Я была так оскорблена этим грубым ответом, что не могла и шагу ступить. Я опустилась на скамью и разразилась слезами. Бартез слегка пожурил Мариуса за неосторожное обращение и очень ласково дал мне понять, что, вообще-то говоря, я, конечно, могу опасаться серьезных осложнений. Вот тут-то я впервые отдала себе отчет в том, что могу быть совершенно чужой для бабушки, ребенком, предназначенным для выманивания у нее денег, дочкой какого-нибудь цыгана, быть может — даже разбойника с большой дороги!

Я подавила рыдания и спросила Мариуса:

— Ну что ж, ты все еще хочешь жениться на мне?

— Я дал тебе слово, а слово назад не берут.

Он вымолвил это таким ледяным тоном, что я почувствовала, что он бросает мне вызов, чтобы я выполнила свой долг так же, как он выполнил свой.

— Не бери назад своего слова, — сказала я с большой силой. — Я сама возвращаю тебе его. В присутствии Бога и господина Бартеза я разрываю наше соглашение.

Совсем не этого ожидал Мариус или по крайней мере не в таких выражениях. Еще ничто не доказывало, что я не мадемуазель де Валанжи и что кто-то будет оспаривать мое имя и наследство. Мариусу хотелось бы, чтобы договор был предварительный, и Бартез выдвинул такую идею. Но я уже заранее потеряла всякую надежду на свою будущую участь, а кроме того, должна признаться, что я несколько опасалась характера Мариуса и сожалела о своей свободе. Он угадал это и начал упрекать меня, не для того, чтобы заставить переменить свое решение, а чтобы оставить себе лазейку. Но так как я не уступала, он пришел в раздражение и, раскланявшись с Бартезом, которого как раз позвали к бабушке, сказал мне почти шепотом:

— Ты понимаешь, дорогое дитя, что в тех обстоятельствах, в которых мы оказались, когда ты отлучаешь меня от своего будущего, каково бы оно ни было, я должен покинуть этот дом. Если бы нам предстояло вступить в брак, мое присутствие тут было бы вполне естественным и законным, если же это не должно осуществиться, тогда оно тебя компрометирует. Бабушка думает, что я уехал, пусть так оно и будет. Прощай! Время от времени я буду наезжать сюда, чтобы справиться о ее здоровье.

Он удалился, не ожидая моего ответа, и я чуть не побежала за ним. Мне горько было думать, что наша дружба могла рухнуть вместе с браком, так как в его прощальном привете звучало явное пренебрежение, и казалось, что во всем виновата одна я. Но у меня не было времени проверить столь различные порывы своего сердца. Ко мне быстрым шагом приближалась Женни. Она была бледна, и ее сжатые зубы не давали ей возможности произнести мое имя. Объятая ужасом, я помчалась навстречу ей с криком:

— Бабушка умерла!

— Нет, — возразила она, — но наберитесь мужества!

И тоном, печальная торжественность которого еще звучит у меня в ушах, она добавила:

— Она умирает!

— Кто это сказал? — крикнула я, порываясь бежать.

— Никто. Сама она ничего не знает, но ее час пробил.

И, остановив меня у входа в гостиную, Женни схватила мою руку и произнесла с душераздирающей энергией:

— Улыбнитесь!

Так говорят молодым девушкам, наряжая их перед балом. Моя горячо любимая бабушка умирает — вот какой праздник ожидал меня!

Бледная как призрак, она сидела выпрямившись в кресле, и улыбка еще играла у нее на лице. У нее!! Бартез держал ее за руку. Жасинта пыталась согреть ее ледяные неподвижные ноги: она уже не могла поднять их на грелку. Глубоко взволнованный, с глазами, полными слез, Бартез, заметив, что взор ее обращен к открытому окну, сказал:

— Да, сегодня такая дивная погода!

Я подошла, чтобы поцеловать ее холодные руки; она как будто была удивлена, что не чувствует этого. Она еще мыслила и видела, ибо смотрела на меня так, как будто спрашивала себя, не видит ли она меня во сне. Она сделала страшное усилие, чтобы сказать несколько слов, и ей удалось вымолвить:

— Бартез!.. Это моя девочка, вы же знаете это.

Тут ее голова откинулась назад, и небесное спокойствие отразилось на ее лице. Я подумала, что она уже умерла, и подавила готовый вырваться у меня крик. Женни метнула на меня властный взгляд, перед которым склонился бы весь мир. В тот момент, когда наша дорогая бабушка уже стояла на пороге вечности, она не должна была услышать вопль земного прощания. Бартез хотел увести меня, но никакой человеческой силой нельзя было оторвать меня от кресла, к которому я молча приникла. Так прошло несколько минут, и я не сумела уловить переход от жизни к смерти на этом умиротворенном лице, глаза которого были неотрывно обращены ко мне. Тут вошел доктор Репп, совершавший свой ежедневный объезд. Он сразу все понял, молча взял ее за руку и стал слушать пульс.

— Ну что ж, это конец! — сказал он. — Вот и все.

Он сказал это так, как будто произнес:

«Вы видите теперь, что умереть совсем не трудно».

Я ничего не понимала, я не верила этому. Моя бабушка была здесь, перед моими глазами, все в той же позе, с тем же лицом, которое я наблюдала сотни раз в часы ее отдыха или сна.

— Пойдемте, пойдемте! — настаивал доктор, подталкивая меня. — Вам совершенно незачем было об этом знать, но вот уже две недели, как я каждое утро ожидал этого события. Когда в лампе иссякает масло, она гаснет. Ваша бабушка прожила прекрасную жизнь. Трудно было надеяться, чтобы это продлилось еще долго. Уйдите отсюда, деточка, вам здесь больше нечего делать.

— Оставьте ее в покое, — вмешалась Женни. — Не надо бежать от мертвецов, как от врагов. И разве душа ее бабушки умерла? Она может быть еще где-то здесь, видит и слышит нас.

Доктор пожал плечами. Но, взволнованная нежной духовностью Женни, я покрывала слезами щеки, руки и одежду бабушки и все повторяла, как будто она могла меня слышать:

— Я люблю вас, люблю, люблю!

— Хорошо, — сказала Женни, лицо которой тоже было залито слезами. — А теперь оставьте нас здесь с Жасинтой… Когда я уложу в гроб нашу дорогую бабушку и одену ее, вы вернетесь еще немного поговорить с ней. Только не плачьте слишком много, чтоб не огорчать ее там, где она сейчас находится.

— А где она, Женни? — воскликнула я в полной растерянности.

— Не знаю, но, безусловно, где-то вместе с Богом. Он ведь также и с нами, и мы не так уж разлучены, как обычно думают.

Незыблемая вера Женни придала мне сил. Я бодрствовала над телом дорогой покойницы вместе с нею, и, два дня спустя, поддерживаемая Мариусом, я поднималась вместе с Женни на холм Помме. Небольшая повозка, задрапированная черным и влекомая мулами, двигалась перед нами. Наши друзья из Тулона и все жители округи замыкали траурный кортеж. Все очень любили бабушку, и под палящими лучами чуть ли не африканского солнца все шли в сосредоточенном молчании с обнаженной головой.

Аббат Костель ожидал нас у врат церкви. Фрюманс был на кладбище, где вот уже двадцать лет никого не хоронили. Он сам вырыл могилу, это был его священный долг. Когда гроб поднесли к ней, я увидела, что он стоит с заступом в руках. Он был единственным, чей вид поразил меня. Я пыталась найти в его взоре разрешение той страшной загадки небытия, против которой вера с трудом борется в час, когда неумолимо осуществляется последняя разлука с земным созданием. Во взгляде Фрюманса я прочла лишь глубочайшее уважение и подлинную скорбь, но никакого признака горечи или слабости. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы примириться с мыслью о том, что что-то в этом мире может найти свой конец.

А я была неспособна на это и с тревогой глядела на Женни, которая, казалось, была преисполнена заботы, благословляла и хотела сохранить до самого погружения в лоно земли этот драгоценный прах. Я искала поддержки в силе Женни, единственной, которая была близка моей.

В тот миг, как могила была зарыта, вокруг меня раздались пронзительные крики и громкие вопли. Этот древний обычай, еще сохранившийся в недрах деревень, не столько свидетельство печали, сколько нечто вроде блистательной почести, воздаваемой покойному. Это, может быть, также что-то вроде целительного волнения, которое хотят вызвать в родственниках и друзьях, чтобы исторгнуть слезы и облегчить печаль, заставив ее излиться. Другие утверждают, что шум этот отпугивает злых духов и мешает им унести душу мертвеца… Эти крики испугали меня, и я побежала к Фрюмансу, который пришел сразу за мной. Но он не знал, что я там, и не видел меня. В каком-то забвении он поставил свой заступ в угол и, прислонясь головой к стене, стал всхлипывать как ребенок. Я встала и кинулась ему в объятия. Мы плакали вместе, не говоря друг другу ни слова.