На следующий день ровно в полдень появился господин Мак-Аллан. К моему удивлению, он пришел пешком.

— А я теперь живу не в Тулоне, — объяснил он. — Мне необходимо часто совещаться с вами, и пришлось бы тратить слишком много времени на переезды, да и глазам моим вредна дорожная пыль. Доктор Репп предложил мне свое гостеприимство, и я принял его — ведь вблизи от вас нет другого пристанища.

Женни чуть нахмурилась, и я поняла, что наш противник стакнулся с союзником более чем прохладным, к тому же связанным с некой дамой, более чем ненадежной. Я невольно спросила Мак-Аллана, познакомился ли он уже с госпожой Капфорт.

— Да, — без запинки ответил он. — Видно, в наказание за грехи мне пришлось провести целый вечер в обществе этой медоточивой дамы и ее потрясающей дочери.

— Чем вас так потрясла Галатея?

— Всем. Но я не для того докучаю вам своим визитом, чтобы разговаривать о ней: я пришел предложить вам свои услуги.

Женни под каким-то предлогом вышла из комнаты: она надеялась, что наедине со мной господин Мак-Аллан скорее откроет мне тайну, которую, по совету Фрюманса, я должна была у него выведать. Но он был человек искушенный, а я совсем не умела хитрить: все мои наводящие и прямые вопросы разбивались о его непроницаемость. Хуже того — он при этом словно бы играл в открытую.

— Зачем вы пытаетесь проникнуть в побуждения маркизы де Валанжи? — сказал он, так и не ответив ни на один мой вопрос. — У нас с вами одна задача — обсудить нынешнее положение, и я так же не позволю себе допытываться, что вы думаете о моей клиентке и что чувствуете к ней, как не стану говорить с вами о маркизе иначе, чем о неком препятствии, которое мешает вашим планам на будущее.

Улыбнувшись, я возразила, что не это он обещал мне, торжественно предложив свои услуги.

— Я был уверен, что вы не потребуете от меня ничего противного моим обязательствам, — ответил он. — Вы невольно располагаете к доверию, поэтому я и рассчитывал, что могу, не изменяя долгу, предложить вам распоряжаться мною.

— И, надеюсь, не ошиблись в своих расчетах. Но я-то полагала, что ваш долг — сказать мне правду. В качестве кого вы пришли ко мне? В качестве вестника мира, который говорит: «Хотя мы и убеждены, что у вас нет прав на нашу собственность, тем не менее, сжалившись над вашим бедственным положением и памятуя любовь, которую питала к вам госпожа де Валанжи, предлагаем взамен этой собственности средства к существованию»? Или, надменно и пренебрежительно глядя на меня сверху вниз, заявляете: «Мы отрицаем все ваши права, но, желая избавить себя от неприятной судебной процедуры, готовы заплатить вам за отречение, так же мало заботясь о вашем прошлом, как и о будущем»?

— Первая гипотеза мне кажется удачной, — сказал Мак-Аллан. — Именно в таких выражениях я и намерен составить наш договор, если вы дадите на то согласие.

— Вы считаете мое истолкование удачным, но даете ли слово, что оно правильно?

— А вы, мадемуазель, даете слово, что, если оно правильно, вы согласитесь на мои предложения?

— Вы же знаете, что я могу дать ответ, только предварительно посоветовавшись.

— Точно так же, как я могу дать ответ, только заручившись сперва вашим согласием.

— Короче говоря, мы с вами вертимся в заколдованном кругу, и вы пользуетесь моей неопытностью. Особой чести вам это не принесет, господин Мак-Аллан. Должно быть, в вашей жизни бывали победы и более трудные, и более почетные. Хорошо, сейчас я вам скажу все, что думаю об этом деле. Я не только помеха каким-то замыслам, мне неизвестным, но и по причинам, также мне неизвестным, являюсь особой, родства с которой стыдятся. Поэтому, если бы я приняла… если я приму эти предложения, мои низость и жадность доставят, вероятно, вашей клиентке много радости.

Хотя я и решила не показывать Мак-Аллану своих чувств, волнение сквозило в каждом моем слове, негодование рвалось наружу. Он пристально смотрел на меня, потом попытался взять за руку, но я ее отдернула, чем, видимо, его удивила. Это удивление, в свою очередь, поразило меня и даже немного обидело.

— Итак, — произнес он, тоже как будто немного взволнованный, — вы, я вижу, идти на соглашение не желаете. Повремените еще хотя бы неделю, посоветуйтесь с господином Бартезом: он-то хочет, чтобы вы согласились.

— Вам, сударь, ничего не известно о желаниях господина Бартеза.

— Простите, мадемуазель, вы заблуждаетесь. Господин Бартез — человек стойкий, верный, осторожный, он неплохо владеет собой, но непроницаемым его никак нельзя назвать, потому что скрывать свои чувства от внимательного наблюдателя умеют только люди или бесчестные, или равнодушные. Господин Бартез знает, что перед лицом закона вы беззащитны, и, будь он при этом разговоре, его очень обеспокоила бы ваша горячность. Лучше мне уйти, пока вы безрассудно не сожгли всех своих кораблей.

— Что ж, — сказала я, словно не замечая, что он собирается откланяться, и продолжая сидеть, — ваше поведение не назовешь ни очень добропорядочным, ни очень прямодушным. Вы обрекаете меня на неделю бесцельных волнений, а могли бы уже сейчас поставить лицом к лицу с моей собственной совестью. Чем серьезнее положение, тем серьезнее наши обязательства. Есть, конечно, они и у меня. Мое единственное желание — исполнить свой долг, так почему, почему от меня скрывают, в чем он состоит? Неужели мне, как несмышленому ребенку, бездумно подписать договор, который или обесчестит меня, или оставит нищей? Должна ли я внять житейскому благоразумию, взять деньги и утратить имя или, доверившись врожденной гордости, вступить за него в борьбу с таинственными и, быть может, неумолимыми силами? Как! Я по-прежнему буду в неведении, и моим разумом, моей совестью станет распоряжаться какой-то пункт закона, выгодный или, напротив, губительный для меня? Нет, я уже не ребенок, со вчерашнего дня я чувствую в себе силу и мужество взрослой женщины! Скажите, что во имя чести меня просят пойти на величайшую жертву, — и я не колеблясь пойду на нее, или что из какой-то непонятной ненависти меня хотят растоптать, — и я не задумываясь вступлю в борьбу. Но не вздумайте повторять, что мне грозит опасность и во имя собственного блага я должна выбирать между позором и нищетой. Позора, мне кажется, я не заслужила, а слепо соглашаться на нищету не расположена.

— Хорошо, мадемуазель Люсьена, — сказал Мак-Аллан, видимо тронутый моим смятением, — я уже ничего не советую вам, а только обращаюсь с просьбой: дайте мне неделю отсрочки. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы облегчить положение, в которое вас поставили, и надеюсь в самом скором времени явиться с предложениями, для вас уже приемлемыми.

— За неделю вы никак не успеете получить ответ из Англии сюда, на самую окраину Франции.

— Возможно. Но я-то свое письмо отправлю и, отправив, смогу, вероятно, воспользоваться всеми своими полномочиями. А сейчас я собираюсь откланяться, но сперва скажите, нельзя ли мне взглянуть на тот своеобразный и живописный уголок парка Бельомбр, о котором я наслышан?

— Вы, наверно, имеете в виду Зеленую залу, — сказала я. — Пойдемте, я провожу вас: сейчас вода стоит еще высоко, и человеку, не знающему этих мест, идти туда одному опасно.

— Нет, что вы, я попрошу кого-нибудь из местных жителей показать мне дорогу.

— В такое время дня вы никого не найдете.

— Значит, придется отказаться… Поверьте, это нелегко, прогулка с вами так соблазнительна! Но ведь если я соглашусь, вы сочтете меня невежей?

— Разумеется, нет: я сама предложила проводить вас.

— В таком случае с благодарностью принимаю вашу любезность.