XXVI
Я вышел из кабинета главного врача, Кестер ждал в ресторане. Увидя меня, он встал. Мы вышли и сели на скамье перед санаторием.
– Плохи дела, Отто, – сказал я. – Еще хуже, чем я опасался.
Шумная группа лыжников прошла вплотную мимо нас. Среди них было несколько женщин с широкими белозубыми улыбками на здоровых загорелых лицах, густо смазанных кремом. Они кричали о том, что голодны, как волки.
Мы подождали, пока они прошли.
– И вот такие, конечно, живут, – сказал я. – Живут и здоровы до мозга костей. Эх, до чего же все омерзительно.
– Ты говорил с главным врачом? – спросил Кестер.
– Да. Его объяснения были очень туманны, со множеством оговорок. Но вывод ясен – наступило ухудшение. Впрочем, он утверждает, что стало лучше.
– Не понимаю.
– Он утверждает, что, если бы она оставалась внизу, давно уже не было бы никакой надежды. А здесь процесс развивается медленнее. Вот это он и называет улучшением.
Кестер чертил каблуками по слежавшемуся снегу. Потом он поднял голову:
– Значит, у него есть надежда?
– Врач всегда надеется, такова уж его профессия. Но у меня очень мало осталось надежд. Я спросил его, сделал ли он вдувание, он сказал, что сейчас уже нельзя. Ей уже делали несколько лет тому назад. Теперь поражены оба легких. Эх, будь все проклято, Отто!
Старуха в стоптанных галошах остановилась перед нашей скамьей. У нее было синее тощее лицо и потухшие глаза графитного цвета, казавшиеся слепыми. Шея была обернута старомодным боа из перьев. Она медленно подняла лорнетку и поглядела на нас. Потом побрела дальше.
– Отвратительное привидение.
– Что он еще говорил? – спросил Кестер.
– Он объяснял мне вероятные причины заболевания. У него было много пациентов такого же возраста. Все это, мол, последствия войны. Недоедание в детские и юношеские годы. Но какое мне дело до всего этого? Она должна выздороветь. – Я поглядел на Кестера. – Разумеется, врач сказал мне, что видел много чудес. Что именно при этом заболевании процесс иногда внезапно прекращается, начинается обызвествление, и тогда выздоравливают даже в самых безнадежных случаях. Жаффе говорил то же самое. Но я не верю в чудеса.
Кестер не отвечал. Мы продолжали молча сидеть рядом. О чем мы еще могли говорить? Мы слишком многое испытали вместе, чтобы стараться утешать друг друга.
– Она не должна ничего замечать, Робби, – сказал наконец Кестер.
– Разумеется, – отвечал я.
Я ни о чем не думал; я даже не чувствовал отчаяния, я совершенно отупел. Все во мне было серым и мертвым.
Мы сидели, ожидая Пат.
– Вот она, – сказал Кестер.
– Да, – сказал я и встал.
– Алло? – Пат подошла к нам. Она слегка пошатывалась и смеялась. – Я немного пьяна. От солнца. Каждый раз, как полежу на солнце, я качаюсь, точно старый моряк.
Я поглядел на нее, и вдруг все изменилось. Я не верил больше врачу; я верил в чудо. Она была здесь, она жила, она стояла рядом со мной и смеялась, – перед этим отступало все остальное.
– Какие у вас физиономии! – сказала Пат.
– Городские физиономии, которые здесь совсем неуместны, – ответил Кестер. – Мы никак не можем привыкнуть к солнцу.
Она засмеялась.
– У меня сегодня хороший день. Нет температуры, и мне разрешили выходить. Пойдем в деревню и выпьем аперитив.
– Разумеется.
– Пошли.
– А не поехать ли нам в санях? – спросил Кестер.
– Я достаточно окрепла, – сказала Пат.
– Я это знаю, – ответил Кестер. – Но я еще никогда в жизни не ездил в санях. Мне бы хотелось попробовать.
Мы подозвали извозчика и поехали вниз по спиральной горной дороге, в деревню. Мы остановились перед кафе с маленькой, залитой солнцем террасой. Там сидело много людей, и среди них я узнал некоторых обитателей санатория. Итальянец из бара был тоже здесь. Его звали Антонио, он подошел к нашему столу, чтобы поздороваться с Пат. Он рассказал, как несколько шутников прошлой ночью перетащили одного спавшего пациента вместе с кроватью из его палаты в палату одной дряхлой учительницы.
– Зачем они это сделали? – спросил я.
– Он уже выздоровел и в ближайшие дни уезжает, – ответил Антонио. – В этих случаях здесь всегда устраивают такие штуки.
– Это пресловутый юмор висельников, которым пробавляются остающиеся, – добавила Пат.
– Да, здесь впадают в детство, – заметил Антонио извиняющимся тоном.
«Выздоровел, – подумал я. – Вот кто-то выздоровел и уезжает обратно».
– Что бы ты хотела выпить, Пат? – спросил я.
– Рюмку мартини, сухого мартини.
Включили радио. Венские вальсы. Они взвивались в теплом солнечном воздухе, словно полотнища легких светлых знамен. Кельнер принес нам мартини. Рюмки были холодными, они искрились росинками в лучах солнца.
– Хорошо вот так посидеть, не правда ли? – спросила Пат.
– Великолепно, – ответил я.
– Но иногда это бывает невыносимо, – сказала она.
* * *
Мы остались до обеда. Пат очень хотела этого. Все последнее время она вынуждена была оставаться в санатории и сегодня впервые вышла. Она сказала, что почувствует себя вдвойне здоровой, если сможет пообедать в деревне. Антонио обедал с нами. Потом мы опять поехали на гору, и Пат ушла к себе в комнату. Ей полагалось два часа полежать. Мы с Кестером выкатили «Карла» из гаража и осмотрели его. Нужно было сменить две сломанные рессорные пластины. У владельца гаража были инструменты, и мы принялись за работу. Потом мы подлили масла и смазали шасси. Покончив со всем этим, мы выкатили его наружу. Он стоял на снегу, забрызганный грязью, с обвисшими крыльями – лопоухий.
– Может, помоем его? – спросил я.
– Нет, в дороге нельзя, он этого не любит, – сказал Кестер.
Подошла Пат. Она выспалась и посвежела. Собака кружилась у ее ног.
– Билли! – окликнул я.
Пес замер, но глядел не слишком дружелюбно. Он не узнал меня. И очень смутился, когда Пат указала ему на меня.
– Ладно, – сказал я. – Слава богу, что у людей память лучше. Где же это он был вчера?
Пат засмеялась:
– Он все время пролежал под кроватью. Он очень ревнует, когда ко мне кто-нибудь приходит. И всегда от раздражения куда-нибудь прячется.
– Ты отлично выглядишь, – сказал я.
Она посмотрела на меня счастливым взглядом. Потом подошла к «Карлу»:
– Мне бы хотелось опять разок посидеть здесь и немножко прокатиться.
– Конечно, – сказал я. – Как ты думаешь, Отто?
– Само собой разумеется. Ведь на вас теплое пальто. Да и у нас здесь достаточно шарфов и одеял.
Пат села впереди, рядим с Кестером. «Карл» взревел. Выхлопные газы сине-белыми облачками заклубились в холодном воздухе. Мотор еще не прогрелся. Цепи, грохоча, начали медленно перемалывать снег. «Карл» пополз, фыркая, громыхая и ворча, вниз в деревню, вдоль главной улицы, словно поджарый волк, растерявшийся от конского топота и звона бубенцов.
Мы выбрались из деревни. Уже вечерело, и снежные поля мерцали в красноватых отсветах заходящего солнца. Несколько сараев на откосе были почти до самых крыш в снегу. Словно маленькие запятые, вниз, в долину, уносились последние лыжники. Они проскальзывали по красному диску солнца, которое вновь показалось из-за откоса – огромный круг тускнеющего жара.
– Вы вчера здесь проезжали? – спросила Пат.
– Да.
Машина забралась на гребень первого подъема. Кестер остановился. Отсюда открывался изумительный величественный вид. Когда накануне мы с грохотом пробирались сквозь стеклянный синий вечер, мы ничего этого не заметили. Тогда мы следили только за дорогой.
Там за откосами открывалась неровная долина. Дальние вершины остро и четко выступали на бледно-зеленом небе. Они отсвечивали золотом. Золотые пятна словно пыльцой покрывали снежные склоны у самых вершин. Пурпурно-белые откосы с каждым мгновением становились все ярче, все торжественнее, все больше сгущались синие тени. Солнце стояло между двумя мерцающими вершинами, и вся широкая долина, с ее холмами и откосами, словно выстроилась для могучего безмолвного парада, который принимал уходящий властелин. Фиолетовая лента дороги извивалась вокруг холмов, то исчезая, то возникая вновь, темнея на поворотах, минуя деревни, и затем, выпрямившись, устремлялась к перевалу на горизонте.
– Так далеко за деревней я еще ни разу не была, – сказала Пат. – Ведь эта дорога ведет к нам домой?
– Да.
Она молча глядела вниз. Потом вышла из машины и, прикрывая глаза ладонью, как щитком, смотрела на север, словно различала там башни города.
– Это далеко отсюда? – спросила она.
– Да так с тысячу километров. В мае мы туда отправимся. Отто приедет за нами.
– В мае, – повторила она. – Боже мой, в мае!
Солнце медленно опускалось. Долина оживилась; тени, которые до сих пор неподвижно прижимались к складкам местности, начали безмолвно выскальзывать оттуда и забираться все выше, словно огромные синие пауки. Становилось прохладно.
– Нужно возвращаться, Пат, – сказал я.
Она поглядела на меня, и внезапно в лице ее проступила боль. Я сразу понял, что она знает все. Она знает, что никогда больше не перейдет через этот беспощадный горный хребет, темнеющий там, на горизонте; она знала это и хотела скрыть от нас, так же, как мы скрывали от нее, но на один миг она потеряла власть над собой, и вся боль и скорбь мира заметались в ее глазах.
– Проедем еще немного, – сказала она. – Еще совсем немного вниз. – Поехали, – сказал я, переглянувшись с Кестером.
Она села со мной на заднее сиденье, я обнял ее и укрыл ее и себя одним пледом. Машина начала медленно съезжать в долину, в тени.
– Робби, милый, – шептала Пат у меня на плече. – Вот теперь все так, словно мы едем домой, обратно в нашу жизнь.
– Да, – сказал я. И подтянул плед, укрывая ее с головой.
Смеркалось. Чем ниже мы спускались, тем сильнее сгущались сумерки. Пат лежала, укрытая пледом. Она положила руку мне на грудь, под рубашку, я почувствовал тепло ее ладони, потом ее дыхание, ее губы и потом – ее слезы.
Осторожно, так, чтобы она не заметила поворота, Кестер развернулся в следующей деревне на рыночной площади, описал большую дугу и медленно повел машину обратно.
Когда мы добрались до вершины, солнце уже совсем скрылось, а на востоке между подымавшихся облаков стояла бледная и чистая луна. Мы ехали обратно. Цепи перекатывались по земле с монотонным шумом. Вокруг было очень тихо. Я сидел неподвижно, не шевелился и чувствовал слезы Пат на моем сердце, словно там кровоточила рана.
* * *
Час спустя я сидел в ресторане. Пат была у себя в комнате, а Кестер пошел на метеостанцию узнать, будет ли еще снегопад. Уже стемнело, луну заволокло, и вечер за окнами был серый и мягкий, как бархат. Немного погодя пришел Антонио и подсел ко мне. За одним из дальних столиков сидел тяжелый пушечный снаряд в пиджаке из английского твида и слишком коротких брюках гольф. У него было лицо грудного младенца с надутыми губами и холодными глазами, круглая красная голова, совершенно лысая, сверкавшая, как биллиардный шар. Рядом с ним сидела очень худая женщина с глубокими тенями под глазами, с умоляющим, скорбным взглядом. Пушечный снаряд был очень оживлен. Его голова все время двигалась, и он все время плавно и округло разводил свои розовые плоские лапы:
– Чудесно здесь наверху. Просто великолепно. Этот вид, этот воздух, это питание. Тебе здесь действительно хорошо.
– Бернгард, – тихо сказала женщина.
– Право, я бы тоже хотел пожить, чтобы со мной так возились, так ухаживали… – Жирный смешок. – Ну, да ты стоишь этого.
– Ах, Бернгард, – сказала женщина робко.
– А что, а что? – радостно зашумел пушечный снаряд. – Ведь лучшего даже не может быть. Ты же здесь как в раю. А можешь себе представить, что делается там, внизу. Мне завтра опять в эту чертову суматоху. Радуйся, что ты ничего этого не ощущаешь. А я рад убедиться, что тебе здесь так хорошо.
– Бернгард, мне вовсе не хорошо, – сказала женщина.
– Но, детка, – громыхал Бернгард, – нечего хныкать. Что ж тогда говорить нашему брату? Все время в делах, всюду банкротства, налоги. Хотя и работаешь с охотой.
Женщина молчала.
– Бодрый парень, – сказал я.
– Еще бы! – ответил Антонио. – Он здесь с позавчерашнего дня и каждое возражение жены опровергает своим «тебе здесь чудесно живется». Он не хочет ничего видеть; понимаете, ничего. Ни ее страха, ни ее болезни, ни ее одиночества. Вероятно, там, у себя в Берлине, он уже давно живет с другой женщиной – таким же пушечным снарядом, как и он сам, каждое полугодие приезжает сюда с обязательным визитом, потирает руки, развязно подшучивает, озабочен только своими удобствами. Лишь бы ничего не услышать. Здесь это часто бывает.
– А жена уже давно здесь?
– Примерно два года.
Группа молодежи, хихикая, прошла через зал. Антонио засмеялся:
– Они возвращаются с почты. Отправили телеграмму Роту.
– Кто это – Рот?
– Тот, который на днях уезжает. Они телеграфировали ему, что ввиду эпидемии гриппа в его краях он не имеет права уезжать и должен оставаться здесь. Все это обычные шутки. Ведь им-то приходится оставаться, понимаете? Я посмотрел в окно на серый бархат потемневших гор. «Все это неправда, – подумал я. – Всего этого не существует. Ведь так же не может быть. Здесь просто сцена, на которой разыгрывают шутливую пьеску о смерти. Ведь когда умирают по-настоящему, то это страшно серьезно». Мне хотелось подойти к этим молодым людям, похлопать по плечу и сказать: «Не правда ли, здесь только салонная смерть и вы только веселые любители игры в умирание? А потом вы опять встанете и будете раскланиваться. Ведь нельзя же умирать вот так, с не очень высокой температурой и прерывистым дыханием, ведь для этого нужны выстрелы и раны. Я ведь знаю это…»
– Вы тоже больны? – спросил я Антонио.
– Разумеется, – ответил он, улыбаясь.
– Право же, отличный кофе, – шумел рядом пушечный снаряд. – У нас теперь такого вообще нет. Воистину, райский уголок!
* * *
Кестер вернулся с метеостанции.
– Мне нужно уезжать, Робби, – сказал он. – Барометр падает, и ночью, вероятно, будет снегопад. Тогда я утром вообще не выберусь. Сегодня еще только и можно.
– Ладно. Мы еще успеем поужинать вместе?
– Да. Я сейчас, быстро соберусь.
– Идем, помогу, – сказал я.
Мы собрали вещи Кестера и снесли их вниз в гараж. Потом мы пошли за Пат.
– Если что-нибудь нужно будет, позвони мне, Робби, – сказал Отто.
Я кивнул.
– Деньги ты получишь через несколько дней. Так, чтобы хватило на некоторое время. Делай все, что нужно.
– Да, Отто. – Я немного помедлил. – У нас там дома осталось еще несколько ампул морфия. Не мог бы ты их прислать мне?
Он поглядел на меня:
– Зачем они тебе?
– Не знаю, как здесь пойдут дела. Может быть, и не понадобится. У меня все-таки есть еще надежда, несмотря ни на что. Каждый раз, когда вижу ее, я надеюсь. А когда остаюсь один, – перестаю. Но я не хотел бы, чтобы она мучилась, Отто. Чтобы она здесь лежала и не было ничего, кроме боли. Может быть, они ей сами дадут, если понадобится. Но все же я буду спокойней, зная, что могу ей помочь.
– Только для этого, Робби? – спросил Кестер.
– Только для этого, Отто. Совершенно определенно. Иначе я не стал бы тебе говорить.
Он кивнул.
– Ведь нас теперь только двое, – произнес он медленно.
– Да.
– Ладно, Робби.
Мы пошли в ресторан, и по пути я зашел за Пат. Мы быстро поели, потому что небо все больше и больше заволакивало тучами. Кестер вывел «Карла» из гаража к главному подъезду.
– Будь здоров, Робби, – сказал он.
– И ты будь здоров, Отто.
– До свидания, Пат! – Он протянул ей руку и поглядел на нее. – Весной я приеду за вами.
– Прощайте, Кестер. – Пат крепко держала его руку. – Я очень рада, что повидала вас. Передайте мой привет Готтфриду Ленцу.
– Да, – сказал Кестер.
Она все еще держала его руку. Ее губы дрожали. И вдруг она прильнула к нему и поцеловала.
– Прощайте! – шепнула она сдавленным голосом.
По лицу Кестера словно пробежало ярко-красное пламя. Он хотел еще что-то сказать, но повернулся, сел в машину, стартовал рывком и помчался вниз по спиральной дороге, не оборачиваясь. Мы смотрели ему вслед. Машина грохотала вдоль шоссе, взбираясь на подъемы и, как одинокий светлячок, неся перед собой тусклое пятно света от фар, скользящее по серому снегу. На ближайшей высотке она остановилась, и Кестер помахал нам. Его силуэт темнел на свету. Потом он исчез, и мы еще долго слышали постепенно затихавшее жужжание машины.
* * *
Пат стояла, вся подавшись вперед, и прислушивалась, пока еще можно было что-нибудь слышать. Потом она повернулась ко мне:
– Итак, отбыл последний корабль, Робби. – Предпоследний, – возразил я. – Последний – это я. Знаешь, что я собираюсь делать? Хочу выбрать себе другое место для стоянки на якоре. Комната во флигеле мне больше не нравится. Не вижу причин, почему бы нам не поселиться вместе. Я попытаюсь раздобыть комнату поближе к тебе.
Она улыбнулась:
– Исключено. Это тебе не удастся. Что ты собираешься предпринять?
– А ты будешь довольна, если я все-таки это устрою?
– Что за вопрос? Это было бы чудесно, милый. Почти как у мамаши Залевски.
– Ладно. Тогда позволь мне с полчасика похлопотать.
– Хорошо. А я пока сыграю с Антонио в шахматы. Я научилась здесь.
Я отправился в контору и заявил, что намерен остаться здесь на длительное время и хочу получить комнату на том же этаже, где находится Пат. Пожилая дама без бюста презрительно оглядела меня и отклонила мою просьбу, ссылаясь на местный распорядок.
– Кто установил этот распорядок? – спросил я.
– Дирекция, – ответила дама, разглаживая складки своего платья.
Довольно раздраженно она в конце концов сообщила мне, что просьбу о том, чтобы сделать исключение, может рассматривать только главный врач.
– Но он уже ушел, – добавила она. – И по вечерам не полагается беспокоить его служебными вопросами на дому.
– Отлично, – сказал я. – А я все-таки обеспокою его разок по служебному вопросу. По вопросу о местном распорядке.
Главный врач жил в маленьком домике рядом с санаторием. Он сразу же принял меня и немедленно дал разрешение.
– По началу мне не думалось, что это будет так легко, – сказал я.
Он засмеялся:
– Ага, это вы, должно быть, нарвались на старую Рексрот? Ну, я сейчас позвоню.
Я вернулся в контору. Старуха Рексрот, завидев вызывающее выражение моего лица, с достоинством удалилась. Я уладил все с секретаршей и поручил швейцару перенести мои вещи и подать в номер пару бутылок рома. Потом я пошел в ресторан к Пат.
– Тебе удалось? – спросила она.
– Пока еще нет, но в ближайшие дни я добьюсь.
– Жаль. – Она опрокинула шахматные фигуры и встала.
– Что будем делать? – спросил я – Пойдем в бар?
– Мы по вечерам часто играем в карты, – сказал Антонио. – Скоро задует фен – это уже ощущается. В такое время карты – самое подходящее.
– Ты играешь в карты, Пат? – удивился я. – Какие же ты знаешь игры? Подкидного дурака или пасьянс?
– Покер, милый, – заявила Пат.
Я рассмеялся.
– Нет, право же, она умеет, – сказал Антонио. – Только она слишком отчаянная. Неимоверно блефует.
– Я тоже, – возразил я. – Значит, нужно испробовать хоть разок.
Мы забрались в угол и начали играть Пат неплохо разбиралась в покере. Она действительно блефовала так, что можно было только диву даваться. Час спустя Антонио показал на окно. Шел снег. Медленно, словно колеблясь, большие хлопья падали почти вертикально.
– Совсем безветренно, – сказал Антонио. – Значит, будет много снега.
– Где сейчас может быть Кестер? – спросила Пат.
– Он уже проехал главный перевал, – ответил я.
На мгновение я отчетливо увидел перед собою «Карла» и Кестера, который вел его сквозь белую, снежную ночь. И внезапно мне показалось невероятным, что я сижу здесь, что Кестер где-то в пути, что Пат рядом со мной. Она смотрела на меня со счастливой улыбкой, ее рука с картами спокойно лежала на столе.
– Твой ход, Робби.
Пушечный снаряд пробрался через весь зал, остановился у нашего стола и добродушно заглядывал в карты. Вероятно, его жена уже уснула, и он искал собеседника. Я положил карты, злобно посмотрел на него и таращился, пока он не ушел.
– Ты не очень любезен, – весело сказала Пат.
– Нет, я не хочу быть любезным, – возразил я.
Потом мы еще зашли в бар и выпили пару коктейлей, а затем Пат нужно было отправляться спать. Я попрощался с ней в ресторане. Она медленно поднялась по лестнице, остановилась и оглянулась перед тем, как свернуть в коридор. Я подождал некоторое время и зашел в контору, чтобы получить ключ от своей комнаты. Маленькая секретарша улыбалась.
– Семьдесят восьмой номер, – сказала она.
Это было рядом с комнатой Пат.
– Неужели по указанию мадмуазель Рексрот? – спросил я.
– Нет. Мадмуазель Рексрот ушла в молитвенный дом, – ответила она.
– Молитвенные дома и вправду иногда приносят благодать, – сказал я и быстро поднялся наверх. Мои вещи были уже распакованы. Через полчаса я постучал в боковую дверь, которая вела в соседнюю комнату.
– Кто там? – крикнула Пат.
– Полиция нравов, – ответил я.
Ключ щелкнул, и дверь распахнулась.
– Робби, ты? – пробормотала изумленная Пат.
– Да, это я – победитель мадмуазель Рексрот и владелец коньяка и «порто-ронко». – Обе бутылки я вытащил из кармана своего халата. – А теперь отвечай немедленно: сколько мужчин уже здесь побывало?
– Никого, кроме одной футбольной команды и одного оркестра филармонии, – смеясь, заявила Пат. – Ах, милый, теперь опять наступили прежние времена.
* * *
Она заснула на моем плече. Я еще долго не засыпал. В углу комнаты горела маленькая лампа. Снежные хлопья тихо ударялись в окно, и казалось, что время остановилось в этом зыбком золотисто-коричневом полумраке. В комнате было очень тепло. Изредка потрескивали трубы центрального отопления. Пат во сне пошевелилась, и одеяло, шурша, медленно соскользнуло на пол. «Ах, – думал я, – какая бронзовая мерцающая кожа! Какое чудо эти тонкие колени! И нежная тайна груди! – Я ощущал ее волосы на моем плече и губами чувствовал биение пульса в ее руке. – И ты должна умереть? Ты не можешь умереть. Ведь ты – это счастье».
Осторожно я опять натянул одеяло. Пат что-то про бормотала во сне, замолкла и, не просыпаясь, медленно обняла меня за шею.
