Прошло еще несколько месяцев, ничего не изменивших ни в моих обстоятельствах, ни в расположении духа. Участь моя вовсе не была плачевна, мы жили достойно и просто, откладывая, можно сказать, по грошу на случай болезни, пожара, каких-нибудь нехваток. Женни по-прежнему мечтала выбраться из Помме и поселиться в таком месте, где я нашла бы подходящее для себя общество, а она — возможность больше зарабатывать, но аббат Костель был в полном здравии. Этот превосходный человек, добрый и нетребовательный, так радовался нашей совместной жизни, что и мы, в общем, от всей души желали ему долголетия.

Переговоры доктора Реппа с господином Бартезом о продаже Бельомбра все еще ни к чему не привели. Господин Бартез твердил, что не может ничего решить, пока леди Вудклиф не выйдет замуж и не закрепит титул своего третьего супруга за старшим сыном. Таковы были указания Мак-Аллана от имени его клиентки.

— Но если леди Вудклиф снова собирается замуж, значит, Мак-Аллан больше ее не любит и их прежняя связь порвана, — так в простоте душевной рассуждала Женни.

— Другими словами, никакой серьезной связи и не было, раз они никогда не собирались вступить в брак, — отвечал ей Фрюманс.

Я не вникала в эти разговоры и тем более не вмешивалась в них. Мое озлобление против возлюбленного леди Вудклиф прошло. Он принял мой приговор и не пытался меня обмануть. Этот ловелас, которого считали таким опасным, настойчивым, неотразимым, был побежден моей прямотой. Молчание было единственной достойной меня данью, единственным возможным знаком уважения ко мне, и то, что он это понял, уже говорило в его пользу. Словом, по моему мнению, Мак-Аллан был человек легкомысленный, но не низменный: он мог бы меня погубить, но не осмелился, мог бы очернить в общем мнении, но не захотел. Я утешалась тем, что до самого конца он хотя бы считал меня женщиной, заслуживающей более серьезного отношения, чем предметы его прежних увлечений. Все остальное я старалась забыть и прощала Мак-Аллана — при том непременном условии, чтобы он не воскресал из мертвых.

Бывали минуты, когда я жалела о гибели былых иллюзий, бывали и такие, когда, ни о чем не вспоминая, я потихоньку горько плакала, — минуты, когда мое оледенелое сердце было словно тяжелый камень в груди. И все равно я жила, двигалась, всегда улыбалась и прилежно работала.

Однажды вечером, вернувшись из города, Женни сказала мне:

— Знаете, какие ходят слухи? Будто леди Вудклиф умерла, так и не успев выйти замуж. Значит, ее сын не будет ни герцогом, ни пэром, ни Вудклифом, ни лордом, ни маркизом. Он просто Эдуард де Валанжи, провансальский дворянин, хотя и несметно богатый.

— Что ж, вот еще один замысел, разрушенный обстоятельствами, — такова судьба всех замыслов на этом свете. Люди тщетно тратят огромные усилия, чтобы причинить другим хоть немного зла. Эта достойная жалости женщина измучила себя честолюбием и ненавистью — и все же не смогла сделать меня несчастной. Пусть Всевышний дарует ей покой — она, должно быть, очень нуждается в нем.

Через несколько дней меня навестил господин Бартез — он и его жена были безукоризненно внимательны ко мне — и подтвердил принесенную Женни весть: моя мачеха умерла, и ее сын, недавно достигший совершеннолетия, согласился на продажу Бельомбра.

— Значит, поместье приобретет Мариус, так ведь, господин Бартез? — полюбопытствовала я.

— Сомневаюсь, — ответил он. — У него есть опасный конкурент, и напрасно доктор Репп будет вытряхивать сундуки: он все же убил недостаточно больных, чтобы дать цену выше той, которую предлагает один из моих клиентов.

— А кто он такой?

— Некто, не питающий, видимо, симпатии к госпоже Капфорт.

Испугавшись, что мой вопрос может показаться попыткой проникнуть в деловую тайну, я переменила тему разговора.

Неделю спустя Женни с Фрюмансом уехали в Лавалет за какими-то хозяйственными покупками. Когда приблизился час их возвращения, я поспешно закончила работу и пошла им навстречу — они попросили меня об этом перед отъездом.

Дорога моя шла через Бельомбр, но теперь меня это не смущало, я уже совершенно свыклась с мыслью, что он принадлежит не мне. Был чудесный зимний день. О заморозках и снеге в наших местах знают только понаслышке, в декабре еще совсем тепло, и вечера в эту пору иной раз мягче летних дней после грозы. В природе царят мир и безмолвие, она словно замыкается в себе перед тем, как отойти ко сну, светится смутной улыбкой, прежде чем погрузиться в зимнее оцепенение. Я шла быстрым шагом, засветло перешла Дарденну и ничуть не тревожилась приближением ночи — все крестьяне в округе были моими преданными друзьями.

Тем не менее меня удивило и даже обеспокоило пристальное внимание незнакомого всадника, с которым я встретилась на горной тропе. Он был молод, одет как подобает в деревне, но элегантно, короче говоря, ничем не напоминал обычных наших прохожих — мельника, ведущего мула на водопой, или батрака, который несет на плече весь свой рабочий инструмент. Случайно или намеренно, но при моем приближении он спешился; теперь лошадь следовала за ним. Когда мы поравнялись, незнакомец, поклонившись, замедлил шаг, но не посторонился, словно собираясь заговорить со мной. Обойдя его и слегка кивнув в ответ, но глядя в сторону, я продолжала быстро идти. Шаги стихли — видимо, он остановился. Я пошла еще быстрее и уже поравнялась с конем, который отстал от хозяина, в отличие от Зани, всегда трусившего за мной, когда я бросала уздечку ему на шею. Он мирно щипал траву, как вдруг, к несказанному моему удивлению, поднял голову, посмотрел на меня выразительными глазами и, негромко и радостно заржав, направился ко мне. То был Зани, слишком отяжелевший для такого юного всадника, но ухоженный, гладкий, покрытый красивой сеткой от оводов — из-за этой сетки я не сразу узнала его.

Невольно остановившись и погладив Зани, я оглянулась на его нового хозяина. Тот направился ко мне, поэтому я снова двинулась в путь, но у Зани были другие планы: он пошел за мной и, вздумай я побежать, несомненно, тоже пустился бы рысью, — ведь я сама и приучила его к этому. Мне вовсе не хотелось, чтобы юнец, который на вид был несколькими годами моложе меня, решил, будто я спасаюсь от него бегством, такая пугливость была бы просто смешна. Поэтому я опять остановилась, ожидая, что он заберет Зани, который с независимым видом скакал возле меня. Когда хозяин был уже почти рядом, конь взбрыкнул, с прежним изяществом и даже проворством стал на дыбы и в мгновение ока оказался на лугу, как бы освобождая меня от ответственности за него.

Я думала, молодой человек бросится догонять коня, но вместо этого он решительно подошел ко мне.

— Мадемуазель де Валанжи, — сказал он, — вы узнали Зани, но меня вы не знаете; тем не менее я имею куда больше прав на вашу нежность. Поэтому прошу вас, не откажите в моей просьбе и поцелуйте меня, ради этого я и выехал вам навстречу.

От столь необычной речи я остолбенела, но так как счесть ее объяснением в любви было бы нелепо, скорее удивилась, чем испугалась. Почтительный и прямодушный вид мальчика до смешного не соответствовал дерзости его слов. Красивое лицо с ярким румянцем, белокурые волосы, английский акцент, стройная фигура, возраст, то обстоятельство, что он вместе с Зани оказался здесь, возле Бельомбра, его притязания на мою нежность, бесхитростная просьба подарить братский поцелуй… Я задрожала.

— Вы Эдуард де Валанжи, старший сын леди Вудклиф! — воскликнула я по-английски.

— Да, сын вашего отца, который хочет быть вам братом. Не говорите «нет», Люсьена, вы смертельно меня огорчите!