VII
В эту осень епископ Халвард совершал поездку по приходам, расположенным в северной части долины. В Силь он прибыл в канун праздника апостола Матфея. Епископ уже более двух лет не выезжал так далеко на север, и за это время в поселке подросло много детей, ожидавших первого причастия. Среди них был Мюнан, сын Эрленда, – ему исполнилось восемь лет.
Кристин попросила Ульва, сына Халдора, подвести мальчика под благословение епископа: у нее не осталось теперь в поселке ни одного друга, к кому она могла бы обратиться с такой просьбой.
Ульв приметно обрадовался ее приглашению. Когда зазвонили к. поздней обедне, Кристин и Ульв с мальчиком втроем направились к церкви. Старшие сыновья, кроме Лавранса, который лежал в лихорадке, уже побывали у ранней обедни и решили пропустить позднюю, потому что в церкви с самого утра негде было яблоку упасть.
Проходя мимо дома управляющего, Кристин обратила внимание, что к частоколу привязано несколько чужих лошадей. А вскоре после того, как Кристин и ее спутники вышли на дорогу, их обогнала целая группа всадников, впереди которой ехала Яртрюд. Ульв сделал вид, что не заметил ни жены, ни ее родичей.
Кристин знала, что с самого Нового года Ульв ни разу не переступил порог собственного дома. Как видно, разлад между ним и его женой зашел еще дальше, чем обычно, потому что Ульв перенес сундук со своей одеждой и оружие в верхнюю горницу хозяйского дома и поселился там вместе с сыновьями Эрленда. Однажды в начале весны Кристин заметила Ульву: дескать, жаль, что он все не ладит с женой; Ульв только взглянул на нее, но усмехнулся так, что слова застряли у нее в горле.
Стояла ясная, солнечная погода. Вдалеке меж зубцами гор воздух казался совершенно синим. Желтая листва березовых рощ уже "поредела, хлеб убрали почти повсюду, и только кое-где вблизи дворов еще колыхался поблекший ячмень, а на лугах зеленела росистая отава. На церковном холме теснилась многолюдная толпа, и воздух оглашало возбужденное ржание жеребцов, потому что конюшня при церкви была переполнена и многим крестьянам пришлось привязать кобыл во дворе.
Приглушенный неодобрительный ропот пробежал по толпе, когда у подножия холма появилась Кристин со своими спутниками. Какой-то парень громко расхохотался, хлопнув себя по ляжке, но старшие зашикали на него. Не убыстряя шага, высоко подняв голову, вышла Кристин на церковный двор. Она задержалась на мгновение у могилы ребенка, а потом у могилы Симона, сына Андреса. Здесь лежала большая плоская плита, высеченная из цельного камня; на ней было вырезано изображение человека в шлеме с забралом и кольчуге, опирающегося на большой треугольный щит с гербом; а по краю плиты шла надпись; «In pace, Simon Armiger. Proles Dom. Andreae Filii Gudmundi Militis. Pater Noster».1 (В мире, Симон Оруженосец. Отпрыск господина Андреса, сына Гюдмюнда, рыцаря. Отче наш (лат.).
Ульв поджидал Кристин у южных дверей храма: меч свой он оставил на галерее.
В это мгновение на церковном дворе показалась Яртрюд в сопровождении четырех мужчин: это были два ее брата и двое стариков крестьян; один из них – Колбейн, сын Йона, много лет служивший оруженосцем Лавранса. Они направились к двери, ведущей в ризницу.
Ульв спрыгнул на землю и заступил им дорогу. Кристин услышала издали короткую громкую перебранку: Ульв пытался помешать жене и ее спутникам проникнуть в церковь. Прихожане, собравшиеся на церковном дворе, подошли ближе; Кристин тоже направилась к спорящим. Тогда Ульв вскочил на каменный выступ, поддерживающий галерею, перегнулся через перила, схватил первый попавшийся ему под руку топор и, когда один из братьев Яртрюд попытался стащить его вниз, спрыгнул на землю и взмахнул топором. Удар пришелся шурину в самое плечо, но тут подбежавшие крестьяне схватили Ульва. Он отбивался, пытаясь вырваться из их рук, – Кристин увидела его налитое, кровью, искаженное гневом и яростью лицо.
В это мгновение на пороге показался отец Сульмюнд с одним из молодых клириков из свиты епископа. Они о чем-то поговорили с крестьянами. И тотчас трое слуг в ливреях, украшенных белым щитом епископа, взяли Ульва под руки и повели его со двора, а Яртрюд и ее спутники скрылись в дверях церкви следом за двумя духовными особами.
Кристин подошла к крестьянам.
– Что случилось? – резко спросила она. – За что вы схватили Ульва?
– Ты сама видела, что он пролил кровь на пороге божьего храма, – ответил кто-то с не меньшей запальчивостью.
Толпа разом отхлынула от нее, и она осталась у церковных дверей одна со своим сыном.
Кристин показалось, что она догадывается, в чем дело: как видно, жена Ульва вздумала пожаловаться на него епископу. А он не сдержался, нарушил святость церкви, и теперь ему грозит суровая кара. Когда из двери в ризницу выглянул незнакомый дьякон, Кристин подошла к нему, назвала свое имя и спросила, не согласится ли господин епископ ее принять.
Внутри храма вся драгоценная утварь была уже расставлена по местам, но свечи на алтарях еще не горели. Скупой солнечный свет, проникавший сквозь маленькие круглые оконца под сводами, струился между темными колоннами. Многие прихожане уже разместились на скамье, идущей вдоль стены корабля церкви. На хорах перед почетным сиденьем епископа стояла небольшая группа: Яртрюд, дочь Хербранда, оба ее брата – один из них, Гейрульв, с рукой на перевязи, – Колбейн, сын Йона, Сигюрд Гейтюнг и Туре, сын Боргхильд. А позади и по сторонам резного сиденья стояли два молодых священника из Хамара, еще несколько человек из свиты епископа и отец Сульмюнд.
Когда хозяйка Йорюндгорда выступила вперед, низко склонившись перед епископом, все взоры устремились к ней.
Епископ Халвард был высокий дородный мужчина чрезвычайно почтенного вида. На висках его под красной шелковой шапочкой серебрилась седина, а удлиненное мясистое и отечное лицо пылало румянцем; у него были крупный орлиный нос, двойной подбородок, узкий, как трещина, почти безгубый рот над аккуратно подстриженной с проседью, бородкой – и только кустистые брови над сверкающими, черными как угли, глазами были все еще совершенно темными.
– Мир тебе, Кристин, дочь Лавранса, – сказал господин Халвард.
Он окинул женщину испытующим взором из-под нависших бровей. Одна из белых старческих рук епископа сжимала золотой крест, висевший на его груди в другой руке, покоившейся на коленях, обтянутых темно-лиловой рясой, он держал навощенную дощечку.
– Что побудило тебя явиться ко мне сюда, госпожа Кристин? – вновь заговорил епископ. – Не находишь ли ты, что было бы пристойнее, кабы ты подождала до полудня, пришла ко мне в Румюндгорд и там поведала мне то, что лежит у тебя на сердце?
– Яртрюд, дочь Хербранда, тоже явилась к вам сюда, досточтимый отец, – ответила Кристин. – А Ульв, сын Халдора, вот уже скоро тридцать пять лет служит моему супругу. Он всегда помогал ему во всем и был нам верным другом и родичем – вот я и подумала, не могу ли я пособить ему, в свой черед…
Яртрюд издала какое-то тихое, не то презрительное, не то злорадное восклицание, остальные продолжали глядеть на Кристин: прихожане – с негодованием, свита епископа – с приметным интересом и любопытством. Господин Халвард обвел всех суровым взглядом и потом обратился к Кристин:
– Значит ли это, что ты осмелишься выступить на защиту Ульва, сына Халдора, против предъявленного ему обвинения? Тебе, должно быть, известно, – поспешно добавил он, подняв руку и не давая ей ответить, – ни один человек, кроме твоего супруга… не вправе требовать от тебя ответа в этом деле, если только твоя собственная совесть не понуждает тебя к этому. Поэтому прежде обдумай…
– Я уже обдумала, господин епископ; я знаю, что Ульв не сдержал себя и пустил в ход оружие у храма божьего, но не могу ли я услужить ему, внеся за него выкуп? А не то, – с усилием добавила она, – мой супруг не замедлит приложить все старания, чтобы выручить своего родича и друга…
Епископ нетерпеливо повернулся к свидетелям, среди которых начался открытый ропот.
– Этой женщине нет надобности оставаться здесь. А ее заступники пусть подождут здесь на скамьях. Ступайте отсюда все, я сам поговорю с госпожой Кристин. Да пусть прихожане на время выйдут из храма… и Яртрюд, дочь Хербранда, тоже.
Один из молодых священников, который был занят тем, что вынимал одну за другой принадлежности облачения епископа, теперь осторожно положил украшенную золотым крестом митру на расправленные складки епископской мантии, спустился вниз и что-то сказал прихожанам, сидевшим внизу на скамьях. За ним спустились остальные свидетели. Потом прихожане и Яртрюд вышли из храма, и служка запер за ними двери.
– Ты упомянула своего супруга, – сказал епископ, по-прежнему испытующе глядя на Кристин. – Правда ли, будто минувшей осенью ты искала примирения с ним?
– Да, господин.
– Однако вы так и не примирились?
– Господин… Простите мою смелость… Но я пришла сюда не с жалобой на моего супруга. Я просила ваше преосвященство принять меня, чтобы поговорить о деле Ульва, сына Халдора…
– Знал ли твой супруг, что ты беременна? – спросил господин Халвард; казалось, его прогневило возражение женщины.
– Да, господин, – ответила она еле слышно.
– Как же принял эту весть Эрленд, сын Никулауса? – спросил епископ.
Кристин теребила пальцами кончик своей головной повязки, не поднимая глаз.
– Он не захотел примириться с тобой, когда узнал об этом?
– Ваше преосвященство, не погневайтесь… – Кристин вспыхнула. – Как бы ни поступил со мной супруг мой Эрленд, коль скоро его присутствие может облегчить участь нашего родича, он не мешкая явится сюда.
Епископ глядел на нее, нахмурив брови.
– Значит, ты думаешь, что из дружбы к этому человеку, к Ульву… даже теперь, когда дело вышло наружу… что Эрленд все равно признает своим ребенка, которого ты родила прошлой весной?
Кристин подняла голову, полуоткрыв рот, уставилась на епископа растерянным взором. Только теперь она мало-помалу начала вникать в смысл его слов. Господин Халвард внимательно поглядел на нее.
– Тебе, конечно, известно, женщина, что по закону никто, кроме твоего супруга, не вправе потребовать от тебя ответа в этом деле. Но ты сама понимаешь, что вы оба возьмете на душу тяжкий грех, если муж твой из желания выгородить Ульва назовется отцом дитяти, прижитого тобою от другого мужчины. Коли вы согрешили, всем вам пошло бы к вящей пользе покаяться и искупить свой грех.
Кристин стояла, беспрестанно меняясь в лице.
– Стало быть, кто-то сказал, будто мой супруг… будто это не его ребенок…
Епископ спросил с расстановкой:
– Неужто ты хочешь уверить меня, Кристин, будто ты ни разу не слышала о том, что люди говорят о тебе и о твоем управляющем?..
– Да! – Она выпрямилась, слегка откинув назад голову, без кровинки в лице под мягкими складками женской повязки. – И теперь я обращаюсь к вам с просьбой, досточтимый господин и святой отец! Если кто-то взвел на меня напраслину за моей спиной, прикажите ему повторить ее в моем присутствии.
– Никто не называл твоего имени, – ответил епископ. – Это было бы нарушением закона. Но Яртрюд, дочь Хербранда, просила моего дозволения покинуть своего супруга и уехать домой к родичам, ибо она обвиняет Ульва в прелюбодеянии с другой женщиной, мужней женой, которая прижила от него ребенка.
Несколько мгновений оба молчали. Наконец Кристин проговорила:
– Владыка… Окажите мне милость и попросите этих людей в моем присутствии объявить, что они считают этой женщиной меня.
Епископ Халвард вновь внимательно и пытливо поглядел на Кристин. Потом сделал знак рукой – и заступники Яртрюд, ожидавшие внизу, поднялись на галерею и окружили кресло епископа. Епископ обратился к ним:
– Добрые прихожане Силя, вы явились ко мне сегодня в неурочный час, чтобы принести мне жалобу, с которой по закону вам следовало бы обратиться прежде к моему управляющему. Однако я снизошел к вашему ходатайству, ибо понял, что вы, как видно, малосведущи в законах. Но вот эта женщина – Кристин, дочь Лавранса, из Йорюндгорда – обратилась ко мне с неслыханной просьбой, она хочет, чтобы я спросил: осмелится ли кто-либо из вас сказать в ее присутствии, что здесь, в поселке, ходят слухи, будто не ее супруг Эрленд, сын Никулауса, – отец ребенка, которого она родила нынешней весной.
Отец Сульмюнд ответил:
– Нет такой усадьбы или лачуги в нашем поселке, где не говорили бы, что этот ребенок был прижит в блуде и кровосмешении хозяйкой и ее управителем. И трудно поверить, будто сама женщина не ведала об этих слухах.
Епископ открыл было рот, но Кристин, опередив его, произнесла громко и раздельно:
– Клянусь всемогущим господом, Марией девой, святым королем Улавом и епископом Томасом, я никогда не слыхала про эту клевету.
– Тогда чего ради ты столь усердно скрывала, что ходишь непорожняя? – спросил священник. – Ты всю зиму не казала глаз к соседям и едва ли вообще выходила за порог дома.
– У меня уже давно не осталось друзей в долине, и в последние годы я мало зналась с соседями. Хотя до сей поры я не думала, что, видимо, все они мне враги. Однако я каждое воскресенье посещала церковь, – сказала женщина.
– Что правда, то правда… Но при этом ты куталась в широкий плащ да и вообще одевалась так, чтобы никто не заметил, как ты располнела в талии…
– Не более, чем все женщины, если хотят выглядеть пристойно на людях, – коротко ответила
Кристин.
Священник не сдавался:
– Кабы ребенок был и в самом деле от супруга, ты не стала бы так дурно обходиться с ним, что своей жестокостью свела его в могилу.
Один из молодых хамарских священников быстро шагнул вперед и подхватил Кристин. Но через мгновение, она, поблагодарив священника кивком головы, уже снова стояла, прямая и бледная.
Отец Сульмюнд продолжал со злобою:
– Это могут подтвердить все служанки из Йорюндгорда… Да и сестра моя бывала там и собственными глазами видела, как молоко просто рекой лилось из грудей этой женщины, так что даже ее платье промокало насквозь… Однако каждый, кто видел труп ребенка, может засвидетельствовать, что бедняжка умер с голоду…
Епископ Халвард поднял руку.
– Довольно, отец Сульмюнд. Не станем уклоняться от дела, которое привело вас сюда: нам надлежит выяснить, что, кроме слухов, которые эта женщина называет клеветой, побудило Яртрюд выдвинуть обвинение против своего супруга и может ли Кристин опровергнуть эти слухи… Никому не придет в голову утверждать, будто она извела своего младенца…
Но Кристин стояла бледная как мел и больше не разжимала губ.
Тогда епископ обратился к приходскому священнику:
– А не находишь ли ты, отец Сульмюнд, что твой долг повелевал тебе поговорить с этой женщиной и довести до ее слуха, какие толки ходят о ней? Почему же ты не сделал этого?
Священник покраснел до ушей.
– Я всем сердцем молился за эту женщину, чтобы она смирила свою гордыню и вступила на путь раскаяния и искупления. Ее отец никогда не был моим другом, – уязвленно добавил он, – но мне известно, что Лавранс из Йорюндгорда был человек благочестивый и твердый в христианской вере. Он был достоин лучшей участи, но эта его дочь только и делала, что навлекала на него один срам за другим. Не успела она выйти из младенческого возраста, как своим легкомысленным поведением погубила здешних двух достойных юношей. Потом она нарушила верность и слово, данное доблестному и знатному сыну рыцаря, которого отец предназначил ей в мужья; бесчестным путем добилась она своего и вышла за человека, который как вам должно быть известно, господин, был осужден, как преступник и изменник королю. Но я думал: ужели сердце ее не смягчится, когда она увидит, что и она сама и все ее домочадцы заслужили ненависть и презрение добрых людей и что самая худая слава идет ныне об Йорюндгорде, где когда-то жили ее отец и Рагнфрид, дочь Ивара, пользовавшиеся любовью и уважением всех жителей округи?..
Однако чаша терпения переполнилась, когда она явилась сюда со своим сыном, чтобы к руке вашей милости его подвел человек, о котором весь поселок знает, что она живет с ним в сугубом блуде и кровосмешении…
Епископ знаком приказал священнику замолчать.
– Кем доводится твоему мужу Ульв, сын Халдора? – спросил он у Кристин.
– Настоящий отец Ульва – господин Б орд, сын Петера, из Хестнеса. Он был единоутробным братом Гэуте, сына Эрленда, из Скугхейма, который приходится Эрленду, сыну Никулауса, дедом по матери.
Господин Халвард гневно обернулся к отцу Сульмюнду:
– Кровосмешения тут нет… Ее свекровь приходилась Ульву двоюродной сестрой… Коли слухи справедливы, сие есть оскорбление уз родства, грех весьма тяжкий… И не пристало тебе еще усугублять его.
– Ульв, сын Халдора, – крестный отец старшего сына этой женщины, – заявил отец Сульмюнд.
Епископ устремил на нее вопрошающий взгляд. Кристин ответила:
– Это правда, господин.
Несколько мгновений господин Халвард молчал.
– Помоги тебе бог, Кристин, дочь Лавранса, – с грустью выговорил он наконец. – Когда-то я знавал твоего отца: в юности моей я гостил у него в Йорюндгорде. Я помню тебя красивым невинным дитятей. Будь Лавранс теперь в живых – такая беда не приключилась бы. Подумай о своем отце, Кристин, – ради него ты должна оправдаться и, коли можешь, очистить себя от столь позорного обвинения.
И вдруг точно молния озарила ее память – она узнала епископа. Двор в Йорюндгорде на исходе зимнего дня – рыжий, неистово брыкающийся жеребенок и священник с венчиком черных волос над багровым от натуги лицом; повиснув на покрытых пеной удилах, он силится сдержать норовистое животное и вскочить на него без седла. А вокруг хохочут пьяные рождественские гости, – и среди них отец – красный от выпитого вина и мороза, и все они подзадоривают священника насмешливыми выкриками…
Она обернулась к Колбейну, сыну Йона:
– Колбейн! Ты знал меня, когда я только научилась ходить… Ты знал меня и моих братьев и сестер, когда мы жили у отца с матерью… Я помню, как ты любил моего отца… Колбейн! Неужто ты веришь этому наговору?
Крестьянин Колбейн устремил на нее суровый и горестный взгляд.
– Любил твоего отца, говоришь ты. Да, мы, слуги его, простолюдины и бедняки, любили Лавранса из Йорюндгорда и непреложно верили, что таким, как он, надлежит, согласно воле божьей, быть каждому истинному хозяину.
Так не спрашивай нас, Кристин, дочь Лавранса, – нас, которые видели, как он любил тебя и чем ты воздала ему за его любовь, – чего ты не можешь сделать!
Кристин поникла головой. Епископу не удалось добиться от нее ни слова больше – она перестала отвечать на его вопросы.
Тогда господин Халвард поднялся со своего места. Рядом с алтарным возвышением находилась маленькая дверь, которая вела в отгороженную часть галереи позади абсиды хоров. Половина ее служила ризницей, а вторая половина была предназначена для прокаженных, которые стояли там во время службы, не смешиваясь с остальными прихожанами, и принимали просфору через маленькие круглые отверстия, проделанные в перегородке. Но в приходе уже много лет не было ни одного больного проказой.
– Быть может, тебе лучше подождать здесь Кристин, пока прихожане соберутся к обедне. А потом ты пойдешь восвояси; однако мне хотелось бы еще раз побеседовать с тобой.
Кристин снова поклонилась епископу.
– Если вы дозволите, достопочтенный господин, я хотела бы сразу вернуться домой.
– Как тебе угодно, Кристин, дочь Лавранса! Да оградит тебя господь, женщина! Коли ты невиновна, твоими заступниками будет сам всевышний и его угодники, покровители здешней церкви, святые Улав и Томас, принявшие смерть за справедливость.
Кристин снова склонилась в поклоне перед епископом, а потом через ризницу вышла на церковный двор.
Маленькая неподвижная фигурка в новом красном кафтане одиноко маячила посреди двора. Мюнан на мгновение повернул к матери бледное лицо с огромными испуганными глазами.
Сыновья… Она совсем забыла о них. Словно при вспышке зарницы, увидела она стайку своих сыновей, весь этот последний год теснившихся где-то на обочине ее жизни, сбившихся в кучку, словно застигнутый грозой табун, испуганных, настороженных, далеких от нее, пока она корчилась в последних, предсмертных судорогах своей страсти. Что они поняли, что они передумали, что они выстрадали, пока она отдавалась своему безумию?.. Что будет с ними теперь?..
Она сжала в своей руке шершавый кулачок Мюнана. Малыш смотрел прямо перед собой; его губы дрогнули, но он продолжал высоко держать голову.
Рука об руку с сыном Кристин, дочь Лавранса, пересекла кладбище и вышла на церковный холм. Она думала о своих сыновьях, и ей казалось, что она вот-вот сломится и рухнет на землю… Под звон колоколов к дверям церкви стекались прихожане.
Когда-то она слышала сагу о человеке, в тело которого вонзилось такое множество копий, что он, и мертвый, не мог повалиться на землю. Так и она продолжала двигаться вперед, не в силах упасть под взглядом всех впившихся в нее глаз.
Мать с ребенком вошли в верхнюю горницу. Сыновья стояли кучкой вокруг Бьёргюльфа, который сидел у стола. Ноккве, самый высокий из них, положил руку на плечо полуслепого юноши. Кристин посмотрела в узкое смуглое и голубоглазое лицо своего первенца с мягким темным пушком над яркими губами.
– Вам уже все известно? – спокойно спросила она и направилась прямо к сыновьям.
– Да, – за всех ответил Ноккве. – Гюнхильд была в церкви.
Кристин стояла молча. Юноши снова устремили взор к старшему брату. Тогда мать спросила:
– Вы знали прежде, о чем шепчутся в поселке… про меня и Ульва, сына Халдора?
Ивар, сын Эрленда, живо обернулся к матери.
– Кабы это было так, неужто вы думаете, матушка, что до вас не дошла бы весть о том, как поступили ваши сыновья? Я у каждого отбил бы охоту позорить мою мать и называть ее любодейкой – хотя бы я и знал, что это правда…
Кристин сказала в тоске:
– Я не ведаю, сыны мои, что думали вы обо всем совершившемся здесь, в этот последний год.
Сыновья молчали. Тогда Бьёргюльф поднял голову, обратив к матери свои безжизненные глаза:
– Иисусе Христе, матушка, что могли мы думать в этот год и во все прежние годы! Легко ли нам было взять в толк, что нам следует думать?!
Ноккве добавил:
– В самом деле, матушка… Должно быть, мне следовало поговорить с вами… Но мы не осмеливались к вам подступиться… А когда вы окрестили младшего брата так, словно отца уже нет в живых… – Он осекся, взволнованно взмахнув рукой.
Бьёргюльф подхватил:
– И вы и отец позабыли обо всем, кроме вашей распри… Вы и не приметили, как мы стали взрослыми. Ни разу не вспомнили вы о тех, кто стоял меж вами и истекал кровью под ударами ваших мечей…
Он вскочил. Ноккве вновь положил руку ему на плечо. И Кристин увидела – это правда: они взрослые мужчины. И ей почудилось, будто она стоит перед ними нагая, будто она сама бесстыдно открыла детям свою наготу…
Так вот что привелось им увидеть в годы отрочества: родители старились, горячность юности была им вовсе не к лицу но они не сумели встретить старость достойно и красиво…
И вдруг тишину прервал детский вопль. Мюнан в отчаянном страхе закричал:
– Матушка!.. Они придут сюда и уведут тебя в тюрьму? Они уведут от нас нашу мать…
Он обвил мать ручонками, уткнувшись лицом в ее платье. Кристин прижала плачущего сына к себе и, не выпуская его из объятий, опустилась на скамью. Она пыталась успокоить ребенка:
– Малыш, милый мой, не плачь…
– Никто не посмеет увести нашу мать. – Гэуте подошел к младшему брату и дотронулся до его плеча. – Не плачь… Они ничего не посмеют ей сделать. Крепись, Мюнан… Ужели ты не понимаешь, парень, что мы не дадим в обиду нашу мать?
Кристин сидела, прижимая ребенка к груди, – казалось, слезы мальчика растопили ее душу.
Тогда заговорил Лавранс – его щеки пылали горячечным румянцем:
– Ну так как же, как мы поступим, братья?
– Лишь только окончится служба, – заявил Ноккве, – мы пойдем в усадьбу священника и предложим выкуп за нашего родича. С этого нам должно начать. Согласны вы со мной, молодцы?
Бьёргюльф, Гэуте, Ивар и Скюле ответили: «Согласны». Кристин заметила:
– Ульв пролил кровь на кладбище. Вдобавок я должна найти способ очистить его и себя от клеветы. Все эти события столь серьезны, что вам, по вашей молодости, сыны мои, следовало бы испросить у старших совета, как надлежит действовать.
– У кого же, по-вашему, следует нам спросить совета? – произнес Ноккве с легкой насмешкой в голосе.
– Господин Сигюрд из Сюндбю – мой двоюродный брат по матери, – нерешительно сказала Кристин.
– Коли он доныне не вспоминал об этом родстве, – ответил, как прежде, молодой человек, – не пристало нам, сыновьям Эрленда, вымаливать у него помощь, когда мы попали в беду. Как вы находите, братья? Пусть мы еще не достигли совершеннолетия, однако оружием мы способны владеть – по крайней мере пятеро из нас…
– Сыны мои, – сказала Кристин, – в этом деле вам ничего не добиться с помощью оружия.
– Предоставьте нам самим решать, матушка, – коротко сказал Ноккве. – А теперь, матушка, прикажите дать нам поесть. А сами садитесь на ваше обычное место, не к чему вмешивать в это дело слуг, – заявил он так, будто приказывал ей.
Но кусок не шел в горло Кристин. Она думала и гадала – и не осмеливалась спросить, намереваются ли они послать теперь за своим отцом. И еще она гадала – каков будет исход ее дела. Она не слышала, что гласит в подобных случаях закон: как будто, чтобы опровергнуть клевету, ей следует принести очистительную клятву с шестью или двенадцатью соприсяжными. Должно быть, суд состоится в главной церкви округи, в Уллинсюне в Вогэ… Там почти в каждой большой усадьбе у нее есть родичи со стороны матери. А вдруг никто не поддержит ее клятву, и она будет стоять на виду у всех, не в силах очистить себя от постыдного обвинения… И опозорит своего отца… Он был чужаком здесь, в долине. Собственными стараниями сумел он добиться почета, снискать уважение всей округи. Уж если Лавранс, сын Бьёргюльфа вносил какое-нибудь предложение на тинге или сходке, все в один голос поддерживали его. Но она чувствовала, что ныне ее позор падет и на его голову. Она уразумела вдруг, как одинок бывал ее отец, несмотря ни на что, одинок среди окрестного люда, всякий раз, когда она взваливала на него новое бремя стыда, горя и унижения.
Она не думала, что способна еще раз изведать такое чувство: вновь и вновь казалось ей, будто сердце ее истекает кровью, будто оно разрывается у нее в груди.
Гэуте вышел на галерею и посмотрел на север.
– Народ уже выходит из церкви, – сказал он. – Станем ли мы ждать, пока все прихожане разойдутся?
– Нет, – ответил Ноккве. – Пусть видят, что сыновья Эрленда идут к епископу. Берите оружие, братья. Да наденьте-ка лучше ваши доспехи.
Один лишь Ноккве владел полным воинским снаряжением. Кольчугу он отложил в сторону и надел только шлем, но зато взял щит, саблю и длинный меч. Бьёргюльф и Гэуте нахлобучили старинные шишаки, которыми пользовались обычно в ратных упражнениях, а Ивару и Скюле пришлось удовольствоваться небольшими стальными касками, которые еще носили крестьяне-ополченцы. Мать не сводила глаз с сыновей. Какое-то незнакомое чувство стесняло ее дыхание.
– Неразумно поступаете вы, сыны мои, вооружаясь с головы до ног, чтобы идти в усадьбу священника, – трепеща сказала она. – Остерегитесь забыть о святости алтаря и о присутствии епископа.
Ноккве ответил:
– Честь обходится нынче дорого в Йорюндгорде – мы дадим за нее ту цену, какую с нас запросят.
– Не ходи хоть ты, Бьёргюльф, – со страхом взмолилась мать, видя, что полуслепой юноша взял громадную секиру. – Вспомни, что ты плохо видишь, сын мой!
– Ничего. Я еще вижу пока на длину этой секиры, – ответил Бьёргюльф, взвешивая оружие в руке.
Гэуте подошел к постели Лавранса-младшего и снял со стены боевой меч деда, который мальчик всегда вешал над своим изголовьем. Гэуте извлек его из ножен и оглядел клинок.
– Одолжи мне твой меч, родич… Я думаю, наш дед не осудил бы нас, узнай он, что мы пустили в ход его меч в таком деле.
Кристин заломила руки. Крик рвался у нее из груди – крик ужаса и отчаяния, но в то же время он был рожден каким-то иным чувством, которое было сильнее всех ее страхов и терзаний, – таким криком кричала она, когда производила на свет этих мужчин. Раны, раны, без конца и без счета наносила ей жизнь, но теперь эти раны затянулись, и хотя рубцы болели, словно дикое мясо, она понимала, что теперь ей уже не умереть от потери крови… Нет, ни разу в жизни не испытывала она того, что сейчас…
С нее облетели цветы и листва, но ветви сохранились и ствол еще не рухнул. Впервые с той минуты, как она понесла под сердцем дитя Эрленда, сына Никулауса, Кристин совершенно забыла об их отце и думала только о сыновьях…
Но сыновья не глядели на мать, которая сидела на скамье, белая как мел, с отчаянием в расширенных глазах. Мюнан все еще лежал у нее на груди – все это время он не выпускал мать из объятий. Пятеро юношей вышли из горницы.
Кристин поднялась и вышла на галерею. Вот они обогнули надворные строения и гуськом потянулись по тропинке, ведущей в Румюндгорд между блеклыми, колеблемыми ветром, ячменными полями. Шлемы и каски отсвечивали тусклым блеском, но на мече Ноккве и на копьях близнецов вспыхивали солнечные блики. А она стояла, глядя вслед юношам. Она была матерью их всех…
В горнице она рухнула на колени перед сундуком, на котором стояло изображение девы Марии. Из груди ее вырвались отчаянные рыдания. Мюнан с громким плачем прижался к ней. Лавранс соскочил с кровати и тоже упал на колени перед матерью. Она стиснула в объятиях двух младших сыновей…
С тех пор как умерло ее дитя, она думала: о чем ей теперь молиться? Ожесточившаяся, холодная, бесчувственная, как камень, она сознавала, что катится прямо в отверстую пасть геенны огненной. Но теперь, помимо ее усилий, с ее губ рвались слова молитвы, помимо ее воли, ее душа взывала к Марии, деве и матери, владычице земной и небесной, – то был вопль страха, хвалы и благодарности: «Мария, Мария! Я еще так богата, я владею несметными сокровищами, которые могу утратить… Милосердная дева, возьми их под свою святую защиту!..»
На дворе в усадьбе священника было людно. Как только сыновья Эрленда вошли в ворота, несколько крестьян разом спросили, что им надо.
– От вас – ничего покамест, – с вызывающей улыбкой ответил Ноккве. – Сегодня мы желаем говорить с епископом, Магнус. Но дайте срок, и, может статься, я и братья мои захотим переведаться с вами. Однако сегодня вам нечего нас бояться.
В толпе раздались негодующие возгласы. Отец Сульмюнд вышел на порог дома и хотел было заставить юношей удалиться, но тут какие-то крестьяне заявили, что сыновья имеют право разузнать о деле, поднятом против их матери. В это мгновение во дворе появились слуги епископа и предложили сыновьям Эрленда покинуть Румюндгорд, потому-де, что епископ готовится к трапезе и у него нет времени их выслушать. Но крестьяне зашумели, что это несправедливо.
– В чем дело, добрые люди? – раздался вдруг сверху мощный голос. Никто не заметил, как на галерее верхнего жилья появился сам господин Халвард. Рослый, тучный и осанистый, он стоял там в своей сине-лиловой мантии и в красной шелковой скуфье на белоснежных волосах. – Кто эти юноши?
Чей-то голос ответил, что это сыновья Кристин из Йорюндгорда.
– Ты, верно, старший? – спросил епископ, обращаясь к Ноккве. – Тогда я буду говорить с тобой. А остальные пусть подождут во дворе.
Ноккве поднялся по лестнице на галерею и следом за епископом вошел в горницу. Господин Халвард занял почетное место и устремил взгляд на юношу, который остановился перед ним, опираясь на огромный меч.
– Как твое имя?
– Никулаус, сын Эрленда, владыка.
– Ты полагаешь, что тебе следовало столь тщательно вооружиться, Никулаус, сын Эрленда, – произнес старик, чуть заметно усмехнувшись, – чтобы вести беседу с твоим епископом?
Никулаус покраснел до корней волос. Он отошел в угол горницы, сложил там оружие и плащ и вновь вернулся к епископу. Он стоял перед ним, склонив в поклоне обнаженную голову и стиснув рукой запястье другой руки, свободно, непринужденно, но при этом учтиво и почтительно.
Господин Халвард подумал: молодой человек обучен рыцарскому обхождению и правилам учтивости. Должно быть, он уже вышел из младенческого возраста, когда его отец лишился богатства и почета, – он, как видно, не забыл то время, когда был наследником родового поместья Хюсабю. Вдобавок он красавец… Епископ почувствовал глубокую жалость к юноше.
– Кто это стоял во дворе вместе с тобой, должно быть твои братья? Сколько вас, сыновей Эрленда?
– В живых нас осталось семеро, господин. «Сколько молодых жизней замешано в это дело!» Епископ невольно вздохнул.
– Садись, Никулаус. Ты, верно, хочешь поговорить со мной о слухах насчет твоей матери и ее управляющего, которые теперь получили огласку?
– Благодарствую, владыка. Мне не пристало сидеть в вашем присутствии.
Епископ задумчиво поглядел на юношу. Потом медленно проговорил:
– Дело обстоит так, Никулаус, что мне трудно поверить этим слухам о Кристин, дочери Лавранса. К тому же никто, кроме ее супруга, не вправе обвинить ее в прелюбодеянии. Однако тут примешалось родство между твоим отцом и этим самым Ульвом и вдобавок то, что он твой крестный отец… А Яртрюд выдвинула против него такие обвинения, что многое может быть истолковано не к чести твоей матери. Скажи мне, правду ли она говорит, когда утверждает, будто муж часто избивал ее и что вот уже год, как он не спит с ней в одной постели?
– Ульв и Яртрюд плохо ладили друг с другом… Мой крестный отец был уже в летах, когда женился на ней, к тому же он порой вспыльчив и несколько груб. Но нам, братьям, нашему отцу и матери он всегда был самым преданным другом и родичем. И вот первая просьба, с какой я осмеливаюсь обратиться к вам, дорогой господин: если только это возможно, прикажите освободить Ульва под залог, который мы тотчас же внесем.
– Ты еще не достиг совершеннолетия? – спросил епископ.
– Нет, господин. Но мать моя готова внести выкуп, какой вы только потребуете.
Епископ покачал головой:
– Но знаю наверно, что и отец мой сделает то же. Я намерен не мешкая отправиться в Довре и рассказать ему обо всем. Если вы удостоите его назавтра беседой….
Епископ взял себя за подбородок и поскреб его большим пальцем так, что послышалось легкое царапанье.
– Садись, Никулаус, – сказал он, – этак нам будет удобней разговаривать. – Ноккве поблагодарил епископа поклоном и сел. – Выходит, это правда, что Ульв перестал исполнять свой супружеский долг? – спросил он, словно только теперь вспомнил об этом.
– Да, господин… сколько мне известно… – Епископ улыбнулся, и тогда юноша тоже улыбнулся краешком губ. – С минувшего рождества Ульв спит в верхней горнице вместе со мной и моими братьями.
Епископ снова задумался.
– Ну, а пропитание? Кто заботится о его пропитании?
– Когда Ульв отлучается на охоту или по какому-нибудь другому делу, жена собирает ему в дорогу мешок со съестным. – В лице Ноккве появилось легкое замешательство. – Тут у нас поначалу вышли несогласия. Мать хотела, чтобы Ульв снова, как прежде, до его женитьбы, кормился за одним столом с нами. А Ульв противился, опасаясь, что люди станут болтать, если он нарушит первоначальное соглашение, которое заключил с отцом, когда зажил собственным домом, насчет продуктов, какие ему причитаются от хозяина для его личной надобности. К тому же он находил несправедливым, чтобы мать безвозмездно брала его на содержание. Однако мать поставила на своем, и Ульв кормится теперь у нас, а условия договора положили изменить впоследствии.
– Гм. Однако о твоей матери ходит слава, что она хозяйка расчетливая и умеет беречь свое добро.
– Только не еду, – убежденно сказал Ноккве, – это может засвидетельствовать каждый, любой батрак или батрачка, служившие у нас в усадьбе; коль скоро дело идет об угощении, моя мать – самая щедрая женщина на свете. Она осталась такой же хлебосольной, какой была прежде, когда мы жили в богатстве: для нее нет большей радости, чем поставить на стол лишнее лакомство, и при этом она не забудет посмотреть, чтобы самый последний из челядинцев, и свинопас, и нищий получили свою долю.
– Гм. – Епископ погрузился в раздумье. – Ты сказал, что хочешь поехать за отцом?
– Да, господин. Что же еще подобает мне предпринять? – И, так как епископ не ответил, юноша продолжал: – Мы навещали зимой отца, мой брат Гэуте и я. Мы говорили ему в ту пору, что наша мать скоро родит. Но он ни знаком, ни намеком не выказал нам, будто сомневается, что мать хранит ему нерушимую верность. Однако отец никогда не любил Силя, он хотел жить в Довре, в собственной усадьбе, и мать наведывалась к нему прошлым летом. Он гневался на нее за то, что она не захотела остаться с ним и вести его хозяйство: он думал, что она передаст Йорюндгорд мне и Гэуте, а сама переберется в Хэуг…
Епископ Халвард все скреб и скреб бородку, не сводя глаз с юноши.
Что бы там ни говорили об Эрленде, сыне Никулауса, вряд ли он способен на такую низость, чтобы перед лицом своих сыновей обвинить их мать в блуде.
Многие обстоятельства свидетельствуют против Кристин, дочери Лавранса, и все-таки он не дает им веры. Он чувствует, что она не покривила душой, заявив, будто не знала о толках про ее связь с Ульвом, сыном Халдора. Хотя он помнит, что эта женщина не устояла когда-то перед плотскими соблазнами… Недостойным путем вынудили в ту пору согласие Лавранса она и этот человек, с которым она теперь живет в разладе…
Едва лишь разговор зашел о смерти младенца, он тотчас приметил, что ее терзают укоры совести. Но даже если она дурно заботилась о своем дитяти, суд человеческий не властен покарать ее за это. Этот грех ей надлежит искупить перед богом по указанию ее исповедника. К тому же дурное обращение с новорожденным не свидетельствует с непреложностью, что он прижит ею в блуде. Вряд ли она обрадовалась появлению этого ребенка, когда сама она уже в летах, а муж покинул ее с семью взрослыми сыновьями в обстоятельствах куда более стесненных, чем те, что были уготованы им при рождении. Мудрено было бы ждать, что она станет страстно любить этого последыша.
Он не верит в то, что она нарушила супружеские обеты. Хотя одному лишь богу ведомо, чего он наслушался и на что нагляделся за сорок лет, с той поры, как надел рясу священника и отпускает грехи. И все-таки этой женщине он верит…
Однако поведению Эрленда, сына Никулауса, можно дать лишь одно объяснение. Он не проведывал свою жену ни тогда, когда она носила ребенка, ни тогда, когда она его родила, ни тогда, когда он умер. Стало быть, он считает, что это не его дитя…
Но как же поведет себя этот человек далее? Встанет ли он, невзирая ни на что, на защиту чести своей супруги ради семерых сыновей, как поступил бы человек благородный? Или, напротив, возбудит против нее обвинение, поскольку дело это получило огласку? Пожалуй, если верить всему, что говорят об Эрленде, сыне Никулауса, трудно поручиться, что он неспособен на такой поступок.
– Кто ближайший родич твоей матери? – спросил наконец епископ.
– Яммельт, сын Халварда, из Элина женат на ее сестре, вдове Симона Дарре из Формо. Есть у нее также двоюродные брат и сестра: Кетиль, сын Осмюнда, из Скуга и Рагна, что замужем за Сигюрдом Кюрнингом. Ивар Йеслинг из Рингхейма и его брат Ховард, сын Тронда, приходятся ей двоюродными братьями по матери. Но все они живут далеко отсюда…
– А господин Сигюрд Эльдьярн из Сюндбю? Он ведь тоже приходится ей двоюродным братом. Рыцарь должен вмешаться в это дело и выступить на защиту своей родственницы. Никулаус! Скачи к нему сегодня же, друг мой, и извести его обо всем!
Ноккве смешался.
– Достопочтенный господин! Между нами и рыцарем Сигюрдом никогда не было тесной дружбы. К тому же мне думается, если господин Сигюрд вступится за мою мать, это не поможет счастливому исходу ее дела. В нашей округе не любят потомков Эрленда Эльдьярна. Ведь и отцу моему соседи не могут простить, что он вовлек Йеслингов в тот заговор, который стоил нам Хюсабю, – из-за него им и пришлось лишиться Сюндбю.
– Ну да, Эрленд Эльдьярн. – Епископ усмехнулся. – Он, и в самом деле, вечно искал с кем-нибудь ссоры – он ухитрился нажить врагов во всех своих родичах здесь, на севере. Даже деда твоего, человека благочестивого, не боявшегося пойти на уступки, коли этим он мог укрепить мир и согласие между родичами, постигла та же участь: они с Эрлендом Эльдьярном сделались заклятыми врагами.
– Это правда! – Ноккве тоже не удержался от улыбки. – А ведь распря разгорелась по пустому делу: из-за двух простыней с кружевной прошвой и полотенца с голубой вышивкой – все про все оценено было в две марки медными деньгами. Но моя бабка убедила своего супруга, что он во что бы то ни стало должен получить этот скарб при разделе наследства, а Гюдрюн, дочь Ивара, потребовала того же от своего мужа. В конце концов Эрленд самочинно взял спорное имущество и спрятал в свой дорожный мешок, но Лавранс извлек его оттуда – он считал, что имеет больше прав, потому что Рагнфрид своими руками вышила эти вещи, когда еще до замужества жила в Сюндбю. Но Эрленд дознался об этом и дал деду пощечину, а тот схватил Эльдьярна в охапку, трижды ударил его оземь и при этом тряс рыцаря, словно пустой мешок. С тех пор они никогда не разговаривали друг с другом – и все из-за этой паршивой штуки… Она теперь хранится в сундуке у моей матери…
Епископ хохотал от души. Он отлично знал эту историйку, которая в свое время распотешила многих добрых людей: вот, мол, какую власть над своими мужьями забрали дочери Ивара. Но он добился того, чего хотел: лицо молодого человека смягчилось улыбкой, и настороженное, боязливое вьгражение исчезло на миг из прекрасных серо-голубых глаз. Господин Халвард расхохотался еще пуще.
– Ты ошибаешься, Никулаус, один раз они все же говорили друг с другом, и случилось это при мне. Дело было в Осло, во время рождественской пирушки за год до смерти королевы Эуфемии. Блаженной памяти король Хокон беседовал с Лаврансом – тот приехал на юг, чтобы приветствовать нашего повелителя и засвидетельствовать ему свою верность. Король сказал, что эта вражда между супругами двух сестер недостойна христиан и доблестных мужей. Тогда Лавранс подошел к Эрленду, который стоял поодаль с несколькими дружинниками, от всего сердца попросил у него прощения в том, что погорячился, и обещал прислать простыню и полотенце госпоже Гюдрюн с дружеским поклоном от ее брата и сестры. Эрленд ответил на это, что готов примириться с Лаврансом, если тот в присутствии свидетелей признает сам, что при разделе наследства их тестя вел себя как вор и грабитель. Тогда Лавранс круто повернулся и ушел – вот эта-то встреча двух зятьев Ивара Йеслинга и в самом деле была их последней встречей в здешнем мире, – заключил епископ и снова громко рассмеялся.
– А теперь слушай меня, Никулаус, сын Эрленда, – заговорил он вновь, положил одну руку на другую. – Не знаю, разумно ли столь поспешно призывать сюда твоего отца и выпускать на свободу этого Ульва, сына Халдора. Я думаю, что мать твоя должна подтвердить свою невинность, – ведь ее во всеуслышание обвинили в грехе. Как ты находишь, легко ли будет Кристин после того, что случилось найти женщин, которые согласятся подтвердить ее клятву?
Никулаус поднял глаза на епископа – в их взгляде отразились сомнение и страх.
– Все равно, повремени несколько дней, Никулаус! Твой отец и Ульв – чужаки в поселке, их здесь не любят, а Кристин и Яртрюд – обе родом из здешних мест, но Яртрюд выросла гораздо дальше на юге, а мать твою местные жители помнят еще ребенком. К тому же я чувствую, что окрестный люд не забыл Лавранса, сына Бьёргюльфа. Сдается мне, что они намеревались проучить твою мать за то, что она была, по их мнению, дурной дочерью, но, как видно, многие уже поняли, что оказывают плохую услугу отцу, возводя такую хулу на его дитя; они уже раскаиваются и досадуют на себя, а вскоре от всего сердца будут желать, чтобы Кристин смогла обелить себя. Тогда, может статься, и все обвинения Яртрюд против мужа рухнут сами собой. Иное дело, если ее супруг будет разгуливать на свободе и озлоблять против себя людей…
– Господин мой, – возразил Ноккве, взглянув в глаза епископу, – не гневайтесь, что я осмеливаюсь вам перечить, но мне это не по душе. Неужто мы не можем оказать никакой помощи нашему лучшему другу и родичу и не должны призвать сюда отца, чтобы он защитил нашу мать?..
– И все же я прошу тебя, сын мой, послушаться моего совета, – сказал епископ Халвард, – и не спешить вызывать сюда Эрленда, сына Никулауса. Но я прикажу составить письмо господину Сигюрду из Сюндбю, чтобы он безотлагательно явился ко мне… В чем дело? Что там еще такое? – Епископ встал и устремился на галерею.
Внизу, прижавшись к стене стабюра, Гэуте и Бьёргюльф, сыновья Эрленда, оборонялись от вооруженных слуг епископа. Как раз в ту минуту, когда епископ и Никулаус появились на галерее, Бьёргюльф сразил одного из них ударом секиры! Гэуте орудовал мечом. Какие-то крестьяне держали Ивара и Скюле, другие уносили в сторону раненого. Отец Сульмюнд стоял поодаль, кровь ручьем текла у него из носа и изо рта.
– Остановитесь! – крикнул господин Халвард. – Сейчас же бросьте оружие, сыновья Эрленда… – Он спустился во двор и подошел к юношам, которые немедленно повиновались его приказанию. – Что случилось?
Отец Сульмюнд шагнул вперед, поклонился и сказал:
– Досточтимый отец, Гэуте, сын Эрленда, совершил святотатство и, как вы сами изволите видеть, поднял руку на меня, своего приходского священника.
Тогда из толпы выступил пожилой крестьянин и, отдав поклон епископу, заявил:
– Досточтимый отец, священник жестоко насмехался над парнем. Он в таких словах говорил о его матери, что было бы диковинно, кабы Гэуте безропотно стерпел это поношение.
– Помолчи, святой отец… Я не могу слушать двоих разом, – сурово молвил господин Халвард. А ты, Улав, сын Тронда, продолжай.
Улав, сын Тронда, сказал:
– Священник все время осыпал оскорблениями сыновей Эрленда, но Бьёргюльф и Гэуте отвечали ему, не теряя хладнокровия. Между прочим, Гэуте сказал – и каждый из нас может это подтвердить, – что Кристин навещала своего супруга в Довре прошлым летом и там-то и зачала горемычного младенца, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Но тут священник заявил, что-де хозяева в Йорюндгорде всегда отличались слишком большой ученостью и что Кристин, без сомнения, читала притчу о царе Давиде и Вирсавии, – и, может статься, Эрленд, сын Никулауса, окажется таким же простофилей, как рыцарь Урия.
Лицо епископа побагровело так, что сделалось почти одного цвета с его мантией, черные глаза его метали искры. Он смерил взглядом отца Сульмюнда, но даже не удостоил его обращением.
– Известно ли тебе, Гэуте, сын Эрленда, что за этот твой поступок ты должен быть отлучен от церкви? – спросил господин Халвард. Затем он приказал, чтобы сыновей Эрленда отвели домой, в Йорюндгорд; двух своих слуг и четырех крестьян, которых епископ сам выбрал из наиболее почтенных и достойных доверия прихожан, он послал с ними в качестве четырех стражей.
– Ты тоже ступай с ними, Никулаус, – обратился он к Ноккве, – и пока ничего не предпринимай. Твои братья не помогли делу своей матери, но я понимаю, что их злонамеренно подстрекали к ссоре.
Однако в глубине души хамарский епископ находил, что сыновья Кристин едва ли не повредили ее делу. Он видел, что многие жители уже готовы отнестись к хозяйке Йорюндгорда совсем иначе, чем утром, когда она переполнила чащу их терпения, явившись в церковь с Ульвом, сыном Халдора, чтобы он подвел ее сына под епископское благословение. Так был настроен, между прочим, и Колбейн, сын Йона, – его-то епископ Халвард и поставил начальником над теми, кому было приказано охранять сыновей Эрленда.
Ноккве первым вошел в верхнюю горницу, где Кристин сидела на краю кровати Лавранса, прижав к груди младшего сына. Юноша рассказал матери обо всем случившемся, но при этом особенно упирал на то, что епископ считает ее невиновной и что, сверх того, по мнению господина Халварда сыновей Эрленда злонамеренно подстрекали к ссоре. Однако Ноккве отсоветовал матери самой искать встречи с епископом.
Тем временем в горницу ввели четырех братьев. Мать посмотрела на них: странное выражение было на ее бледном лице. Опять в эту минуту глубокого отчаянии и страха у нее перехватило дыхание от какого-то незнакомого чувства. Однако она спокойно сказала Гэуте:
– Ты дурно поступил, сын мой… Худую честь оказал ты мечу Лавранса, обнажив его против мужиков, которые переносят сплетни…
– Я обнажил его сначала против оруженосцев епископа, – гневно возразил Гэуте. – Но что правда, то правда: худая честь нашему деду, что внукам его пришлось взяться за оружие из-за такого дела…
Кристин посмотрела на сына. И тут же отвернулась. Хотя его слова причинили ей жгучую боль, она не могла сдержать улыбку. «Так в младенчестве дитя кусает грудь своей матери», – подумала она.
– Матушка, – сказал Ноккве. – Я думаю, вам лучше теперь уйти и взять с собой Мюнана… Не оставляйте его одного, покуда он не успокоится, – добавил он тише. – Не выпускайте его из дома, чтобы он не заметил, что братья его сидят под стражей.
Кристин встала.
– Сыны мои… Если вы не посчитаете вашу мать недостойной… поцелуйте меня, прежде чем я выйду отсюда.
Ноккве, Бьёргюльф, Ивар и Скюле поочередно подошли к матери и поцеловали ее. Сын, поставивший себя вне закона, устремил на нее горестный взгляд и, когда она протянула ему руку, коснулся губами складки ее рукава. И Кристин увидела вдруг: все пятеро, в том числе и Гэуте, были теперь выше ее ростом. Она на ходу оправила постель Лавранса и удалилась из горницы, взяв с собою Мюнана.
В четырех строениях Йорюндгорда возведено было верхнее жилье: в жилом доме, в новом стабюре, который в детстве Кристин, пока Лавранс не выстроил большого дома, служил летней горницей, в старом стабюре и в кладовой, где было еще чердачное помещение: там летом ночевали служанки.
Кристин поднялась вместе с Мюнаном на чердак нового стабюра; оба они спали здесь со времени смерти младенца. Кристин принялась расхаживать из угла в угол, пока Фрида и Гюнхильд не внесли наверх ужин. Кристин попросила Фриду позаботиться о том, чтобы крестьянам, которые поставлены сторожить ее сыновей, тоже подали пиво и кушанья. Служанка ответила, что она уже распорядилась было их накормить – по приказанию Ноккве, но крестьяне заявили, что не хотят принимать угощение от хозяйки, раз они явились к ней в усадьбу с таким поручением. Впрочем, кто-то уже принес им попить и поесть.
– Тогда снесите им хотя бы ендову с пивом, – сказала Кристин.
Лицо Гюнхильд, младшей служанки, распухло от слез.
– Никто из слуг твоих не верит этим россказням, Кристин, дочь Лавранса, мы всегда твердили всем и каждому: мы уверены, что это поклеп.
– Значит, вы слыхали эти сплетни? – спросила хозяйка. – Было бы лучше, кабы вы тотчас же предупредили меня…
– Мы не смели из-за Ульва, – сказала Фрида, а Гюнхильд, плача, добавила:
– Он угрозами принудил нас молчать… А я не раз, бывало, собиралась тебя остеречь, чтобы ты была осмотрительней и не засиживалась до поздней ночи в разговорах с Ульвом…
– Ульв… Стало быть, он тоже знал?.. – тихо спросила Кристин.
– Яртрюд давно уже попрекала его невинностью – за это он ее и бил. А как-то на рождество, когда ты уже ходила с животом, мы сидели вечером в гостях у Ульва… там были еще Сульвейг, Эйвинд и кое-кто из соседей с южной окраины Силя, и вдруг Яртрюд возьми и скажи, что это он сделал тебе ребенка. Ульв так хлестнул ее своим поясом, что пряжка рассекла ей лицо в кровь. Но Яртрюд потом твердила всем, что Ульв, однако, и не подумал отпираться…
– А потом об этом заговорила вся долина? – спросила хозяйка.
– Да. Но мы, твои слуги, всегда защищали тебя, – рыдая, сказала Гюнхильд.
Кристин пришлось лечь в кровать рядом с Мюнаном и крепко обнять малыша, чтобы его успокоить, но сна легла не раздеваясь и всю ночь так и не сомкнула глаз.
Тем временем в верхней горнице Лавранс-младший встал со своей постели и оделся. А к вечеру, улучив минутку, когда Ноккве спустился вниз сделать какие-то распоряжения по хозяйству, мальчик выскользнул из горницы и пробрался в конюшню. Он оседлал рыжего мерина, принадлежавшего Гэуте. Это был лучший конь в Йорюндгорде после жеребца, на котором Лавранс не отваживался пуститься в путь.
Один из крестьян, несших охрану в усадьбе, подошел к мальчику и спросил, куда он собрался:
– Меня-то никто не приказывал заключить под стражу, – ответил юный Лавранс. – Но я не стану скрывать от вас… Грешно было бы вам помешать мне отправиться в Сюндбю и призвать сюда рыцаря Сигюрда, чтобы он защитил свою родственницу…
– Скоро совсем стемнеет, малыш, – вмешался Колбейн, сын Йона. – Мы не можем отпустить этого ребенка на ночь глядя одного в Вогэ, – сказал он. – Надо спросить позволения у его матери.
– Не делайте этого, – попросил Лавранс. Его губы дрогнули. – Я еду по такой надобности, что поручаю себя господу и деве Марии. Если мать моя невиновна, они не оставят меня своим святым покровительством. А в противном случае, мне все равно… – Он осекся, задохнувшись от слез.
Крестьянин молчал. Колбейн посмотрел на русоволосого красавца подростка.
– Поезжай, и да хранит тебя бог, Лавранс, сын Эрленда, – промолвил он и хотел подсадить мальчика в седло.
Но Лавранс так стремительно вывел коня из конюшни, что крестьяне едва успели посторониться. У ворот усадьбы мальчик взобрался на большой камень, прыгнул на спину коня и поскакал на запад – в сторону Вогэ.
