Чтобы попасть к собору Святого Петра, надобно перейти через мост Святого Ангела; Коринна и Освальд пошли по нему пешком.

— Когда я возвращался с Капитолия, — сказал Освальд, — вот здесь, на этом мосту, я впервые долго думал о вас.

— Я не тешила себя мечтой, — отозвалась Коринна, — что праздник на Капитолии подарит мне нового друга; но все-таки, стремясь к славе, я всегда надеялась, что она принесет мне любовь; ведь для чего женщине слава, если нет у нее этой надежды?

— Постоим здесь немного! — попросил Освальд. — Какие воспоминания вековой старины могут говорить моему сердцу больше, чем это место, которое напоминает мне о том дне, когда я впервые увидел вас?

— Может быть, я не права, — проговорила Коринна, — но мне кажется, что люди становятся дороже друг другу, когда они вместе дивятся памятникам, поражающим душу своим истинным величием. Римские сооружения не холодны и не безгласны: их создал гений, их освятили незабываемые события; быть может, даже надо испытывать любовь, Освальд, любовь к человеку такого склада, как вы, чтобы вместе с ним находить радость в постижении всего благородного и чудесного, что существует в мире.

— Вы правы, — ответил Освальд, — но, когда я гляжу на вас, когда я слышу ваш голос, мне не надобно иных чудес.

Она поблагодарила его прелестной улыбкой.

По дороге они остановились у замка Святого Ангела.

— Вот здание, — сказала Коринна, — чрезвычайно своеобразное по своему внешнему виду. Построенное сначала как мавзолей Адриана, затем превращенное готами в крепость, оно сохранило до наших дней черты своего первого и второго назначения. Это здание было сооружено для усопших, и его обнесли неприступной оградой, но, возведя наружные укрепления, люди придали ему грозный характер, составляющий разительный контраст с молчанием и величавым спокойствием надгробного памятника. Наверху стоит бронзовый ангел с обнаженным мечом; внутри находятся страшные казематы. Все достопамятные события римской истории, начиная от времен Адриана и до нашей поры, связаны с этим монументом. Здесь оборонялся от готов Велисарий; мало чем отличаясь от варваров, он метал в своих противников дивные статуи, украшавшие внутреннюю часть здания. Кресценций, Арнольдо Брешианский, Кола ди Риенци — все эти друзья свободы Рима, которые так часто черпали надежды в исторических воспоминаниях, долго защищались здесь, в гробнице римского императора. Я люблю эти камни, они говорят о стольких знаменитых деяниях. Я люблю эту роскошь владыки мира — пышность его могилы. Было нечто великое в человеке, который, наслаждаясь всеми земными благами, владея всеми земными богатствами, не страшился задолго до своего конца помышлять о смерти. Высокие помыслы, бескорыстные чувства наполняют душу, когда она переступает через жизненный предел.

— Отсюда, — продолжала свой рассказ Коринна, — должен был открываться вид на собор Святого Петра, и до сих пор должна была простираться колоннада, являющаяся его преддверием: таков был гордый замысел Микеланджело; он надеялся, что этот замысел осуществится хотя бы после его смерти; но люди нашей эпохи не пекутся о своем потомстве. Когда чувство восторга становится предметом насмешек, все погибает, кроме золота и власти.

— Но вам суждено возродить это чувство! — воскликнул лорд Нельвиль. — Кто до меня испытывал подобное счастье? Вы показываете мне Рим! Ваш гений и ваше воображение знакомят меня с Римом!

Ах, Коринна, что будет, когда промчатся эти дни, чересчур счастливые, чтобы мое сердце и мой жребий дозволили мне ими наслаждаться?

— Все искренние привязанности исходят от Неба, — ласково ответила Коринна. — Почему же Оно не защитит чувство, которое само нам внушило? Пусть Небо располагает нами!

Наконец перед ними предстал собор Святого Петра — самое грандиозное из всех сооружений, когда-либо воздвигнутых людьми, ибо даже египетские пирамиды уступают ему в высоте.

— Возможно, — сказала Коринна, — что мне бы следовало показать вам последним этот прекраснейший образец нашей архитектуры, но у меня другая система. Мне представляется, что, для того чтобы научиться понимать искусство, надо начать знакомство с теми шедеврами, которые вызывают в нас самое сильное и глубокое восхищение. Однажды испытанное, это чувство как бы откроет вам новую сферу идей, и вы научитесь любить и ценить даже менее совершенные произведения искусства, вспоминая о первом полученном вами впечатлении. Мне не по вкусу все эти медленные переходы, тщательно обдуманные осторожные приемы, рассчитанные на то, чтобы исподволь подготовить наибольший эффект. Великое нельзя постигать постепенно: бесконечное расстояние отделяет великое от того, что лишь прекрасно.

Когда Освальд очутился перед собором Святого Петра, он ощутил необычайное волнение. Впервые в жизни создание рук человеческих произвело на него впечатление чуда природы. Только плоды труда художника могут сравниться на нашей земле с величием первозданных творений Божества. Коринна радовалась изумлению Освальда.

— Я нарочно выбрала такое время, — сказала она, — чтобы показать вам этот памятник в ослепительном блеске солнечных лучей. Но я приберегла для вас удовольствие, связанное с еще более трепетным, еще более благоговейным чувством: это созерцание собора при лунном освещении; однако до этого вам следовало побывать днем на самом блистательном из праздников и увидеть создание гения, великолепно украшенное природой.

Площадь Святого Петра окружена колоннами, которые издали кажутся легкими, а вблизи — массивными. Площадь постепенно повышается по направлению к портику собора, что придает ей еще больше красоты. Посредине ее находится обелиск вышиной в восемьдесят футов, однако по сравнению с куполом собора он не кажется столь высоким. В самой форме обелисков есть нечто пленяющее воображение: вершины их словно парят в воздухе и возносят к небу великую мысль человеческую. Этот монумент, вывезенный из Египта для украшения бань Калигулы и позднее перенесенный к собору Святого Петра по приказу папы Сикста V, монумент, бывший свидетелем стольких столетий, не сокрушивших его, внушает почтение: человек чувствует себя столь недолговечным, что его всегда охватывает смятение при виде того, что не поддается влиянию времени. В некотором отдалении по обеим сторонам обелиска стоят два фонтана; водяные струи непрестанно взлетают кверху и затем низвергаются вниз, разбиваясь в воздухе. Журчание воды, столь привычное для нашего слуха на лоне природы, производит совершенно неожиданное впечатление на этой площади, но вполне гармонирует с тем чувством, какое возникает при виде величественного храма.

Живопись и скульптура, изображая большей частью человека или какие-либо явления, существующие в природе, возбуждают в нашем сознании совершенно понятные и определенные представления. Но созерцание прекрасного памятника архитектуры, не имеющего, так сказать, явно выраженного смысла, располагает к смутной, безотчетной мечтательности, увлекающей мысли куда-то вдаль. Однообразное журчание воды вызывает столь же неясные, но глубокие ощущения, как и строгие пропорции здания. Так сближаются

Время словно утратило свою власть на этой площади: здесь не иссякает бьющая каскадом вода, не рушатся неподвижные камни. Струи, вздымающиеся в виде снопов, столь воздушны, столь легки, что в погожий день солнечные лучи дробятся в них чудесными многоцветными радугами.

— Погодите одно мгновение! — воскликнула Коринна, когда лорд Нельвиль ступил уже под портик собора. — Погодите, не торопитесь приподнять занавес, прикрывающий дверь храма! Разве сердце ваше не бьется при приближении к этому святилищу? Разве вы не почувствовали, входя сюда, что стоите на пороге какого-то великого события?

Коринна приподняла занавес и придержала его, чтобы пропустить вперед лорда Нельвиля; в этой грациозной позе она была так хороша, что приковала к себе взгляд Освальда, и некоторое время он ничего уже больше не видел. Но вот он вошел в храм, и впечатление от необъятных сводов охватило его с такой могучей и благоговейной силой, что одно чувство любви уже не могло безраздельно наполнять его душу. Он медленно шел рядом с Коринной; оба молчали. Все здесь призывает к безмолвию; малейший шорох отдается так далеко, что немыслимо разговаривать: кажется, нет слов в человеческой речи, достойных повториться эхом в этой вечной обители. Только молитва, только скорбный вздох, вырвавшийся из горестной груди, могут тронуть сердце в этих обширных просторах. И когда под этими огромными сводами слышатся издалека зыбкие шаги дряхлого старца, бредущего по прекрасным мраморным плитам, орошенным потоками слез, — тогда начинаешь постигать, сколь велик человек даже в самой слабости своей природы, подвергающей стольким мукам его божественную душу, тогда начинаешь понимать, что в христианстве, этом культе страдания, заключена истинная тайна кратковременного пребывания человека на земле.

— Вы видели готические церкви в Англии и Германии, — прервала Коринна раздумья Освальда, — и вы, должно быть, приметили, что они гораздо более сумрачны, чем этот собор. В католицизме северных народов есть нечто мистическое. Наш католицизм, напротив, поражает воображение красотою внешнего мира. Микеланджело воскликнул, увидев купол Пантеона: «Я поставлю его в воздухе!» И действительно, собор Святого Петра — это храм, возвышающийся над церковью. Внутри собор производит особенное впечатление, созданное неким смешением элементов античных религий с христианством. Я часто прихожу сюда, чтобы восстановить душевный покой, который я порою теряю. Облик подобного памятника архитектуры напоминает непрерывную застывшую музыку, оказывающую на вас благотворное действие, едва вы к ней приближаетесь; и конечно, к заслугам нашего народа, дающим право на славу, следует причислить также терпение, мужество и бескорыстие князей нашей церкви, затративших в течение полутораста лет столько средств и труда на постройку здания, завершения которого не могли надеяться увидеть те, кто воздвигал его; подарить народу памятник, являющийся воплощением стольких благородных и возвышенных идей, — это похвально и с точки зрения общественной нравственности.

— Все это так, — ответил Освальд, — вам принадлежит великое искусство, произведения ваших гениальных художников блещут фантазией и изобретательностью, но как защищается у вас достоинство человека? Какие у вас учреждения! Какую слабость проявляет большинство ваших правителей! И при этом как они порабощают умы!

— И другие народы, — перебила Коринна, — несли подобное иго, но мы, по крайней мере, одарены воображением и можем мечтать об иной участи:

«Мы рабы, да, но рабы, всегда содрогающиеся», — сказал Альфьери, самый гордый из новейших наших поэтов. В нашем искусстве так много душевной глубины, что когда-нибудь наш характер сравняется с нашим гением.

— Взгляните сюда, — продолжала Коринна, — взгляните на эти надгробные статуи, на эти мозаичные картины — тщательно выполненные и верные копии превосходных творений наших великих мастеров. Я никогда не разглядываю собор Святого Петра в подробностях, потому что не люблю этих бесчисленных красот, которые слегка нарушают впечатление от целого. Но каково же величие памятника, если даже прекраснейшие создания человеческого духа кажутся для него излишними украшениями! Этот храм заключает в себе целый мир. Здесь можно найти приют и в холод, и в жару. Здесь свои времена года, своя вечная весна, которую наружная атмосфера никогда не может изменить к худшему. Под плитами этого храма выстроена подземная церковь, там похоронены папы и многие чужеземные государи: Христина, отрекшаяся от престола, Стюарты — после падения их династии. Вот уже много веков, как Рим стал убежищем изгнанников всего мира; разве сам Рим не лишился своего трона? Его вид утешает всех низвергнутых королей.

— Станьте здесь, подле алтаря, — сказала Коринна лорду Нельвилю, — под самым центром купола! Вы увидите под вашими ногами сквозь железную решетку церковь усопших, а если поднимете глаза, то ваш взор с трудом достигнет вершины свода. Глядя на купол снизу, испытываешь чувство ужаса. Так и кажется, что над вашей головой нависла бездна. Все, что выходит за пределы известной меры, внушает человеку, существу по своей природе ограниченному, непобедимый страх. Все, что мы знаем, столь же необъяснимо, как и то, чего мы не знаем; но мы, если можно так выразиться, свыклись с нашим обычным неведением, меж тем как новые тайны пугают нас и вносят смятение в наши души. Вся церковь украшена античным мрамором, и эти камни знают больше, чем мы, о протекших столетиях. Вот статуя Юпитера, которую переделали в статую святого Петра, окружив его голову ореолом. Для этого храма характерна смесь мрачных религиозных догматов с великолепием церковной службы: скорбные идеи католицизма сочетаются с южной жизнерадостностью и изнеженностью, суровость замысла — с чрезвычайной мягкостью в истолковании, христианская теология — с языческой образностью; одним словом, мы видим здесь самое восхитительное соединение пышности и духовного величия, какое человек может придать культу божества.

Гробницы, украшенные чудесами искусства, отнимают у смерти ее устрашающий облик. Мы отнюдь не подражаем древним, которые высекали на саркофагах изображения игр и плясок; но надгробные памятники, созданные нашими гениальными художниками, отвлекают нас от мысли о разрушении. Они говорят о бессмертии на самом алтаре смерти; воображение, одушевленное восторгом, который они вызывают, уже не замечает ни безмолвия, ни холода этих незыблемых стражей кладбища. Иное дело у вас на Севере.

— Конечно, — сказал Освальд, — мы хотим, чтобы смерть была окружена знаками печали; еще задолго до того, как нас озарил свет христианства, мы находили в нашей древней мифологии и в поэзии Оссиана свидетельства того, что у наших могил раздавались лишь жалобные вопли и погребальные песни. Вы же хотите только забвения и радости жизни; а я не уверен, захотел ли бы я, чтобы ваше прекрасное небо подарило мне подобное счастье.

— Не думайте, однако, — возразила Коринна, — что наши нравы ветрены, а умы легкомысленны. Только тщеславие порождает легкомыслие; ленивая беспечность может дать человеку ненадолго забвение, погрузив его на короткое время в жизненный сон, но она не сушит и не охлаждает сердца; к нашему несчастью, из этого душевного состояния нас вырывают страсти более глубокие и более страшные, чем те, какие свойственны деятельным натурам.

Меж тем Коринна и лорд Нельвиль приблизились к выходу из собора.

— Еще один последний взгляд на это величественное святилище! — сказала она. — Вы видите, сколь ничтожно мал человек перед лицом религии, хоть он и ограничивается созерцанием ее материальной оболочки! Смотрите, какую несокрушимость, какую длительность умеют придавать смертные своим созданиям, в то время как сами они столь быстро расстаются с жизнью, переживая себя только в гениальных творениях. Этот храм — образ бесконечности: нет предела чувствам, которые он рождает, думам, которые он вызывает, веренице бесчисленных лет, о которой он напоминает, наводя на размышления о будущем или же о прошлом; и когда выходишь за эту ограду, то кажется, что от небесных мыслей ты спустился к земной суете и, расставшись с вечной жизнью религии, вступил в легкомысленную атмосферу современности.

Когда они вышли, Коринна обратила внимание лорда Нельвиля на то, что на барельефе, высеченном на вратах собора, изображены сцены из «Метаморфоз» Овидия.

— В Риме никого не шокируют, — сказала она, — языческие образы, освященные искусством. Чудесные произведения гениальных художников всегда наполняют душу благоговейным чувством, и мы украшаем христианскую церковь всеми шедеврами, хотя бы и вдохновленными другими религиями.

Освальд улыбнулся этому объяснению Коринны.

— Верьте мне, милорд, — продолжала она, — народы, обладающие живым воображением, всегда правдивы в своих чувствах. Но до свидания; если угодно, завтра я поведу вас на Капитолий. Я надеюсь, что смогу предложить вам еще не одну прогулку по Риму; а когда они кончатся, вы уедете? Разве…

Она остановилась, испугавшись, что слишком много сказала.

— Нет, Коринна, нет! — подхватил Освальд. — Я не откажусь от этого луча счастья, который, быть может, послал мне с небес мой ангел-хранитель.