Два дня они ехали вдоль берега Адриатического моря; в Романье оно не производит такого величественного впечатления, как океан или даже как Средиземное море; дорога проходит по взморью, на берегу зеленеет трава — совсем не так представляешь себе грозное царство бурь. В Римини и Чезене прощаешься с классической римской землей, где разыгрывались исторические события; последнее напоминание об истории — Рубикон, через который перешел Цезарь, когда он решил стать властителем Рима. По какому-то странному стечению обстоятельств неподалеку от Рубикона находится республика Сан-Марино, словно этот последний слабый отголосок свободы не случайно сохранился близ места, где была уничтожена мировая республика. Выехав из Анконы, приближаешься к стране, имеющей совершенно иной облик, чем папские владения. Поля, окружающие Болонью, Ломбардия, окрестности Феррары и Ровиго замечательно красивы и превосходно возделаны. Здесь не видно поэтического запустения, которое предвещает близость Рима и напоминает о происходивших в нем ужасных грозных событиях. Здесь покидаешь «сосны — траур лета, украшение зимы», конические кипарисы, похожие на обелиски, горы и море. Природа вместе с путешественниками мало-помалу прощается с ярким солнцем Юга; апельсиновые деревья уже не растут под открытым небом, их заменили оливы, бледная и легкая листва которых заставляет вспомнить о рощах в елисейских полях, населенных тенями. Через несколько миль исчезают и оливы.

Окрестности Болоньи представляют собой живописную равнину, где виноградные лозы, сплетаясь в гирлянды, соединяют между собою вязы: природа здесь кажется нарядной и праздничной. Коринну взволновал контраст между ее душевным состоянием и этой местностью, залитой ослепительным солнцем.

— Ах, — сказала она со вздохом лорду Нельвилю, — зачем природа развертывает столько отрадных картин перед очами друзей, которым, быть может, скоро должно расстаться?

— Нет, они не расстанутся, — возразил Освальд, — с каждым днем я все больше в этом убеждаюсь. Меня пленяет не только ваша красота, внушающая мне страсть, но и ваша кротость, к которой я так привык. С вами чувствуешь себя счастливым, словно вы не гениальная женщина или, вернее, именно поэтому, ибо чем выше одарен человек, тем он добрее: когда мы довольны собой, природой и людьми, разве можем мы испытывать какое-нибудь горькое чувство?

Они приехали в Феррару, один из самых печальных итальянских городов, ибо он столь же безлюден, как и обширен; немногочисленные жители, изредка появляющиеся на улицах, двигаются медленно, словно им некуда спешить. Невозможно себе представить, что в этом городке существовал блестящий двор, воспетый Ариосто и Тассо: и сейчас еще здесь показывают их рукописи, а также и рукопись поэта, создавшего «Pastor fido».

Ариосто сумел спокойно провести всю жизнь при дворе, но в Ферраре и сейчас еще можно увидеть дом, куда дерзнули заточить Тассо, сочтя его безумцем; нельзя без сострадания читать груду писем, в которых несчастный молил о смерти, в сущности уже давно его постигшей. Тассо обладал такого рода талантом, который приносит человеку беду; воображение поэта стало источником его мук; но ему не открылось бы столько сокровенных тайн души, он не был бы так богат мыслями, если бы сам не изведал столько горя. «Что знает тот, кто не страдал?» — сказал один пророк.

Коринна чем-то походила на Тассо; у нее был более жизнерадостный нрав, она получала больше разнообразных впечатлений, но при сильно развитом воображении также крайне нуждалась в бережном отношении к себе, ибо, не исцеляя печалей, ее воображение даже усиливало их. Лорд Нельвиль ошибался, думая, что блестящие способности Коринны могли сделать ее счастливой независимо от ее привязанностей. Если высокоодаренный человек отличается подлинной чувствительностью, его печали умножаются благодаря его способностям: ему открываются причины его страдания, подобно тому как открываются тайны природы; и поскольку сердечные горести неисчерпаемы, то чем больше он мыслит, тем глубже их переживает.