Лавальер вышла вместе с патрулем.

Патруль направился по улице Сент-Оноре направо, Лавальер машинально повернула налево. Лавальер приняла решение, ее намерения определились: она хотела поступить в монастырь кармелиток в Шайо, настоятельница которого была известна строгостью, наводившей страх на придворных.

Лавальер совсем не знала Парижа. Она никогда не выходила пешком и не нашла бы дороги даже в более спокойном состоянии. Неудивительно, что она сразу повернула не в ту сторону, куда было нужно. Ей хотелось как можно скорее удалиться от дворца, все равно куда. Она слышала, что Шайо расположен на берегу Сены, и направилась к Сене. Она свернула на улицу Кок и так как не могла пройти через Лувр, то направилась к церкви Сен-Жермен-л’Оксер-руа, по пустырю, где впоследствии Перро построил знаменитую колоннаду.

Вскоре она вышла на набережную. Она была возбуждена и шла быстро, едва чувствуя слабость, которая, время от времени заставляя ее слегка прихрамывать, напоминала о вывихе, полученном ею в детстве.

В другие часы ее внешность вызвала бы подозрение даже у наименее проницательных людей, привлекла бы взгляды самых нелюбопытных прохожих. Но в половине третьего утра парижские улицы почти безлюдны; на них попадаются только трудолюбивые ремесленники, отправляющиеся на дневной заработок, или же бездельники, возвращающиеся домой после разгульной ночи. Для первых день начинается; для вторых он кончается.

Лавальер боялась всех встречных, так как она по неопытности не могла бы отличить честного человека от негодяя. Нищета была для нее пугалом, и все люди, которых она встречала, казались ей бедняками.

Несмотря на беспорядок в туалете, она была одета изящно, так как на ней было то же платье, в котором она являлась накануне к вдовствующей королеве; кроме того, ее бледное лицо и красивые глаза, видневшиеся из-под плаща, который она приподняла, чтобы смотреть на дорогу, возбуждали различные чувства у прохожих: нездоровое любопытство у одних, жалость у других.

Так дошла Лавальер, страшно волнуясь, торопясь и спотыкаясь, до Гревской площади. Время от времени она останавливалась, прижимала руку к сердцу, прислонялась к стене, чтобы передохнуть, и затем еще быстрее устремлялась вперед.

На Гревской площади Лавальер столкнулась с тремя подвыпившими оборванцами, которые сходили с барки, причаленной к набережной. Барка была нагружена вином, и было видно, что эти люди отдали честь ее грузу.

Нестройными голосами они воспевали Бахуса и, спустившись на набережную, загородили дорогу молодой девушке. Лавальер остановилась. Они тоже остановились при виде женщины в придворном костюме. Потом взялись за руки и окружили Лавальер, напевая:

Лавальер поняла, что эти люди помешают ей идти дальше. Она сделала несколько попыток к бегству; но все они были безуспешны. Ноги у нее подкосились, она почувствовала, что сейчас упадет, и отчаянно закричала. Но в то же мгновение окружавшее ее кольцо разорвалось под чьим-то мощным натиском. Один из оскорбителей кубарем полетел налево, другой покатился направо, к реке, третий пошатнулся.

Перед девушкой стоял офицер мушкетеров, с нахмуренными бровями, угрожающе сжатыми губами и поднятой рукой. При виде мундира, особенно же испытав силу человека, носившего его, пьяницы разбежались.

– Вот тебе раз! – воскликнул офицер. – Да ведь это мадемуазель де Лавальер!

Ошеломленная тем, что произошло, пораженная звуками своего имени, Лавальер подняла глаза и узнала д’Артаньяна.

– Да, сударь, это я.

И она схватила его за руку.

– Вы защитите меня, господин д’Артаньян? – произнесла она умоляющим голосом.

– Конечно; но куда же вы идете в такой ранний час?

– В Шайо.

– В Шайо, через Рапе? Ведь вы, мадемуазель, удаляетесь от него.

– В таком случае, сударь, будьте добры, укажите мне дорогу и проводите меня.

– С большим удовольствием!

– Но как вы очутились здесь? По какой милости неба вы подоспели мне на помощь? Право, мне кажется, что я вижу сон или схожу с ума.

– Я очутился здесь, мадемуазель, потому что у меня дом на Гревской площади. Вчера я пришел сюда за квартирной платой и здесь заночевал. Теперь мне хочется пораньше попасть во дворец, чтобы проверить караулы.

– Спасибо, – сказала Лавальер.

«Я объяснил ей, что я делал, – подумал д’Артаньян, – но что делала она и зачем идет в Шайо в такой час?»

Он подал ей руку. Лавальер оперлась на нее и быстро пошла. Однако чувствовалось, что она была очень слаба. Д’Артаньян предложил ей отдохнуть; она отказалась.

– Вы, должно быть, не знаете, где Шайо? – поинтересовался д’Артаньян.

– Не знаю.

– Туда очень далеко.

– Все равно!

– По крайней мере лье.

– Ничего, я дойду.

Д’Артаньян больше не спорил; по тону голоса он всегда отличал серьезно принятые решения.

Он скорее нес, чем провожал Лавальер.

Наконец показались холмы.

– К кому вы идете, мадемуазель? – спросил д’Артаньян.

– К кармелиткам, сударь.

– К кармелиткам?! – с изумлением повторил д’Артаньян.

– Да; и раз господь послал вас на моем пути, примите мою благодарность и прощайте.

– К кармелиткам! Вы прощаетесь! Значит, вы хотите постричься?.. – вскричал д’Артаньян.

– Да, сударь.

– Вы!!!

В этом вы, за которым мы поставили три восклицательных знака, чтобы придать ему как можно больше выразительности, заключалась целая поэма. Оно воскресило у Лавальер старые воспоминания о Блуа и ее недавнее прошлое в Фонтенбло; оно говорило ей: «Вы могли бы быть счастливы с Раулем и стать такой могущественной с Людовиком, и вы хотите постричься!»

– Да, сударь, – отвечала она, – я. Я хочу стать служительницей божьей; я отказываюсь от мира.

– Но не ошибаетесь ли вы относительно своего призвания? Не обманываетесь ли относительно воли божьей?

– Нет, потому что бог послал мне вас навстречу. Без вас я, наверное, не попала бы сюда. Значит, бог хотел, чтобы я дошла до цели.

– Сомневаюсь, – сказал в ответ д’Артаньян, – ваше рассуждение кажется мне чересчур хитроумным.

– Во всяком случае, – продолжала Лавальер, – вы теперь посвящены в мои планы. Мне остается только попросить вас о последней любезности, заранее принося вам благодарность.

– Говорите, мадемуазель.

– Король не знает о моем бегстве из дворца.

Д’Артаньян отступил в удивлении.

– Король, – продолжала Лавальер, – не знает, что я собираюсь постричься.

– Король не знает!.. – вскричал д’Артаньян. – Берегитесь, мадемуазель, вы не предусмотрели всех последствий вашего поступка. Без ведома короля ничего нельзя предпринимать, особенно придворным.

– Я больше не придворная, сударь.

Д’Артаньян смотрел на девушку со все возраставшим удивлением.

– Не беспокойтесь, сударь, – говорила она, – все предусмотрено, и к тому же теперь было бы поздно менять решение. Дело сделано.

– Что же вам угодно, мадемуазель?

– Сударь, я умоляю вас дать мне клятву – из жалости, из великодушия, из чувства чести.

– В чем?

– Поклянитесь мне, господин д’Артаньян, что вы не расскажете королю о встрече со мной и о том, что я в монастыре кармелиток.

Д’Артаньян покачал головой.

– Я не дам вам такой клятвы, – отказался он.

– Почему же?

– Потому что я знаю короля, знаю вас, знаю себя самого, знаю человеческую природу вообще; нет, такой клятвы я вам не дам.

– В таком случае, – произнесла Лавальер с силой, которой от нее нельзя было ожидать, – вместо того, чтобы благословлять вас до конца моих дней, скажу вам – будьте прокляты! Вы делаете меня несчастнейшей из всех женщин!

Мы уже говорили, что д’Артаньян умел различать голос сердца; восклицание Лавальер взволновало его. Он увидел, как исказилось ее лицо, как дрожь пробежала по ее хрупкому и нежному телу; он понял, что сопротивление убьет ее.

– Пусть будет по-вашему, – согласился он. – Будьте спокойны, мадемуазель, я ничего не скажу королю.

– Спасибо вам, спасибо! – воскликнула Лавальер. – Вы великодушнейший из всех людей.

И в порыве радости она схватила руку д’Артаньяна и крепко пожала ее.

Мушкетер был тронут.

– Вот тебе раз! – удивился он. – Она начинает тем, чем другие кончают. Как тут не растрогаться!

В припадке горя Лавальер присела было на камень, но собралась с силами, встала и направилась к монастырю, очертания которого обрисовывались на бледнеющем небе. Д’Артаньян издали следил за нею. Дверь в монастырскую приемную была приоткрыта. Лавальер скользнула туда, как тень, и, поблагодарив д’Артаньяна легким движением руки, скрылась.

Оставшись один, д’Артаньян задумался над только что происшедшим.

«Вот так положение! – размышлял он. – Хранить такую тайну – все равно что носить в кармане раскаленный уголь и надеяться, что он не прожжет платья. Выдать же тайну после того, как поклялся хранить ее, было бы бесчестно. Обыкновенно хорошие мысли приходят мне в голову мгновенно; однако на этот раз, если я не ошибаюсь, придется порядком потрудиться, прежде чем я найду решение вопроса… Куда направить путь?.. Ей-богу, в Париж; это правильная дорога… Только придется бежать бегом… А бежать лучше на четырех ногах, чем на двух. К несчастью, у меня теперь только две… Коня! „Корону за коня!“ – сказал бы я, как говорят в театре… Впрочем, это будет стоить мне подешевле… У заставы Конферанс стоит пикет мушкетеров, и там я найду целый десяток лошадей».

Приняв это решение, д’Артаньян тотчас же направился к пикету, выбрал лучшую лошадь и через десять минут был во дворце. На башне дворца пробило пять.

Д’Артаньян осведомился о короле. Король лег в обычный час, после аудиенции, данной им Кольберу, и, вероятно, еще спал.

– Да, – сказал мушкетер, – она не обманула меня. Король ничего не знает. Если бы ему была известна хоть половина того, что произошло, во дворце все были бы на ногах.