Письмо Коринны еще раз заставило Освальда раскаяться в том, что он мог даже подумать о разрыве с ней. Его восхитило и тронуло то, с каким умом и кротким достоинством возражала она на резкие нападки, которые он позволил себе в своем письме к ней. Он убедился, как велико и неоспоримо ее истинное превосходство над общепринятыми нормами морали. Но он хорошо понимал также, что Коринна не слабая и робкая женщина, которую смущает все, что выходит за пределы ее семейных привязанностей и семейного долга, одним словом, совсем не та женщина, какую он мысленно избрал себе в подруги жизни; к этому идеалу скорее приближался образ двенадцатилетней Люсиль, но кто же мог сравниться с Коринной? Можно ли применять обычные законы к женщине, одаренной столькими достоинствами, талантом и тонкой чувствительностью? Коринна, конечно, была чудом природы, но разве не было чудом то, что подобная женщина остановила свое внимание на нем? Но каково же ее настоящее имя? каково ее прошлое? на что решится она, когда он признается ей в своем желании навек соединить свою судьбу с ее судьбой? Все это тонуло во мраке неизвестности, и, хотя Освальд, увлеченный Коринной, готов был жениться на ней, мысль о том, что жизнь ее не во всем была безупречной и отец его, безусловно, осудил бы этот брак, снова приводила его в смятение и погружала в мучительную тревогу.

Освальд уже не был столь подавлен горем, как в те дни, когда еще не знал Коринны, однако он лишился того спокойствия, какое может усладить душу человека, терзаемого раскаянием, но всецело посвятившего жизнь искуплению своей великой вины. Раньше он не страшился воспоминаний, как бы горьки они ни были, но теперь он боялся предаваться глубоким размышлениям, способным приоткрыть ему то, что происходило в тайниках его души. Он собирался поехать к Коринне, чтобы поблагодарить ее за письмо и испросить у нее прощения за все написанное им, как вдруг в комнату вошел мистер Эджермон, родственник юной Люсиль.

Это был почтенный английский дворянин, живший почти безвыездно в своем поместье, в Уэльсе; у него были свои убеждения и свои предрассудки, которые служат к поддержанию существующего порядка в любой стране; благо, когда этот порядок разумен: в таких случаях люди, подобные мистеру Эджермону, то есть сторонники установленного строя, упорно и слепо привязанные к своим привычкам и мнениям, все же могут почитаться мыслящими и просвещенными личностями.

Лорд Нельвиль вздрогнул, услышав имя мистера Эджермона, о котором доложил слуга: ему показалось, что разом воскресли все его воспоминания; но потом ему пришло в голову, что леди Эджермон, мать Люсиль, прислала к нему своего родственника, чтобы сделать ему выговор и тем самым посягнуть на его свободу. Эта мысль вернула ему твердость духа, и он принял мистера Эджермона с величайшей холодностью. Он был тем более не прав, оказывая мистеру Эджермону подобный прием, что тот не предъявлял ни малейших претензий по отношению к лорду Нельвилю. Мистер Эджермон путешествовал по Италии, чтобы укрепить свое здоровье, занимался физическими упражнениями, ездил на охоту и по всякому поводу пил за здоровье короля Георга и за добрую старую Англию. Это был в высшей степени порядочный человек и даже более умный и образованный, чем можно было подумать, судя по его повадкам. Он был англичанин до мозга костей: не только в положительном, но и в отрицательном смысле; куда бы он ни попал, он не изменял обычаям своей страны, водился только с англичанами и никогда не вступал в разговор с иностранцами — не из высокомерия, но из непобедимого отвращения к чужим языкам, а также из-за того, что и в пятьдесят лет не мог избавиться от застенчивости, мешавшей ему завязывать новые знакомства.

— Очень рад вас видеть, — сказал он лорду Нельвилю, — через две недели я еду в Неаполь — застану ли я вас там? Мне бы очень хотелось этого; ведь мне недолго осталось пробыть в Италии: мой полк скоро отправляется в путь.

— Ваш полк? — повторил лорд Нельвиль и покраснел: он вспомнил, что взял отпуск на год и ранее этого срока его полк не выступит, но покраснел при мысли, что Коринна могла бы заставить его даже позабыть свой долг.

— Ну а ваш полк, — продолжал мистер Эджермон, — еще не скоро будет введен в действие; поправляйте здесь покамест свое здоровье и ни о чем не беспокойтесь. Перед отъездом я видел мою молоденькую кузину, которою вы интересуетесь, она сейчас еще очаровательнее, чем прежде, а через год, когда вы вернетесь, без сомнения, станет первой красавицей Англии.

Лорд Нельвиль промолчал, мистер Эджермон тоже не прибавил ни слова. Они обменялись еще несколькими лаконическими, но дружественными замечаниями. Мистер Эджермон уже выходил из комнаты, как вдруг, что-то вспомнив, остановился.

— Кстати, милорд, вы можете доставить мне удовольствие, — сказал он, — я слышал, что вы бываете у знаменитой Коринны, и хоть я вообще-то не люблю новых знакомств, но познакомиться с ней мне было бы любопытно.

— Если вам этого хочется, — ответил Освальд, — я попрошу у Коринны позволения привести вас к ней.

— И постарайтесь, пожалуйста, — подхватил мистер Эджермон, — чтобы она показала нам, когда мы будем у нее, как она импровизирует, поет, танцует.

— Коринна, — возразил лорд Нельвиль, — не показывает своих талантов иностранцам: это особа во всех отношениях равная нам с вами.

— Извините меня, если я ошибся, — сказал мистер Эджермон, — но так как я не знаю другого ее имени, кроме Коринны, и она в двадцать шесть лет живет совсем одна, без единого родственника, я подумал, что она существует своими талантами и охотно воспользуется случаем их показать.

— У нее совершенно независимое состояние, — с живостью прервал его Освальд, — а душа у нее еще более независимая.

Мистер Эджермон тотчас же прекратил этот разговор, раскаявшись, что начал его, когда увидел, как он задел Освальда. Англичане — самые чуткие и деликатные люди на свете во всем, что касается подлинных чувств.

Мистер Эджермон удалился. Оставшись в одиночестве, лорд Нельвиль невольно воскликнул в волнении:

— Я должен жениться на Коринне, я должен быть ее защитником, чтобы впредь никто не мог о ней судить превратно! Я дам ей то немногое, что могу дать, — имя, положение, — а она даст мне высшее счастье, какое только одна она на всей земле может подарить.

В таком расположении духа он поспешил к Коринне, как никогда полный нежного чувства любви и надежды; однако по свойственной ему застенчивости он начал разговор с самых незначительных предметов, в том числе с просьбы привести к ней мистера Эджермона. При этом имени Коринна заметно смутилась и дрогнувшим голосом отказалась выполнить желание Освальда. Он был чрезвычайно удивлен.

— Я думал, — сказал он, — что в доме, где принимают столько людей, не могут отказать в приеме человеку лишь потому, что он мой друг.

— Не обижайтесь, милорд, — отвечала Коринна, — поверьте, у меня должны быть очень важные причины для отказа.

— Какие причины? — спросил Освальд. — Вы мне скажете о них?

— Это невозможно! — вырвалось у Коринны. — Совершенно невозможно!

— В таком случае… — начал Освальд, но у него перехватило дыхание от волнения, и он хотел уйти.

Коринна, вся в слезах, сказала ему по-английски:

— Ради бога, если вы не хотите разбить мне сердце, не уходите!

Эти слова и тон, каким они были сказаны, глубоко тронули Освальда; он сел в некотором отдалении от Коринны, молча прислонившись головой к лампе в виде алебастровой вазы, освещавшей комнату.

— Жестокая женщина! — вдруг обратился он к ней. — Вы видите, что я вас люблю, вы видите, что двадцать раз на дню я готов предложить вам мою руку, всю мою жизнь, а вы не хотите сказать мне, кто вы! Скажите мне, Коринна, скажите, наконец! — повторил он, протягивая ей руки с мольбой.

— Освальд! — вскричала Коринна. — Освальд, вы не знаете, какую боль причиняете мне! Если бы я безрассудно открылась вам, вы бы меня разлюбили!

— Великий боже! — ужаснулся он. — Что же вы можете мне открыть?

— Ничего такого, что могло бы уронить меня в ваших глазах, — ответила она, — но случайные обстоятельства, разность наших склонностей, наших убеждений, которая некогда существовала, а теперь не будет существовать. Не требуйте от меня, чтобы я рассказала вам о себе; когда-нибудь, может быть, когда-нибудь, если вы будете меня достаточно любить, если… Ах, я не знаю сама, что говорю, — продолжала Коринна, — вы узнаете все, но не покидайте меня, доколе не выслушаете меня! Поклянитесь мне в этом именем вашего отца, чья душа теперь в раю!

— Не произносите этого имени! — вскричал лорд Нельвиль. — Ведь вы не знаете, соединит ли оно нас или разлучит! Вы верите в то, что он согласился бы на наш союз? Если верите, то скажите мне прямо, и я не буду больше так мучиться, так терзаться. Когда-нибудь я расскажу вам, как печальна была моя жизнь; но вы видите, в каком состоянии я сейчас, в какое состояние вы меня привели!

И в самом деле, лоб его покрылся холодным потом и губы его дрожали, когда он произносил эти слова. Коринна села рядом с ним и, взяв его за руки, тихонько старалась его успокоить.

— Мой дорогой Освальд, — сказала она, — спросите у мистера Эджермона, был ли он когда-нибудь в Нортумберленде? или, по крайней мере, был ли он там пять лет тому назад? только в том случае, если он там не был в те годы, вы сможете привести его ко мне.

Освальд пристально посмотрел на Коринну при этих словах; она опустила глаза и умолкла.

— Я сделаю так, как вы мне приказали, — ответил ей лорд Нельвиль и ушел.

Возвратившись домой, он долго ломал голову, размышляя о тайне Коринны; ему казалось очевидным, что она прожила много лет в Англии и что ее имя и семья должны быть известны там; но почему она это скрывала от него, почему она покинула Англию, если там был ее дом? Все эти вопросы чрезвычайно тревожили Освальда; он был уверен, что ничего дурного не могло обнаружиться в жизни Коринны, но боялся несчастного стечения обстоятельств, которые бы сделали ее виновной в чужих глазах, и особенно он страшился, что ее могут осудить в Англии. Если бы Коринна навлекла на себя неодобрение в любой другой стране, Освальд бы это перенес; но любовь к родине была в нем неотделима от горячей привязанности к памяти отца, и оба эти чувства, сливаясь воедино, все сильнее им завладевали. От мистера Эджермона Освальд узнал, что тот был впервые в Нортумберленде в прошлом году, и пообещал представить его Коринне в тот же вечер. Сам он поехал к ней несколько раньше, чтобы сообщить о том представлении, какое создалось о ней у мистера Эджермона, и попросить ее принять англичанина со всей возможной холодностью, дав понять ему, как он обманывался.

— Позвольте мне, — сказала Коринна, — вести себя с ним как со всеми; если он захочет послушать меня, я буду импровизировать для него; одним словом, я буду такою, какова я на самом деле, и все-таки я надеюсь, что он скорее заметит мои душевные достоинства, если я буду обходиться с ним просто, без чопорности.

— Да, Коринна, — ответил Освальд. — Да, вы правы! Ах, как ошибся бы тот, кто захотел бы хоть чем-нибудь помешать вашей прелестной естественности!

Тут явился мистер Эджермон и вместе с ним кое-кто из друзей Коринны. С начала вечера лорд Нельвиль не покидал своего места подле Коринны и с пылкостью влюбленного и рыцаря-заступника говорил обо всем, что могло выставить ее в наилучшем свете; он выказывал ей такие знаки внимания, которые имели целью скорее внушить другим уважение к ней, чем выразить его собственные чувства; но скоро он с радостью убедился, что его старания излишни. Коринна совершенно покорила мистера Эджермона, покорила не только умом и прелестью своего обхождения, но произвела на него то неотразимое впечатление, какое благородные характеры всегда производят на правдивые натуры; и когда он осмелился попросить ее импровизировать на какую-нибудь тему по ее выбору, он вложил в свою просьбу об этой милости столько же почтительности, сколько и жара. Она согласилась, не заставив и минуты себя просить, и сумела доказать, что это действительно милость, хотя ее было и нетрудно добиться. Но ей так горячо хотелось понравиться соотечественнику Освальда — уважаемому человеку, чье мнение могло бы повлиять на его молодого друга, — что она вдруг почувствовала никогда не испытанную прежде робость; она хотела начать, но от волнения у нее перехватило дыхание, и она не могла произнести ни слова. Освальд страдал, боясь, что она не покажется англичанину во всем своем блеске. Он опустил глаза; его волнение было столь явным, что Коринна, озабоченная единственно тем впечатлением, какое она производила на него, теряла все больше и больше присутствие духа, необходимое для искусства импровизации. Наконец, чувствуя, что она колеблется, что слова ей подсказывает память, а не сердце, что она не выражает словами своих действительных переживаний и мыслей, она вдруг остановилась.

— Извините меня, — сказала она мистеру Эджермону, — робость лишила меня моих способностей, со мной это случилось в первый раз, мои друзья знают это, но я вдруг оказалась недостойной даже самой себя; может быть, это будет и не в последний раз, — прибавила она, вздохнув.

Освальд был глубоко взволнован трогательной слабостью Коринны. До сих пор ему приходилось наблюдать, как воображение и талант торжествовали над ее чувствами и воодушевляли ее в минуты наибольшей душевной подавленности; однако на этот раз чувство совершенно поработило ее ум; и все-таки Освальд так жаждал славы для Коринны, что ее смущение сначала огорчило его, вместо того чтобы обрадовать. Но, будучи уверен, что она блеснет в другой раз, он спокойно предался сладостным мыслям о своем открытии, и образ его подруги еще сильнее прежнего овладел его душой.