Я была так потрясена, что покорно шла за Женни, ничего не замечая вокруг, словно все это происходило во сне. У меня больше не было слов, и я молча слушала Женни, добавлявшую еще какие-то подробности к своему рассказу, но они, достигая слуха, не задевали сознания. Я понимала, что начинается новый этап в моей жизни, но какой — не знала, потому что над прошлым и над будущим витала скорбная тень. Она так завладела моим воображением, что у входа в Бельомбр я испуганно остановилась.

— Женни, — воскликнула я, — там, кажется, стоит призрак моей бедной матушки и воспрещает мне входить в дом ее мужа!

— Где вы ее видите? — спокойно спросила Женни.

— Там, перед решеткой, — ответила я, дрожа от ужаса и точно в бреду.

— Нет, вам это только чудится, — произнесла она и указала на небо. — Взгляните туда, на прекрасную светлую звезду, которая блестит над крышей: это улыбается вам ваша матушка, она видит, что вы счастливы, и, значит, ее грехи прощены.

Поддавшись власти этих простодушных и поэтических слов, я вошла в калитку и сразу погрузилась в непроглядную тень огромных сосен, окружавших дом. Ночь была безлунная, а деревья так разрослись, что, не знай я дороги к террасе, не раз натыкалась бы на них. Вдруг в этой мгле мои руки оказались в чьих-то руках, маленьких и нежных, непохожих на руки Фрюманса, но все же и не женских. Быть может, в руках Эдуарда? Но почему они так дрожат, почему так тяжело дышит этот человек? Меня словно окутал какой-то жаркий туман, кровь выстукивала в ушах непонятные слова, голова кружилась, а тот, кто стоял рядом, продолжал молчать. Появился Эдуард, освещая дорогу фонарем. Мои руки сжимал он, Мак-Аллан.

— Дорогая сестра, — сказал Эдуард, когда мы вошли в гостиную, — не отнимайте рук у этого человека, так преданного вам. Вы, конечно, знали, что я знаком с Мак-Алланом, но сейчас позвольте представить его вам как моего лучшего друга. Мы подружились три года назад, уже после смерти отца. Тогда он не говорил со мной о вас, я был еще мальчиком и все равно ничего не мог бы сделать. К тому же Мак-Аллан считал, что не должен восстанавливать меня против матушки. Но когда я стал хозяином своей судьбы, он первый сказал мне: «У вас есть сестра, достойная уважения и нежности. С ней обошлись несправедливо, оскорбили ее. Возможно, она не захочет ничего принять от вас. Но если вы через меня выкупите ее родное гнездо, — кто знает? — быть может, она примет его от нас с вами, потому что как другие не поняли ее, так она не поняла меня. Но я твердо верю, что смогу снова завоевать ее уважение и доверие». И вот мы вместе приехали сюда и просим вас поселиться в Бельомбре, и если вам нужно, чтобы мы на коленях вымаливали у вас прощение за обиды, против которых мы оба возвышаем голос, и я и Мак-Аллан станем сейчас на колени.

Эдуард говорил с такой искренностью, с такой трогательной нежностью, что поблагодарить его я могла только слезами. Женни отвела его в сторону, и мгновение спустя я осталась наедине с Мак-Алланом: наши друзья хотели, чтобы мы поскорей объяснились друг с другом. Я была смущена — теперь мне казалось, что это я виновата перед ним, а он всегда и во всем был прав.

Он заметил мое смятение и понял его.

— Вы сейчас думаете, что неверно судили обо мне, — сказал он. — Я тяжко страдал из-за вас, Люсьена, но отчасти заслужил это, потому что если и не провинился перед вами, то был очень виноват перед собой и должен искупить прошлую, во многом легковесную жизнь. Вы часто упрекали меня за нее, не зная, что такое эта легковесность, не умея ее определить. Теперь я должен исповедаться перед вами, чтобы хоть немного оправдать себя.

Меня воспитали самым плачевным образом. Единственный оставшийся в живых сын из нескольких горячо любимых детей, слабый здоровьем, я был так избалован родителями, что долгое время считал мир, вселенную, жизнь созданными только для меня, для моих удовольствий, удобств, прихотей и развлечений. Живой ум, спасительная приверженность к работе и некоторая гордость защитили меня от грубых пороков, но я всегда жаждал новых впечатлений и был подвержен приступам сплина — этого страшного недуга, терзающего англичан, — если разнообразные и бурные волнения не наполняли до краев мой день. Что говорить, я дурно жил, дурно понимал жизнь, дурно распоряжался временем, дурно тратил сердечный жар. Я постоянно обманывался в любви, но виню за это не любовь и не женщин, а собственную стремительность, слепоту, чрезмерную пылкость чувств, бравших верх над рассудком, и ту потребность в страстях и тревогах, с которой я не умел или, быть может, не мог совладать.

Самое серьезное разочарование я испытал по милости леди Вудклиф. Молодая вдова, она была красива, блистательно остроумна, свободна… Когда она предложила мне руку, я возомнил, что завоевал ее сердце, но был отставлен ради маркиза де Валанжи. Этот пошлейший честолюбец, своего рода авантюрист, словом — полное ничтожество, неплохо отомстил за меня, женившись на моей бывшей нареченной. Как я обрадовался, Люсьена, когда уверился, что этот человек вам никто! Леди Вудклиф овдовела вторично, но никаких чувств у меня к ней не сохранилось, хотя она все еще была красива и обольстительна: я благоразумный и снисходительный светский человек, но не подлец и не распутник. Она пожелала снова увидеться со мной, и я появился в ее гостиной, но уже равнодушный к ее чарам. Эта неотразимая женщина была раздосадована, уязвлена моим спокойным прощением. Ей захотелось вновь завладеть мной, а так как я успел разбогатеть, приобрести положение в свете и на ее кокетство отвечал улыбкой, она решила, что на этот раз снизойдет и переменит свое имя на мое.

Но я не предложил ей ни имени, ни сердца, ни страсти. Оскорбленная, отвергнутая, она излила гнев на вас; я встал на вашу защиту, вот она и попыталась вас уничтожить, но не столько из неприязни к вам, сколько от злой обиды на меня.

Я тогда уже любил вас, Люсьена, и наша противница догадывалась об этом. Но моя любовь была и недостаточно сильна, и недостаточно благородна. Вы были правы, остерегаясь меня и считая, что я вас недостоин.

О, я был вполне искренен, я еще раз поверил, что впервые по-настоящему полюбил! И я женился бы на вас — мое слово неизменно, к тому же этот добрый поступок рождал во мне какую-то романтическую радость. Но в мое чувство вплеталось и приятное предвкушение мести: унизить леди Вудклиф, преподать, не совершая вероломства, урок, подобный тому, который она вероломно преподала мне, — это тоже входило в мое желание жениться на вас. Видите, я признаюсь в несовершенстве тогдашней моей любви к вам. Но это еще не все. В ту пору я испытывал страшные приступы ревности к Мариусу, за которого вы вот-вот должны были выйти замуж, и к Фрюмансу, которого от души любил, несмотря на то, что понимал — он достойнее вас, чем я. Однажды я честно признался ему в своей ревности, был высмеян им, пристыжен, исцелен… но ненадолго. Как знать, если бы эти приступы продолжались, мой недуг мог бы стать пыткой для меня, оскорблением для вас. Все равно я не колебался. Мне казалось, я победил предубеждение леди Вудклиф, но вдруг узнал, что она обманывает меня и продолжает добиваться в тулонском суде приговора против вас. Это еще более укрепило во мне и без того твердое намерение жениться, если вы дадите согласие. Я уехал в Англию, хотел привести в порядок дела, чтобы потом всецело и навсегда посвятить вам жизнь. Вернувшись в Париж, уже готовый мчаться в Соспелло, я получил вашу записку: вы не любите меня, любите другого! Я поверил этому и вот тут-то по-настоящему полюбил вас за прямоту, за беспредельное бескорыстие, потому что богатому и известному Мак-Аллану вы предпочли никому не ведомого бедняка, нашего достойнейшего Фрюманса! Женни никогда его не любила, а он любил только вас. Да и могло ли быть иначе? Женни была только ширмой, чтобы отвести подозрения и скрыть от посторонних глаз эту безнадежную страсть. Но вот рухнули преграды между вами и избранником вашего сердца, и вы сразу принесли ему в жертву все надежды на благоустроенную жизнь, обрекли себя на нужду, оторванность от мира, существование в нищей деревушке, заброшенной среди самых унылых гор, какие только существуют на свете! Вы были великолепны, Люсьена! И ведь вы никогда не лгали мне, никогда не поощряли моей любви. Я не имел права жаловаться на вас, был бесконечно несчастен, и выхода моему горю не было даже в негодовании.

Леди Вудклиф показала мне ваше письмо с отказом от имени и наследства, и я стал еще больше восхищаться вами, поклоняться вам и горевать, что вы не моя. Как я клял себя — ведь несчастье было делом моих собственных рук: я недостаточно ценил вас, не сумел победить, слишком верил в себя. Надо было еще сильней ревновать к Фрюмансу, бороться с ним, вытеснить из вашего сердца этого скромного и смиренного соперника, который сам готов был уступить мне дорогу и, ни на что не притязая, все же оттеснил меня! Мне следовало быть подозрительным, эгоистичным, страстным, во что бы то ни стало влюбить вас в себя, а я оказался банкротом! Я был слишком стар для вас, но эта старость сказалась не столько в отсутствии внешнего обаяния, сколько в недостатке пламенной настойчивости.

Я был подавлен, строил самые безрассудные планы — поехать за вами, похитить вас, убить Фрюманса, — безумствовал, бессильно склонялся под тяжестью приговора: «Она его любит! Что я ни сделаю, ей все будет противно! Надо отказаться от встречи с ней и навсегда остаться ее другом».

Когда явился Джон, я был болен, лежал в жару. Не желая вверять столь щекотливую материю письмам, он дилижансом приехал в Париж и рассказал мне о происшедшем. В моем несчастье он винил себя, но повторял, что, зная о моих былых отношениях с леди Вудклиф, не будучи уверен, действительно ли они порваны, не посмел клятвенно заверить Женни в моей нынешней безгрешности. Я простил его и тут же отправил в Тулон, а затем в Соспелло, дав наказ инкогнито часто наведываться в ваши края и подробно писать мне о вас. Я было обрел надежду, но снова утратил ее, услышав о недуге Женни и приписав его тайной любви к Фрюмансу, на борьбу с которой ушли все ее жизненные силы. Мне казалось, что и вы догадываетесь об этой любви и уже никогда не выйдете за Фрюманса, но именно поэтому навсегда сохраните ему верность.

Потом я подумал, что если вы утратите Женни и не захотите принадлежать человеку, так сильно ею любимому, вас ожидают одиночество и отчаянье, и дал себе слово навсегда быть вашим другом и опорой, даже и питая к вам неразделенную страсть.

Готовый ко всему, я тайно приехал в Бельомбр, дал знать о моем приезде Фрюмансу и встретился с ним ночью на полдороге к Помме. Тут я понял, что он любит Женни и только Женни, а если и любим вами, то как не догадывался об этом прежде, так не догадывается и теперь.

О выздоровлении Женни, о ее браке с Фрюмансом я узнал в Соспелло и поймал себя на том, что опять полон надежд. Я поехал в Тулон, снова встретился с Фрюмансом, и он поведал мне, что вы любили меня, любите, быть может, до сих пор, но, считая себя дочерью господина де Валанжи, никогда не сможете преодолеть отвращения к бывшему любовнику его жены. Он множество раз спрашивал вас об этом, убедился, что вы непреклонны, и теперь потребовал, чтобы я либо оправдал себя в ваших глазах, либо больше не тревожил душевный покой, обретенный вами в самоотречении. Я не мог отрицать своей былой связи с леди Вудклиф. Ваша щепетильность казалась мне чрезмерной, но все же достойной уважения. К тому же я был любим! Любим несравненным существом, чья душа была так возвышенна, тверда, непобедима во всех житейских испытаниях! Неужели же мне отказаться от вас? Прекратить борьбу, искать забвения — жалкого лекарства, которое природа приберегает для людей слабосильных, или рассеяния — детской игрушки низменных сердец и охладелых умов? Нет, это не по мне! Вначале меня привязывали к вам долг, самоуважение, потребность в вашем уважении; теперь я чувствовал, что люблю вас настоящей любовью, страстно, без тени недоверия или ревности. Я не понял вас, оскорбил подозрениями и ревностью и вот всю жизнь должен искупать этот грех безграничной любовью и безмерной преданностью. Я дал себе клятву, что вы будете моей, — но как этого достичь? Только одним путем — разгадать тайну вашего рождения. Я ни минуты не верил, что вы дочь этого смехотворного лжемаркиза, и, помнится, уже говорил вам — между вами нет ни единой черты сходства. Внутреннее чувство редко обманывает меня. Я отправился в Бретань, поставив себе целью разыскать вашего похитителя. Мне удалось найти кое-какие подтверждения тому, что обнаружила Женни. Тогда я поехал в Америку и в квебекском архиве лист за листом прочитал все свидетельства о смерти. Ансом действительно сошел с ума и умер в этом городе, но никаких признаний он не сделал. Я вернулся в Англию с намерением вновь завоевать доверие леди Вудклиф и добиться доступа к бумагам, оставшимся, быть может, после смерти господина де Валанжи; я и раньше просил ее об этом, но она всегда мне отказывала. Перед самым моим приездом леди Вудклиф умерла, и ее сын передал мне семейные архивы.

Вы знаете, что я там обнаружил, — Женни взяла на себя сообщить вам об этом. Эдуард ничего не знает и не должен знать, поэтому вам надо снова принять имя де Валанжи и не отказываться от законной части наследства. Будьте спокойны, она очень незначительна, а для детей маркиза вообще ничтожна, меж тем, подчинившись установленному обычаю, вы навеки похороните тайну вашей матери. Вот доказательства того, о чем я поведал Женни. Прочтите эти бумаги, и мы их сожжем. Я решил купить Бельомбр еще в ту пору, когда не знал, как отнесется к вам Эдуард, — мне была невыносима мысль, что на обломках вашего крушения воцарится Мариус. А теперь, Люсьена, когда я искупил вину перед вами тремя годами поисков в надежде заслужить вас, теперь, когда несчастье так возвысило вашу душу и так очистило мою, — разве теперь мы не стали достойны друг друга? Если правда, что вы все еще меня любите, не согласитесь ли вы сказать мне об этом?