Маркиза де Ганж
В один из дней конца 1657 года, около восьми вечера, простая, без гербов карета остановилась у двери дома на улице Отфей подле нескольких других экипажей. Соскочивший с запяток лакей собрался было отворить дверцу, но остановился, услышав мягкий, чуть дрожащий голос:
— Погодите, я сейчас посмотрю, здесь ли это.
Из окошка кареты показалась голова в черной атласной накидке, которая закрывала почти все лицо говорившей; женщина принялась выискивать на фасаде дома хоть какой-нибудь знак, способный рассеять ее колебания. Осмотр, вероятно, удовлетворил ее: повернувшись к спутнице, она проговорила:
— Все правильно, вот вывеска.
Тотчас же дверца кареты распахнулась, обе женщины вышли и, еще раз окинув взглядом прибитую под окнами третьего этажа доску размерами приблизительно футов восемь на два с надписью: «Госпожа Вуазен, опытная повитуха», поспешно проскользнули в подъезд с незапертой дверью и освещенный ровно настолько, чтобы посетители сумели разглядеть узкую лестницу со скособоченными ступенями, которая вела на шестой этаж. Незнакомки — причем одна из них была явно гораздо выше по положению, чем другая, — не остановилась, как того следовало ожидать, у двери, соответствовавшей прочитанной ими вывеске, а поднялись этажом выше.
Там их встретил странно одетый карлик, чем-то напоминавший венецианских шутов XVI века: завидя женщин, он вытянул вперед руку с жезлом, словно запрещая им двигаться дальше, после чего осведомился, с какой целью они пожаловали.
— Спросить совета у духа, — отвечала женщина нежным, дрожащим голосом.
— Войдите и ожидайте, — проговорил карлик, приподнимая портьеру и вводя женщин в приемную.
Следуя полученным наставлениям, женщины провели около получаса в полном одиночестве; внезапно дверь, скрытая за обивкой стены, распахнулась, чей-то голос произнес: «Войдите», — и посетительницы прошли в другую комнату, затянутую черной материей и освещенную люстрой о трех рожках, свисавшей с потолка. Дверь за ними затворилась, и они оказались лицом к лицу с прорицательницей.
На вид ей было лет двадцать пять, и, в отличие от прочих представительниц своего пола, она старалась выглядеть старше; вся в черном, с волосами, заплетенными в косицы, обнаженными руками и шеей, босая, стянутая в талии поясом с пряжкой из крупного граната, отливавшего мрачным блеском, она, сжимая жезл, восседала на некоем подобии античного треножника, рядом с которым курились благовония, издававшие довольно резкий запах. Несмотря на грубоватые черты лица, она была недурна собой, а ее глаза, казавшиеся просто громадными, явно благодаря каким-то косметическим ухищрениям, мерцали, подобно гранату на пряжке, странным огнем.
Когда посетительницы вошли, вещунья сидела, подперев лоб ладонью, и, казалось, была погружена в раздумья; боясь нарушить ход ее мыслей, женщины решили дождаться, пока она сама не соблаговолит переменить позу. Минут через десять прорицательница подняла голову и, словно только теперь заметив стоящих перед нею женщин, спросила:
— Ну что еще от меня нужно? Неужто я отдохну лишь в могиле?
— Прошу извинить, сударыня, — ответила незнакомка с нежным голосом, — я хотела узнать…
— Замолчите! — торжественным тоном прервала ее прорицательница. — Я не желаю знать ваших дел — вы должны обратиться к духу, а он ревнив и запрещает касаться его тайн. Я же могу лишь замолвить за вас слово перед ним и повиноваться ему.
С этими словами она спустилась с треножника, скрылась в соседней комнате и вскоре вернулась еще более угрюмая и бледная, чем прежде, держа в одной руке дымящуюся жаровню, а в другой — листок красной бумаги. В тот же миг все три рожка люстры погасли, и теперь комнату освещала одна жаровня; все предметы приобрели фантастическую окраску, что весьма напугало посетительниц, но идти на попятный было уже поздно.
Вещунья поставила жаровню посреди комнаты, протянула листок той из женщин, которая с ней заговорила, и распорядилась:
— Напишите, что вы желаете узнать.
Та взяла листок неожиданно твердой рукой, присела за стол и стала писать:
«Молода ли я? Красива ли? Кто я-девушка, женщина или вдова? Это — о прошлом.
Выйду я замуж один раз или два? Доживу до старости или умру молодой? Это — о будущем».
Затем она протянула вещунье записку и спросила:
— А что теперь мне с нею делать?
— Заверните в записку этот шарик, — ответила та, протягивая незнакомке маленький кусочек ярого воска. — Я сожгу у вас на глазах и то и другое, после чего дух будет знать ваши тайны. Ответ вы получите через три дня.
Незнакомка сделала все, как велела прорицательница, после чего та бросила завернутый в бумажку шарик в жаровню.
— Вот теперь все сделано как следует, — проговорила вещунья и позвала: — Комус! — В дверях появился карлик. — Проводите сударыню к экипажу.
Незнакомка положила на стол кошелек и двинулась вслед за Комусом, который провел ее и спутницу — та была лишь доверенной горничной посетительницы — на черную лестницу, выходившую уже на другую улицу; однако кучер был предупрежден и ждал у дверей, так что женщинам осталось лишь сесть в экипаж, и он быстро полетел в сторону улицы Дофины.
Как и было обещано, три дня спустя хорошенькая незнакомка, проснувшись, нашла на ночном столике записку, написанную незнакомым ей почерком; сверху стояло: «Прекрасной Провансальке», а дальше текст был таков:
«Вы молоды, красивы и вдовы — это о настоящем.
Вы выйдете замуж вторично, умрете молодой, причем насильственной смертью — это о будущем.
Дух».
Ответ был написан на бумаге, похожей на ту, на которой посетительница писала вопрос.
Побледнев, женщина вскрикнула от ужаса: в ответе содержались настолько верные сведения о ее прошлом, что можно было опасаться не меньшей точности и в предсказании будущего.
Закутанную в покрывало прекрасную незнакомку, с которой мы познакомили читателей у предсказательницы, звали Мари де Россан, в девичестве же она носила фамилию Шатоблан — так называлось одно из поместий ее деда по материнской линии г-на Жоанниса де Ношера, обладателя состояния почти в шестьсот тысяч ливров. В тринадцатилетнем возрасте, то есть в 1649 году, она вышла замуж за маркиза де Кастеллана, человека весьма высокородного, который утверждал, что является потомком Жуана Кастильского — сына Педро Жестокого и его фаворитки Хуаны де Кастро. Гордясь красотой своей молодой супруги, маркиз де Кастеллан, офицер королевских галер, поспешил представить ее ко двору; ее восхитительное личико так пленило Людовика XIV, которому в те поры не было и двадцати, что к великому неудовольствию признанных красавиц он в тот же вечер протанцевал с нею два танца. В довершение триумфа девушки знаменитая Христина, находившаяся тогда при французском дворе, сказала, что сколько стран она ни объездила, нигде не встречала женщины, подобной «Прекрасной Провансальке». Прозвище оказалось настолько метким, что тут же пристало к маркизе де Кастеллан, и с тех пор ее иначе не называли.
Милости Людовика XIV и одобрения Христины оказалось достаточно, чтобы маркиза де Кастеллан сразу стала модной, и Миньяр, которому только что было пожаловано дворянство и звание королевского художника, довершил дело, попросив у новоявленной знаменитости разрешения написать ее портрет. Этот портрет существует до сих пор и превосходно передает красоту модели, однако поскольку у читателей перед глазами его нет, мы процитируем описание маркизы, данное автором вышедшей в 1667 году в Руане брошюры «Истинные обстоятельства прискорбной гибели маркизы де Ганж»:
«Румянец столь нежно оттенял белизну ее щек, что никакой художник не смог бы добиться такой восхитительной гармонии; сияние ее лица подчеркивалось черными волосами, уложенными вокруг великолепно очерченного лба; глаза с красивым разрезом были того же цвета, что волосы, и лучились таким неярким, но в то же время пронизывающим огнем, что выдержать их кристальный взгляд не мог никто; небольшой, дивной формы рот и чудесные зубы были несравненны; изящный нос придавал ее красоте некое величие, которое внушало к ней почтение в той же мере, в какой ее красота могла внушать любовь; округлое, в меру полное лицо дышало свежестью и здоровьем; чтобы сделать ее еще пленительнее, казалось, сами Грации решили управлять ее взорами, равно как движениями губ и головы; рост ее соответствовал прелести лица, и наконец, ее ноги, руки, походка и осанка были таковы, что приятнее для подобной красавицы и не придумаешь».
Понятно, что столь богато одаренная природой женщина, находясь при самом галантном в мире дворе, не могла избежать клеветы соперниц, которая, впрочем, не производила желаемого действия, поскольку маркиза даже в отсутствие мужа умела блюсти приличия: разговоры ее были холодны и серьезны, скорее сдержанны, чем живы, рассудительны, чем блестящи, и тем весьма отличались от свободных манер и прихотливых бесед остроумцев той эпохи; в результате кавалеры, не имевшие у нее успеха, не желали приписывать неудачу себе и твердили, что маркиза — лишь прекрасный идол и мудрости в ней не больше, чем в статуе. Но все эти колкости произносились лишь в ее отсутствие: стоило маркизе появиться в гостиной, бросить одно-два кратких, но очень дельных замечания, которым свет ее глаз и мягкая улыбка придавали неописуемое очарование, как даже самые предубежденные переходили на ее сторону и были вынуждены признать, что никогда еще Господь не создавал существа, столь близкого к совершенству.
Словом, маркиза пользовалась успехом, недосягаемым для злоречия и клеветы, когда в один прекрасный день стало известно, что французские галеры затонули у берегов Сицилии вместе с их командиром, маркизом де Кастелланом. Хотя маркиза и не испытывала страстной любви к мужу, с которым провела едва ли год из семи лет их супружества, она со свойственным ей благочестием и порядочностью тут же удалилась к своей свекрови г-же д'Ампюс и прекратила не только приемы, но и выходы в свет.
Через полгода после гибели мужа маркиза стала получать письма от своего деда, г-на Жоанниса де Ношера, в которых тот уговаривал ее приехать к нему в Авиньон и оставшиеся месяцы траура прожить у него. Оставшись без отца почти с самого рождения, м-ль де Шатоблан была воспитана этим добрым старцем, которого очень любила, и поэтому с радостью приняла приглашение и стала готовиться к отъезду.
Именно в те времена г-жа Вуазен, тогда еще молодая и не имевшая той репутации, которую составила себе впоследствии, начала приобретать известность. Кое-кто из подруг маркизы де Кастеллан, обратившись к прорицательнице за советом, получил от нее странные предсказания, и некоторые из них сбылись — то ли благодаря сметливости ворожеи, то ли из-за причудливого стечения обстоятельств. Рассказы друзей пробудили в маркизе любопытство, и она, не утерпев, за несколько дней до отъезда в Авиньон нанесла предсказательнице визит, о котором мы уже поведали читателю. Какие она получила ответы, мы тоже знаем.
Маркиза не была суеверна, однако роковое предсказание оставило у нее в душе очень сильный отпечаток, который не смогли стереть ни радость при виде родных краев, ни любовь деда, ни успех, ждавший женщину на новом месте. Более того, этот успех наскучил ей до такой степени, что она упросила деда разрешить ей удалиться в монастырь и оставшиеся три месяца траура провести там.
В монастыре-то она впервые и услышала восторженные рассказы молодых затворниц о мужчине, славившемся своей красотой в той же мере, в какой маркиза славилась своей. Этим избранником небес был г-н де Ленид, маркиз де Ганж, барон Лангедокский и комендант крепости Сент-Андре, что в диоцезе Юзес. Маркиза слышала столько разговоров о нем, ей столько раз повторяли, что сама природа создала их друг для друга, что в конце концов ею овладело непреодолимое желание увидеть этого человека. Г-ну де Лениду тоже говорились подобные слова, он тоже загорелся охотой увидеть маркизу и однажды, по поручению г-на де Ношера, который тяжело переносил долгую разлуку с внучкой, отправился в монастырь и попросил вызвать в гостиную — прелестную отшельницу. Она, ни разу в жизни не видев де Ленида, мгновенно догадалась, что это он: такого красивого кавалера ей не приходилось встречать, а значит, он не мог быть никем иным, кроме как маркизом де Ганж, о котором ей столько наговорили.
Случилось то, что должно было случиться: маркиза де Кастеллан и маркиз де Ганж не могли увидеться и при этом не полюбить друг друга. Оба были молоды, маркиз был знатен и занимал достойное положение, маркиза богата, ничто не препятствовало их союзу, и, выждав положенное после траура время, они в начале 1658 года сыграли свадьбу. Маркизу было тогда двадцать лет, маркизе — двадцать два.
Начало их супружества не омрачалось ни единым облачком: маркиз полюбил впервые в жизни, а маркизу до этого и вовсе никто не любил. Счастье молодых супругов увенчали родившиеся вскоре сын и дочь. Маркиза совершенно забыла о страшном предсказании, а если когда и вспоминала, то лишь затем, чтобы еще раз удивиться, как она могла в него поверить.
Однако подобное благоденствие явно не свойственно этому миру, и если оно порой наступает, то является скорее знаком Божьего гнева, а никак не милости. В самом деле, для того, кто познал такое благоденствие, а потом утратил, было бы лучше не испытывать его вовсе.
Первым отошел от этой безмятежной жизни маркиз де Ганж. Мало-помалу ему стало не хватать холостяцких развлечений, и он, несколько охладев к маркизе, сблизился со старыми друзьями. Со своей стороны, маркиза, которая пожертвовала своими привычками ради супружеской близости, опять предалась утехам света, где ее ждали новые триумфы. Они пробудили в молодом супруге ревность, однако, будучи человеком своего времени и боясь ее проявлениями выставить себя в смешном свете, он таил это чувство в глубине души, откуда оно порою вырывалось, но всякий раз по-иному. За нежными, можно сказать ангельскими словами любви следовали колкие, язвительные упреки, предвестники скорого разрыва. Вскоре маркиз и маркиза стали, видеться лишь тогда, когда просто не могли этого избежать, а еще через некоторое время маркиз под предлогом неотложных поездок, а потом и вовсе без предлога начал отсутствовать по три четверти года, и маркиза превратилась в соломенную вдову.
Все очевидцы согласны в одном: она оставалась все такой же — терпеливой, сдержанной и всегда соблюдавшей правила благопристойности; подобное единодушие во мнениях встречается достаточно редко, когда речь идет о молодой и красивой женщине.
Примерно в это время маркиз, которому даже в те недолгие дни, что он проводил дома, делалось невмоготу оставаться с глазу на глаз с супругой, пригласил пожить к себе двух своих братьев — шевалье и аббата де Ганж. Был у него и третий брат, который как второй сын имел титул графа и командовал полком в Лангедоке, однако он не играет в нашей истории никакой роли, и больше упоминать мы о нем не станем.
Аббат де Ганж, не принадлежавший к церкви и носивший сан лишь ради сопутствующих ему привилегий, представлял собою заурядного остроумца, который мог при случае сочинить мадригал или стишок на заданные рифмы, был довольно хорош собой, хотя в минуты раздражения в глазах у него появлялось выражение какой-то жестокости, и отличался бесстыдством и распущенностью, словно в самом деле принадлежал к духовенству тех времен.
Шевалье де Ганж, также в какой-то мере наделенный красотой, коей могли похвастаться все представители их семейства, был одною из тех посредственностей, которых вполне удовлетворяет собственное ничтожество и которые так и стареют, не способные ни на добро, ни на зло, если только какая-нибудь более сильная натура не приобретет над ними влияния и не увлечет их, словно бледные, угасшие звезды, в вихрь своей жизни. Именно это произошло с шевалье: поддавшись влиянию брата — о чем он даже не подозревал и против чего непременно восстал бы с упрямством ребенка, приди ему в голову, как обстоит дело в действительности, — он стал послушным орудием чужой воли и чужих страстей, орудием тем более страшным, что никакой безотчетный либо осмысленный порыв не мог отклонить его от однажды заданного направления.
Впрочем, аббат подчинил себе не только шевалье, но до какой-то степени и самого маркиза. Не имея наследства как младший сын и жалованья как священнослужитель, не выполняя никаких обязанностей, он убедил маркиза, владевшего не только собственным состоянием, но и состоянием жены, которое со смертью г-на де Ношера должно было удвоиться, в том, что тому нужен преданный человек для управления делами, и предложил себя на эту роль. Скучавший от одиночества маркиз с радостью согласился, и аббат приехал к нему вместе с шевалье, который повсюду следовал за ним как тень и на которого тот не обращал внимания, словно шевалье и впрямь был всего лишь тенью.
Впоследствии маркиза не раз признавалась, что едва она увидела этих людей, выглядевших, правда, вполне достойно, как сердце у нее сжалось и в голове молнией промелькнуло предсказание о насильственной смерти, хотя ей казалось, что она давным-давно о нем позабыла.
С братьями же было иначе: красота маркизы поразила обоих, хотя и по-разному. Шевалье замер перед нею в восхищении, словно перед прекрасной статуей; его впечатление таким и осталось бы, будь он предоставлен самому себе, и последствий этого восторга можно было бы не опасаться.
Впрочем, шевалье не стремился преувеличить или, напротив, скрыть произведенное маркизой впечатление: весь его вид свидетельствовал о восторге, который вызвала в нем прекрасная невестка.
Аббата же с первого взгляда на нее охватило глубокое и неистовое вожделение к женщине, красивее которой он не встречал в жизни, однако в отличие от шевалье он прекрасно владел собой и произнес лишь несколько любезностей, которые ни к чему не обязывали ни его самого, ни маркизу. Впрочем, к концу их первой беседы он твердо решил: эта женщина создана для него.
Маркиза не смогла до конца отделаться от первого впечатления, произведенного на нее деверями, но, видя остроумие аббата, который с легкостью повернул разговор в нужную ему сторону, и полное ничтожество шевалье, несколько успокоилась: она принадлежала к людям, никогда не замечающим зла, как бы плохо скрыто оно ни было, и воспринимала его с сожалением, когда оно открывало свое истинное лицо.
Между тем с приездом гостей в доме вскоре появилось немного больше жизни и веселья. Более того, к великому изумлению маркизы муж ее, давно уже равнодушный к красоте супруги, казалось, заметил, что она слишком очаровательна, чтобы ею пренебрегать, и в его словах, обращенных к ней, зазвучала давно забытая страсть. Маркиза же никогда не переставала любить мужа и безропотно страдала от его отчужденности; поэтому она восприняла возврат нежной привязанности с радостью, и следующие три месяца напомнили ей времена, которые бедняжка еще не так давно считала безвозвратно ушедшими.
И вот, когда с прекрасной легкостью, свойственной лишь молодости, маркиза снова стала счастлива, даже не спрашивая себя, что за добрый гений вернул ей навсегда, казалось, утраченное сокровище, она получила приглашение от соседки провести несколько дней у нее в замке. Муж с братьями тоже были приглашены и составили ей компанию. Хозяева замка решили устроить большую охоту, и по прибытии все стали к ней готовиться.
Аббат, всячески стремившийся к сближению с маркизой, объявил, что на этот день он станет ее кавалером, и его невестка восприняла это со своей обычной благожелательностью. Следуя его примеру, каждый охотник выбрал себе предмет целодневных забот и поклонения, и после сего рыцарского ритуала все разъехались по назначенным местам.
Случилось то, что бывает почти всегда: собаки остались предоставлены самим себе, за ними устремилось лишь несколько заядлых охотников, а остальные быстро разбрелись по лесу кто куда.
Аббат как кавалер маркизы не оставлял ее ни на секунду и с помощью умелых маневров оказался в конце концов с нею наедине; это был случай, которого он добивался уже больше месяца, а маркиза тщательно избегала. Поэтому, заметив, что аббат намеренно удалился в сторону от охоты, она тут же сделала попытку развернуться и пустить лошадь в галоп, но спутник удержал ее. Маркиза не желала, да и не могла вступить с ним в борьбу, поэтому стала ждать, что скажет ей аббат, изобразив на лице то гордое презрение, которое так удается женщинам, когда они хотят дать понять мужчине, что ему не на что рассчитывать. На несколько мгновений воцарилось молчание; аббат заговорил первым.
— Сударыня, — начал он, — прошу извинить меня за ухищрения, к которым я прибег, чтобы остаться с вами наедине, но поскольку вы, несмотря на то, что я прихожусь вам деверем, не расположены оказать мне сию милость, я подумал, что стоит попробовать лишить вас возможности отказать мне в ней.
— Раз вы не решались попросить меня о столь простой вещи, сударь, — ответила маркиза, — и пошли на уловку, чтобы заставить выслушать вас, стало быть, вы заранее были уверены, что я не стану вас слушать. Поэтому извольте-ка хорошенько поразмыслить, прежде чем начинать разговор; предупреждаю вас: где бы он ни состоялся — здесь или в другом месте, я оставляю за собой право прервать его в тот же миг, когда он перестанет мне нравиться.
— Что до этого, сударыня, — возразил аббат, — я мог бы ответить, что вам придется выслушать меня до конца, что бы я ни сказал, но речь идет о вещах столь несложных, что вам нечего тревожиться заранее. Я хотел спросить вас, сударыня: вы заметили, что отношение к вам вашего мужа изменилось?
— Заметила, сударь, — признала маркиза, — и не проходит дня, чтобы я не возблагодарила небо за это счастье.
— И напрасно, сударыня, — заметил аббат со свойственной ему одному улыбочкой, — небо тут ни при чем. Будет вполне достаточно, если вы возблагодарите его лишь за то, что оно сотворило вас самой прекрасной и очаровательной из женщин, — тогда оно получит то, что ему причитается, и не присвоит благодарность, положенную мне.
— Не понимаю вас, сударь, — ледяным тоном ответила маркиза.
— Хорошо же, сейчас поймете, моя милая невестушка. Чудо, за которое вы благодарите небо, совершил я, следовательно, и ваша признательность должна быть адресована мне. Небо достаточно богато, чтобы не обкрадывать бедных.
— В таком случае, сударь, вы правы. Если переменой в муже, причины которой мне неизвестны, я обязана вам, то сначала я поблагодарю вас, а затем уж небо, внушившее вам столь счастливую мысль.
— Всё так, — отозвался аббат, — но если за эту счастливую мысль я не получу того, чего жду, то небо с таким же успехом может внушить мне и неудачную мысль.
— Что вы хотите этим сказать, сударь?
— А то, что во всей нашей семье один я обладаю волей, и мысли обоих моих братьев вертятся по ее капризу, словно флюгер на ветру; а ведь тот, кто сумел поднять теплый ветер, может сменить его на холодный.
— И все-таки я вас не понимаю, сударь.
— Что ж, милая невестушка, коли вам угодно меня не понимать, придется выразиться яснее. Мой брат охладел к вам из-за ревности, и, дабы доказать вам силу своего влияния на него, я убедил беднягу в беспочвенности его подозрений, и его крайнее безразличие сменилось пылкой страстью. Теперь достаточно мне сказать ему, что я ошибся, и направить его смутные подозрения на любого мужчину, и он снова отдалится от вас — точно так же, как совсем недавно приблизился. Доказывать, что это не так, нет нужды — вы прекрасно знаете, что я говорю правду.
— С какою же целью вы разыграли всю эту комедию?
— Чтобы продемонстрировать вам, сударыня, что я по своему желанию могу делать вас то печальной, то веселой, то милой, то покинутой, то обожаемой, то ненавидимой. А теперь послушайте: я вас люблю.
— Вы меня оскорбляете, сударь! — вскричала маркиза, пытаясь вырвать из рук аббата поводья своей лошади.
— Не надо громких слов, милая невестушка, со мной это не пройдет, уверяю вас. Женщину нельзя оскорбить словами любви, но есть тысяча способов заставить ее ответить на любовь. Ошибка может заключаться лишь в выборе средства, вот и все.
— А будет мне позволено узнать, какое выбрали вы? — осведомилась маркиза с улыбкой, полной невыразимого презрения.
— Единственное, которое поможет совладать с такою женщиной, как вы — рассудочной, холодной и сильной. Оно заключается в том, чтобы убедить вас, что ответить на мою любовь в ваших же интересах.
— Раз вы утверждаете, что хорошо меня изучили, — проговорила маркиза, делая новую попытку, впрочем, не более успешную, чем предыдущая, завладеть поводьями своей лошади, — то должны представлять себе, как женщина моего покроя может откликнуться на подобное предложение. Скажите себе сами, что я могла бы сказать на это вам и в особенности своему мужу.
Аббат ухмыльнулся.
— О, что касается этого, сударыня, то все в ваших руках, — ответил он. — Можете сказать мужу все, что вам заблагорассудится: повторите ему слово в слово наш разговор, добавьте все, что вспомните дурного обо мне, правду или ложь — не важно, а потом, когда вы его как следует настроите и будете в нем уверены, я шепну ему несколько слов, и он вывернется наизнанку, как эта вот перчатка. Вот все, что я хотел вам сказать, сударыня, больше я вас не задерживаю. Вы можете иметь в моем лице преданного друга или смертельного врага. Подумайте хорошенько.
С этими словами аббат отпустил поводья лошади маркизы, предоставив ей выбирать аллюр по своему усмотрению. Маркиза пустила лошадь легкой рысцой, чтобы не выдать своего волнения и спешки. Аббат последовал за ней, и вскоре они присоединились к охоте.
Аббат был прав. Несмотря на свое возмущение, маркиза поразмыслила о влиянии этого человека на мужа, доказательств чему у нее было предостаточно, и решила хранить молчание в надежде, что, желая ее напугать, аббат выставил себя более зловредным, чем был на самом деле. Но маркиза глубоко ошибалась.
Между тем аббату захотелось проверить, чему следует приписать отказ маркизы — личной антипатии или подлинной добродетели. Как мы уже говорили, шевалье был недурен собой, а привычка вращаться в обществе заменяла ему ум, к чему еще добавлялось упрямство посредственности — и аббат задумал убедить брата, что тот любит маркизу.
Сделать это было нетрудно. Мы уже сказали, какое впечатление произвела на шевалье маркиза де Ганж, однако тот, зная, что его невестка славится строгостью нравов, даже не пытался за нею ухаживать. Однако, поддавшись, как и прочие, неотразимому очарованию маркизы, шевалье оставался ее верным слугой, а сама она, не имея ни малейшей причины опасаться его любезности, которую принимала за дружбу, а также благодаря тому, что это был брат ее мужа, стала относиться к нему с несколько большей непринужденностью, нежели обычно.
Аббат разыскал шевалье и, убедившись, что они одни, начал:
— Шевалье, мы с вами любим одну женщину, и эта женщина — жена нашего брата. Не будем же мешать друг другу. Своими чувствами я владею и могу принести свою любовь в жертву, тем более что знаю: она предпочитает вас. Попытайтесь же получить подтверждение любви, которую, по моему мнению, испытывает к вам маркиза. И как только вы его получите, я отойду в сторону; в противном же случае, если вы потерпите неудачу, любезно уступите место мне, и я в свою очередь попытаюсь проверить, так ли неприступно это сердце, как твердят все вокруг.
Шевалье и мечтать не смел, что когда-либо сможет обладать маркизой, однако с той минуты, как брат без какой бы то ни было выгоды для себя пробудил в нем мысль о том, что он может быть любим, вся страсть и самолюбие, какие только были в этом слепом орудии, заставили его ухватиться за сию мысль, и шевалье с удвоенным рвением принялся угождать невестке. Она же, не ожидая напасти с этой стороны, сначала принимала ухаживания шевалье с благожелательностью, которую усилило ее презрение к аббату. Однако вскоре шевалье, неверно истолковав причины благожелательности, объяснился более ясно. Маркиза, пораженная, не веря своим ушам, позволила ему сказать достаточно для того, чтобы сомнений в его намерениях более не оставалось, после чего остановила шевалье, так же как ранее аббата, несколькими язвительными словами, которые женщинам подсказывает даже не добродетель, а безразличие.
Потерпев поражение, шевалье, не обладавший силой волн своего братца, потерял всякую надежду и признался аббату, что его ухаживания не принесли желанных плодов и любовь осталась безответной. Этого только аббату и было надо — во-первых, для удовлетворения своего самолюбия, а во-вторых, дабы исполнить намеченный план. Он раздул позор шевалье до такой степени, что тот возненавидел маркизу, и, заручившись таким манером его поддержкой и даже соучастием, стал приводить в исполнение свой замысел.
Первый результат не заставил долго ждать: г-н де Ганж вновь охладел к супруге. Некий молодой человек, которого маркиза часто встречала в свете и слушала, быть может, снисходительнее прочих, благодаря его остроумию, сделался если не причиной, то, по крайней мере, поводом для новой вспышки ревности. Ревность эта проявлялась в виде нелепых ссор по пустякам, как это уже бывало и раньше, но на сей раз маркиза не заблуждалась: в случившейся перемене она видела руку деверя. Но это не приблизило ее к аббату, а еще больше оттолкнуло, и теперь она не упускала случая выразить ему не только свою отчужденность, но и сопутствующее ей презрение.
Так продолжалось несколько месяцев. Каждый день маркиза замечала, что муж все больше отдаляется от нее, но при этом, хотя и незаметно, старается всюду за ней следить. Что же до аббата и шевалье, то они оставались все такими же, только аббат теперь прятал ненависть за своей обычной улыбочкой, а шевалье скрывал досаду, напустив на себя ледяную важность, за которой посредственность часто прячет оскорбленное тщеславие.
Тем временем г-н Жоаннис де Ношер скончался и увеличил значительное состояние внучки на кругленькую сумму в семьсот тысяч ливров.
Новое богатство поступило в руки маркизы в виде капитала, который когда-то в странах, где действовало римское право, назывался парафернальным достоянием: полученное после свадьбы, оно не входило в приданое жены, и она была вольна распоряжаться им самим и доходами с него по своему усмотрению, могла подарить или завещать его, а муж имел право управлять им только в случае получения доверенности.
Через несколько дней после вступления во владение наследством деда маркиза пригласила нотариуса, чтобы уточнить свои права, и это не осталось незамеченным. Ее муж с братьями поняли, что она желает сама распоряжаться своими деньгами, тем более что поведение маркиза по отношению к супруге, которое даже он сам иногда втайне считал несправедливым, не оставляло надежды на то, что причина вызова нотариуса кроется в другом.
Примерно в это же время произошло странное событие. Во время обеда, который давал маркиз, на десерт был подан крем, и все, кто его отведал, ощутили какое-то недомогание, в то время как маркиз с братьями, отказавшиеся от десерта, чувствовали себя превосходно. Возникло подозрение, что именно крем стал причиной дурноты сотрапезников и, в первую очередь, маркизы, отведавшей его дважды, и остатки кушанья были подвергнуты анализу, который показал присутствие в нем мышьяка. Однако поскольку в крем входило и молоко, являющееся противоядием, яд утратил часть своей силы и не произвел ожидаемого действия. Но так как никаких серьезных последствий отравление не вызвало, вину свалили на прислугу, решив, что она перепутала мышьяк с сахаром, и вскоре все забыли о происшествии или сделали вид, что забыли.
Между тем маркиз стал осторожно пытаться вновь сблизиться с женой, но на сей раз г-жу де Ганж не обманули признаки доброго расположения супруга. Здесь, как и в недавней размолвке, была видна эгоистическая рука аббата: он убедил брата, что дополнительные семьсот тысяч ливров в доме стоят известных послаблений, и тот с помощью показной доброты стал бороться с еще неокрепшим решением маркизы составить завещание.
Ближе к осени возникла мысль провести некоторое время в Ганже — маленьком городке, расположенном в Нижнем Лангедоке, в диоцезе Монпелье, в семи лье от этого города и в восемнадцати — от Авиньона. Ничего необычного в этом не было: маркиз считался владетелем городка и имел там замок, но маркиза, едва услышав это предложение, внутренне вздрогнула. Ей сразу же вспомнилось роковое предсказание. А недавняя попытка отравления, так толком и не объясненная, усугубила опасения маркизы. Она еще не подозревала деверей в преступлении, но знала, что они ее непримиримые враги. Поездка в маленький городок, пребывание в стоявшем на отшибе замке, новое и совершенно не известное ей общество — все это не предвещало ничего хорошего, однако возражать против поездки в открытую было просто невозможно. Да и какими причинами объяснить свое нежелание ехать? Маркиза не могла признаться в терзавших ее страхах, не обвинив мужа и его братьев. А в чем она могла их обвинить? История с отравленным кремом — никакое не доказательство. Поэтому маркиза решила спрятать поглубже свои опасения и положиться на волю Божию.
Тем не менее она не хотела уезжать из Авиньона, не составив завещания, о чем начала подумывать после смерти г-на де Ношера. Приглашенный нотариус составил документ по всей форме. Маркиза де Ганж завещала все свое состояние своей матери, г-же де Россан, с тем условием, что следующим наследником станет тот из детей, кого та предпочтет. Маркиза имела в виду своих детей — шестилетнего сына и пятилетнюю дочь.
Но этого ей показалось мало — настолько сильно было в ней предчувствие, что живой из предстоящей поездки она не вернется. Ночью, тайно от всех, она собрала представителей городских властей Авиньона, а также первых семейств города и во всеуслышание заявила, что в случае своей скорой смерти она просит собранных ею почтенных свидетелей считать истинным и составленным добровольно только то завещание, что было подписано ею накануне, и заранее предупреждает, что любое другое завещание, подписанное позже, будет либо подложным, либо вырванным у нее силой. Сделав это заявление, маркиза тут же изложила его на бумаге, подписала и вручила документ на хранение выбранным ею для этого лицам. Столь тщательные меры предосторожности вызвали живое любопытство собравшихся, маркизу засыпали градом вопросов, но она лишь отвечала, что у нее есть причины поступать таким образом, однако открыть их она не может. Цель собрания была сохранена в тайне, а все его участники обещали маркизе не говорить никому ни слова.
На следующий день — а это был канун отъезда в Ганж — маркиза посетила все благотворительные заведения и религиозные общины Авиньона и повсюду сделала щедрые пожертвования, попросив помолиться Господу, чтобы он в милости своей не дал ей умереть без святого причастия. Вечером она распрощалась с друзьями — жалобно, со слезами на глазах, словно говорила им последнее прости, после чего всю ночь провела в молитвах, и когда утром горничная вошла к ней в спальню, чтобы ее разбудить, то увидела, что маркиза все так же стоит на коленях, причем в том же месте, что и накануне вечером.
Наконец все отправились в путь; дорога до Ганжа прошла без приключений. Прибыв в замок, маркиза застала там свою свекровь: это была женщина в высшей степени порядочная и благочестивая, и, хотя она собиралась уже уезжать, ее недолгое присутствие несколько подбодрило напуганную женщину. Необходимые распоряжения были сделаны загодя, и маркизе отвели самую уютную и красивую комнату, которая располагалась на втором этаже и окнами выходила на двор, обнесенный со всех сторон конюшнями.
В первый же вечер, перед тем как лечь спать, маркиза внимательно осмотрела спальню. Она открыла все шкафы, простучала стены, ощупала обивку, но не нашла ничего, что подтвердило бы ее все усиливающиеся опасения. Через несколько дней мать маркиза покинула Ганж и уехала в Монпелье. Через день маркиз заявил, что неотложные дела требуют его присутствия в Авиньоне, и тоже отправился в путь. Маркиза осталась в обществе аббата, шевалье и священника по имени Перрет, который уже четверть века находился на службе в семействе маркиза. Кроме них, в замке было только несколько слуг.
Прибыв в замок, маркиза озаботилась прежде всего тем, чтобы составить в городке вокруг себя небольшое общество. Это оказалось делом нетрудным: кроме положения маркизы, благодаря которому люди считали за честь войти в ее круг, сама прелесть женщины и ее участливость с первого взгляда порождали в людях желание войти в число ее друзей. Поэтому маркиза скучала даже меньше, чем предполагала.
Такая предусмотрительность оказалась не напрасной: маркиз написал ей несколько писем, в которых велел провести в Ганже не только осень, но и зиму тоже. В течение всего этого времени аббат и шевалье, казалось, совершенно позабыли о своих намерениях относительно маркизы и снова стали почтительными и внимательными братьями. Но при всем том г-н де Ганж отсутствовал, и маркиза, которая все еще его любила, начала избавляться от опасений, но не от тоски.
Однажды аббат вошел к ней в комнату столь неожиданно, что она не успела утереть слезы, и после этого ему не составило труда заставить ее сознаться в причине грусти. Маркиза сказала, что она очень несчастлива, так как муж относится к ней с неприязнью и живет отдельно. Аббат стал ее утешать, но не преминул заметить, что ее печаль имеет причину: муж оскорблен ее недоверием к нему, доказательством которому является завещание — тем более унизительное, что его содержание было оглашено публично. Пока оно существует, ей нечего рассчитывать на возвращение мужа. На этом разговор и закончился.
Несколько дней спустя аббат вошел к маркизе с письмом, только что полученным от брата. В этом, якобы конфиденциальном, послании содержалось множество трогательных жалоб на поведение жены, каждая его фраза дышала любовью, но вместе с тем было сказано, что жестокая обида, нанесенная маркизу, заставляет его сдерживать в себе это чувство.
Поначалу письмо глубоко тронуло маркизу, но, поразмыслив, она пришла к выводу, что между его получением и разговором с аббатом прошло как раз столько времени, сколько было нужно, чтобы тот успел сообщить маркизу об их беседе, и решила дождаться новых, более веских доказательств истинности чувств мужа.
Между тем аббат день за днем, под предлогом сближения мужа и жены, настойчиво напоминал о завещании, и маркиза, которой подобное упорство показалось подозрительным, снова начала испытывать прежние страхи. В результате аббат довел ее до того, что она решила: после мер предосторожности, принятых ею в Авиньоне, отмена завещания не будет иметь никакого значения, и ей лучше сделать вид, что она уступила, вместо того, чтобы постоянными отказами раздражать столь страшного для нее человека. И вот, когда в очередной раз зашел разговор о завещании, маркиза заявила аббату, что готова предоставить мужу это новое доказательство ее любви, которое, быть может, поможет их сближению, и, пригласив нотариуса, составила в присутствии аббата и шевалье новое завещание, согласно коему все наследство переходило к мужу. Это второе завещание было датировано 5 мая 1667 года. Аббат и шевалье выразили маркизе искреннюю радость по поводу того, что причина разногласия супругов устранена, и поручились за своего брата: теперь он сделает все от него зависящее для семейного счастья. Несколько дней прошло в ожидании, и наконец от маркиза пришло письмо, в котором он выражал удовлетворение поворотом событий и обещал вскоре вернуться в замок Ганж.
16 мая маркиза, которая последнее время испытывала легкое недомогание, решила принять лекарство и попросила аптекаря составить его по своему усмотрению, а на следующий день прислать в замок. Наутро, в условленный час маркизе принесли снадобье, но оно показалось ей слишком уж густым и черным, и, опасаясь, что аптекарь недостаточно сведущ в своем деле, она спрятала лекарство в шкаф и приняла несколько пилюль — они были не слишком действенны, но их маркиза по крайней мере не опасалась.
Едва минуло время, когда маркиза должна была принять снадобье, как аббат и шевалье послали к ней спросить, как она себя чувствует. Она велела передать, что неплохо, и пригласила их на небольшой ужин, который давала в четыре часа пополудни дамам из местного общества.
Через час аббат и шевалье вновь послали справиться о ее самочувствии; маркиза, не придав значения такой чрезмерной учтивости — позже она о ней еще вспомнит, — ответила, как и в первый раз, что чувствует себя превосходно.
Гостей маркиза принимала в постели, но давно не была в таком хорошем настроении; в назначенный час собрались приглашенные, за ними вошли аббат с шевалье, после чего стали подавать на стол. И тот, и другой от ужина отказались; аббат, правда, присел за стол, а шевалье остался стоять, опершись о спинку кровати. Аббат был чем-то озабочен и лишь иногда, вздрагивая, выходил из задумчивости; казалось, он отгоняет от себя какую-то навязчивую мысль, но вскоре она против воли овладела им целиком, чему окружающие немало подивились, поскольку такое было вовсе не в его характере. Что же до шевалье, то он не сводил взгляда с невестки, но это как раз никого не удивляло, поскольку маркиза никогда еще не была так хороша.
После ужина приглашенные откланялись; аббат отправился проводить дам, а шевалье остался с маркизой. Но едва за аббатом закрылась дверь, как шевалье побледнел, ноги у него подкосились, и он тяжело опустился на кровать. Маркиза с беспокойством осведомилась, что с ним, но прежде чем тот успел ответить, ее внимание отвлекла скрипнувшая дверь.
Аббат, такой же бледный и изменившийся в лице, как шевалье, вошел в комнату с бокалом и пистолетом в руках и запер за собой дверь на два поворота ключа. Онемев от ужаса и не сводя глаз с аббата, маркиза приподнялась на постели. Аббат, волосы у которого были всклокочены, глаза горели, подошел к ней, немного помедлил и, протянув бокал и пистолет, трясущимися губами проговорил:
— Выбирайте, сударыня: яд, пуля или… сталь, — кивнув в сторону шевалье, который выхватил шпагу, добавил он.
На секунду перед маркизой блеснул луч надежды: движение шевалье она объяснила желанием прийти к ней на помощь, но тут же поняла, что ошиблась: оказавшись перед двумя угрожавшими ей мужчинами, она сползла с постели на пол и бросилась на колени.
— Боже, что я такого сделала, — воскликнула маркиза, — за что вы приговорили меня к смерти и, сыграв роль судей, теперь хотите стать палачами? Я ничем перед вами не провинилась, кроме того, что была слишком верна своему мужу и вашему брату. — Затем, увидев, что умолять аббата напрасно, так как в его взглядах и жестах сквозила непреодолимая решимость, она повернулась к шевалье: — И вы тоже, брат мой! Боже, да сжальтесь же надо мной, во имя неба!
Но тот лишь топнул ногой и, приставив ей к груди шпагу, проговорил:
— Довольно, сударыня, выбирайте скорее, иначе мы сделаем это за вас.
Маркиза снова повернулась к аббату, задев лбом за ствол пистолета. Поняв, что смерти ей не избежать, она выбрала наименее на свой взгляд мучительную.
— Тогда давайте яд, — вскричала она, — и да простит вам Господь мою гибель!
С этими словами она взяла бокал, но наполнявшая его черная, густая жидкость внушала ей такое отвращение, что она попыталась было опять обратиться к убийцам, однако страшное проклятие аббата и угрожающий жест шевалье лишили маркизу последней надежды. Поднеся бокал к губам, она в последний раз прошептала: «Господи Боже, смилуйся надо мной!» — и выпила его содержимое. Несколько капель жидкости упали ей на грудь и обожгли кожу, словно раскаленные уголья: адское зелье состояло из мышьяка и сулемы, растворенных в азотной кислоте. Затем, полагая, что большего от нее не требуется, маркиза выпустила бокал из рук.
Но она ошиблась: аббат поднял бокал и, увидев, что на дне остался осадок, собрал серебряным шильцем все, что осело на стенках, и смешал с осадком на дне. Затем, подцепив кончиком шильца получившийся шарик величиною с лесной орех, он протянул его маркизе и ухмыльнулся:
— Ну же, сударыня, остатки сладки!
Маркиза безропотно открыла рот, но не проглотила шарик, а оставила его за щекой, после чего, с криком бросившись на постель и закрыв уши руками от боли, незаметно для убийц выплюнула его в простыни, повернулась к ним лицом и вскричала, заламывая руки:
— Ради Бога, вы убили мое тело, так не дайте же погибнуть моей душе, пришлите сюда исповедника!
Как ни жестоки были аббат и шевалье, сцена уже начала их тяготить, да и злодеяние было совершено: теперь жить маркизе осталось не более нескольких минут. Услышав ее мольбу, они вышли и затворили за собой дверь. Когда маркиза осталась одна, у нее тут же мелькнула мысль о побеге. Она подбежала к окну: оно располагалось в каких-то футах двадцати над землей, но внизу все было усеяно камнями и щебнем. Маркиза была в одной рубашке, поэтому поспешила надеть тафтяную юбку, однако, завязывая тесемки, она услышала шаги, которые приближались к ее комнате. Решив, что это возвращаются убийцы, чтобы ее прикончить, она как сумасшедшая бросилась к окну. Едва маркиза успела поставить ногу на подоконник, как дверь отворилась; ничего не соображая, маркиза бросилась в окно головой вперед. По счастью, пришедший, которым оказался домашний священник, успел схватить ее за юбку. Тонкая материя не выдержала веса маркизы и порвалась, однако этой мгновенной задержки было достаточно, чтобы развернуть в воздухе тело женщины, и она, упав вниз, не разбила голову, как неминуемо должно было случиться, а приземлилась на ноги и лишь немного их ушибла о камни. Несмотря на сильный удар, маркиза все же успела заметить, что сверху на нее что-то падает, и отскочила в сторону. Это был громадный кувшин с водой, который священник, поняв, что она может убежать, бросил в нее из окна; однако то ли он плохо прицелился, то ли женщина и впрямь удачно отскочила, но только сосуд разбился у ее ног, не причинив ей ни малейшего вреда, а священник, увидев, что промазал, бросился предупредить аббата и шевалье, что их жертва ускользнула.
Что же касается маркизы, то, едва опомнившись, она проявила завидное присутствие духа и засунула прядь своих волос поглубже в горло, дабы вызвать рвоту. Это оказалось несложно: за ужином она съела довольно много, а благодаря большому количеству пищи в желудке яд еще не успел сильно повредить его стенки. Когда она извергла из себя содержимое желудка, его тут же проглотила оказавшаяся поблизости свинья и, несколько мгновений пробившись в судорогах, сдохла.
Как мы уже упоминали, покои маркизы выходили окнами во двор, закрытый со всех сторон, и бедная женщина, попав в него, сперва решила, что сменила одну тюрьму на другую. Однако, увидев свет в окошке одной из конюшен, она бросилась туда и, подбежав к собравшемуся ложиться спать конюху, воскликнула:
— Друг мой, ради всего святого, спаси меня! Я отравлена, меня хотят убить, помоги мне, умоляю! Сжалься надо мной и открой конюшню, чтобы я смогла убежать, спастись!
Конюх мало что понял из слов маркизы, однако, видя перед собой растрепанную, полуобнаженную женщину, умоляющую о помощи, подставил ей свое плечо, довел до двери конюшни, и маркиза оказалась на улице. Там как раз проходили две женщины, и конюх передал им маркизу с рук на руки безо всяких объяснений, так как сам ничего не знал. Маркиза же только лепетала какие-то бессвязные слова:
— Спасите! Я отравлена… Ради Бога, спасите меня!
Внезапно она вырвалась из рук женщин и бросилась бежать со всех ног: шагах в двадцати от себя, на пороге двери, из которой только что вышла, маркиза увидела обоих своих убийц.
Они кинулись в погоню; маркиза на бегу кричала, что она отравлена, а убийцы — что эта женщина сумасшедшая; прохожие, не зная, чью сторону принять, расступались и давали дорогу и жертве и злодеям. Ужас придал маркизе нечеловеческие силы: эта женщина, привыкшая ходить в шелковых туфельках по бархатным коврам, неслась во весь дух, раня босые ноги об острые камни и тщетно взывая о помощи. Да и то сказать: глядя, как она летит, словно безумная, с развевающимися волосами, в одной сорочке и разодранной тафтяной юбке, трудно было не поверить в то, что она сошла с ума, как утверждали ее деверя.
Наконец шевалье настиг маркизу, остановил и, несмотря на ее крики, втащил в ближайший дом и захлопнул дверь, тогда как аббат остался на пороге с пистолетом в руке, угрожая вышибить мозги всякому, кто осмелится к нему подойти.
Дом, в котором оказались шевалье и маркиза, принадлежал некоему г-ну Депра; сам он в этот час отсутствовал, но у его жены собралось несколько подруг. Продолжая бороться, маркиза и шевалье ввалились в комнату, где находилась вся компания, а так как многие из присутствующих бывали у маркизы, то тут же вскочили и бросились ей на помощь, однако шевалье принялся их отталкивать, повторяя, что маркиза сошла с ума. В ответ на эти слова, которые с виду походили на правду, маркиза молча указала на свою обожженную грудь и почерневшие губы, после чего принялась ломать руки и кричать, что ее отравили и она погибнет, если кто-нибудь немедленно не принесет молока или хотя бы воды. Тогда жена протестантского пастора по имени г-жа Брюнель сунула маркизе в руку коробочку с укрепляющим средством, и та, пока шевалье не видел, поспешно проглотила несколько кусочков, а какая-то другая женщина дала ей бокал воды. Но едва маркиза поднесла его к губам, как шевалье разбил его о зубы несчастной, так что осколок стекла поранил ей губы. Тут все женщины как одна набросились было на шевалье, но маркиза, не желая, чтобы он разъярился пуще прежнего, и надеясь как-то умилостивить его, попросила оставить их одних; собравшиеся уступили и перешли в другую комнату, тем более что шевалье тоже настаивал на этом.
Едва они остались с глазу на глаз, как маркиза, прижав руки к груди, упала перед шевалье на колени и самым жалобным тоном, на какой только была способна, принялась умолять:
— Шевалье, милый мой брат, неужто вам не жаль меня, ведь я всегда была с вами так ласкова и даже сейчас готова пролить ради вас свою кровь? Вы же знаете: все, что я говорю, — не пустые слова, так почему же вы так обращаетесь со мной, разве я этого заслуживаю? А что скажут люди о ваших поступках? Ах, братец, что за несчастье — терпеть от вас такую жестокость! А между тем, если вы сжалитесь надо мной и сохраните мне жизнь, то — небом клянусь! — я никогда не вспомню о случившемся и всю жизнь буду считать вас своим защитником и другом.
Внезапно маркиза с громким воплем вскочила на ноги и прижала руку к правой стороне груди: пока она говорила, шевалье незаметно вытащил из ножен свою короткую шпагу и, пользуясь ею, как кинжалом, нанес женщине удар в грудь. За первым ударом последовал второй, пришедшийся в ключицу, которая не дала клинку войти в тело; маркиза с криками: «На помощь! Убивают!» — бросилась к дверям гостиной, куда удалились все присутствующие. Но пока она бежала через комнату, шевалье нанес ей еще пять ударов в спину — он успел бы и больше, однако на последнем ударе шпага сломалась. Этот последний выпад был настолько силен, что обломок клинка остался торчать в плече, а маркиза упала ничком на пол, и вокруг нее тотчас натекла лужа крови.
Шевалье решил, что с нею покончено, и, услыхав шаги бегущих на помощь женщин, бросился вон из комнаты. Аббат все еще стоял на пороге дома с пистолетом в руке, брат потянул его за собой и, поскольку тот колебался, проговорил:
— Бежим, аббат, дело сделано.
Не прошли они и нескольких шагов, как отворилось окно: женщины, нашедшие маркизу при смерти, принялись звать на помощь. Услышав их крики, аббат остановился как вкопанный и, дернув шевалье за рукав, осведомился:
— Как же так, шевалье? Раз зовут на помощь, значит, она не мертва?
— Проклятье! Иди и погляди сам, — ответил шевалье, — я сделал достаточно, теперь твой черед.
— Вот дьявольщина! Хорошенькое дело! — воскликнул аббат и бросился в дом.
Он ворвался в комнату в тот момент, когда женщины, с большой осторожностью подняв маркизу — она была так слаба, что сама не могла им помочь, — пытались уложить ее на кровать. Расшвыряв их в разные стороны, аббат приставил пистолет к груди умирающей, но в тот миг, когда он нажимал на собачку, г-жа Брюнель — та самая, что дала маркизе укрепляющее снадобье, — ударила рукой по стволу, и пуля, миновав цель, угодила в потолочный карниз. Тогда аббат взял пистолет за ствол и рукояткой с такой силой ударил по голове г-жу Брюнель, что та покачнулась и чуть не упала; аббат попытался было повторить удар, но женщины накинулись на него и, осыпая градом проклятий, объединенными стараниями вытолкали за дверь. Воспользовавшись темнотой, убийцы бежали из Ганжа и к десяти вечера были уже в Обена, отстоящем в лье с лишним от города.
Между тем женщины продолжали хлопотать вокруг маркизы: как мы уже говорили, они хотели положить ее на кровать, но этому мешал торчащий из спины обломок шпаги; как они ни бились, им никак не удавалось вытащить его — так глубоко он застрял в кости. Тогда маркиза сама посоветовала, как следует поступить: она встанет спиною к кровати, и женщины будут ее держать, а г-жа Брюнель усядется на постель, упрется коленями ей в спину и, крепко взявшись обеими руками за обломок, дернет что есть сил. Попытка увенчалась успехом, и маркизу наконец уложили в постель; это произошло около девяти вечера, то есть вся кровавая трагедия длилась почти три часа.
Тем временем судьи города Ганжа, которым сообщили о происшедшем, поняли, что совершено преступление, и сами отправились к маркизе в сопровождении стражников. Как только они вошли в комнату, она, собравшись с силами, приподнялась на постели и, стиснув руки, стала просить у них защиты, поскольку очень боялась, что кто-нибудь из убийц вернется; судьи же, успокоив несчастную, поставили стражников у всех входов в дом, спешно послали в Монпелье за лекарем и хирургом, а также сообщили барону де Триссану, великому прево Лангедока, о совершенном преступлении и передали ему имена и приметы злодеев. Тот немедля выслал людей на поиски, однако было уже поздно: аббат и шевалье провели ночь в Обена, обвиняя друг друга в ротозействе и чуть не подравшись, и еще до света сели на судно в Гра-де-Палаваль, что неподалеку от Агда.
Маркиз де Ганж пребывал в Авиньоне, где судился со своим слугой, укравшим у него двести экю, когда до него дошла страшная весть. Выслушав рассказ гонца, он сильно побледнел, после чего, разъярившись на братьев, поклялся собственноручно им отомстить. Но как его ни беспокоило состояние маркизы, в путь он отправился лишь на следующий день после полудня, а до этого успел повидаться с несколькими авиньонскими друзьями, но ни слова не сказал им о происшедшем.
Прибыв в Ганж только через четыре дня после покушения, он отправился в дом к г-ну Депра и попросил провести его к жене, которую добрые монахини уже предупредили о приезде мужа; узнав, что он здесь, маркиза тотчас же согласилась его принять, и он вбежал к ней в комнату, рвя на себе волосы, заливаясь слезами и вообще всячески демонстрируя свое глубочайшее отчаяние.
Маркиза встретила супруга как всепрощающая жена и умирающая христианка. Когда она лишь слегка упрекнула его, что он ее забыл, маркиз тихонько пожаловался на это одному монаху, и тот тут же передал его жалобу маркизе; тогда она, в тот момент, когда комната была полна людей, подозвала мужа к своей постели и, публично извинившись перед ним, попросила не придавать значения ее словам, которые могли его оскорбить, — она, дескать, сказала их в минуту страданий, а вовсе не желая нанести урон его чести.
Однако, оставшись с женою с глазу на глаз, маркиз решил воспользоваться встречей и убедить маркизу отменить заявление, сделанное ею перед должностными лицами в Авиньоне, поскольку ее душеприказчик и его чиновники отказались зарегистрировать новое завещание, которое она составила в Ганже по настоянию аббата, а тот сразу же переслал его брату. Но в этом вопросе маркиза проявила твердость и заявила, что деньги предназначены детям, а они для нее — самое святое в жизни, и что ничего нового к сказанному в Авиньоне она добавить не может, поскольку именно там она объявила свою истинную и последнюю волю. Несмотря на отказ, маркиз остался подле супруги и заботился о ней, как преданный и внимательный муж.
Через два дня в Ганж вслед за маркизом приехала г-жа де Россан: после дошедших до нее слухов относительно зятя она крайне удивилась, застав свою дочь в объятиях того, кого она считала одним из убийц. Не разделяя этого мнения, маркиза не только попыталась переубедить мать, но сделала все возможное, чтобы та обняла ее мужа, словно родного сына. Такая слепота маркизы невероятно огорчила г-жу де Россан, и, несмотря на всю любовь к дочери, она пробыла у нее лишь два дня, после чего, не слушая доводов умирающей, уехала домой.
Ее отъезд весьма опечалил маркизу, и она попросила перевезти ее в Монпелье: сам вид места, где ее так тяжело ранили, заставлял бедняжку непрестанно вспоминать не только страшную сцену, но и самих злодеев, образ которых преследовал ее все время, так что даже забываясь коротким сном, она тут же просыпалась и громко звала на помощь. К несчастью, лекарь счел, что она слишком слаба для такого путешествия и оно может причинить ей лишь вред.
В ожидании отмены этого решения, которое, казалось, опровергали ее яркий румянец и блестящие глаза, маркиза устремилась всеми помыслами к Богу, радуясь, что умрет, как святая, после такого мученичества. Она попросила, чтобы ее причастили перед смертью, и, пока ходили за священником, снова принялась просить извинения у мужа и твердить, что простила его братьев, — да с такою кротостью, что напоминала в эти минуты ангела, тем более что была еще красивее, чем прежде. Но когда в комнате появился священник с причастием, на ее лице вдруг появился смертельный ужас. В человеке, принесшем ей последнее небесное утешение, маркиза узнала негодяя Перрета, которого считала сообщником аббата и шевалье, поскольку он пытался задержать ее, бросил ей в голову кувшин с водой, а увидев, что она убегает, пустил по ее следам убийц.
Однако маркиза быстро пришла в себя и, не заметив ни следа угрызений совести на лице священника, решила не поднимать шум в столь торжественную минуту и не выдавать негодяя. Приподнявшись ему навстречу, она прошептала:
— Отец мой, я надеюсь, что, помня о происшедшем и дабы рассеять мои вполне обоснованные опасения, вы согласитесь разделить со мною святое причастие — ведь мне приходилось слышать, будто бы в дурных руках тело Господа нашего Иисуса Христа, оставаясь символом спасения, превращается в залог смерти.
Священник в знак согласия поклонился.
И вот маркиза приобщилась святых тайн, преломив облатку с одним из своих убийц в знак того, что она простила ему, равно как другим, и молит Господа и людей также даровать им прощение.
Следующие дни прошли без заметного ухудшения состояния маркизы; сжигавшая ее лихорадка, напротив, сделала лицо женщины еще прекраснее, а голос и жесты — пылкими как никогда. У всех вокруг появилась надежда, но только не у самой маркизы: лучше других зная, как она себя чувствует, и не строя на сей счет никаких иллюзий, она не отпускала от себя семилетнего сына и все твердила, чтобы он хорошенько ее запомнил, дабы потом, когда вырастет, никогда не забывал помянуть мать в своих молитвах. Бедный мальчик, заливаясь слезами, обещал не только помнить ее всю жизнь, но и отомстить, когда станет мужчиной. За эти слова маркиза мягко пожурила сына и сказала, что месть — дело короля и Господа, поэтому этим владыкам земли и неба и предоставлено ее вершить.
3 июня г-н Каталан — советник и комиссар парламента Тулузы — прибыл в Ганж вместе с должностными лицами, необходимыми для выполнения его миссии, однако повидать маркизу в тот вечер ему не удалось: после довольно долгого сна у нее несколько замутилось сознание, что могло повлиять на точность ее показаний. Советник решил дождаться утра.
На следующий день, не спрашивая ни у кого совета, г-н Каталан отправился в дом г-на Депра и, несмотря на легкое сопротивление стражи, проник к маркизе. Умирающая показалась ему весьма рассудительной, и г-н Каталан подумал, что накануне его не пустили только потому, что не хотели, чтобы он встретился с маркизой. Сначала она не пожелала ничего ему рассказывать и заявила, что он может обвинять и прощать в одно и то же время, однако г-н Каталан объяснил ей, что она должна сообщить правосудию всю правду, иначе оно может пойти по ложному следу и покарать невиновных. Этот довод оказался решающим, и в результате маркиза в течение полутора часов рассказывала во всех подробностях о происшедших с нею страшных событиях.
На следующий день г-н Каталан пришел снова, но на сей раз маркизе и вправду стало хуже. Советник убедился в этом собственными глазами, после чего, боясь утомить больную, не стал настаивать на продолжении допроса, тем более что уже знал практически все, что нужно. Начиная с этого дня, маркизу стали мучить непереносимые боли, и, несмотря на всю свою выдержку, которую бедняжка пыталась сохранить до конца, она не могла сдержать крики, которые время от времени перемежались молитвами. Так она провела весь день 4 и часть 5 июня. К концу этого дня, который выпал на воскресенье, она скончалась.
Тело умершей немедленно подвергли вскрытию, и врачи установили, что причиной ее гибели был только яд — все семь ран, нанесенных шпагой, оказались несмертельными. Желудок и пищевод покойницы были сожжены кислотой, а мозг даже почернел. Но даже несмотря на адское зелье, которое, как утверждается в протоколе, «убило бы львицу за несколько часов», маркиза боролась за жизнь в течение девятнадцати дней — настолько, как говорится в документе, откуда мы взяли эту подробность, «любовно природа защищала созданное ею с таким старанием прекрасное тело».
Узнав о кончине маркизы, г-н Каталан, у которого были с собою двенадцать губернаторских стражников и десять полицейских с приставом, немедленно отправил их в замок маркиза де Ганж с приказом арестовать самого маркиза, священника и всех слуг за исключением конюха, который помог маркизе бежать. Когда командир этого небольшого отряда вошел в замок, маркиз, печальный и взволнованный, расхаживал по зале. Увидев ордер на свой арест, он не оказал никакого сопротивления, словно был к этому готов, и заявил, что, повинуясь во всем закону, он сам собирался преследовать через парламент убийц своей жены. У него отобрали ключ от кабинета и вместе с другими обвиняемыми отправили его в тюрьму Монпелье.
Едва маркиз появился на улице, как весть о его прибытии с неимоверной быстротой распространилась по всему городу. Было уже темно, однако во всех окнах тут же загорелся свет, и люди стали выходить из домов с факелами в руках, устроив таким образом арестованному освещенный кортеж, чтобы всякий мог его разглядеть. Маркиз и священник ехали верхом на скверных наемных клячах в окружении стражников, которые, можно сказать, спасли им жизнь: люди пребывали в крайнем возмущении и подстрекали друг друга расправиться с убийцами, что непременно бы и случилось, если бы не надежная охрана.
После смерти дочери г-жа де Россан вступила во владение наследством и как участница процесса заявила, что не откажется от преследования преступников до тех пор, пока ее дочь не будет отомщена.
Г-н Каталан тотчас приступил к следствию: первый допрос маркиза длился одиннадцать часов. Вскоре сам маркиз и другие обвиняемые были переведены в тулузскую тюрьму. Хорошая память г-жи де Россан сослужила маркизу недобрую службу: свекровь неопровержимо доказала, что зять участвовал в преступлении братьев если не действиями, то, по крайней мере, помыслами, желаниями и намерениями.
Свою защиту маркиз выстроил просто: он утверждал, что, к несчастью, братья его — негодяи, которые покусились сначала на честь, а потом и на жизнь нежно любимой им женщины, погубили ее мучительной смертью и в довершение выставили его, человека совершенно невинного, соучастником преступления.
Следствие, проведенное очень тщательно, так и не сумело выдвинуть против маркиза ничего, кроме обвинений нравственного порядка, чего оказалось недостаточно для того, чтобы судьи вынесли ему смертный приговор.
В результате 21 августа 1667 года аббат и шевалье были приговорены к колесованию, а маркиз де Ганж — к пожизненному изгнанию из королевства, конфискации всего имущества в пользу короля, лишению дворянства и права наследовать состояние своих детей. Что же касается священника Перрета, то его приговорили к пожизненной работе на галерах, предварительно лишив духовного звания.
Этот приговор вызвал не меньше толков, чем само убийство, и дал повод — такая вещь, как смягчающие обстоятельства, тогда еще была неизвестна — к долгим и жарким спорам. Суть их сводилась к одному — виновен маркиз в соучастии или нет: если нет — наказание выглядело слишком жестоким, если да — слишком мягким.
Последнего мнения придерживался и Людовик XIV, запомнивший красавицу маркизу де Ганж: некоторое время спустя, когда все думали, что он уже забыл об этом жутком деле, его попросили помиловать маркиза де Ладонза, обвиненного в отравлении жены. Король ответил: «Помилование ему без нужды — ведь его будет судить парламент Тулузы, который отнесся весьма снисходительно к маркизу де Ганжу».
Нетрудно догадаться, что подобная трагедия, в которую были вовлечены красивейшие люди своего времени, не оставила равнодушными и людей пера; на свет появилось множество мадригалов и буриме, написанных на этот случай, два из которых — лучшие или, по крайней мере, не самые худшие — мы разыскали в документах той эпохи и приводим ниже.
СОНЕТ
О Боже! Коль тебе все ведомы………………………………………………………………………………… деянья,
Скажи: кто породил, из пекла кто…………………………………………………………………………………. извлек
Мерзавца шевалье, что умереть…………………………………………………………………………………… обрек
Ту деву, что слыла звездою………………………………………………………………………… мирозданья?
Бесчувственный злодей! Столь нежного………………………………………………………………………………. созданья
Раз ты не внял мольбам, тогда — свидетель…………………………………………………………………………………….. Бог! —
Ты сердцем туп и глух, тебя ничьи………………………………………………………………………………. стенанья
Не тронут никогда — настолько ты………………………………………………………………………………… жесток.
Так от твоих бесчинств дрожат все круги……………………………………………………………………………………… ада,
Что казни для тебя просить у неба……………………………………………………………………………………. надо,
Чтоб ту же боль твое познало……………………………………………………………………………… естество.
Что ж, добивай ее! Рази кинжалом……………………………………………………………………………… мерзким,
Под стать еретикам, кощунственным и………………………………………………………………………………. дерзким,
Убей живое……………………………… божество!
ВТОРОЙ СОНЕТ
ССОРА ДВУХ УБИЙЦ
Аббат иль шевалье — из мерзкого…………………………………………………………………………………. деянья
Кто больше для себя веселия……………………………………………………………………………….. извлек?
Яд смертный иль кинжал — от горя кто…………………………………………………………………………………… обрек
Вострепетать в ночи глубины………………………………………………………………………… мирозданья?
Вы — погубители прелестного……………………………………………………………………………………………………………………………….. созданья,
Ей чистоту хранить споспешествовал. ………………………………………………………………………………………….. Бог,
Она молила вас — что вам ее…………………………………………………………………………….. стенанья?
Вас дьявол обуял, коварен и………………………………………………………………………………… жесток.
Довольно спорить вам, о порожденья……………………………………………………………………………………… ада,
Кто больший зверь из вас — нам знать того………………………………………………………………………………………… не надо,
Ведь злоба, похоть, грязь — суть ваше……………………………………………………………………………… естество.
Трагична ваша роль: своим деяньем………………………………………………………………………………. мерзким
Похожи вы на тех, кто мог ударом……………………………………………………………………………….. дерзким
Беспечно сокрушить любое…………………………………………………………………………….. божество.
А теперь наши читатели, как бы мало ни заинтересовала их рассказанная здесь жуткая история, непременно поинтересуются дальнейшей судьбой убийц; поэтому мы проследим ее вплоть до того мига, как люди эти исчезнут — одни во мраке смерти, другие в безвестности и забвении. Первым заплатил свой долг небесам кюре Перрет: он умер, закованный в кандалы, по пути из Тулузы в Брест.
Шевалье сбежал в Венецию и нанялся в войска сиятельной республики, которая в то время воевала с турками. Его послали в Кандию, находившуюся в осаде мусульман уже двадцать два года; прибыв на место, он пошел прогуляться по стенам города с двумя офицерами, как вдруг у их ног взорвалась бомба: шевалье погиб на месте, а его спутники не получили ни царапины, что современники расценили как Божью кару.
Что же до аббата, его история более длинна и необычна: расставшись с шевалье в окрестностях Генуи, он пересек весь Пьемонт, прошел через Швейцарию, прихватил кусок Германии и, наконец, оказался в Голландии под именем Ламартельера. Долго раздумывая, где ему осесть, он в конце концов выбрал Вианен, которым правил в те времена граф цур Липпе. Там он познакомился с неким дворянином, и тот представил его графу как француза, сбежавшего из отечества по религиозным соображениям.
С первого же разговора с иностранцем, явившимся искать убежища в его княжестве, граф обнаружил в чужестранце глубокий ум, осведомленность в литературе и науках и предложил ему заняться воспитанием его сына, которому в те поры было девять лет. Это предложение было большой удачей для аббата де Ганжа, и он поспешил его принять.
Аббат де Ганж был из тех, кто в совершенстве владеет собой: поняв, что от того, насколько хорошо он будет выполнять взятые на себя обязанности, зависит его благополучие и даже сама жизнь, он постарался как можно глубже упрятать свои дурные наклонности, дабы на виду оставались одни достоинства; оказавшись строгим наставником в рассуждении как ума, так и сердца, он сумел сделать принца столь совершенным человеком, что граф цур Липпе стал пользоваться мудростью и знаниями учителя, советуясь с ним относительно государственных дел, и по прошествии известного времени мнимый Ламартельер, не занимая никакого официального поста, стал душою маленького княжества.
При графине жила юная родственница, бедная, но весьма родовитая, которую графиня очень любила. Вскоре она заметила, что девушка увлечена воспитателем ее сына и питает к нему чувство более нежное, чем это пристало столь знатной дворянке, а Ламартельер, пользуясь своим возрастающим влиянием, делает все возможное, чтобы поддерживать в ней это чувство. Графиня вызвала к себе юную кузину, заставила ее признаться в любви к учителю, после чего заявила, что она сама высоко ценит Ламартельера и что они с мужем рассчитывали наградить его за услуги, которые он оказал их семейству и государству, пожаловав ему пенсии и какие-то достаточно высокие должности, однако со стороны человека с такой фамилией, без, рода, без имени добиваться руки столь знатной девушки — непомерная дерзость; она не требует, чтобы жених кузины был из Бурбонов, Монморанси или Роганов, но должен же он представлять собою хоть что-то, а не просто быть дворянчиком из Гаскони или Пуатье.
Юная кузина графини слово в слово передала этот разговор своему возлюбленному, полагая, что тот будет сражен, однако воспитатель ответил, что если единственное препятствие к их браку — его безродность, то этому можно помочь. Проведя у графа восемь лет, постоянно получая от него знаки искреннего доверия и уважения, аббат счел, что граф достаточно благорасположен к нему, чтобы он мог открыть свое истинное имя.
Поэтому он немедля испросил у графини аудиенции, она была дана также без промедления; и вот, склонившись перед графиней в почтительном поклоне, аббат проговорил:
— Сударыня, я до сих пор льстил себе надеждой, что ваше высочество почтили меня своим уважением, а теперь вы противитесь моему счастью. Родственница вашего высочества готова видеть во Мне своего жениха, принц, ваш сын, одобряет мое желание и прощает мне мою дерзость; так что же я сделал вам, что вы одна настроены против меня? Разве я заслужил хоть один упрек за восемь лет, что имею честь служить вашему высочеству?
— Я ни в чем вас не упрекаю, сударь, — отвечала графиня, — но и сама не желаю выслушивать упреки в том, что допустила подобный брак. Я считала вас человеком рассудительным и разумным, а вы заставляете меня напоминать вам, что, пока вы ограничиваетесь умеренными запросами и стремлениями, у вас есть право рассчитывать на мою признательность. Вы желаете, чтобы вам удвоили жалованье? Нет ничего проще. Хотите новых должностей? Они у вас будут. Но не забывайтесь, сударь, и не требуйте у меня разрешения на союз, удостоиться которого вы не сможете никогда.
— Но, сударыня, — возразил аббат, — кто вам сказал, что род мой столь безвестен, что я навсегда лишен надежды получить ваше согласие?
— Да как мне кажется, вы сами, сударь, — с изумлением ответила графиня, — а если не вы, то ваше имя.
— А если это не мое имя, — осмелев, продолжал аббат, — если неблагоприятные, ужасные, роковые обстоятельства вынудили меня принять его, чтобы скрыть другое, печально известное, неужто и тогда вы, ваше высочество, будете столь несправедливы, что не измените своего мнения?
— Сударь, — ответствовала графиня, — вы сказали уже слишком много, так договаривайте: кто вы такой? И если вы, как только что дали мне понять, принадлежите к достаточно известной фамилии, то, клянусь вам, ваша несчастливая судьба меня не остановит.
— Увы, сударыня! — упав на колени, воскликнул аббат. — Я уверен, мое имя слишком хорошо известно вашему высочеству, и я охотно отдал бы половину своей крови, чтобы не произносить его больше никогда! Но вы правильно сказали, сударыня, я уже слишком далеко зашел. Так знайте же: я — тот самый несчастный аббат де Ганж, преступления которого вам известны и о котором вы не раз упоминали сами.
— Аббат де Ганж! — с ужасом вскричала графиня. — Вы — тот самый гнусный аббат де Ганж, одно имя которого заставляет человека вздрогнуть? Выходит, это вам, убийце и негодяю, мы доверили воспитание нашего единственного сына? О сударь, было бы лучше и для вас и для нас, если бы вы солгали, потому что если вы сказали правду, то я сию же минуту велю вас арестовать и отправить во Францию, где вы будете казнены. Но если вы не солгали, вам следует покинуть не только этот замок, но и город и княжество тоже; я и без того до конца дней буду мучиться всякий раз, когда вспомню, что провела с вами под одной крышей восемь лет.
Аббат хотел было возразить, но графиня говорила так громко, что юный принц, которого учитель посвятил в свои намерения и который подслушивал под дверью, поняв, что дело его учителя приняло скверный оборот, вошел в комнату, чтобы попытаться успокоить мать. Она была так напугана, что машинально привлекла его к себе, словно полагаясь на его защиту, и сколько он ни умолял, сколько ни просил, единственное, чего он добился, — это позволения для учителя беспрепятственно покинуть замок и отправиться хоть на край света, но только при одном условии: никогда больше не показываться на глаза графу и графине цур Липпе.
Дело кончилось тем, что аббат де Ганж уехал в Амстердам, где стал учителем языков; вскоре возлюбленная разыскала его, и они обвенчались. Ученик, которому родители, даже открыв истинное имя Ламартельера, не сумели внушить такое же отвращение к учителю, какое испытывали сами, поддерживал аббата, когда было нужно, деньгами; это продолжалось до тех пор, пока его жена не стала совершеннолетней и не вступила во владение кое-какими принадлежавшими ей средствами. Вскоре правильная жизнь аббата и его ученость, которую он углубил посредством долгих, кропотливых занятий, позволили ему вступить в евангелическо-протестантскую консисторию, где он и скончался, прожив образцовую жизнь, и один Бог знает, было то лицемерие или раскаяние.
Что же касается маркиза де Ганжа, то во исполнение приговора его довезли до границы Савойи и там отпустили на свободу. Проведя два-три года за границей, чтобы дать забыться трагедии, в которую он был замешан, маркиз вернулся во Францию, а поскольку г-жа де Россан к тому времени умерла и преследовать его было некому, маркиз вернулся к себе в замок Ганж, где стал вести весьма уединенную жизнь. Однако г-н де Бавиль, интендант Лангедока, все же прознал, что маркиз нарушил запрет, но, когда ему сказали, что тот как ярый католик гоняет своих вассалов к мессе независимо от их вероисповедания — а то было время преследования реформаторов, — г-н де Бавиль решил, что набожность маркиза с лихвой покрывает его старый грех, и не только не стал его преследовать, но даже вошел с ним в тайную переписку, в которой успокаивал де Ганжа относительно его пребывания во Франции и поощрял в нем ревностное служение церкви. Так прошло двенадцать лет.
Тем временем сын маркизы, которого мы видели у ее смертного одра, теперь уже двадцатилетний молодой человек, наследник состояния отца, которое передал ему дядя, а также денег матери, разделенных им с сестрой, женился на богатой, хорошенькой и знатной девушке по имени м-ль де Муассак. Призванный под знамена короля, молодой граф отвез жену в замок Ганж и, отрекомендовав ее своему отцу, оставил девушку на его попечение.
Маркизу де Ганжу в ту пору было сорок два года, но выглядел он едва ли на тридцать и оставался одним из самых красивых людей своего времени. Влюбившись в свою сноху, он вознамерился заставить ее ответить тем же, но прежде для пущей верности решил отдалить от нее, сославшись на религиозные соображения, молодую девушку, любимую подругу ее детства, с которой та не расставалась.
Этот поступок свекра, причины которого были неизвестны юной маркизе, ее чрезвычайно удручил; ей не по сердцу было и само пребывание в старом замке Ганж, сцене не столь давно развернувшихся трагических событий, о которых мы рассказали. Молодую женщину разместили в покоях, где произошло убийство, почивала она в спальне загубленной маркизы, на ее постели, перед глазами у нее постоянно находилось окно, через которое та убежала, — словом, все, даже самый незначительный предмет обстановки, напоминало ей о подробностях кровавого злодеяния. Но еще хуже было то, что она нисколько не заблуждалась насчет намерений свекра, видела, что любима человеком, одно имя которого не раз заставляло ее в детстве бледнеть от ужаса, и вынуждена день за днем оставаться наедине с тем, кого общественное мнение до сих пор считало убийцей. Быть может, в другом месте бедная затворница нашла бы в себе силы и обратилась к Богу, но здесь, где Господь попустил погибнуть жестокой смертью прекраснейшему и невиннейшему из своих созданий, она не осмеливалась призвать его на помощь, так как он, видимо, отвернулся от этого дома.
Ужас юной маркизы рос день ото дня, а она все сидела и ждала, проводя дни в обществе дам, составлявших большой свет маленького городка Ганж. Некоторые из них, свидетельницы убийства ее свекрови, еще сильнее разжигали в ней страхи своими рассказами, которые молодая женщина с каким-то отчаянным упорством требовала повторять снова и снова. Ночи же она большей частью проводила, стоя на коленях, в одежде, и вздрагивая от малейшего шороха, и только когда начинало светать, переводила дух и позволяла себе несколько часов отдохнуть в постели.
В конце концов действия маркиза сделались столь недвусмысленными и настойчивыми, что м-ль де Муассак решила вырваться от него чего бы это ей ни стоило. Сначала она задумала было написать отцу и, объяснив положение, в которое попала, попросить у него помощи, однако тот был новообращенным католиком и весьма пострадал за дело реформации, поэтому маркиз явно вскрыл бы ее письмо к отцу, сославшись на религиозные мотивы, и этот шаг не принес бы ей ничего, кроме вреда. Оставалось только одно средство: муж молодой женщины происходил из старой католической семьи, был капитаном драгунов и так же верно служил королю, как и Богу, так что вскрывать письмо к нему никаких причин не было. Бедная затворница так и поступила: рассказала мужу в письме о положении, в котором очутилась, попросила надписать адрес другого человека и отправила письмо в Монпелье, где оно было передано на почту.
Когда пришло послание от жены, молодой маркиз находился в Меце; на него тотчас нахлынули воспоминания детства — как он стоит у постели умирающей матери и клянется всегда поминать ее в своих молитвах. Затем он представил свою молодую, горячо любимую супругу в той же комнате — а вдруг ей суждено испытать на себе такие же зверства и ее ждет такой же конец? Этой картины было достаточно, чтобы маркиз тут же сел в почтовую карету, которая довезла его до Версаля; там, добившись аудиенции у короля, он бросился ему в ноги с письмом в руках и попросил вернуть отца в изгнание, пообещав при этом, что снабдит его всем необходимым для пристойной жизни.
Людовик XIV не знал, что старый маркиз де Ганж нарушил запрет, а способ, который он избрал для этого, не позволял даровать ему прощение. Поэтому он тут же повелел начать розыски маркиза и, если тот окажется во Франции, судить его по всей строгости.
По счастью для последнего, граф де Ганж, единственный из семейства оставшийся во Франции и даже находившийся в фаворе, вовремя узнав о решении короля, сел на почтовые и, проделав долгий путь, все же успел предупредить старшего брата о грозящей опасности. В тот же день они оба покинули Ганж и уехали в Авиньон. Графство Венесен все еще принадлежало в те времена папе, считалось иностранной территорией и управлялось вице-легатом. Там маркиз разыскал свою дочь г-жу Юрбан, которая сделала все возможное, чтобы удержать отца при себе, однако маркиз не рискнул столь дерзко нарушить приказ Людовика XIV и, опасаясь беды, скрылся в деревушке Иль, расположенной в прелестной местности неподалеку от Воклюзского источника. Там следы его теряются: больше о нем не было ни слуху ни духу; когда в 1835 году я путешествовал по Югу, мне так и не удалось узнать о нем хоть что-нибудь: смерть его была столь же тихой, сколь прожитая жизнь бурной.
Упомянув в связи с последними приключениями маркиза де Ганжа имя его дочери, мы хотели бы теперь проследить за причудливыми, порою даже скандальными событиями ее жизни; впрочем, такова уж, вероятно, судьба этой семьи, которая в течение столетия приковывала внимание всей Франции — то своими преступлениями, то чудачествами.
После смерти маркизы ее шестилетняя дочь осталась на попечении вдовствующей г-жи де Ганж, которая, когда девочке стукнуло двенадцать, представила ей в качестве жениха маркиза де Перро, бывшего любовника одной ее родственницы. Семидесятилетний маркиз родился в царствование Генриха IV и побывал при дворах Людовика XIII и юного Людовика XIV, но до сих пор оставался одним из самых элегантных и пользующихся милостями короля дворян того времени: он впитал в себя наигалантнейшие манеры обеих эпох, поэтому девочка, которая еще не имела ни малейшего понятия о браке и в жизни не видела ни одного мужчины, кроме того, что был ей представлен, согласилась безо всякого отвращения и очень радовалась, став маркизой де Перро.
Маркиз, человек очень богатый, рассорился со своим младшим братом и воспылал к нему такой ненавистью, что пообещал жениться лишь затем, чтобы лишить его наследства, на которое тот мог претендовать только в том случае, если старик умрет, не оставив потомства. К несчастью, маркиз вскоре обнаружил, что избранное им средство, вполне действенное, будь на его месте кто-то другой, никак не дает желаемого результата. Впрочем, поначалу он не отчаивался и в течение двух лет ежедневно надеялся, что небо окажет ему долгожданную милость, но поскольку каждый прожитый день уменьшал вероятность того, что чудо все же произойдет, а ненависть его к брату из-за невозможности отомстить только росла, маркиз принял странное и, можно сказать, античное решение, вознамерившись на манер древних спартанцев получить с помощью другого человека то, в чем небеса отказали ему самому.
Маркизу не пришлось долго искать, на кого бы возложить заботу об отмщении: в его доме жил паж лет семнадцати-восемнадцати, сын одного обедневшего покойного друга, на смертном одре поручившего мальчика попечению маркиза. Этот молодой человек, старше хозяйки всего лишь на год, постоянно находясь в ее обществе, не мог в нее не влюбиться, и, как он ни старался скрыть охватившее его чувство, оно не ускользнуло от внимательного взгляда маркиза, который начал было проявлять беспокойство, но потом, приняв упомянутое нами решение, напротив, поздравил себя с такой удачей.
Маркиз был нетороплив в принятии решений, но скор в их выполнении: когда его план созрел, он призвал к себе пажа и, пообещав ему за сохранение тайны купить чин полковника, изложил свою просьбу. Бедный молодой человек, ожидавший чего угодно, но только не этого, решил поначалу, что это уловка, с помощью которой маркиз хочет вынудить его признаться в любви к молодой маркизе, однако старик, увидев тревогу пажа и без труда разгадав ее причину, заверил, поклявшись честью, что дает юноше право предпринимать любые шаги для достижения поставленной цели. Поскольку в глубине души молодой человек ничего иного и не желал, сделка состоялась; паж поклялся страшной клятвой хранить все в тайне, а маркиз, дабы по мере сил помочь ему, разрешил не скупиться на расходы. Он не верил, что может найтись женщина, пусть даже умнейшая в мире, которая устояла бы против молодости, красоты и богатства одновременно, но, к его несчастью, такая невообразимая женщина нашлась: ею оказалась его жена.
Паж так рвался выполнить волю маркиза, что его повелительница с первого же дня могла бы заметить происшедшие в нем в связи с этим перемены: он стал гораздо услужливее, стрелой летел выполнять каждое ее пожелание и с такою же поспешностью возвращался, чтобы как можно скорее снова оказаться подле нее. Но она, с присущей ее душе чистотой, лишь благодарила его как обычно. Через день паж предстал перед нею в великолепном наряде; она признала, что обнова очень красива, и со смехом принялась подробно перечислять все ее детали, словно забавляясь новой куклой. Столь короткие отношения только пуще распаляли бедного юношу, который смущался и трепетал перед хозяйкой, словно Керубино перед своей обворожительной крестной. Каждый вечер маркиз интересовался у него, насколько он продвинулся, и паж каждый вечер признавал, что дела обстоят почти так же, как накануне; маркиз ворчал, грозился отобрать красивое платье, взять назад все свои обещания и в конце концов сказал, что обратится к другому. Услышав последнюю угрозу, молодой человек набрался смелости и пообещал, что назавтра будет более дерзким: весь день он кидал на хозяйку нежные и красноречивые взоры, но та в своей невинности ничего не понимала; наконец однажды, когда г-жа Перро поинтересовалась, чего это он так на нее смотрит, паж осмелился признаться ей в любви, но она тут же изобразила на лице строгую мину и велела пойти прочь из комнаты.
Бедный возлюбленный бросился вон и в отчаянии поведал свою печаль мужу; тот искренне ему посочувствовал и утешил, объяснив, что он, должно быть, выбрал не совсем подходящий момент: даже у женщин не таких строгих правил бывают грустные дни, когда они делаются совершенно неприступными; пусть молодой человек переждет денек-другой, тем временем помирится с хозяйкой, а потом выберет более благоприятный случай, но тогда уж не отступает после первого же отказа. Свои слова маркиз подкрепил кошельком с золотом, который мог понадобиться, чтобы подкупить доверенную камеристку маркизы.
Наставляемый старым и опытным мужем, паж принялся изображать стыд и раскаяние, но первые дня два, несмотря на его жалкий вид, маркиза держала его в строгости; наконец, хорошенько поразмыслив и посоветовавшись с зеркалом и камеристкой, она пришла к выводу, что преступление вовсе не так уж непростительно, и, сделав виновнику серьезный выговор, который он выслушал смиренно, с опущенными глазами, протянула ему руку и простила, после чего между ними восстановились прежние короткие отношения.
Так прошла еще неделя: паж не поднимал глаз и не раскрывал рта, и маркиза начала было уже сожалеть о тех временах, когда он смотрел и разговаривал, но тут в одно прекрасное утро, присутствуя при ее туалете, что ему было позволено, молодой человек, воспользовавшись тем, что камеристка оставила их наедине, рухнул маркизе в ноги и заявил, что напрасно он пытается совладать со своей любовью: пусть негодование маркизы раздавит его, но он должен ей сказать, что любовь его огромна, вечна и сильнее жизни. Г-жа де Перро хотела выгнать его, как в прошлый раз, но хорошо усвоивший науку мужа паж вместо этого заключил ее в свои объятия; маркиза принялась кричать, звать на помощь и даже оборвала сонетку, однако подкупленная по совету старика камеристка, удалив других горничных, не шла на звонок. Тогда маркиза, применив силу и со своей стороны, вырвалась из рук пажа, устремилась в спальню мужа и, растрепанная, с полуобнаженной грудью, прелестная как никогда, в сильном смятении бросилась ему в объятия, прося защитить ее от юного наглеца, который только что нанес ей оскорбление. Но каково же было ее удивление, когда вместо того, чтобы прийти в ярость, маркиз холодно ей ответил, что не верит ни одному ее слову: молодой человек всегда казался ему юношей здравомыслящим, а она, по всей вероятности, затаила на него злобу за какую-нибудь мелкую вольность и теперь хочет таким образом от него избавиться. Однако, добавил маркиз, хоть он ее очень любит и во всем старается ей угодить, но этого пусть она от него не требует: молодой человек — сын его друга и, стало быть, его собственный приемный сын. Теперь пришел черед удивляться маркизе: не зная что и думать после такого ответа, она возвратилась к себе и решила, несмотря на покровительственное отношение к пажу, оставаться суровой и неприступной.
И действительно, после этого случая она стала так строга с бедным молодым человеком, что тот, искренне любя ее, просто умер бы от горя, если бы не ободрение и поддержка маркиза. Но последний и сам стал постепенно приходить в отчаяние: это был тот случай, когда мужу тошно не от легкости нравов, а от добродетели жены. Наконец, видя, что дело с места не двигается и маркизу ничем не смягчить, он решился на крайнюю меру. Как-то вечером он спрятал пажа в шкафу в спальне жены и, когда та уснула, встал, тихонько вышел, запер дверь на ключ и стал внимательно слушать, что будет.
Не прошло и десяти минут, как в спальне послышался шум, который паж явно пытался прекратить, но тщетно; маркиз не терял надежды, что тот все же добьется своего, однако шум все усиливался, и старику стало ясно, что он ошибается. Вскоре раздались крики о помощи: позвонить маркиза не могла, так как сонетку подтянули повыше, чтобы ей было до нее не дотянуться; когда на крики никто не отозвался, маркиз услышал, как она выскочила из постели, подбежала к двери, а обнаружив, что дверь заперта, бросилась к окну и стала пытаться его отворить — сцена явно достигла своей кульминации.
Тогда маркиз решил войти: он побоялся, что может случиться беда или какой-нибудь запоздалый прохожий, услышав вопли жены, назавтра разнесет по всему городу весть о скандале. Едва он появился на пороге, как маркиза бросилась к нему и, указывая на пажа, воскликнула:
— Ну как, сударь, вы и теперь не захотите освободись меня от этого наглеца?
— Не захочу, сударыня, — отвечал маркиз, — потому что этот наглец уже три месяца действует не только с моего ведома, но и по моему повелению.
Маркиза лишилась дара речи. Тогда маркиз, не отпуская пажа, объяснил жене происходящее и стал умолять ее пойти навстречу его желанию иметь наследника, которого он будет считать своим собственным ребенком, только бы тот родился от нее, однако маркиза ответила ему с необычным для таких юных лет достоинством, что его власть над ней имеет известные границы, определяемые законом, а не его прихотями, и поэтому, при всем желании сделать мужу приятное, в этом она ему не подчинится, поскольку не желает жертвовать своим вечным спасением и честью.
Столь решительный ответ привел супруга в отчаяние: он понял, что ему придется отказаться от мысли заполучить наследника, однако, поскольку вины пажа в этом не было, маркиз, как и обещал, купил ему чин полковника и примирился с тем, что имеет самую добродетельную жену во всей Франции. Впрочем, горевать ему пришлось недолго: через три месяца он скончался, предварительно поведав своему другу маркизу д'Юрбану причину терзавших его печалей.
У маркиза д'Юрбана был сын, находившийся в том возрасте, когда приходит пора остепениться, и любящий отец подумал, что его весьма устроит женщина, чья добродетель с таким триумфом выдержала тяжкое испытание. Дождавшись, когда закончится траур, он представил ей молодого маркиза д'Юрбана, и тот, добившись благосклонности хорошенькой вдовушки, вскоре стал ее мужем. Он оказался более счастливым, нежели его предшественник, и через два с половиной года имел уже троих наследников, лишив таким образом всякой надежды побочных родственников. И тут в столицу графства Венесен приехал шевалье де Буйон.
Шевалье де Буйон представлял собою типичного повесу той эпохи: он был красив, молод, хорошо сложен, приходился племянником влиятельному римскому кардиналу и гордился принадлежностью к роду, пользующемуся неограниченными привилегиями. Самодовольный и наглый, он не мог пройти мимо ни одной женщины, и его поведение даже вызвало скандал в кружке г-жи де Ментенон, которая в ту пору как раз входила в силу. Один из его приятелей, бывший свидетелем того, как Людовик XIV, начавший уже превращаться в ханжу, выразил однажды неудовольствие похождениями шевалье, решил сослужить службу другу и сказал, что король имеет на него зуб.
— Мне дьявольски не везет, — отозвался на это шевалье. — Единственным оставшимся зубом он хочет укусить именно меня.
Острота наделала много шума и дошла до Людовика XIV, после чего шевалье недвусмысленно дано было понять, что король желает, чтобы он на несколько лет отправился в путешествие; зная, что подобными рекомендациями пренебрегать не следует, шевалье предпочел провинцию Бастилии и оказался в Авиньоне, сопровождаемый любопытством, которое обязательно вызывает молодой и красивый дворянин-изгнанник.
Добродетель г-жи д'Юрбан наделала в Авиньоне столько же шума, сколько беспутство шевалье в Париже. Сложившаяся за нею репутация показалась молодому человеку до известной степени оскорблением, и, едва прибыв в город, он решил бросить вызов столь высоконравственной даме.
Впрочем, приступить к делу оказалось весьма несложно. Г-н д'Юрбан, уверенный в жене, предоставлял ей полную свободу действий, шевалье видел ее везде, где хотел увидеть, и всякий раз находил способ засвидетельствовать ей свою крепнущую день ото дня любовь. То ли час г-жи д'Юрбан наконец пробил, то ли ее ослепила знатность шевалье, но только ее целомудрие, до сих пор столь неприступное, растаяло, как снег под лучами майского солнца, и шевалье, оказавшись счастливее пажа, занял место ее мужа, причем г-жа д'Юрбан на помощь в этот раз не звала.
Поскольку шевалье нужно было, чтобы о его победе знали все вокруг, он взял на себя труд постепенно сообщить о своем счастье всему городу, а поскольку некоторые вольнодумцы посмели усомниться в правдивости его рассказов, однажды вечером велел слуге дожидаться его у дверей маркизы с фонарем и колокольчиком. В час ночи шевалье вышел, и слуга двинулся перед ним, звоня в колокольчик. Услышав непривычный звук, мирно спавшие буржуа стали просыпаться и выглядывать из окон. Их взору представал шевалье, степенно шагавший за слугой, который нес фонарь и звонил, причем путь его проходил по улицам, ведшим от дома г-жи д'Юрбан к его жилищу. Поскольку об их связи знал весь город, то никто и не спрашивал, откуда он идет. А чтобы окончательно рассеять сомнения недоверчивых, шевалье проделал эту штуку трижды, так что на четвертый день сомневающихся не осталось.
Как всегда бывает в подобных случаях, г-н д'Юрбан понятия не имел о том, что происходит, пока друзья не сказали ему, что он стал в городе притчей во языцех. Муж, естественно, запретил жене видеться с любовником. Запрет принес обычные плоды. На следующий день, как только маркиз ушел, его супруга послала за шевалье, дабы сообщить ему о постигшем их обоих несчастье, однако тот оказался на диво хороню подготовлен к удару и принялся обвинять ее в том, что именно она своим неосторожным поведением навлекла на них беду, так что в результате несчастная женщина, сочтя себя причиной всех зол, залилась слезами. Между тем г-н д'Юрбан, впервые в жизни узнавший, что такое ревность, которая еще Усугубилась, когда он услышал, что шевалье находится у его жены, запер все двери и расположился в прихожей со слугами, чтобы схватить негодяя, когда тот будет уходить. Однако шевалье, нимало не тронутый слезами г-жи д'Юрбан, услышав все эти приготовления и опасаясь западни, отворил окно и, несмотря на то, что была середина дня и вокруг кишел народ, выскочил на улицу с двадцатифутовой высоты, после чего целый и невредимый неспешно отправился к себе домой.
Тем же вечером, желая поделиться своим приключением во всех подробностях, шевалье пригласил нескольких друзей отужинать с ним у пирожника по имени Лекок, брата знаменитого Лекока с улицы Монторгейль; это был лучший ресторатор в Авиньоне, который, будучи человеком замечательной корпуленции, служил лучшим доказательством высокого качества своей кухни и, стоя обычно у дверей ресторации, заменял вывеску. Этот добрый малый, зная, каким изысканным вкусам он должен удовлетворить, расстарался как мог и для пущего спокойствия решил, что будет прислуживать сам. Собутыльники пили всю ночь, а наутро, когда были уже изрядно под хмельком, вдруг увидели хозяина ресторации, с радостной физиономией почтительно стоявшего у дверей. Шевалье сделал ему знак приблизиться, налил стакан вина и заставил выпить, а когда смущенный подобной честью бедняга рассыпался в благодарностях, вдруг проговорил: «Проклятье, ты слишком жирен для петуха, придется сделать из тебя каплуна». Это своеобразное предложение было воспринято собутыльниками так, как того и следовало ожидать от людей пьяных и привыкших к безнаказанности. Несчастный ресторатор был тотчас привязан к столу и умер во время операции. Вице-легат, извещенный об убийстве слугами, которые сбежались на вопли хозяина и увидели, как он истекает кровью в руках у истязателей, сначала вознамерился арестовать шевалье и судить его по всей строгости закона. Однако из уважения к дяде злодея кардиналу де Буйону он передумал и лишь предупредил шевалье, что, если тот немедленно не покинет город, он отдаст его в руки правосудия и позволит процессу идти своим путем. Шевалье, которому Авиньон и без того уже порядком наскучил, ничего другого не требовалось: он велел смазать оси своей коляски и запрягать. Однако пока шли приготовления, он решил в последний раз повидаться с г-жой д'Юрбан.
Поскольку дом ее был последним местом, где можно было ожидать шевалье после того, как он столь своеобразно покинул его накануне, он с легкостью туда проник, и горничная, которая была в курсе его дел, провела его к маркизе. Та, не рассчитывая больше его увидеть, встретила милого друга с радостью, на какую только способна любящая женщина, особенно в случае, если ей запретили любить. Однако шевалье быстренько положил этой радости конец, заявив, что это прощальный визит, и объяснив причины, по которым он должен покинуть город. Подобно той женщине, которая пожалела лошадей, разрывавших на части Дамьена, за то, что им так тяжело, маркиза посочувствовала шевалье: из-за таких пустяков приходится уезжать из Авиньона. Наконец подошла пора прощаться; шевалье, не зная, что сказать в столь важный момент, выразил сожаление, что у него ничего не осталось на память от маркизы, и та, сняв со стены свой портрет, висевший подле портрета мужа, вырвала холст из рамы, свернула его трубочкой и вручила шевалье. Того, однако, такое доказательство любви отнюдь не тронуло, и он, уходя, оставил подарок на комоде, где полчаса спустя маркиза его и обнаружила. Решив, что мысли любовника были слишком заняты оригиналом, отчего он и забыл копию, и представив его горе, когда он обнаружит отсутствие портрета, маркиза позвала лакея и, отдав ему холст, велела сесть на лошадь и догнать коляску шевалье. Лакей пустил коня галопом и вскоре увидел вдалеке экипаж де Буйона. Он стал махать руками и кричать, чтобы кучер подождал. Но тот сказал шевалье, что их догоняет какой-то человек, и молодой повеса, которому тут же пришла в голову мысль о погоне, велел кучеру пустить лошадей во весь опор. Приказание было выполнено настолько успешно, что бедный лакей догнал коляску, только проехав полтора лье; остановив ее, он спешился и почтительно вручил шевалье забытый портрет. Оправившись от испуга, шевалье велел ему убираться прочь и забрать с собою портрет, который ему вовсе не нужен. Но лакей как человек добросовестный заявил, что приказ есть приказ и он не может вернуться к госпоже, не выполнив поручения. Шевалье, видя, что его не переупрямить, отправил кучера в находившуюся при дороге кузницу и велел принести молоток и четыре гвоздя, после чего собственноручно прибил портрет к задку своего экипажа. Затем он преспокойно уселся в него и приказал кучеру погонять, оставив посланца г-жи д'Юрбан удивляться применению, найденному шевалье для портрета своей любовницы.
На ближайшей почтовой станции кучер, возвращавшийся назад, потребовал уплатить ему, на что шевалье ответил, что денег у него нет. Кучер продолжал настаивать, тогда шевалье, вылезши из коляски, сорвал с задка портрет г-жи д'Юрбан и посоветовал кучеру выставить его в Авиньоне на продажу, уверяя, что, если он расскажет, каким образом холст оказался у него в руках, ему дадут за него сумму в двадцать раз большую, чем прогоны. Видя, что от шевалье ему больше ничего не добиться, кучер согласился и, в точности следуя полученным инструкциям, на следующий день вывесил портрет вместе с историей его приобретения на дверях лавки старьевщика. В тот же день портрет был куплен за двадцать пять луидоров.
Как и следовало ожидать, происшествие наделало в городе много шума. Назавтра г-жа д'Юрбан бесследно исчезла, причем в тот самый момент, когда родственники маркиза держали совет, в результате которого решили просить короля арестовать шевалье. Одному из участников собрания, который собирался в Париж, было поручено предпринять для этого необходимые шаги, однако то ли он не проявил достаточной настойчивости, то ли решил действовать в интересах г-жи д'Юрбан, но никаких известий о результатах его усилий до Авиньона так и не дошло. Между тем г-жа д'Юрбан, скрывавшаяся у тетки, вступила с мужем в переговоры, которые увенчались успехом, и через месяц после окончания всей этой истории с победой вернулась в супружеский дом.
Двести пистолей, пожертвованные кардиналом де Купоном, утихомирили родственников несчастного ресторатора: сначала они подали было жалобу в суд, но вскоре забрали ее обратно, объяснив, что поспешили, так как поверили чьему-то вымыслу, а вникнув в суть дела более тщательно, выяснили, что их родственника хватил удар. Благодаря этому заявлению, которое в глазах короля снимало вину с шевалье де Буйона, тот смог после двухлетнего путешествия беспрепятственно вернуться на родину.
На том и закончился если не род де Ганжей, то, по крайней мере, связанные с ним скандалы. Впрочем, время от времени какой-нибудь драматург или романист извлекает из небытия бледную, истекающую кровью маркизу, заставляя ее появиться на сцене или в книге, но обычно на ней дело и заканчивается, и многие из тех, кто пишет о матери, понятия не имеют, что стало с ее детьми. Нам захотелось восполнить этот пробел, поэтому мы и рассказали читателям то, о чем умолчали наши предшественники, сделав это в последовательности, которая часто встречается в театре и даже в жизни, когда драму меняет на сцене комедия.
