воля божья. Господь ведает, что творит. – Отец умолк, не сводя с мальчика глаз.
На восьмую ночь Симон с одной из служанок бодрствовали у постели Андреса, а Кристин задремала, сидя на скамье. Проснувшись, она увидела, что служанка спит. Симон сидел там, где просиживал все яти ночи: на скамье у изголовья кровати. Отец склонился лицом к ребенку.
– Он заснул? – прошептала Кристин, подходя к кровати.
Симон поднял голову. Он провел рукой по лицу; Кристин заметила, что щеки его мокры, но он ответил тихо и твердо:
– Боюсь, Кристин, что Андрес заснет теперь только в могиле на освященной земле…
Кристин замерла, как пригвожденная к месту: кровь медленно отхлынула от ее загорелого лица, у нее побелели даже губы.
Потом она пошла в угол горницы и взяла там свой плащ.
– Когда я вернусь, – она говорила так, точно у нее пересохло во рту и в горле, – здесь не должно быть никого, кроме тебя. Останься с ним. А когда я войду, не произноси ни слова и потом до скончания жизни ни словом не заикайся об этом ни мне, ни одной душе на свете. Даже твоему исповеднику…
Симон встал и медленно подошел к ней. В его лице тоже не осталось ни кровинки.
– Нет, Кристин! – Его голос был едва слышен. – Я… Я не смею… отпустить тебя на это…
Она накинула плащ, вынула из сундука, стоявшего в углу, полотняный платок и спрятала его на груди.
– А я смею. Ты понял? Никто не должен входить сюда, пока я не позову… Никто не должен входить сюда и говорить с нами, пока он сам не проснется и не заговорит…
– Что сказал бы твой отец? – прошептал он так же тихо, как прежде. – Кристин, не делай этого.
–  Я и раньше делала то, что было не по душе моему отцу – делала это для собственной утехи. Андрес – его родная плоть и кровь, моя плоть и кровь, Симон, сын моей единственной сестры…
Симон стоял, потупив взгляд и судорожно переводя дыхание.
– Но коли ты не хочешь, чтобы я испытала это последнее средство…
Он стоял все так же, понурив голову, и не ответил ей. Тогда она повторила снова, не замечая, что ее бледные губы скривила странная, почти презрительная усмешка:
– Коли ты не хочешь, я останусь…
Он отвернулся; тогда она прошла мимо него, неслышно выскользнула в дверь и тихонько притворила ее за собой.
Стояла непроглядная тьма; звезды беспокойно вспыхивали и мерцали в частых порывах южного ветра. Кристин добралась еще только до тропинки, протоптанной между изгородями, а ей чудилось, будто она вышла в целую вечность. Бесконечный путь уже пройден, и такой же путь лежит впереди, и ей никогда не закончить того, ради чего она вышла из дома в эту ночь…
Самый мрак, казалось, воздвигает неодолимую преграду на ее пути. Кристин топала по грязи, изрытой колесами телег. По дороге недавно свозили хлеб, и ее развезло во время оттепели. Она отвоевывала каждый шаг у ночи и ледяной сырости, которая сковывала ноги, проникала сквозь одежду ,наливала свинцовой тяжестью полы плаща. Изредка облетевший лист задевал ее по лицу, и тогда ей казалось, будто какое-то живое существо в темноте дотрагивается до нее – легко, но с уверенностью в своем могуществе: «Вернись…»
Теперь она вышла на большую дорогу, здесь стало легче идти: дорога поросла травой, и Кристин уже не приходилось месить ногами грязь. Она чувствовала, что лицо ее окостенело, напряженное тело натянуто, как струна, – каждый шаг неотвратимо приближал ее к лесу, через который ей надо было пройти. В ней росло какое-то цепенящее бессилие: нет, она не осмелится войти в эту кромешную тьму! Но ей не приходило в голову повернуть к дому. От страха она не чувствовала собственного тела, но продолжала двигаться, точно во сне, уверенно обходя камни, коряги и лужицы, бессознательно стараясь не споткнуться, не замедлить шагов, не поддаться страху.
Теперь ели шелестели совсем близко; она шла между ними все с тем же спокойствием лунатика, различая каждый шорох и едва осмеливаясь мигать в темноте. Она двигалась навстречу рокоту реки, тяжелым вздохам в хвое и журчанию ручья, бежавшего по камням, проходила мимо и шла дальше. Один раз с каменистого склона сорвался камень, точно сброшенный чьей-то невидимой рукой, – ее мгновенно бросило в пот, но она не посмела ни замедлить, ни ускорить шаги…
Теперь глаза Кристин настолько привыкли к темноте, что, выйдя из леса, она сразу различила поблескивающую ленту реки и воду на болотах. Усадьбы выступили из мрака, во дворах чернели темные кучки домов. Небо тоже стало понемногу светлеть; она чувствовала это, хотя не смела поднять глаз к уходившим в самую высь исполинским черным кручам. Но она понимала, что скоро настанет час, когда взойдет лука…
Она старалась подбодрить самое себя: через четыре часа настанет утро, во дворах появятся люди, начнется дневная суета. Тьма уже поредела, над гребнями гор стало светлеть. Да и путь ее недолог: при дневном свете от Формо до церкви – рукой подать. А к рассвету она уже давно будет дома. Но она чувствовала, что это будет уже не та Кристин, какой она была, прежде чем пуститься в этот путь…
Кристин знала: будь это один из ее сыновей, она никогда не осмелилась бы прибегнуть к такому крайнему средству – отвести руку создателя, если он протянул ее к живой душе. Когда в молодости ей случалось сидеть над своими больными малютками и сердце ее обливалось кровью от страха и жалости, она старалась твердить, чувствуя, что силы ее иссякают; «Господи, ты возлюбил их больше, чем я… Да свершится воля твоя…"
А теперь она ночью шла к церкви, превозмогая собственный страх… Она хотеласпасти этого ребенка – чужого ребенка, спасти – кто знает, для чего.
…Бот видишь, Симон Дарре, ради самого дорогого, что есть у тебя на земле, и ты принял больше того, что человек по праву и чести может принять от другого человека…
"Коли ты не хочешь, я останусь…» И у него не хватило духу ответить. В тайниках сердца она понимала: если бы ребенок умер, Симон нашел бы в себе силы перенести и это горе. Но она нанесла ему удар в тот единственный миг, когда Симон был готов сломиться, и, схватив свою добычу, унесла ее с собой. Она должна была расквитаться с ним – теперь он знает, что ей тоже пришлось увидеть его в такую минуту, когда он нетвердо стоял на ногах…
Потому что он слишком много знал о ней. От него, человека, которого она отвергла, она принимала помощь всякий раз, когда надо было спасать того, кого она избрала. Ее обманутый жених был тем, к кому она обращалась всякий раз, когда ей приходилось защищать свою любовь. И она ни разу не обратилась к нему втуне: в ответ на каждый ее зов он выступал вперед и, как щитом, прикрывал ее своей силой и добротой.
…И вот она вышла ночью из дому, чтобы уплатить ему часть долга, который тяжким бременем лежал на ее душе, хотя прежде она никогда не подозревала об этом.
В конце концов Симон заставил ее почувствовать, что он сильнее их обоих – ее самой и избранника, которому она отдала свою любовь. Она поняла это еще в тот день, когда они втроем столкнулись лицом к лицу в непотребном доме в Осло, только тогда она не хотела замечать, что этот круглолицый, дородный насмешливый юнец был сильнее, чем…
И вот теперь она идет по этой дороге, не смея воззвать ни к одному из святых заступников, и берет на свою душу этот грех ради того… Она сама не знает, ради чего… Неужто из мести – из мести за то, что ей не раз пришлось убедиться, насколько он благороднее их обоих…
Теперь ты поймешь, Симон: когда дело идет о спасении того, кто дороже собственной души, грешный человек хватается за любое, любое средство…
Когда она поднялась на церковный холм, луна уже взошла над гребнями гор. И тут на Кристин обрушилась новая лавина страха: лунный свет одел призрачной дымкой черную, как деготь, глыбу холма; сама церковь, подернутая этой легкой пеленой, казалась грозной и зловещей. Впервые в жизни, увидев крест на холме, Кристин не осмелилась приблизиться к нему и преклонить колена перед святыней. Она нашла самое низкое место в кладбищенской ограде, сложенной из дерна и камней, и перелезла через нее.
В густой росистой траве, словно лужицы, кое-где поблескивали надгробные плиты. Кристин пошла напрямик к могилам бедноты на южном конце кладбища.
Она искала могилу бедняка, забредшего когда-то в их поселок. Однажды зимой его нашли замерзшим в горах; две его дочери-сироты остались на попечении прихода и переходили из дома в дом, пока Лавранс, сын Бьёргюльфа, не оставил их у себя Христа ради, и они росли и воспитывались в Йорюндгорде, под присмотром хозяев. Акогда пришла пора, отец Кристин сам нашел для них честных, работящих женихов и дал в приданое за девушками коров, телят и овец, а Рагнфрид добавила к этому постели и железный котел. Теперь обе женщины жили в полном достатке, какой был им доступен. Одна из них была служанкой Рамборг, и Рамборг крестила ее ребенка…
– Удели же мне кусок дерна с твоей крышы, Бьярне, для сына Рамборг. – Опустившись на колени, Кристин вынула нож.
Погрузив пальцы во влажный от росы дерн, она почувствовала на лбу и над верхней губой ледяные капельки пота. Земля не поддавалась – ах, это корни – она перерезала их взмахом ножа.
В обмен на свой дар мертвец должен получить золото или серебро, которое хранилось в роду на протяжении трех поколений. Она сняла с пальца узкое золотое кольцо с рубинами – обручальное кольцо ее бабки по отцу: «Андрес – плоть от плоти моего отца». Она закопала кольцо в землю так глубоко, как только могла, завязала кусок дерна в платок и прикрыла мхом и листьями то место, откуда она его вырезала.
Когда она поднялась с земли, у нее подогнулись колени, и ей пришлось постоять немного, прежде чем пуститься в обратный путь. Она знала, что, если обернется и взглянет из-под руки, она увидит их…
Ее неудержимо тянуло обернуться, точно они сами – все усопшие, которых она знавала когда-то, – приневоливали ее к этому… «Ты ли это, Кристин, дочь Лавранса? Так вот для чего ты явилась сюда…» Вот здесь, у западных ворот, могила Арне, сына Гюрда. – Да, Арне, ты вправе дивиться – не такой я была в те годы, когда ты меня знал…»
Она вновь перелезла через ограду и стала спускаться с холма.
Теперь луна освещала весь поселок. Вдалеке, на равнине, лежал Йорюндгорд; на дерновых крышах искрилась роса. Она смотрела туда, точно в забытьи… У нее было такое чувство, словно она давно умерла для всей своей семьи и близких, словно дверь ее дома захлопнулась за ней в тот миг, когда она пустилась в этот ночной путь…
Горы почти все время затеняли дорогу, по которой она брела. Порывы ветра стали сильнее и чаще: теперь он хлестал прямо ей в лицо. Увядшие листья летели навстречу, точно желая задержать ее, вернуть туда, откуда она шла…
Она не сомневалась, что ее преследуют. За ее спиной по дороге раздавались крадущиеся шаги. «Это ты, Арне?..» – «Обернись, Кристин, погляди из-под руки», – искушала ее какая-то сила…
Но теперь она уже словно бы не ощущала настоящего страха. Только холод, бессилие и неодолимое желание прекратить борьбу и упасть на землю. После этой ночи, должно быть, ничто в мире не сможет ее устрашить…
Когда она отворила дверь и вошла в горницу, Симон сидел на своем обычном месте у изголовья постели, склонившись над ребенком. Он только на мгновение встретился с ней взглядом, и Кристин с изумлением подумала: ужели она тоже так неузнаваемо изменилась и постарела за этот час? Но Симон тут же вновь низко понурил голову, прикрывая лицо рукой.
Встав с места, он слегка пошатнулся и побрел к выходу, как прежде отворачиваясь от нее, ссутулясь и повесив голову.
Кристин поставила на стол две зажженные свечи. Мальчик приоткрыл глаза, повел странным, ничего не выражающим взглядом и поморщился, стараясь отвернуться от света. Но когда Кристин положила маленькое тельце на спину, прямо, как укладывают покойников, он не сделал попытки изменить положение – точно у него не было сил шевельнуться…
Тогда она прикрыла его лицо и грудь своим полотняным платком, а поверх положила полоску дерна.
И тут ее вновь бросило в пучину страха.
Ей надо было сесть поближе к кровати. Но как раз над скамьей было прорублено окно. Кристин не решалась сидеть к нему спиной: если кто-нибудь притаился на дворе и заглядывает в горницу, лучше смотреть ему прямо в глаза. Она пододвинула к кровати кресло и села, повернувшись лицом к окну: в него ломился непроглядный мрак ночи, одна из свечей отражалась в стекле. Кристин оцепенело уставилась в темноту, впившись в подлокотники кресла так, что суставы на пальцах побелели и руки судорожно подергивались. Ее промокшие ноги замерзли и онемели; зубы стучали от холода и страха, и струи ледяного пота стекали по ее лицу и спине. Она сидела неподвижно и только изредка бросала украдкой взгляд на полотняный платок, который едва приметно вздымался и опадал от дыхания ребенка.
Наконец за окном начало светлеть, пропел петух. Во дворе раздались голоса – это слуги шли в конюшню…
Она бессильно откинулась на спинку кресла, содрогаясь, как в лихорадке, и пытаясь найти такое положение, чтобы унять дрожь в ногах. И вдруг платок зашевелился, Андрес сдвинул его с лица и жалобно захныкал: как видно, к нему возвращалось сознание, потому что он сердито взглянул на нее. Когда, вскочив с места, она склонилась над ним…
Она собрала дерн в платок, быстро подошла к печи, добавила в нее поленьев и сучьев и, когда в печи весело затрещало молодое пламя, бросила в него достояние; мертвеца. Потом постояла немного, прислонившись к стене: по щекам ее струились слезы.
Зачерпнув ковшом молоко из горшка, который стоял у огня, она хотела напоить ребенка, но Андрес уже снова заснул. И казалось, он спит здоровым сном…
Тогда она выпила молока сама. Теплое питье показалось ей таким вкусным, что она осушила залпом два или три ковша.
Она не смела говорить вслух: малыш не произнес еще ни одного внятного слова. Но она опустилась на колени у ступеньки кровати и стала беззвучно молиться: «Convertere, Domine, aliquantulum; et deprecare super servos tuos. Ne ultra memineris iniquitatis nostrae: ecce respice, populus tuus omnes nos…»1Обратись,господи'Доколе?Умилосердись над рабами твоими; не гневайся, господи, без меры и не вечно помни беззаконие. Воззри же, мы все народ твой тоже (лат.).
Да, да, она знает, она содеяла смертный грех…
Но это их единственный сын. А у нее самой – семеро. Как же было ей не пойти на все для спасения единственного сына своей сестры…
Те мысли, что она передумала за эту ночь… то был просто ночной бред. Она не могла вымести, чтобы их единственное дитя умерло у нее на руках, – вот почему она решилась на это…
Симон ни разу не предал ее в беде. Он всегда был добр к каждому человеческому созданию, и больше всего – к ней и к ее детям. А в этом сыне своем он не чаял души и берег его как зеницу ока… Как же было ей не попытаться спасти жизнь мальчика… даже ценой греха…
– Да, господи, то был грех, но пусть он падет на мою голову. Бедное, прекрасное, непорочное дитя Симона и Рамборг. Боже, ты ведь не взыщешь за это с Андреса…
Она опять подошла к кровати и, склонившись над ребенком, подышала на маленькую восковую ручку. Поцеловать ее она не решилась – мальчика нельзя было будить…
Чистый и непорочный… Это было в ту жуткую ночь, когда они вдвоем с фру Осхильд остались в Хэуге, тогда старуха и рассказала ей про это – как она ходила на кладбище в Конунгахелле: «То было тягчайшее испытание в моей жизни, Кристин». Но Бьёрн, сын Гюннара, не был непорочным дитятей, когда лежал при смерти после того, как мечи двоюродных братьев Осхильд, дочери Гэуте, вонзились в его грудь слишком близко к сердцу. Прежде чем его ранили, он убил одного из своих противников, а второй так и остался калекой с того дня, как скрестил клинок с господином Бьёрном…
Кристин стояла у окна, глядя во двор. Между службами взад и вперед хлопотливо сновали люди. По двору бродило несколько молодых телушек… Какие красивые…
Темнота всегда порождает странные мысли, они схожи с причудливыми водорослями, что растут на дне морском; они колышутся и извиваются, завлекая своей колдовской красотой; они пугают и чаруют, в них какая-то диковинная манящая сила, пока они прячутся на дне в таинственном, живом и зыбком мраке. Но стоит детям вытащить их из воды в лодку, как они превращаются в комочек грязноватой слизи. Вот так и с ночными мыслями, которые и манят и пугают. Когда-то брат Эдвин говорил ей, что грешники в аду сами не хотят расстаться со своей казнью – они черпают блаженство в ненависти и горе: вот почему Христос не может их спасти. Раньше речи эти казались ей бессмыслицей. А теперь все похолодело у нее внутри – она начала вникать в смысл слов монаха…
Кристин снова склонилась над кроватью – вдохнула запах спящего ребенка. Симон и Рамборг не лишатся своего дитяти. Пусть даже она и хотела оправдаться в глазах Симона, доказать ему, что способна не только принимать его дары. Она должна была вернуть ему долг, рискнув для этого спасением своей души…
Она опять преклонила колена и вновь читала и перечитывала, что помнила из псалтыри…
В это утро Симон засветло отправился сеять озимую рожь на свежевспаханной делянке к югу от рощицы. Он решил, что все в доме по хозяйству должно идти своим чередом. Служанки были вне себя от удивления, когда он ночью разбудил их и сказал, что Кристин хочет остаться с ребенком одна и сама позовет их, если ей что-нибудь понадобится. То же самое он объяснил и Рамборг, когда она проснулась:
– Кристин просила, чтобы никто не беспокоил ее в горнице.
– Даже ты? – быстро спросила Рамборг.
– Да, – ответил Симон. Вот тут-то он и отправился за сеялкой.
Однако после обеда он остался во дворе – он чувствовал, что не в силах далеко уйти от дома. К тому же ему не нравилось лицо Рамборг. Он не ошибся: после дневного отдыха Симон только спустился к овину, как вдруг увидел, что жена его бежит через двор к женской горнице. Он бросился за ней: Рамборг подбежала к двери и стала молотить ее кулаками, истошным криком крича, чтобы Кристин немедленно отворила ей.
Обняв жену, Симон стал ласково ее уговаривать, но она нагнулась с быстротой молнии и укусила его в руку: она была похожа на взбесившегося зверька.
– Это мое дитя! Что вы сделали с моим сыном?
– Ты ведь знаешь, что сестра твоя не сделает Андресу ничего худого. – Он снова обнял ее, но она стала кричать и отбиваться.
– Идем, – резко сказал муж. – Постыдись слуг…
Но она продолжала кричать:
– Он мой, я его родила! А тебя в ту пору не было с нами. Мы не так дороги были тебе в те дни…
– Ты сама знаешь, какая на мне тогда лежала забота, – устало ответил муж. И он силой увел Рамборг в парадную горницу.
С этой минуты он не решался оставлять ее одну. Мало-помалу Рамборг утихла и к вечеру покорно позволила служанкам раздеть себя.
Симон не ложился. Дочери спали в своей кровати, служанок он отослал. Один раз он встал и прошелся по горнице, но тут Рамборг спросила со своего ложа: «Куда ты?» По ее голосу он понял, что она не смыкала глаз.
– Я хотел прилечь рядом с тобой, – не сразу ответил он. Симон снял куртку и башмаки и забрался в кровать, между шкурами и шерстяным одеялом. Потом просунул руку под голову жены.
– Я знаю, моя Рамборг, сегодняшний день был долог и труден для тебя…
– Как сильно стучит твое сердце, Симон, – помедлив, сказала она.
– Я тоже боюсь за Андреса. Но мы должны запастись терпением, пока Кристин не пришлет за нами…
Он привскочил на постели, оперся на локоть и вперил растерянный взгляд в бледное лицо Кристин, мокрое и блестящее от слез в пламени фонаря. Она склонилась к самому изголовью кровати, ее рука покоилась на его груди. На мгновение у него мелькнула мысль: «На этот раз это не сон…» Откинувшись на подушку, Симон закрыл лицо руками с глухим, страдальческим стоном. Сердце бешено и гулко колотилось у него в груди, причиняя ему жгучую боль…
– Симон, проснись! – Кристин вновь потрясла его за грудь. – Андрес зовет своего отца… Ты слышишь, это были его первые слова! – Ее лицо сияло улыбкой, но слезы неудержимо лились по щекам.
Сев на постели, Симон несколько раз провел рукой по лицу. Не наговорил ли он чего-нибудь со сна, когда она его разбудила?.. Он взглянул на Кристин, стоявшую у его постели с фонарем в руке.
Тихонько, чтобы не потревожить Рамборг, он выскользнул следом за невесткой. Мучительная тошнота все еще сжимала его сердце. У него было такое чувство, точно что-то лопнуло в груди. Почему его неотступно преследуют эти чудовищные сновидения? Бодрствуя, он всеми силами гонит от себя проклятые мысли. Но стоит ему заснуть, как его, беззащитного и безвольного, обступают видения, которые сам дьявол внушает ему! Даже в тот час, когда она не смыкала глаз у постели его умирающего сына, он предавался своим нечестивым снам…
Шел дождь, и сама Кристин не знала, который теперь час. Она рассказала Симону, что мальчик долго лежал в полудреме и не произносил ни слова. К ночи он забылся спокойным, глубоким сном, тогда она решилась тоже немного отдохнуть и легла рядом с Андресом, прижав мальчика к груди, чтобы услышать, когда он шевельнется. Но потом ее сморил сон…
Мальчик казался совсем крошечным в большой, широкой кровати, но глаза его прояснились и все лицо осветилось улыбкой, когда он увидел отца. Симон присел на ступеньку кровати; но когда он хотел взять сына на руки, Кристин схватила его за рукав:
– Нет, Симон, нельзя! Он весь в поту, а в горнице холодно… – Она потеплее укутала Андреса. – Лучше ложись рядом с ним, я пошлю сюда одну из служанок. А сама пойду в горницу и лягу с Рамборг…
Симон забрался под одеяло. Там, где она лежала, на постели осталось теплое углубление, и подушка еще хранила легкий, нежный запах ее волос. Симон тихонько застонал, потом прижал к себе сына и зарылся лицом в его влажные мягкие волосы. Андрес стал таким тоненьким, что он почти не ощущал его в своих объятиях, но мальчик 6ыл весел и время от времени что-то щебетал.
Потом он просунул маленькую влажную ручку в разрез отцовской рубахи, пошарил там и вытащил ладанку.
– Петушок, – радостно сказал мальчик, – вот он…
В тот день, когда Кристин собралась уезжать, Симон вошел в женскую горницу, где она стояла в дорожной одежде, и протянул ей маленький деревянный ларчик:
– Думается мне, ты будешь рада этому подарку…
В деревянной резьбе Кристин тотчас узнала работу отца. На дне ларчика, завернутая в кожаный лоскуток, лежала маленькая золотая пряжка, украшенная пятью изумрудами. Она сразу узнала и пряжку: когда Лавранс надевал самую нарядную одежду, он всегда прикалывал эту драгоценность к вороту рубахи.
Она поблагодарила Симона и вдруг покраснела. Она вспомнила, что не видела этого украшения с тех самых пор, как вернулась домой из монастыря в Осло.
– Когда отец подарил ее тебе?.. – спросила она и тут же пожалела о своем вопросе.
– Я получил ее в виде прощального подарка, когда мне пришлось однажды уехать из вашей усадьбы…
– Это слишком дорогой подарок, – тихо молвила она, не глядя ему в глаза.
Симон ответил с улыбкой:
– Дай срок – тебе понадобится множество таких драгоценностей, Кристин, когда твоим сыновьям придет время засылать сватов…
Взглянув на него, Кристин ответила:
– Не в том дело, Симон, я просто думала, что подарки, которые достались тебе от него… Ты ведь знаешь: я так люблю тебя, как если бы ты был его родным сыном…
– Вот как? Ты любишь меня… – Тыльной стороной ладони он легко провел по ее щеке и, улыбнувшись странной, еле заметной улыбкой, ответил так, точно говорил с ребенком: – Да, да, Кристин, я давно это понял…
Назад: II
Дальше: IV