Ко дню святого Йона Арнвид, сын Финна, приехал в долину проведать тетку. Старой Осе, хозяйке, становилось то лучше, то хуже; она могла угаснуть в любую минуту. А могла прожить еще долго, будь на то божья воля. Об Улаве Арнвид ничего уже давно не слыхал.

На другой день после его приезда они с Ингунн прогуливались по туну. Тут появился Тейт, сын Халла; он проскользнул мимо них и прошел в дом Магнхильд. Арнвид остановился и поглядел ему вслед.

– А часто он является сюда с посылами, этот писец?

Ингунн кивнула в ответ.

– Думается, не подобает тебе так долго беседовать с ним, Ингунн.

– Почему? Ты знаешь про него что-нибудь худое? – немного погодя спросила она.

– Я слышал кое-что о нем в Хамаре, – сказал Арнвид.

– И что же? – подавленно спросила Ингунн. – Что о нем говорят? Что-нибудь худое?

– Он играет в зернь на деньги, – тихо, словно чуть нехотя, ответил Арнвид. – Первым взял к себе на службу этого вертопраха местер [] Тургард, певчий, и немало его хвалил. Почерк у исландца, дескать, отменный, пишет он быстро и грамотно. К тому же умеет изукрасить рукопись цветными узорами, так что местер Тургард доверил ему выписать и раскрасить заглавные буквы в «антифоне» [] и в копии Закона страны []. И то была отменная работа. А когда жена переплетчика, которая пособляла мужу, занемогла, Тейт, говорят, вызвался помочь. Оказалось, он столь же искусен в переплетном деле, как и переплетчик самого епископа. Потому-то местер Тургард с неохотою отослал от себя этого молодца. Но есть у Тейта слабость: он просто ума решается, когда к нему в руки попадают игральные кости или шахматная доска с фигурами. А такими играми частенько балуются в торговом городе. Тейту ничего не стоит проиграть и штаны, и башмаки, так что он не раз являлся к своему хозяину в одолженной одежонке. По правде говоря, нет у него разума блюсти собственную выгоду: он брал в долг и у хозяйки, содержавшей питейный дом, и у мелочных торговцев. Как ни жаль было местеру Тургарду расстаться с искусным писцом, все же он счел, что ради блага самого юноши надобно определить его туда, где не будет для него на каждом шагу таких больших соблазнов. Вообще-то парень неплохой, обходительный, это и певчий говорил. Ну, а поелику ленсману в Рейне нужен был грамотей, местер Тургард и определил туда исландца.

О том, что за Тейтом водились кое-какие грешки по женской части, Арнвид полагал, говорить Ингунн нет надобности; да и не хотелось ему распускать сплетни об этом юноше, каков бы он ни был. Иное дело – то, что Тейт-исландец взял якобы в долг деньги у старушек сестер местера Тургарда, да и другое в том же роде – об этом, считал Арнвид, сказать должно…

За день до праздника святого Йона все домочадцы из Берга пошли к заутрене – была как раз годовщина смерти господина Викинга. А когда они возвращались домой, разразилась страшная гроза. Лил такой дождь, что можно было бы подумать – земля не видывала подобного потопа со времен Ноя. Прихожане укрылись под большими, нависшими над тропой скалами, и все равно вымокли до нитки, когда к вечеру добрались домой.

Тура, дочь Стейнфинна, приехала к тетке погостить на праздник и привезла двоих старших детей. На этот раз она была чрезвычайно ласкова с сестрой и под вечер пришла в горницу Осы, чтоб увести Ингунн в застольную – в усадьбе нынче было много гостей.

Ингунн сидела съежившись у очага – в одной рубахе; волосы она распустила, желая получше просушить. Поначалу она отговаривалась – не может-де оставить бабушку. Тура сказала в ответ, что с ней, мол, посидит Далла. Тогда Ингунн снова стала отговариваться: у нее и платья-то подобающего нет; единственное ее праздничное – промокло до нитки, когда она возвращалась из церкви.

Тура расхаживала по горнице, мурлыча себе под нос. Все еще красивая и молодая, хотя и отяжелевшая, она была в богатом, голубого бархата платье, и шелковой головной повязке; на ее пышной груди поблескивали застежки, позолоченный пояс красиво обвивал полный стан. Она открыла сундук Ингунн.

– А ты не можешь надеть вот это?.. – Тура подоила к ней, освещенная огнем очага, держа в руках шелковое платье цвета желто-зеленой листвы, которое Ингунн получила от покойной матери в тот день, когда убили Маттиаса, сына Харалда.

Ингунн помрачнела и еще ниже склонила голову. Тура продолжала:

– Ты ведь почти не надевала его, сестрица. Помнится, я завидовала, что матушка подарила это платье тебе. Ты надевала его хоть раз с того вечера?

– Я была в нем на свадьбе в Эльдридстаде.

– Да, я слыхала от людей: ты была очень красива на этой свадьбе. – Тура вздохнула. – Я в то время лежала и досадовала, что не могу быть там, на самой богатой свадьбе, которую играли в долине за последние двадцать лет. Пойдем, сестрица, – умоляюще сказала она. – Ой, мне так хочется играть и плясать нынче вечером. Ведь с тех пор, как я вышла замуж, это первое лето, когда я не ношу ребенка под сердцем. Пойдем, Ингунн, голубушка. Арнвид станет запевать, да и этот исландец, друг твой… Даже не знаю, у кого из них голос красивее!

Ингунн поднялась, все еще колеблясь. Улыбаясь, Тура взяла платье, просунула в него голову сестры и помогла ей расправить складки под серебряным поясом.

– Волосы еще не высохли, – застенчиво пробормотала Ингунн, зажав их в пучок.

– Оставь их тогда распущенными, – улыбнулась Тура. Взяв сестру за руку, она вывела ее из горницы.

– Гляньте-ка, тетушка Ингунн, тетушка Ингунн! – закричала маленькая дочка Туры, когда та вошла в освещенную горницу. Ингунн взяла ребенка на руки. Малютка обхватила ручонками ее шею, уткнулась носиком во влажные волосы, окутывавшие молодую женщину, подобно плащу из темно-золотистой пряжи и доходившие ей до колен. – Матушка, – закричала девочка, – я хочу, чтоб и у меня были такие волосы, когда я стану взрослой девицей!

– Еще бы не желать таких волос!

Ингунн посадила малютку на пол. Она знала: в этот вечер она очень красива, и сама была ослеплена своей красотой. «Улав», – подумала она, и сердце ее несколько раз глухо екнуло: ей показалось, он непременно должен быть здесь. Проведя рукой по лицу, она откинула волосы, огляделась и встретила странный мрачный взгляд Арнвида, а золотисто-карие глаза Тейта сияли, обращенные к ней, будто две свечи. Однако же того, кого она искала, здесь не было. Она скрестила руки на груди – здесь не было того, кому должно было видеть, что в этот вечер она здесь самая красивая. На миг ей захотелось убежать к бабушке, сорвать с себя все это великолепие и зарыдать…

Поздно вечером разговор зашел о плясках – говорили о «Крока-моле» – старинном великолепном плясе с мечами. Арнвид сказал, что когда-то знал этот пляс. Тура молвила: они с сестрой тоже его выучили. Тут вмешался Тейт; вспыхнув, он горячо сказал, что знает всю плясовую песню и охотно будет запевать. Фру Магнхильд улыбнулась: коли молодые желают позабавиться, поглядеть, как играли песни в стародавние времена, то и она может спеть и сплясать.

– А ты, Бьярне? – обратилась она к старому господину, другу юности.

Несколько пожилых челядинцев также чуть смущенно вызвались сплясать. Видно, им хотелось вспомнить забавы молодости.

Арнвид велел Тейту запевать и вести хоровод. Он, разумеется, знает этот пляс лучше всех, а фру Магнхильд и рыцарь Бьярне пойдут за ним следом. Но старики заартачились. Тогда получилось так, что первым в цепочке выступал Тейт, а за ним Ингунн и Арнвид с Турой. Всего в хороводе оказалось семеро мужчин с обнаженными мечами и шесть женщин.

Плясали они как нельзя лучше – Тейт запевал отменно. Его высокий звонкий голос был немного резковат, но всякий мог слышать, что он обучен пению. Чудесный звучный голос Арнвида усердно вторил ему, а у господина Бьярне и двух старых челядинцев тоже были еще очень хорошие голоса. Да и всех их раззадорил Тейт – до того хорошо он пел и вел хоровод. Ни одна из женщин не подпевала, но, верно, благодаря этому старинный пляс с мечами обрел величие и силу. Владычило оружие, мерная поступь мужей и их голоса, звучавшие все более пылко. Женщины лишь молча скользили взад и вперед под мечами, которые, играя и звеня, скрещивались над их головами.

Ингунн плясала, точно оглашенная, отрешившись от всего вокруг. Высокой и хрупкой, ей приходилось нагибаться ниже, чем другим женщинам; она опустила веки, побледнела и тяжело дышала. Когда она пробегала вперед под скрещенными клинками, распущенные волосы, плащом окутывавшие ее, чуть колыхались, словно ей хотелось подняться, взмахнув тяжелыми крылами… Прядь волос упала на грудь Тейту и зацепилась за его застежку. От этого ей было больно плясать, но она и не думала приостановиться, чтобы высвободить волосы.

Они сплясали и спели уже пятнадцать или шестнадцать стихов, когда фру Магнхильд внезапно издала громкий крик… Вся цепочка приостановилась. Пот градом катился по красному распаренному лицу хозяйки, и она держалась за грудь – она закричала, что не в силах более плясать.

Арнвид мотнул своей маленькой головой в сторону Тейта, его глаза необузданно сверкали, и он что-то крикнул, снова затягивая песню, а все мужчины стали вторить ему:

Мужчинам захотелось спеть и последние припевы, даже если для этого придется перескочить через десять – двенадцать стихов.

Пляшущие вошли в раж и пели хором столь громко, что, казалось, им в ответ откликалось эхо:

Тут пляшущие стали расходиться, с трудом доплелись они до стола и рухнули на скамьи. Мужчины отложили мечи и стерли пот с лица, смеясь от радости. А те, кто помоложе и только смотрели на пляс, закричали, что он удался на славу. Магнхильд держалась за бока, задыхаясь от усталости.

– Да, вот это пляс! Не то что ваши прыжки да беганье… Начни-ка ты теперь, Маргрет, спляши под одну из этих славных любовных песен, которые вам так по душе:

Потому как песни эти столь изысканны и сладки, будто мед; а те старинные плясовые больно грубы для таких сахарных куколок, как вы!

Молодые не заставили себя просить дважды – они и так думали, что старики расплясались не в меру; правда, чудно было увидеть хоть разок этот старинный пляс с мечами… да и…

Тейт подошел к скамье, где, съежившись у стены, сидела Ингунн, окутанная своими прекрасными волосами. Лицо ее не разрумянилось от пляски, а покрылось росинками пота и стало бледным, восковым.

– Притомилась я, не могу больше плясать. Посижу лучше да погляжу…

Тейт пошел к другим. Этот неугомонный парень, казалось, знал и уйму старых песен, и все новые.

Ингунн остановилась на туне – она покинула застольную, где играли и плясали, чтобы пойти к бабушке и лечь спать.

Уже близилась полночь – по всей огляди протянулась бледная, ясная полоса, пронизанная сверкающей белизной, сгущавшейся на севере в свинцовую желтизну. Только над горной грядой по другую сторону фьорда была словно наброшена серо-голубая пелена легких туч, а сквозь нее струился трепетный и влажный свет заходящей луны.

Хотя ночь стояла ясная, небо над землей было темнее, чем обычно в это время года, – пашни, луга и лиственные рощи были напоены влагой после непогоды, бушевавшей днем; земля дышала сыростью и прохладой. Над водой неслись редкие клочья буровато-сизого дыма, но все костры были погашены, кроме одного, большого и красного, светившегося далеко-далеко на мысу и отбрасывавшего свое отражение, будто узкий пылающий клинок, в голубовато-стальную воду.

Тейт тоже вышел из дому и стал искать Ингунн – она знала, что так оно и будет. Не оглядываясь, она стала спускаться по горному склону к пашне, которая лежала внизу, у фьорда. Когда девушка подошла к воротам изгороди и встала там, чтобы убрать жердь, он догнал ее. Они не сказали друг другу ни слова, когда пошли дальше, – она впереди, юноша позади, по узкой тропинке меж всходов нежной молодой пшеницы. Там, где кончалась пашня, бежал ручей, и тропинка вилась вдоль ручья под густыми зарослями ольшаника и ивняка вниз, к причалам. Лишь только они вошли в тень листвы, Ингунн остановилась. Было темно – хоть глаз выколи; она побоялась идти дальше.

– Ух!.. И холодно же нынче ночью, – чуть слышно прошептала она, вздрагивая от холода.

Она едва различала мужчину, стоявшего рядом, но чувствовала мягкое, сладостное тепло его тела, которое словно защищало ее от ледяного дыхания и терпкого духа мокрой листвы и влажной земли. Он все время молчал, и молчание это вдруг показалось ей ужасным и угрожающим. В припадке внезапно охватившего ее безудержного страха она подумала: нужно во что бы то ни стало заставить его что-нибудь сказать, тогда опасность минует ее.

– Хороша плясовая, которую ты пел в застольной, – прошептала она, – о вербе. Спой еще!

Тихим и ясным голосом Тейт спел во мраке:

Подняв руки, Ингунн притянула к себе полную охапку веток, покрытых горько пахнущими листьями, – ее обдало в темноте дождем и росой.

– Ты испортишь свое красивое платье, – сказал Тейт. – Промокла?.. Дай-ка я взгляну…

Но когда он в темноте дотронулся до ее груди, она быстрее молнии присела и выскользнула у него из рук. Тихо вскрикнув от страха, она бросилась бежать вверх по тропе; подобрав обеими руками платье, она мчалась по полю изо всех сил, словно ее настигала смерть.

Тейт был так поражен, что мгновение стоял растерянный. Потом опомнился и бросился следом. Но Ингунн сильно опередила его, и он смог догнать ее лишь у ворот изгороди. Но отсюда их могли уже видеть и слышать с туна гости, которые выходили из дома, отправляясь на покой. Тогда он перевел дух и не стал ее догонять.

Когда они встретились на другой день, вид у него был мрачный и обиженный. Ингунн чуть ли не заискивающе поздоровалась с ним и робко пробормотала:

– Мы, видно, оба рехнулись нынче ночью – и надо же придумать такое: спуститься вниз к озеру в полночь!

– Так, стало быть, вот о чем ты жалеешь? – сухо спросил исландец.

– И, кажется, оттуда видны те же костры, что мы видели сверху, из усадьбы. Так что, пожалуй, не стоило спускаться к причалу.

– Да, уж верно, нам было бы куда лучше дома вдвоем, – сердито сказал Тейт. Попрощавшись, он ушел.