VI. Лафонтен ведет переговоры
Фуке, сердечно пожав руку Лафонтену, сказал:
– Мой милый поэт, сочините, прошу вас, еще сотню басен, и не только ради восьмидесяти пистолей за каждую, но и для того, чтобы обогатить нашу словесность сотней шедевров.
– Но не думайте, – важничая, заявил Лафонтен, – что я принес господину суперинтенданту лишь эту идею и эти восемьдесят пистолей.
– Лафонтен, никак, сегодня богач! – вскричали со всех сторон.
– Да будет благословенна мысль, способная подарить меня миллионом или двумя, – весело произнес Фуке.
– Вот именно, – согласился Лафонтен.
– Скорее, скорее! – раздались крики присутствующих.
– Берегитесь! – шепнул Пелисон Лафонтену. – До сих пор вы имели большой успех, но нельзя же перегибать палку.
– Ни-ни, господин Пелисон, вы человек отменного вкуса, и вы сами выразите мне свое одобрение.
– Речь идет о миллионах? – спросил Гурвиль.
Лафонтен ударил себя в грудь и сказал:
– У меня вот тут полтора миллиона.
– К черту этого гасконца из Шато-Тьери! – воскликнул Лоре.
– Вам подобало бы коснуться не кармана, а головы, – заметил Фуке.
– Господин суперинтендант, – продолжал Лафонтен, – вы не генеральный прокурор, вы поэт.
– Неужели? – вскричали Лоре, Корнар и прочие литераторы.
– Я утверждаю, что вы поэт, живописец, ваятель, друг наук и искусств, но признайтесь, признайтесь сами, вы никоим образом не судейский!
– Охотно, – ответил, улыбаясь, Фуке.
– Если б вас захотели избрать в Академию, скажите, вы бы отказались от этого?
– Полагаю, что так, да не обидятся на меня академики.
– Но почему же, не желая входить в состав Академии, вы позволяете числить себя в составе парламента?
– Вот как! – удивился Пелисон. – Мы говорим о политике.
– Я спрашиваю, – продолжал Лафонтен, – идет или не идет господину Фуке прокурорская мантия?
– Дело не в мантии, – возразил Пелисон, раздраженный всеобщим смехом.
– Напротив, именно в мантии, – заметил Лоре.
– Отнимите мантию у генерального прокурора, – сказал Конрар, – и у нас останется господин Фуке, на что мы отнюдь не жалуемся. Но так как не бывает генерального прокурора без мантии, то мы объявляем вслед за господином де Лафонтеном, что мантия действительно пугало.
– Fugiunt risus leporesque, – вставил Лоре.
– Бегут смех и забавы, – перевел один из ученых гостей.
– А я, – с важным видом продолжал Пелисон, – совсем иначе перевожу слово «lepores».
– Как же вы его переводите? – спросил Лафонтен.
– Я перевожу следующим образом: «Зайцы спасаются бегством, узрев господина Фуке».
Взрыв хохота; суперинтендант смеется вместе со всеми.
– При чем тут зайцы? – вмешивается уязвленный Конрар.
– Кто не радуется душою, видя господина Фуке во всем блеске его парламентской власти, тот заяц.
– О, о! – пробормотали поэты.
– Quo non ascendam, – заявляет Конрар, – представляется мне невозможным рядом с прокурорскою мантией.
– А мне представляется, что этот девиз невозможен без этой мантии, – говорит упорно стоящий на своем Пелисон. – Что вы думаете об этом, Гурвиль?
– Я думаю, – ответил Гурвиль, – что прокурорская мантия вещь неплохая, но полтора миллиона все же дороже ее.
– Присоединяюсь к Гурвилю! – воскликнул Фуке, обрывая тем самым спор, ибо его мнение не могло, разумеется, не перевесить все остальные.
– Полтора миллиона! – проворчал Пелисон. – Черт подери! Я знаю одну индийскую басню…
– Расскажите-ка, расскажите, – попросил Лафонтен, – мне также следует познакомиться с нею.
– Приступайте, мы слушаем!
– У черепахи был панцирь, – начал Пелисон. – Она скрывалась в нем, когда ей угрожали враги. Но вот кто-то сказал черепахе: «Летом вам, наверное, очень жарко в этом домике, и, кроме того, мы не видим вас во всей вашей прелести, а между тем я знаю ужа, который выложит за него полтора миллиона».
– Превосходно! – воскликнул со смехом Фуке.
– Ну а дальше? – поторопил Лафонтен, заинтересовавшийся больше баснею, чем вытекающей из нее моралью.
– Черепаха продала панцирь и осталась нагой. Голодный орел увидел ее, ударом клюва убил и сожрал.
– А мораль? – спросил Конрар.
– Мораль состоит в том, что господину Фуке не следует расставаться со своей прокурорской мантией.
Лафонтен принял эту мораль всерьез и возразил своему собеседнику:
– Но вы забыли Эсхила.
– Что вы хотите сказать?
– Эсхила Плешивого, как его называли.
– Что же из этого следует?
– Эсхила, череп которого показался орлу, парящему в высоте, – кто знает, быть может, это был тот самый орел, о котором вы говорили, – большому любителю черепах, самым обыкновенным камнем, и он бросил на него черепаху, укрывшуюся под своим панцирем.
– Господи боже! Конечно, Лафонтен прав, – сказал в раздумье Фуке. – Всякий орел, если он захочет съесть черепаху, легко сумеет разбить ее панцирь, и, воистину, счастливы те черепахи, за покрышку которых какой-нибудь уж готов заплатить полтора миллиона. Пусть мне дадут такого ужа, столь же щедрого, как в басне, рассказанной Пелисоном, и я отдам ему панцирь.
– Rara avis in terris, – вздохнул Конрар.
– Птица, подобная черному лебедю, разве не так? – ухмыльнулся Лафонтен. – Совершенно черная и очень редкая птица. Ну что же, я обнаружил ее.
– Вы нашли покупателя на должность генерального прокурора? – воскликнул Фуке.
– Да, сударь, нашел.
– Но господин суперинтендант ни разу не говорил, что намерен продать ее, – возразил Пелисон.
– Простите, но вы сами говорили об этом, – сказал Конрар.
– И я свидетель, – добавил Гурвиль.
– Хорошие разговоры, однако, он ведет обо мне! Но кто же ваш покупатель, отвечайте-ка, Лафонтен? – спросил Фуке.
– Совсем черная птица, советник парламента, славный малый… Ванель.
– Ванель! – воскликнул Фуке. – Ванель! Муж…
– Вот именно, сударь… ее собственный муж.
– Бедняга, – сказал Фуке, заинтересованный сообщением Лафонтена, – значит, он мечтает о должности генерального прокурора?
– Он мечтает быть всем, чем являетесь вы, и делать то же, что делали вы, – вставил Гурвиль.
– Это очень забавно, расскажите-ка подробнее, Лафонтен.
– Дело обстоит очень просто. Время от времени мы видимся с ним. Вот и сегодня я встретил его на площади у Бастилии; он прогуливался там в то самое время, когда я собирался нанять экипаж, чтобы ехать сюда.
– Он, конечно, подстерегал жену, – прервал Лафонтена Лоре.
– О нет, что вы! – без стеснения возразил Фуке. – Он не ревнив.
– И вот он подходит ко мне, обнимает меня, ведет в кабачок Имаж-сен-Фиакр и начинает рассказывать про свои горести.
– У него, стало быть, горести?
– Да, его супруга прививает ему честолюбие. Ему говорили о какой-то парламентской должности, о том, что было произнесено имя господина Фуке, и вот с этого самого часа госпожа Ванель только и делает, что мечтает стать генеральною прокуроршей, и всякую ночь, когда она не видит себя во сне таковою, она прямо умирает от тоски.
– Черт возьми!
– Бедная женщина, – произнес Фуке.
– Подождите. Конрар утверждает, что я не умею вести дела, но вы сами увидите, как я вел себя в этом случае. «Знаете ли вы, – говорю я Ванелю, – что это очень дорого стоит, такая должность, как у господина Фуке?» «Ну а сколько же, например?» – спрашивает Ванель. «Господин Фуке не продал ее за миллион семьсот тысяч ливров, которые ему предлагали». «Моя жена, – отвечает Ванель, – оценивала ее приблизительно в миллион четыреста тысяч». «Наличными?» «Да, наличными: она только что продала поместье в Гиени и получила за него деньги».
– Это недурной куш, если захватить его сразу, – поучительно заметил аббат Фуке, который до этих пор не проронил ни одного слова.
– Бедная госпожа Ванель, – прошептал Фуке.
Пелисон пожал плечами и сказал Фуке на ухо:
– Демон?
– Вот именно… И было бы очень забавно деньгами этого демона исправить зло, которое причинил себе ангел ради меня.
Пелисон удивленно посмотрел на Фуке, мысли которого направились теперь совсем по другому руслу.
– Так что же, – спросил Лафонтен, – как обстоит дело с моими переговорами?
– Замечательно, мой милый поэт.
– Все это так, но нередко человек хвастает, будто готов купить лошадь, а на поверку у него не оказывается денег, чтобы заплатить за уздечку, – заметил Гурвиль.
– Ванель, пожалуй, откажется, если мы поймаем его на слове, – вставил аббат Фуке.
– Вам приходят в голову подобные мысли лишь потому, что вы не знаете развязки моей истории, – снова начал Лафонтен.
– А, есть и развязка? Что же вы тянете? – воскликнул Гурвиль.
– Semper ad adventum, не так ли? – сказал Фуке тоном вельможи, который позволяет себе искажать цитаты.
Латинисты зааплодировали.
– А развязка моя, – вскричал Лафонтен, – заключается в том, что этот упрямец Ванель, узнав, что мой путь лежит в Сен-Манде, умолил меня прихватить его вместе с собой.
– О, о!
– И устроить ему, если возможно, свидание с монсеньо-ром. Он сейчас дожидается на лужайке Бель-Эр.
– Словно жук.
– Вы говорите это, Гурвиль, имея в виду его усики. Ах вы, злостный насмешник!
– Господин Фуке, ваше слово!
– Мое слово? По-моему, не подобает, чтобы муж госпожи Ванель простудился у меня на пороге; пошлите за ним, Лафонтен, раз вы знаете, где он находится.
– Я сам отправлюсь за ним.
– И я с вами, – заявил аббат Фуке, – и понесу мешки с золотом.
– Прошу без шуток, – строго сказал Фуке, – дело серьезное, если тут и впрямь есть настоящее дело. Но прежде всего давайте будем гостеприимны. Попросите от моего имени извинения у этого милого человека и передайте ему, что я весьма огорчен, заставив его дожидаться, но ведь я не знал о его приезде.
Лафонтен побежал за Ванелем. За ним поспешил Гурвиль, и это оказалось весьма кстати, так как поэт, отдавшись своим вычислениям, сбился с пути и направился было к Сен-Мару.
Через четверть часа Ванель уже входил в кабинет суперинтенданта, тот самый кабинет, который вместе со всеми смежными помещениями мы описали в начале нашего повествования.
Увидев Ванеля, Фуке подозвал Пелисона и в течение нескольких минут что-то шептал ему на ухо.
– Запомните хорошенько, – сказал он ему, – проследите за тем, чтобы в карету было уложено все серебро, посуда и все драгоценности. Возьмите вороных лошадей, пусть ювелир отправится вместе с вами. Задержите ужин до приезда госпожи де Бельер.
– Надо бы предупредить госпожу де Бельер, – предложил Пелисон.
– Не к чему. Я сам позабочусь об этом.
– Отлично.
– Идите, друг мой.
Пелисон ушел, не очень-то хорошо понимая, в чем дело, но, как это бывает с преданными друзьями, исполненный доверия к воле того, кому он привык подчиняться во всем. В этом сила избранных душ. Недоверие – свойство низких натур.
Ванель склонился перед суперинтендантом. Он собрался было начать длинную речь.
– Садитесь, сударь, – обратился к нему Фуке. – Кажется, вы хотите купить мою должность?
– Монсеньор…
– Сколько вы можете заплатить за нее?
– Это вам, монсеньор, надлежит назвать сумму. Я знаю, что вам уже делали известные предложения.
– Мне говорили, что госпожа Ванель оценивает мою должность в миллион четыреста тысяч?
– Это все, чем мы с нею располагаем.
– Вы можете расплатиться наличными?
– У меня нет с собой денег, – отвечал наивно Ванель, приготовившийся к борьбе, хитростям, к шахматным комбинациям и озадаченный такой простотой и величием.
– Когда же они будут у вас?
– Как только прикажете, монсеньор.
Он трепетал при мысли, что Фуке, быть может, издевается над ним.
– Если б вам не нужно было возвращаться ради денег в Париж, я бы сказал – немедленно…
– О монсеньор!..
– Но, – перебил суперинтендант, – отложим расчеты и подписание договора на завтра.
– Пусть будет по-вашему, – согласился оглушенный и похолодевший Ванель.
– Итак, на шесть часов утра, – добавил Фуке.
– На шесть часов, – повторил Ванель.
– Прощайте, господин Ванель. Передайте вашей супруге, что я целую ей ручки.
И Фуке встал.
Тогда Ванель, с налившимися кровью глазами и потеряв голову, произнес:
– Монсеньор, итак, вы даете честное слово?
Фуке повернул к нему голову и спросил:
– Черт подери, а вы?
Ванель смешался, вздрогнул и кончил тем, что робко протянул руку. Фуке благородным жестом протянул навстречу свою. И честная рука на секунду коснулась влажной руки лицемера. Ванель сжал пальцы Фуке, чтобы убедить себя в том, что это не сон. Суперинтендант едва приметным движением освободил свою руку.
– Прощайте, – сказал он Ванелю.
Ванель попятился к двери, торопливо прошел через приемные комнаты и исчез за порогом дома.
