Ромеш вел переговоры о покупке дома, который стоял на берегу Ганги, в довольно пустынном месте. Чтобы оформиться на службу в газипурском суде, а также перевезти вещи, Ромешу было необходимо съездить в Калькутту, но на это у него не хватало решимости. Стоило ему вспомнить знакомый переулок, как на сердце у него становилось невыносимо тяжело. И сейчас еще сети любви не порваны, но он должен наконец признать Комолу своей женой, больше медлить невозможно. Из-за своей нерешительности Ромеш все откладывал день отъезда в Калькутту.

Комола поселилась на женской половине дома Чоккроборти. Так как домик был очень мал, Ромешу пришлось жить в наружных комнатах, и с Комолой они почти не виделись.

Однажды Шойлоджа высказала Комоле свое огорчение по поводу столь тяжелой для них разлуки.

– Отчего ты так сокрушаешься, сестра? – удивилась Комола. – Что тут ужасного?

– Ах, вот как! – рассмеялась Шойлоджа. – Будто у тебя не сердце, а камень! Ну, меня никаким притворством не обманешь! Я прекрасно вижу, что у тебя на душе!

– А скажи правду, сестра, если бы Бипин-бабу не видел тебя два дня, он бы тоже…

– Что ты, он не сможет прожить без меня двух дней, – с гордостью перебила ее Шойлоджа.

И тут она принялась рассказывать о любви мужа. Она говорила о том, к каким хитростям прибегал Бипин в первое время, чтобы обмануть бдительность старших и встретиться со своей девочкой-невестой. Иногда ему удавалось пробраться к ней, иногда он попадался; она вспомнила, что, когда пришлось прекратить эти дневные свидания, они, пренебрегая запрещением старших, обменивались взглядами в зеркале во время полуденной трапезы Бипина. От этих светлых и радостных воспоминаний лицо Шойлоджи засветилось счастливой улыбкой. Потом она подробно рассказала о том, как оба они мучились, когда Бипину пришла пора служить, и сколько раз он удирал со службы домой. Как-то раз, когда Бипину, по делам ее отца, надо было на несколько дней поехать в Патну, Шойлоджа спросила, сможет ли он прожить там без нее. Когда же Бипин имел дерзость ответить, что отлично проживет один, в Шойлодже заговорила гордость: она поклялась, что ничем не выдаст своего огорчения в ночь накануне разлуки. Но эта клятва потонула в потоке ее слез, и на следующий день, когда приготовления к отъезду были закончены, у Бипина вдруг разболелась голова и он так расхворался, что поездку пришлось отложить; доктор прописал лекарство, а они потихоньку вылили все пузырьки в канаву, и Бипин чудесным образом выздоровел. Шойлоджа так увлеклась своими воспоминаниями, что, казалось, не замечала, как летело время, но стоило лишь вдалеке у наружной двери раздаться еле слышному шуму шагов, как она озабоченно вскакивала. Это возвращался со службы Бипин-бабу. Пока Шойлоджа рассказывала о смешных случаях их совместной жизни, ее любящее сердце жадно прислушивалось к шагам у входа в дом.

Нельзя сказать, чтобы Комоле это было вовсе не понятно. В первые несколько месяцев ее жизни с Ромешем ей казалось, что в ее душе тоже звучала такая мелодия. Затем, когда Комола вырвалась из школы и вернулась к Ромешу, бывало, что ее сердце вздрагивало, словно в каком-то удивительном танце под неслышную музыку. И она испытывала то же чувство, которое угадывала во всех рассказах Шойлоджи. Но ни тайных встреч, ни ухаживания – ничего этого не было. Словно ей не разрешали переступать определенную границу. Разве между ней и Ромешем существуют узы любви, подобные тем, что связывают Шойлоджу и Бипина? Вот уже несколько дней они разлучены, а она не чувствует особой печали. И совершенно невероятно, чтобы Ромеш, сидя за ее дверями, прибегал ко всяким уловкам, лишь бы ее увидеть.

Подошло воскресенье, и Шойлоджа оказалась в затруднении. Ей было неудобно оставлять надолго свою новую подругу в одиночестве, и в то же время она не была настолько склонна к самопожертвованию, чтобы лишить себя праздничного дня. С другой стороны, она понимала, что не сможет быть вполне счастлива, зная, что Ромеш рядом, а Комола лишена возможности с ним увидеться. Праздничный день все равно потеряет для нее свою прелесть. Ах, если бы как-нибудь устроить им встречу!

В таких делах обычно не спрашивают совета старших. Но Чоккроборти был не из таких людей, которые ждут, пока к ним обратятся. Он объявил дома, что уезжает на целый день по весьма неотложным делам. А Ромешу дал понять, что гостей они сегодня не ждут и он, уходя, закроет входную дверь. Особенно старался он дать знать об этом дочери, так как она мгновенно улавливала смысл любого намека.

– Ну, сестра, суши-ка волосы поскорей, – сказала Шойлоджа Комоле после купанья.

– К чему такая спешка?

– Потом узнаешь, а пока давай я тебя причешу. – С этими словами Шойлоджа занялась ее прической: косичек было заплетено множество, и прическа получилась великолепная. Затем между ними разгорелся спор о том, какое надеть сари. Шойлоджа хотела надеть на нее яркое сари. Комола же не понимала, зачем это нужно, но в конце концов, чтобы доставить удовольствие Шойлодже, уступила.

В полдень после обеда Шойлоджа отозвала мужа в уголок, пошепталась с ним о чем-то и затем отпустила его. После этого она стала настойчиво уговаривать Комолу выйти в наружные комнаты.

Раньше, встречаясь с Ромешем, Комола никогда не испытывала ни малейшего смущения. Она и не подозревала, что общество предписывает женщине стыдиться мужа. Ромеш с самого начала их знакомства отбросил всякие условности; не было у Комолы и подруги, которая пристыдила бы девушку за нескромность.

Но сегодня ей показалось невозможным выполнить желание Шойлоджи. Комола видела, какие права имеет на своего мужа Шойлоджа, и понимала, что сама она не может похвастать такой же властью над Ромешем, а идти в качестве просительницы ей не хотелось.

Шойлодже так и не удалось уговорить Комолу пойти к мужу, и она решила, что Комола обижена на Ромеша. «Конечно, ей было за что обидеться, – думала молодая женщина. – Сколько дней они разлучены, а он ни разу не нашел предлога, чтобы повидаться с ней».

После завтрака хозяйка дома Хорибхабини удалилась отдохнуть. Тогда Шойлоджа обратилась к Бипину:

– Пойди к Ромешу-бабу и скажи, что Комола зовет его, пусть идет во внутренние комнаты. Отец не рассердится, а мама и знать ничего не будет!

Для такого тихого и скромного молодого человека, как Бипин, это поручение было отнюдь не из приятных, но он не смел в праздничный день отказать жене в ее просьбе.

Между тем Ромеш, постелив на полу коврик, лежал, закинув ногу на ногу, с журналом в руках. Окончив чтение, он собрался было от скуки просмотреть объявления, но вдруг увидел Бипина и очень обрадовался. Как собеседник Бипин, конечно, не был находкой, но Ромеш решил, что в этом незнакомом месте с ним можно скоротать полуденные часы, и поэтому приветливо сказал:

– Входите, Бипин-бабу, садитесь! – Но Бипин не сел, а, почесав затылок, заявил:

– Она вас зовет к себе.

– Кто, Комола? – спросил Ромеш.

– Да.

Ромеш был несколько удивлен. Правда, он давно уже решил, что будет наконец считать Комолу своей женой. Но по свойственной ему нерешительности был рад некоторой отсрочке. В своем воображении он уже видел Комолу в роли хозяйки и пытался воодушевить себя мыслями о будущем счастье, но первые шаги – всегда самые трудные. Он и представить себе не мог, как в один прекрасный день преодолеет отчужденность, возникшую между ними. Именно поэтому Ромеш не очень торопился с наймом дома.

Услышав, что Комола зовет его, он решил, что у нее к нему важное дело. Но, несмотря на то, что он был почти уверен в правильности своего предположения, приглашение все же взволновало его.

Отложив в сторону журнал, Ромеш направился в онтохпур. В томительной тишине осеннего полдня, нарушаемой лишь убаюкивающим жужжанием пчел, он чувствовал себя почти как влюбленный, который спешит на свидание. Бипин издали указал ему дверь комнаты и скрылся.

Комола думала, что Шойлоджа отказалась от намерения уговорить ее встретиться с Ромешем. Она села на пороге у раскрытой двери и стала смотреть в сад.

Сама того не подозревая, Шойла лирически настроила Комолу. От нежного ветерка в саду трепетали ветви деревьев, и тихий шелест листвы временами заставлял сердце девушки вздрагивать в непонятном смятении.

В это время в комнату вошел Ромеш.

– Комола!

Девушка очнулась от грез и вскочила, сердце ее взволнованно забилось. Она, которая никогда раньше не испытывала ни малейшего смущения в присутствии Ромеша, теперь не могла поднять головы и взглянуть на него. Краска стыда залила даже кончики ее ушей.

Нарядная, с непривычным для Ромеша выражением лица, Комола предстала перед ним совсем иной. И эта новая Комола удивила и очаровала его. Медленно подойдя к ней, он после нескольких секунд молчания нежно спросил:

– Комола, ты звала меня?

Девушка была поражена.

– Нет, нет, не звала, зачем мне тебя звать? – с необычной горячностью воскликнула она.

– Ну, а если бы и позвала, разве это преступление?

– Да нет, я не звала тебя! – проговорила она с еще большим нетерпением.

– Хорошо! Ты не звала меня, я сам пришел. Так неужели я так и уйду, не услышав от тебя ни одного ласкового слова?

– Все узнают, что ты был здесь, и будут недовольны, лучше уходи! Я тебя не звала!

– Ну хорошо! – воскликнул Ромеш, схватив ее за руку. – Пойдем ко мне, там никого нет.

Вся дрожа, Комола вырвала руку, убежала в соседнюю комнату и заперла за собой дверь.

Ромеш понял, что это просто женский заговор, и, взволнованный, отправился к себе в комнату. Растянувшись на коврике, он взял журнал и попробовал снова заняться объявлениями, но ничего не мог понять: в сердце его, словно облака, гонимые ветром по небу, мчались противоречивые чувства.

Шойлоджа постучала в запертую дверь, но ей никто не открыл. Тогда она, приподняв жалюзи, просунула руку и открыла сама. Войдя в комнату, она увидела, что Комола лежит ничком на полу и плачет, закрыв лицо руками.

Молодая женщина была удивлена. Она совершенно не понимала, что могло так огорчить Комолу. Присев рядом с ней, она ласково зашептала:

– Что случилось, милая, почему ты плачешь?

– Зачем ты так нехорошо поступила? Зачем позвала его? – проговорила Комола укоризненно.

Не только другому – самой Комоле трудно было понять причину столь сильного и внезапного порыва отчаяния. Никто не знал, что затаенное горе давно лежало у нее на сердце. Сегодня Комола целый день находилась в созданном ею мире грез. Если бы Ромеш вошел в этот мир осторожно, все кончилось бы благополучно. Но когда она узнала, что его привели к ней, все ее мечты рассеялись. Вновь воскресли изгладившиеся было воспоминания о его попытках оставить ее на праздники в школе, о его равнодушии во время поездки на пароходе. После приезда в Газипур Комола очень быстро поняла, что прийти к любимой по собственному желанию – это одно, а явиться по ее зову – совсем иное.

Но Шойлодже трудно было разобраться во всем этом. Ей и в голову не могло прийти, что между Ромешем и Комолой была какая-нибудь серьезная преграда. Она нежно привлекла Комолу к себе на грудь и спросила:

– Сестра, может быть, Ромеш-бабу сказал тебе какую-нибудь грубость или рассердился, что мой муж позвал его? Почему же ты не сказала ему, что это я виновата?

– Нет, нет, он ничего не говорил. Но зачем ты его позвала?

– Я нехорошо поступила, сестра, прости, – проговорила расстроенная Шойлоджа.

Комола привстала и горячо обняла ее.

– Иди, милая, – сказала она, – иди скорее, а то Бипин-бабу рассердится.

Ромеш долго сидел один, строчки журнала расплывались перед его невидящими глазами. Наконец он отбросил журнал прочь, поднялся и решительно проговорил:

– Довольно, так больше продолжаться не может. Завтра же я поеду в Калькутту и улажу все дела. Я должен наконец признать Комолу своей женой, так как вина моя перед ней с каждым днем увеличивается.

Сознание долга вдруг с такой силой пробудилось в Ромеше, что победило все его сомнения и колебания.