Часть десятая
ДВОР КОРОЛЯ ГЕНРИХА

В то утро солнце через стекла двух больших окон заливало волнами света спальню королевы. Екатерина Медичи сидела перед огромным зеркалом. Одна из служанок, тщательно расчесав ее роскошные черные волосы, принялась укладывать их в замысловатую прическу. Другая в это время покрывала румянами щеки повелительницы, окрашивала кармином губы, подводила черточками веки, чтобы глаза выглядели больше и ярче блестели. Еще одна девушка натягивала чулки тончайшего шелка на божественные ножки королевы, вызывавшие такое восхищение у молодых придворных, когда Екатерина, садясь в седло, на мгновение приподнимала юбку, позволяя всем желающим разглядеть предмет своей гордости.

Пока совершался утренний туалет королевы, ее любимый сын Анри, сидя на табурете, смотрел на эту картину мечтательным взглядом, и, вполне возможно, именно тогда у него зарождалась склонность к изысканному кокетству, которой суждено было сделать Генриха III королем миньонов… Ребенок ни во что не играл, он вообще не шевелился, просто смотрел. Иногда мать бросала на него страстные взгляды и посылала кончиками пальцев отражению сына в зеркале воздушные поцелуи. Принц не снисходил до того, чтобы на них отвечать. Но ведь у Екатерины было еще три сына! Где же находились в это время они? Двое — в манеже, где учились верховой езде, а третий, старший, пятнадцатилетний Франсуа, — в апартаментах своей жены, юной шотландской королевы, куда его проводили, чтобы он мог, как каждое утро, поприветствовать ее.

В момент, когда королева, наконец одевшись, собралась идти в молельню, чтобы, обратившись к Богу, испросить у Него милости, дверь спальни распахнулась, и офицер, дежуривший в прихожей, крикнул:

— Король!

Екатерина застыла на месте. Придворные дамы и служанки засуетились, зашуршали юбками, наскоро присаживаясь в реверансе, чтобы без задержки удалиться. Одна из них увела принца. Вошел Генрих II.

Бархатный, шитый серебром камзол; короткий плащ, подбитый белым шелком; накрахмаленный гофрированный воротник, белизну которого согревал теплый свет тяжелой золотой цепи; черный бархатный ток, украшенный пучком белых перьев; из-под коротких штанов — черное, туго натянутое трико; шпага на перевязи из позолоченной кожи — это одежда… Бледное лицо, окаймленное реденькой и коротко остриженной бородкой; длинный висячий нос, унаследованный от Франциска I; осененный вечной печалью лоб; затуманенные глаза; горькая складка рта; нерешительные и неопределенные жесты — это внешность… А за всеми этими проявлениями элегантности и слабости — чередующиеся с вспышками дикого гнева, когда глаза сверкали необузданной яростью, приступы черной меланхолии, вызванной невесть какими ужасными воспоминаниями… Таков был Генрих II в сорок два года. Таков был король Франции. Таков был царственный супруг Екатерины Медичи.

— Мадам, — сказал он одновременно безразличным и вызывающим тоном, абсолютно соответствовавшим представлениям короля о том, что такое вежливость, которой, по его мнению, надлежало быть надменной и утонченной, — мадам, я счел необходимым, прежде чем сделать достоянием общества решение государственной важности, к которому я уже пришел, обсудить его с вами.

Екатерина сделала реверанс, изысканный, но исполненный опасной иронии, — она была мастерицей на подобные штуки. Правду сказать, у нее не было привычки принимать участие в обсуждении решений государственной важности.

— Сир, — сказала она, — какую высокую честь вы мне оказываете… Я должна быть вечно признательна за это Вашему Величеству…

Генрих осмотрелся по сторонам с полным равнодушием. Мысли его бродили где-то далеко от спальни королевы.

— Извольте присесть, мадам, — предложил он с властной любезностью, унаследованной от отца так же, как длинный нос, и прославившей его как самого учтивого человека его Двора.

Екатерина уселась в кресло в восхитительно величественной позе. Из все той же любезности, которая льстила Екатерине, но и настораживала ее, Генрих остался стоять.

— Мадам, — снова заговорил он, — с некоторых пор меня преследуют странные и тяжелые предчувствия. Мне кажется, что клубок моей жизни разматывается с устрашающей скоростью. Мне кажется, вернее, я чувствую, что скоро умру…

Екатерина вздрогнула и слегка побледнела. Но не произнесла ни слова, хотя в таких случаях простая вежливость обязывает выразить протест.

— В связи с этим обстоятельством, — продолжал между тем король, — я хотел бы обеспечить каждому из моих верных слуг и друзей вознаграждение, которое станет напоминать им обо мне, когда… когда меня уже не будет… Среди друзей есть одна особа, которой вы всегда оказывали честь своей благосклонностью и покровительством. ..

— Диана? — совершенно спокойно спросила королева.

— Да, мадам, — поклонившись, ответил Генрих.

— Я была бы счастлива сделать все, что способно осчастливить эту преданную советчицу Вашего Величества. Мы уже заказали ее портрет, который, находясь в Лувре, докажет будущим поколениям, как высоко мы ее ценим и с каким почтением к ней относимся. Кроме того, мэтр Гужон по вашему приказу выполнил ее мраморный барельеф…

Тон королевы оставался все таким же безмятежным, но, если бы королю было дано заглянуть в ее душу, он непременно заметил бы, какая буря там бушует, и, возможно, у якобы охватившего его предчувствия близкой смерти, выдуманного им в оправдание своей просьбы, появились бы истинные причины.

— Так какой же новой почести вы намерены удостоить нашу фаворитку? — дерзко усмехнулась Екатерина.

— Я решил сделать ее герцогиней де Валентинуа, — ответил Генрих II.

Этот удар поразил Екатерину в самое сердце. Она, вся дрожа, вскочила с места. Слова ненависти, которая копилась в ней долгие годы и которую она так тщательно и терпеливо маскировала, готовы были сорваться с губ королевы. Но внезапно молнии, сверкавшие в ее глазах, угасли.

— Отлично придумано, — сказала она. — Весьма благородная идея — сделать дочь Сен-Валье наследницей Цезаря Борджиа, владелицей этого великолепного герцогства. Такая идея делает честь прозорливому уму Вашего Величества!

А про себя прошептала:

«После папского разбойника — королевская шлюха, и впрямь неплохо…»

— Значит, вы одобряете мое решение? — радостно, как в кои-то веки правильно понятый человек, воскликнул король.

— До такой степени, дорогой мой повелитель, что сожалею: почему эта блестящая мысль уже давно не пришла в голову мне самой?

— Спасибо, спасибо, мадам, — поблагодарил Генрих с какой-то горячечной поспешностью.

Диана продолжала жить при дворе, под одной кровлей с Екатериной. Но теперь, когда признанная законной любовница практически утратила любовь короля так же, как и его законная супруга, придворные в тревоге думали: а какая же новая звезда взойдет на небосклоне государя, какое новое божество поселится в его сердце? Екатерине это было хорошо известно. Она знала, что титул герцогини, брошенный Диане, как кость собаке, на самом деле означал полную и безоговорочную отставку фаворитки. И, принимая с изумительным спокойствием пылкую признательность короля, она думала:

«Флориза! Флориза! Значит, тебе суждено стать преемницей Дианы, если… если только я в это не вмешаюсь!»

Генрих II в порыве радости подошел к Екатерине, склонился, взял ее руку и поцеловал с таким пылом, что отвергнутую жену охватила внутренняя дрожь, признак давно забытого, но вновь возродившегося в эту минуту волнения. Когда король распрямился, она задержала его руку в своей и пристально посмотрела ему в глаза. И увидела, что он тоже взволнован. Смутная надежда… Сколько безумных надежд может вместить одно короткое мгновение… Королева подумала, что ее муж… может быть… может быть, вернется к ней, опять станет принадлежать лишь ей, только ей одной! Мысли об убийстве, о мести, чудовищные планы и кошмарные мечты, обуревавшие ее душу, исчезли… Она не была больше Екатериной Медичи. Она была Женщиной.

Этот момент был наверняка одним из самых волнующих в жизни королевы, знавшей и трагические дни, и ослепительно прекрасные минуты… Итак, она задержала руку мужа в своей… Ее грудь трепетала… Эта красивая, крепкая, неутомимая женщина сейчас стала воплощением нежности…

Генрих смотрел на нее неотрывно. В редкие моменты их бурной совместной жизни она казалась ему такой прекрасной, по-настоящему прекрасной, как сейчас. Он тоже задрожал. Изумление почти мгновенно сменилось острым желанием… И он в неосознанном порыве сжал руку Екатерины…

— Анри, — растерянно прошептала тогда она, — Анри, вы никогда не думали о том, что мы соединены навечно, — не только потому, что наш брак освящен папой, — он, если захочет, сможет его и расторгнуть, — нет, не поэтому! Мы ведь соединены узами, расторгнуть которые не может даже сам Господь!

— Что вы этим хотите сказать, милочка? — пролепетал опьяненный страстью Генрих.

Глаза Екатерины излучали все более мощные флюиды.

— Как вы красивы сейчас! — прошептал он.

— Анри… Генрих… Мой король… Мой дорогой повелитель… Если бы вы только захотели! О, все могло бы быть иначе! Ваши любовные приключения, от которых я так настрадалась, ваше пренебрежение, которым я была так унижена… Все, все могло бы быть позабыто! Мы — одно существо, Анри! Если бы вы только захотели, вы узнали бы, сколько неистраченных сил, сколько воли, сколько преданности в этом сердце, которое принадлежит вам одному! О, дорогой мой Анри, свяжем же себя снова любовью, как мы уже связаны преступлением! Вдвоем у нас хватит сил, чтобы отогнать от себя призрак вашего брата, который порой склоняется над моей одинокой постелью и который провожает вас к постелям ваших возлюбленных!

— Мадам, мадам! — хрипло прошептал смертельно побледневший король. — Госпожа моя, как вы решились заговорить об этих кровавых воспоминаниях?

— Значит, вы думали, — пылая страстью, продолжала Екатерина, и, наверное, никогда еще супруг не видел ее столь грозно и трагически прекрасной, — вы думали, что я и не подозреваю о ваших мучениях, о тех тревогах, которые я как ваша жена обязана была разделить с вами?

— Да! О, да! Ты права, и я люблю тебя! — бормотал Генрих, опьяневший от страха и желания.

Ах, какой крик триумфа испустила бы Екатерина, если бы могла себе это позволить! Крик, достойный Далилы… Не прошло и секунды, как она уже оказалась в объятиях Генриха. Их губы встретились… Потом губы короля, оторвавшись от пылающего рта жены, поднялись выше, к прекрасным томным черными глазам… Потом еще выше — к беломраморному лбу, который в этот момент покрывала легкая краска стыдливости… Губы Генриха едва коснулись лба жены, и… король попятился. Потянулся снова к заманчивой цели — и снова отступил… Жгучее любопытство засветилось в его взгляде. Ошеломленная таким неожиданным поворотом событий, совершенно растерянная, Екатерина ничего не могла понять.

— Мадам, — вдруг прошептал король с нескрываемым ужасом, — что у вас за бледное пятно, там, на лбу?

— Пятно? У меня на лбу? — бормотала королева, чувствуя, как безнадежно тают столь внезапно нахлынувшие на нее надежды.

— Да-да, пятно… Похоже… Ох, оно похоже на след пальца… Как будто отпечаток пальца на вашем лбу…

По телу Екатерины пробежала легкая дрожь. Внешне никто бы не обнаружил в ней ничего особенного, но внутри… Боже мой, внутри у нее гремели колокола ужаса, отзываясь в каждой клеточке мозга… След пальца! Пальца! Что за палец? Чей? Да чей же это может быть палец, если не Франсуа?!. Палец мертвеца! Палец призрака, который коснулся ее лба! Земля поплыла под ногами королевы. Ей почудилось, что стены комнаты осыпаются, тают. Сверхчеловеческим усилием воли она попыталась ухватиться за ускользавшую от нее мечту.

— Безумие! — прошептала она, стараясь улыбаться, как какая-нибудь героиня античной трагедии. — Анри, дорогой мой Анри, если у меня на лбу есть пятно, сотрите его своими губами!

Генрих снова приблизился к жене. Искренне, со всей искренностью, которую пробудило в нем только что возродившееся желание, он потянулся к ее лбу губами, но тут же нервным, импульсивным жестом оттолкнул Екатерину. И прохрипел:

— Нет! Я не могу! Не могу!

— Почему? Но почему же? — почти закричала она.

— Потому что, мадам… Потому что от вас пахнет смертью!

Екатерина Медичи безмолвно, словно ее поразила молния, упала на ковер. Король позорно бежал.

Когда заботами служанок королева была приведена в чувство, когда в ней снова проснулась жизнь, Екатерина подошла к зеркалу и внимательно вгляделась в свое лицо. Никакого бледного пятна на лбу, так явственно заметного для короля, она не увидела. Но когда наступило время показаться среди придворных, она выбрала среди цветов, стоявших в изумительной вазе работы Бенвенуто Челлини, розу — роскошный цветок кроваво-красного цвета, приколола ее к своему корсажу и прошептала:

— Раз уж от меня пахнет смертью, будет правильно, если я принесу с собой смерть!