Глава IV
По воскресеньям с утра, когда в церквах прибрежных поселков еще шел колокольный перезвон, весь большой и средний свет съезжался к Гэтсби и веселым роем заполнял его усадьбу.
– Он бутлегер, – шептались дамы, попивая его коктейли и нюхая его цветы. – Он племянник фон Гинденбурга и троюродный брат дьявола, и он убил человека, который об этом проведал. Сорви мне розу, душенька, и налей, кстати, еще глоточек вон в тот хрустальный бокал.
Я как-то стал записывать на полях железнодорожного расписания имена гостей, бывавших у Гэтсби в то лето. На расписании стоит штамп «Вводится с 5 июля 1922 года», оно давно устарело, и бумага потерлась на сгибах. Но выцветшие записи еще можно разобрать, и по ним легче, чем по моим банальным суждениям, представить себе то общество, которое пользовалось гостеприимством Гэтсби, любезно платя хозяину тем, что ровным счетом ничего о нем не знало.
Из Ист-Эгга приезжали Честер-Беккеры, и Личи, и некто Бунзен, мой университетский знакомый, и доктор Уэбстер Сивет, тот самый, что прошлым летом утонул в штате Мэн. И Хорнбимы, и Уилли Вольтер с женой, и целый клан Блэкбеков, которые всегда сбивались где-нибудь в кучу и по-козлиному мотали головами, стоило постороннему подойти близко. Потом еще Исмэи, и чета Кристи, точней, Губерт Ауэрбах с супругой мистера Кристи, и Эдгар Бивер, о котором рассказывают, что он поседел как лунь за один вечер, и, главное, ни с того ни с сего.
Кларенс Эндайв, помнится, тоже был из Ист-Эгга. Его я видел только раз, он явился в белых фланелевых бриджах и затеял драку в саду с проходимцем по фамилии Этти. С дальнего конца острова приезжали Чидлзы и О.-Р.-П, Шредеры, и Стонуолл Джексон Эбрэмс из Джорджии, и Фишгард, и Рипли Снелл, все с женами. Снелл был там за три дня до того, как его посадили в тюрьму, и так напился, что валялся пьяный на подъездной аллее, и автомобиль миссис Юлиссез Суэтт переехал ему правую руку. Дэнси тоже бывали там всем семейством, и С. В. Уайтбэйт, которому уже тогда было под семьдесят, и Морис А. Флинк, и Хаммерхеды, и Белуга, табачный импортер, и Белугины дочки.
Из Уэст-Эгга являлись Поулы, и Малреди, и Сесил Роубэк, и Сесил Шён, и Гулик, сенатор штата, и Ньютон Оркид, главный заправила компании «Филмз пар экселлянс», и Экхост, и Клайд Коген, и Дон С. Шварце (сын), и Артур Маккарти – все они что-то такое делали в кино. А потом еще Кэтлины, и Бемберги, и Дж. Эрл Мэлдун, брат того Мэлдуна, который впоследствии задушил свою жену. Приезжал известный делец Да Фонтано, и Эд Легро, и Джеймс Б. Феррет (Трухлявый), и Де Джонг с женой, и Эрнест Лилли – эти ездили ради карт, и если Феррет выходил в сад и в одиночку разгуливал по дорожкам, это означало, что он проигрался и что завтра «Ассошиэйтед транспорт» подскочат в цене.
Некто Клипспрингер гостил так часто и так подолгу, что заслужил прозвище Квартирант – да у него, наверно, и не было другого местожительства. Из театрального мира бывали Гас Уэйз, и Орэйс О’Донаван, и Лестер Майер, и Джордж Даквид, и Фрэнсис Булл. Кроме того, приезжали из Нью-Йорка Кромы, и Бэкхиссоны, и Денникеры, и Рассел Бетти, и Корриганы, и Келлехеры, и Дьюары, и Скелли, и С. В. Белчер, и Смерки, и молодые Квинны (они тогда еще не были в разводе), и Генри Л. Пальметто, который потом бросился под поезд метро на станции «Таймс-сквер».
Бенни Маккленаван приезжал в обществе четырех девиц. Девицы не всегда были одни и те же, но все они до такой степени походили одна на другую, что вам неизменно казалось, будто вы их уже видели раньше. Не помню, как их звали, – обычно или Жаклин, или Консуэла, или Глория, или Джун, или Джуди, а фамилии звучали как названия цветов или месяцев года, но иногда при знакомстве называлась фамилия какого-нибудь крупного американского капиталиста, и если вы проявляли любопытство, вам давали понять, что это дядюшка или кузен.
Припоминаю еще, что видел там Фаустину О’Брайен – один раз, во всяком случае, – и барышень Бедекер, и молодого Бруера, того, которому на войне отстрелили нос, и мистера Олбрексбергера, и мисс Хааг, его невесту, и Ардиту Фицпитерс, и мистера П. Джуэтта, возглавлявшего некогда Американский легион, и мисс Клаудию Хип с ее постоянным спутником, о котором рассказывали, что это ее шофер и что он какой-то сиятельный, мы все звали его герцогом, а его имя я позабыл, если вообще знал когда-нибудь.
Все эти люди в то лето бывали у Гэтсби.
Как-то в девять часов утра роскошный лимузин Гэтсби, подпрыгивая на каменистой дороге, подъехал к моему дому, и я услышал победную триоль его клаксона. Это было в конце июля, я уже два раза побывал у Гэтсби в гостях, катался на его гидроплане, ходил купаться на его пляж, следуя его настойчивым приглашениям, но он ко мне еще не заглядывал ни разу.
– Доброе утро, старина. Мы ведь сегодня условились вместе позавтракать в городе, вот я и решил за вами заехать.
Он балансировал, стоя на подножке автомобиля с той удивительной свободой движения, которая так характерна для американцев; должно быть, они обязаны ею отсутствию тяжелого физического труда в юности, и еще больше – неопределенной грации наших нервных, судорожных спортивных игр. У Гэтсби это выражалось в постоянном беспокойстве, нарушавшем обычную сдержанность его манер. Он ни минуты не мог оставаться неподвижным: то нога постукивала о землю, то нетерпеливо сжимался и разжимался кулак.
Он заметил, что я любуюсь его машиной.
– Хороша, а? – Он соскочил, чтобы не заслонять мне. – А вы разве ее не видели раньше?
Я ее видел не раз. Все кругом знали эту машину. Она была цвета густых сливок, вся сверкала никелем, на ее чудовищно вытянутом корпусе там и сям самодовольно круглились отделения для шляп, отделения для закусок, отделения для инструментов, в лабиринте уступами расположенных щитков отражался десяток солнц. Мы уселись словно в зеленый кожаный парник за тройной ряд стекол и покатили в Нью-Йорк.
За этот месяц я встречался с Гэтсби несколько раз и, к своему разочарованию, убедился, что говорить с ним не о чем. Впечатление незаурядной личности, которое он произвел при первом знакомстве, постепенно стерлось, и он стал для меня просто хозяином великолепного ресторана, расположенного по соседству.
И вот теперь эта дурацкая поездка. Еще не доезжая Уэст-Эгга, Гэтсби стал вести себя как-то странно: не договаривал своих безупречно закругленных фраз, в замешательстве похлопывал себя по коленям, обтянутым брюками цвета жженого сахара. И вдруг озадачил меня неожиданным вопросом:
– Что вы обо мне вообще думаете, старина?
Застигнутый врасплох, я пустился было в те уклончивые банальности, которых подобный вопрос достоин. Но он меня тут же прервал:
– Я хочу вам немного рассказать о своей жизни. А то вы можете бог знает что вообразить, наслушавшись разных сплетен.
Значит, для него не были секретом причудливые обвинения, придававшие пикантность разговорам в его гостиных.
– Все, что вы от меня услышите, святая правда. – Он энергично взмахнул рукой, как бы призывая карающую десницу провидения быть наготове. – Я родился на Среднем Западе в богатой семье, из которой теперь уже никого нет в живых. Вырос я в Америке, но потом уехал учиться в Оксфорд – по семейной традиции. Несколько поколений моих предков учились в Оксфорде.
Он глянул на меня искоса – и я понял, почему Джордан Бейкер заподозрила его во лжи. Слова «учились в Оксфорде» он проговорил как-то наспех, не то глотая, не то давясь, словно знал по опыту, что они даются ему с трудом. И от этой тени сомнения потеряло силу все, что он говорил, и я подумал: а нет ли в его жизни и в самом деле какой-то жутковатой тайны?
– Из какого же вы города? – спросил я как бы между прочим.
– Из Сан-Франциско.
– А-а!
– Все мои родные умерли, и мне досталось большое состояние…
Это прозвучало торжественно-скорбно, будто его и по сю пору одолевали раздумья о безвременно угасшем роде Гэтсби. Я было подумал, уж не разыгрывает ли он меня, но, взглянув на него, отказался от этой мысли.
– И тогда я стал разъезжать по столицам Европы – из Парижа в Венецию, из Венеции в Рим, – ведя жизнь молодого раджи: коллекционировал драгоценные камни, главным образом рубины, охотился на крупную дичь, немножко занимался живописью, просто так, для себя, – все старался забыть об одной печальной истории, которая произошла со мной много лет тому назад.
Мне стоило усилия сдержать недоверчивый смешок. Весь этот обветшалый лексикон вызывал у меня представление не о живом человеке, а о тряпичной кукле в тюрбане, которая в Булонском лесу охотится на тигров, усеивая землю опилками, сыплющимися из прорех.
– А потом началась война. Я даже обрадовался ей, старина, я всячески подставлял себя под пули, но меня, словно заколдованного, смерть не брала. Пошел я на фронт старшим лейтенантом. В Аргоннах я с остатками пулеметного батальона вырвался так далеко вперед, что на флангах у нас оказались бреши шириной по полмили, где пехота не могла наступать. Мы там продержались два дня и две ночи, с шестнадцатью «льюисами» на сто тридцать человек, а когда наконец подошли наши, то среди убитых, валявшихся на каждом шагу, они опознали по петлицам солдат из трех немецких дивизий. Я был произведен в майоры и награжден орденами всех союзных держав – даже Черногория, маленькая Черногория с берегов Адриатики прислала мне орден.
Маленькая Черногория! Он как бы подержал эти слова на ладони и ласково им улыбнулся. Улыбка относилась к беспокойной истории Черногорского королевства и выражала сочувствие мужественному черногорскому народу в его борьбе. Она давала оценку всей цепи политических обстоятельств, одним из звеньев которой был этот дар щедрого сердечка Черногории. Мое недоверие растворилось в восторге; я точно перелистал десяток иллюстрированных журналов.
Гэтсби сунул руку в карман, и мне на ладонь упало что-то металлическое на шелковой ленточке.
– Вот это – от Черногории.
К моему удивлению, орден выглядел как настоящий. По краю было выгравировано: «Orderi di Danilo, Montenegro, Nicolas Rex».
– Посмотрите оборотную сторону.
«Майору Джею Гэтсби, – прочитал я. – За выдающуюся доблесть».
– А вот еще одна вещь, которую я всегда ношу при себе. На память об оксфордских днях. Снято во дворе Тринити-колледжа. Тот, что слева от меня, теперь граф Донкастер.
На фотографии несколько молодых людей в спортивных куртках стояли в непринужденных позах под аркой ворот, за которыми виднелся целый лес шпилей. Я сразу узнал Гэтсби, с крикетной битой в руках; он выглядел моложе, но не намного.
Так, значит, он говорил правду. Мне представились тигровые шкуры, пламенеющие в апартаментах его дворца на Большом Канале, представился он сам, склонившийся над ларцом, полным рубинов, чтобы игрой багряных огоньков в их глубине утишить боль своего раненого сердца.
– Я сегодня собираюсь обратиться к вам с одной просьбой, – сказал он, удовлетворенно рассовывая по карманам свои сувениры, – вот я и решил кое-что вам рассказать о себе. Не хочется, чтобы вы меня бог весть за кого принимали. Понимаете, я привык, что вокруг меня всегда чужие люди, ведь я так и скитаюсь все время с места на место, стараясь забыть ту печальную историю, которая со мной произошла. – Он замялся. – Сегодня вы ее узнаете.
– За завтраком?
– Нет, позже. Я случайно узнал, что вы пригласили мисс Бейкер выпить с вами чаю в «Плаза».
– Уж не хотите ли вы сказать, что влюблены в мисс Бейкер?
– Ну что вы, старина, вовсе нет. Но мисс Бейкер была так любезна, что согласилась поговорить с вами о моем деле.
Я понятия не имел, что это за «дело», но почувствовал скорей досаду, чем любопытство. Вовсе не для того я приглашал Джордан, чтобы беседовать о мистере Джее Гэтсби. Я не сомневался, что его просьба окажется какой-нибудь несусветной чепухой, и на миг даже пожалел о том дне, когда впервые переступил порог его чересчур гостеприимного дома.
Больше он не сказал ни слова. Чем ближе мы подъезжали к городу, тем глубже он замыкался в своей корректности. Мелькнул мимо Порт-Рузвельт с океанскими кораблями в красной опояске – и мы понеслись по булыжной мостовой убогого пригорода, вдоль темных, хоть и не безлюдных салунов, еще сохранивших на вывесках линялую позолоту девятисотых годов. Потом по обе стороны открылась Долина Шлака, и я успел заметить миссис Уилсон, энергично орудовавшую у бензоколонки.
На распластанных, как у птицы, крыльях, озаряя все кругом, пролетели мы половину Астории – но лишь одну половину: только мы запетляли между опорных свай надземной дороги, я услышал сзади знакомое фырканье мотоцикла, и нас догнал разъяренный полицейский.
– Ничего, ничего, старина! – крикнул Гэтсби. Мы затормозили. Он вытащил из бумажника какую-то белую карточку и помахал ею перед носом полицейского.
– Все в порядке, – сказал тот, притронувшись пальцами к фуражке. – Теперь буду знать вашу машину, мистер Гэтсби. Прошу извинить.
– Что это вы ему показали? – спросил я. – Оксфордскую фотографию?
– Мне как-то случилось оказать услугу шефу полиции, и с тех пор он мне каждое Рождество присылает поздравительную открытку.
Вот и мост Квинсборо; солнце сквозь переплеты высоких ферм играет рябью бликов на проходящих машинах, а за рекой встает город нагромождением белых сахарных глыб, воздвигнутых чьей-то волей из денег, которые не пахнут. Когда с моста Квинсборо смотришь на город, это всегда так, будто видишь его впервые, будто он впервые безрассудно обещает тебе все тайное и все прекрасное, что только есть в мире.
Проехал мимо покойник на катафалке, заваленном цветами, а следом шли две кареты с задернутыми занавесками и несколько экипажей менее мрачного вида, для друзей и знакомых. У друзей были трагически скорбные глаза и короткая верхняя губа уроженцев юго-востока Европы, и когда они глядели на нас, я порадовался, что в однообразие этого их унылого воскресенья вплелось великолепное зрелище машины Гэтсби. На Блэквелс-Айленд нам повстречался лимузин, которым правил белый шофер, а сзади сидели трое расфранченных негров, два парня и девица. Меня разобрал смех, когда они выкатили на нас белки с надменно-соперническим видом.
«Теперь все может быть, раз уж мы переехали этот мост, – подумал я. – Все, что угодно…»
Даже Гэтсби мог быть, никого особенно не удивляя.
День на точке кипения. Мы условились встретиться и позавтракать в подвальчике на Сорок второй улице, славившемся хорошей вентиляцией. Подслеповато моргая после яркого солнечного света, я наконец увидел Гэтсби – он стоял и разговаривал с кем-то в вестибюле.
– Мистер Каррауэй, познакомьтесь, пожалуйста, – мой друг мистер Вулфшим.
Небольшого роста еврей с приплюснутым носом поднял голову и уставился на меня двумя пучками волос, пышно распустившимися у него в каждой ноздре. Чуть позже я разглядел в полутьме и пару узеньких глазок.
– …я только раз на него посмотрел, – сказал Вулфшим, горячо пожимая мне руку, – и как бы вы думали, что я сделал?
– Что? – вежливо поинтересовался я.
Но, по-видимому, вопрос был адресован не мне, так как он тут же отпустил мою руку и направил свой выразительный нос на Гэтсби.
– Передал деньги Кэтспо и сказал: «Кэтспо, пока он не замолчит, не платите ему ни цента». И он сразу же прикусил язык.
Гэтсби взял нас обоих под руки и увлек в ресторанный зал. Мистер Вулфшим проглотил следующую фразу, после чего впал в состояние сомнамбулической отрешенности.
– С содовой и льдом? – осведомился метрдотель.
– Приятное заведение, – сказал мистер Вулфшим, рассматривая пресвитерианских нимф на потолке. – Но я лично предпочитаю то, что через дорогу.
– Да, с содовой и льдом, – кивнул Гэтсби, а затем возразил Вулфшиму: – Там очень душно, через дорогу.
– Душно и тесновато, согласен, – сказал мистер Вулфшим. – Но зато сколько воспоминаний.
– А что за ресторан через дорогу? – спросил я.
– Старый «Метрополь».
– Старый «Метрополь», – задумчиво протянул мистер Вулфшим. – Так много лиц, которых больше никогда не увидишь. Так много друзей, которые умерли и не воскреснут. До конца дней своих не забуду ту ночь, когда там застрелили Рози Розенталя. Нас было шестеро за столом, и Рози ел и пил больше всех. Уже под утро подходит к нему официант и говорит: «Вас там спрашивают, в вестибюле». А у самого вид какой-то странный. «Сейчас иду», – говорит Рози и хочет встать, но я ему не даю. «Слушай, говорю, Рози, если ты каким-то мерзавцам нужен, пусть они идут сюда, а тебе к ним ходить нечего, и ты не пойдешь, вот тебе мое слово». Был уже пятый час, и если бы не шторы на окнах, было бы светло без ламп.
– И что же, он пошел? – простодушно спросил я.
– Конечно, пошел. – Мистер Вулфшим негодующе сверкнул на меня носом. – В дверях он оглянулся и сказал: «Пусть официант не вздумает уносить мой кофе». И только он ступил на тротуар, ему всадили три пули прямо в набитое брюхо, и машина умчалась.
– Четверых все-таки посадили потом на электрический стул, – сказал я, припомнив эту историю.
– Пятерых, считая Беккера. – Мохнатые ноздри вскинулись на меня с вниманием. – Вы, как я слышал, интересуетесь деловыми контактами?
Я растерялся, ошарашенный таким переходом. За меня ответил Гэтсби.
– Нет, нет! – воскликнул он. – Это не тот.
– Не тот? – Мистер Вулфшим был явно разочарован.
– Это просто мой друг. Я же вам сказал, о том деле разговор будет не сегодня.
– А, ну извините, – сказал мистер Вулфшим. – Я вас принял за другого.
Подали аппетитный гуляш с овощами, и мистер Вулфшим, позабыв о волнующих преимуществах старого «Метрополя», со свирепым гурманством принялся за еду. Но в то же время он цепким, медленным взглядом обводил ресторанный зал – даже, замыкая круг, обернулся и посмотрел на тех, кто сидел сзади. Вероятно, если бы не мое присутствие, он не преминул бы заглянуть и под стол.
– Послушайте, старина, – наклоняясь ко мне, сказал Гэтсби, – вы на меня не рассердились утром, в машине?
Я увидел знакомую уже улыбку, но на этот раз я на нее не поддался.
– Не люблю загадок, – ответил я. – Почему вы не можете просто и откровенно сказать, что вам от меня нужно? Зачем было впутывать мисс Бейкер?
– Да нет, какие же загадки, – запротестовал он. – Во-первых, мисс Бейкер – спортсменка высокого класса, она бы ни за что не согласилась, если бы тут было что не так.
Он вдруг взглянул на часы, сорвался с места и опрометью выбежал вон, оставив меня в обществе мистера Вулфшима.
– У него разговор по телефону, – сказал мистер Вулфшим, проводив его глазами. – Замечательный человек, а? И красавец, и джентльмен с головы до ног.
– Да.
– Он ведь окончил Оксворт.
– Умгм!
– Он окончил Оксвортский университет в Англии. Вы знаете, что такое Оксвортский университет?
– Кое-что слышал.
– Один из самых знаменитых университетов в мире.
– А вы давно знаете Гэтсби? – спросил я.
– Несколько лет, – сказал он горделиво. – Имел удовольствие познакомиться сразу после войны. Стоило побеседовать с ним какой-нибудь час, и мне уже было ясно, что передо мной человек отменного воспитания. «Вот, – сказал я себе. – Такого человека приятно пригласить к себе в дом, познакомить со своей матерью и сестрой». – Он помолчал. – Я вижу, вы смотрите на мои запонки.
Я и не думал на них смотреть, но после этих слов посмотрел. Запонки были сделаны из кусочков слоновой кости неправильной, но чем-то очень знакомой формы.
– Настоящие человеческие зубы, – с готовностью сообщил он. – Отборные экземпляры.
– В самом деле! – Я присмотрелся поближе. – Оригинальная выдумка.
– Н-да. – Он одернул рукава пиджака. – Н-да. Гэтсби очень щепетилен насчет женщин. На жену друга он даже не взглянет.
Как только объект этого интуитивного доверия вернулся к нашему столику, мистер Вулфшим залпом проглотил кофе и встал.
– Благодарю за приятную компанию, – сказал он. – А теперь побегу, чтобы не злоупотреблять вашим гостеприимством, молодые люди.
– Куда вы, Мейер, посидите, – сказал Гэтсби не слишком настойчиво.
Мистер Вулфшим простер руку, вроде как бы для благословения.
– Вы очень любезны, но мы люди разных поколений, – торжественно изрек он. – У вас свои разговоры – о спорте, о барышнях, о… – Новый взмах руки заменил недостающее существительное. – А мне уж за пятьдесят, и я не хочу больше стеснять вас своим обществом.
Когда он прощался, а потом шел к выходу, его трагический нос слегка подрагивал. Я подумал: уж не обидел ли я его неосторожным словом?
– На него иногда находит сентиментальность, – сказал Гэтсби. – А вообще он в Нью-Йорке фигура – свой человек на Бродвее.
– Кто он, актер?
– Нет.
– Зубной врач?
– Мейер Вулфшим? Нет, он игрок. – Гэтсби на миг запнулся, потом хладнокровно добавил: – Это он устроил ту штуку с «Уорлд Сириз» в тысяча девятьсот девятнадцатом году.
Я остолбенел. Я помнил, конечно, аферу с бейсбольными соревнованиями «Уорлд Сириз», но никогда особенно не задумывался об этом, а уж если думал, то как о чем-то само собой разумеющемся, последнем и неизбежном звене какой-то цепи событий. У меня не укладывалось в мыслях, что один человек способен сыграть на доверии пятидесяти миллионов с прямолинейностью грабителя, взламывающего сейф.
– Как он мог сделать такую вещь? – спросил я.
– Использовал случай, вот и все.
– А почему его не посадили?
– Не могли ничего доказать, старина. Мейера Вулфшима голыми руками не возьмешь.
Я настоял на том, чтобы оплатить счет. Принимая сдачу от официанта, я вдруг заметил в другом конце переполненного зала Тома Бьюкенена.
– Мне надо подойти поздороваться со знакомым, – сказал я. – Пойдемте со мной, это одна минута.
Том, завидев нас, вскочил и сделал несколько шагов навстречу.
– Где ты пропадаешь? – воскликнул он. – Хоть бы по телефону позвонил, Дэзи просто в ярости.
– Мистер Гэтсби – мистер Бьюкенен.
Они подали друг другу руки, и у Гэтсби вдруг сделался натянутый, непривычно смущенный вид.
– Как ты вообще живешь? – допытывался Том. – И что тебя занесло в такую даль?
– Мы здесь завтракали с мистером Гэтсби.
Я оглянулся, но мистера Гэтсби и след простыл.
– Как-то раз, в октябре девятьсот семнадцатого года… (рассказывала мне несколько часов спустя Джордан Бейкер, сидя отменно прямо на стуле с прямою спинкой в саду-ресторане при отеле «Плаза»)… я шла по луисвиллской улице, то и дело сходя с тротуара на газон. Мне больше нравилось шагать по газону, потому что на мне были английские туфли с резиновыми шипами на подошве, которые вдавливались в мягкий грунт. На мне была также новая клетчатая юбка в складку, ветер раздувал ее, и каждый раз, когда это случалось, красно-бело-синие флаги на фасадах вытягивались торчком и неодобрительно цокали.
Самый большой флаг и самый широкий газон были у дома, где жила Дэзи Фэй. Ей тогда было восемнадцать, на два года больше, чем мне, и ни одна девушка во всем Луисвилле не пользовалась таким успехом. Она носила белые платья, у нее был свой маленький белый двухместный автомобиль, и целый день в ее доме звонил телефон, и молодые офицеры из Кэмп-Тэйлор взволнованно домогались чести провести с нею вечер: «Ну хоть бы один часок!»
В тот день, подходя к ее дому, я увидела, что белый автомобиль стоит у обочины, и в нем сидит Дэзи с незнакомым мне лейтенантом. Они были настолько поглощены друг другом, что она меня заметила, только когда я была уже в трех шагах.
– А, Джордан! – неожиданно окликнула она. – Будь добра, подойди сюда на минутку.
Мне крайне польстило, что я могла ей понадобиться, – из всех старших подруг она всегда была для меня самой привлекательной. Она спросила, не в Красный ли Крест я иду, щипать корпию. Я сказала, что да. Так, может быть, я передам, чтобы сегодня ее там не ждали?
Она говорила, а офицер смотрел на нее особенным взглядом – всякая девушка мечтает, что когда-нибудь на нее будут так смотреть. Мне это показалось очень романтичным, оттого и запомнилось надолго. Звали офицера Джей Гэтсби, и с тех пор я его четыре года в глаза не видела – так что, когда мы встретились на Лонг-Айленде, мне и в голову не пришло, что это тот самый Гэтсби.
Дело было в девятьсот семнадцатом. А на следующий год и у меня уже завелись поклонники, а кроме того, я стала участвовать в спортивных состязаниях, и мы с Дэзи виделись довольно редко. Она развлекалась в другой компании, постарше, если вообще развлекалась. Ходили о ней какие-то фантастические слухи – будто зимой мать однажды застигла ее, когда она укладывала чемодан, чтобы ехать в Нью-Йорк прощаться с каким-то военным, отправлявшимся за океан. Конечно, ее не пустили, но после этого она несколько недель не разговаривала ни с кем в доме. И больше она никогда не флиртовала с военными, ограничивая свой круг теми молодыми людьми, которые из-за близорукости или плоскостопия были непригодны для службы в армии.
К осени она снова стала прежней Дэзи, веселой и жизнерадостной. Сразу после перемирия состоялся ее первый бал, и в феврале все заговорили о ее помолвке с одним приезжим из Нового Орлеана. А в июне она вышла замуж за Тома Бьюкенена из Чикаго, и свадьба была отпразднована с размахом и помпой, каких не помнит Луисвилл. Жених прибыл с сотней гостей в четырех отдельных вагонах, снял целый этаж в отеле «Мюльбах» и накануне свадьбы преподнес невесте жемчужное колье стоимостью в триста пятьдесят тысяч долларов.
Я была подружкой невесты. За полчаса до свадебного обеда я вошла к ней в комнату и вижу – она лежит на постели в своем затканном цветами платье, хороша, как июньский вечер – и пьяна как сапожник. В одной руке у нее бутылка сотерна, а в другой какое-то письмо.
– Поз-поздравь меня, – бормочет. – Напилась первый раз в жизни, и до чего ж, ах до чего ж хорошо!
– Дэзи, что случилось?
Сказать по правде, я испугалась: мне никогда не приходилось видеть девушку в таком состоянии.
– Вот, п-пожалуйста. – Она порылась в корзинке для мусора, стоявшей тут же на постели, и вытащила оттуда жемчужное колье. – Отнеси это вниз и отдай, кому следует. И скажи, что Дэзи пер-редумала. Так и скажи им всем: «Дэзи пер-редумала».
И в слезы – плачет, просто рыдает. Я бросилась вон из комнаты, разыскала горничную ее матери, мы заперли дверь и втолкнули Дэзи в ванну с холодной водой. Она ни за что не хотела выпустить из рук письмо. Так и сидела с ним в ванне, сжав его в мокрый комок, и только тогда позволила мне положить его в мыльницу, когда увидела, что оно расползается хлопьями, точно снег.
Но ни одного слова она больше не вымолвила. Мы дали ей понюхать нашатырного спирту, положили лед на голову, а потом снова натянули на нее платье, и когда полчаса спустя она вместе со мною спустилась вниз, жемчужное колье красовалось у нее на шее, и инцидент был исчерпан. А назавтра, в пять часов дня, она, не моргнув глазом, обвенчалась с Томом Бьюкененом и уехала в свадебное путешествие по южным морям.
Я встретила их в Санта-Барбаре, уже на обратном пути, и даже удивилась – как можно быть до такой степени влюбленной в собственного мужа. Стоило ему на минуту выйти из комнаты, она уже беспокойно озиралась и спрашивала: «Где Том?» – и была сама не своя, пока он не появлялся на пороге. Она часами просиживала на пляже, положив его голову к себе на колени, и гладила ему пальцами веки, и, казалось, не могла на него налюбоваться. Это было в августе. А через неделю после моего отъезда из Санта-Барбары Том ночью, на Вентурской дороге, врезался в автофургон, и переднее колесо его машины оторвало напрочь. В газеты попала и девица, с которой он ехал, потому что у нее оказалась сломанной рука, – это была горничная из отеля в Санта-Барбаре.
В апреле у Дэзи родилась дочка, и они на год уехали во Францию. Я встречала их время от времени – то в Каннах, то в Довиле, а потом они вернулись домой и обосновались в Чикаго. Дэзи, как вы помните, знали и любили в Чикаго. Народ вокруг них толокся самый беспутный – все богатая молодежь, шалопаи и кутилы; но Дэзи ухитрилась сохранить совершенно безупречную репутацию. Может быть, благодаря тому, что она не пьет. Это большое преимущество – быть трезвой, когда все кругом пьяны. Не наговоришь лишнего, а главное, если вздумается что-нибудь себе позволить, сумеешь выбрать время, когда никто уже ничего не замечает или всем наплевать. А может быть, Дэзи не интересовали романы, хотя есть у нее в голосе что-то такое…
И вот месяца полтора тому назад она вдруг услышала фамилию Гэтсби – впервые за все эти годы. Помните, когда вы упомянули, что живете в Уэст-Эгге, я спросила, не знаете ли вы там Гэтсби? Не успели вы тогда уехать домой, она поднялась ко мне в комнату, разбудила меня и спросила: «Как он выглядит, этот Гэтсби?» И когда я спросонок кое-как его описала, она сказала каким-то странным, не своим голосом, что, должно быть, это тот самый, с которым она была знакома когда-то. Тут только я вспомнила офицера в ее белом автомобиле и соединила концы с концами.
Когда Джордан Бейкер досказывала мне эту историю, мы уже давно успели уйти из «Плаза» и в открытой машине ехали по аллеям Центрального парка. Солнце уже скрылось за высокими обиталищами кинозвезд на Пятидесятых улицах западной стороны, и в душных сумерках звенели ясные голоса детей, выводивших, точно сверчки на траве, свою песенку:
Я арабский шейх,
Люблю тебя больше всех.
Я примчусь к тебе во сне
На быстроногом скакуне.
– Странное совпадение, – сказал я.
– А это вовсе не совпадение.
– То есть как?
– Гэтсби нарочно купил этот дом, так как знал, что Дэзи живет недалеко, по ту сторону бухты.
Значит, не только звезды притягивали его взгляд в тот июньский вечер. Он вдруг словно ожил передо мной, освободившись от скорлупы своего бесцельного великолепия.
– Вот он и хотел вас просить, – продолжала Джордан, – может быть, вы как-нибудь позовете Дэзи в гости и позволите ему тоже зайти на часок.
Я был потрясен скромностью этой просьбы. Он ждал пять лет, купил виллу, на сказочный блеск которой слетались тучи случайной мошкары, – и все только ради того, чтобы иметь возможность как-нибудь «зайти на часок» в чужой дом.
– Неужели, чтобы обратиться с такой пустячной просьбой, нужно было посвящать меня во все это?
– Он робеет, ведь он так долго ждал. Думал, вдруг вы обидитесь. Ведь он, в сущности, порядочный дикарь, если заглянуть поглубже.
Что-то мне тут казалось не так.
– Не проще ли было попросить вас устроить эту встречу?
– Ему хочется, чтобы она увидела его дом, – пояснила Джордан. – А вы живете рядом.
– А-а!
– По-моему, он все ждал, что в один прекрасный вечер она вдруг появится у него в гостиной, – продолжала Джордан. – Но так и не дождался. Тогда он стал, как бы между прочим, заводить с людьми разговоры о ней, в надежде найти общих знакомых, и первой оказалась я. Вот он и обратился ко мне – помните, в тот вечер, когда мы с вами встретились у него на вилле. Послушали бы вы, как он бродил вокруг да около, пока добрался до сути дела. Я, конечно, сразу же предложила завтрак в Нью-Йорке – так он словно взбеленился. «Я не хочу никаких недозволенных встреч! – твердит. – Я хочу просто увидеться с ней в гостях у соседа».
– Когда я сказала, что вы с Томом приятели, он уже готов был отказаться от этой затеи. Он мало что знает о Томе, хотя говорит, что несколько лет просматривал каждый день чикагские газеты – все искал какого-нибудь упоминания о Дэзи.
Уже стемнело, и, когда мы нырнули под небольшой пешеходный мостик, я обхватил рукой золотистые плечи Джордан, слегка притянул ее к себе и предложил поужинать вместе. И Дэзи, и Гэтсби вдруг перестали меня интересовать; их место заняла эта безмятежная и решительная, узколобая проповедница всеобщего скептицизма, небрежно откинувшаяся на сгиб моей руки. В ушах у меня с каким-то хмельным азартом зазвучала фраза: «Ты или охотник, или дичь, или действуешь, или устало плетешься сзади».
– А Дэзи бы нужно хоть что-то иметь в жизни, – вполголоса сказала Джордан.
– Сама-то она хочет увидеться с Гэтсби?
– Она ничего не знает. Гэтсби не хочет, чтобы она знала. Вы просто пригласите ее к себе на чашку чая.
Мы миновали заслон из темных деревьев, и вот уже за парком мягко и нежно высветились фасады Пятьдесят девятой улицы. У меня, не в пример Гэтсби и Тому Бьюкенену, не было женщины, чей бестелесный образ реял бы передо мной среди темных карнизов и слепящих огней рекламы, поэтому я крепче сжал в объятиях ту, что сидела рядом. Бледный презрительный рот улыбнулся мне, и, сжимая ее все сильней, я потянулся к ее губам.
