XLV. Исповедь честного человека
Монах вошел спокойно, не удивляясь шуму и движению во дворце, вызванным болезнью кардинала.
– Пожалуйте, преподобный отец, – произнес Мазарини, бросив последний взгляд за полог кровати, – пожалуйте! Помогите мне, отец мой!
– Это мой долг, – отвечал монах.
– Сядьте поудобнее, я хочу принести вам полную исповедь: вы отпустите мне грехи, и я буду чувствовать себя спокойнее.
– Вы не так больны, монсеньор, чтобы подробная исповедь была неотложна… И она крайне утомит вас. Будьте осторожны.
– Вы думаете, это надолго, преподобный отец?
– Как можно думать иначе, если прожита такая большая жизнь, ваше преосвященство.
– О, это верно… Да, рассказ может быть долгим.
– Милосердие божье велико, – прогнусавил театинец.
– Ах, – сказал Мазарини, – боюсь, что я совершил много дел, за которые господь может покарать.
– Так ли? – простодушно спросил монах, отстраняя от лампы свое тонкое лицо, заостренное, как у крота. – Все грешники таковы: сначала забывают, а потом вспоминают, когда уже поздно.
– Грешники или рыбаки? – спросил Мазарини. – Не намекаете ли вы на мое происхождение? Ведь я – сын рыбака.
– Гм, – пробормотал монах.
– Это мой первый грех, преподобный отец. Я велел составить генеалогию, выводящую мой род от древних римских консулов: Генания Мацерина Первого, Мацерина Второго и Прокула Мацерина Третьего, о котором говорит хроника Гаоландера… От Мацерина до Мазарини так близко, что сходство имен соблазнительно. Уменьшительная форма имени Мацерин значит «худенький». А теперь, преподобный отец, слову Мазарини с полным основанием можно придать значение «худой» в увеличительной степени, худой, как Лазарь.
И он показал монаху свои руки и ноги, иссушенные лихорадкой.
– Что вы родились в семействе рыбаков, в этом еще нет ничего плохого… Ведь и святой Петр был рыбаком; если вы кардинал, то он глава церкви. Далее!
– Тем более что я пригрозил Бастилией одному авиньонскому аббату, Бонне, который хотел опубликовать генеалогию дома Мазарини, такую удивительную…
– Что ей никто бы не поверил?..
– О, преподобный отец, если б причина была в этом, мой грех был бы очень тяжкий… грех гордыни…
– То был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!
– На чем мы остановились? Да, на гордыне… Я хочу все распределить по смертным грехам.
– Мне нравятся точные разделения.
– Очень рад. Надо вам сказать, что в тысяча шестьсот тридцатом году… увы, тридцать один год тому назад…
– Вам тогда было двадцать девять лет.
– Пылкий возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании участвовал в перестрелках, чтобы показать, что езжу верхом не хуже любого офицера. Правда, надо добавить, что благодаря мне между испанцами и французами был заключен мир. Этим немного искупается мой грех.
– Не вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом. Это очень хорошо, и вы принесли честь монашескому званию. Как христианин – я хвалю, что вы остановили пролитие крови; как монах – горжусь мужеством, проявленным моим товарищем.
Мазарини скромно кивнул головою.
– Правда, – сказал он, – но последствия…
– Какие последствия?
– О, смертный грех гордыни всегда влечет за собою неисчислимые последствия… С той минуты, как я очутился между двух армий, понюхал пороху, проехал по фронту, я стал презирать генералов!
– А!
– Вот где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.
– По правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, – заметил монах.
– О! – вскричал Мазарини. – У нас был принц Конде… Я долго мучил его!
– О нем нечего жалеть: у него достаточно славы и богатства.
– Хорошо, а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенской башне?
– А! Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала, чтобы вы принесли эту жертву… Далее!
– Кажется, я все сказал о гордыне. Есть другой грех, который я даже не смею назвать…
– Я дам ему название. Говорите!
– Вы, вероятно, слышали о моих близких отношениях с ее величеством королевой-матерью… Злые языки…
– Злые языки просто глупы… Для блага государства и ради молодого короля вы должны были жить в добром согласии с королевой… Далее, далее!
– Вы сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, – сказал Мазарини.
– Все это сущая безделица… Переходите к серьезным вещам.
– Честолюбие, преподобный отец.
– Честолюбие – причина всех великих деяний, монсеньор.
– Я домогался тиары…
– Быть папой – значит быть первым из христиан. Почему не могли вы этого желать?
– Заявляли печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.
– Вы, может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить милосердие к авторам?
– В таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются только мелкие грехи.
– Говорите.
– Страсть к игре в карты.
– Ну, она, конечно, носит несколько светский характер, но держать открытый дом обязывало вас звание.
– Я любил выигрывать…
– Кто же играет с намерением проиграть?
– Я иногда немного плутовал.
– Вы хотели обыграть партнера. Далее!
– Если так, преподобный отец, то у меня на совести уже не осталось ничего. Дайте же мне отпущение грехов, и душа моя, когда господь призовет ее, возлетит прямо на небо…
Монах сидел неподвижно.
– Чего вы ждете, преподобный отец? – спросил Мазарини.
– Конца вашей исповеди.
– Я кончил.
– О нет! Вы ошибаетесь.
– Право, не знаю!
– Припомните хорошенько!
– Я припомнил все, что мог.
– Тогда я помогу вашей памяти.
– Извольте.
Монах кашлянул несколько раз.
– Вы ничего не сказали ни о скупости, которая тоже смертный грех, ни об этих миллионах…
– О каких миллионах, преподобный отец?
– О тех, которыми вы обладаете, монсеньор.
– Преподобный отец, эти деньги мои. Зачем же говорить вам о них?
– Видите ли, наши мнения на этот счет расходятся. Вы думаете, что эти деньги принадлежат вам, а я полагаю, что они принадлежат отчасти и другим.
Мазарини поднес холодную руку ко лбу, с которого струился пот.
– Как так? – пробормотал он.
– А вот как. Вы нажили значительное состояние на службе королю?
– Значительное… гм!.. Но не чрезмерное…
– Все равно. Откуда получали вы доходы?
– От государства.
– Государство – это король.
– Что вы хотите этим сказать, преподобный отец? – спросил Мазарини с дрожью.
– Ваши аббатства дают вам не меньше миллиона в год. С кардинальским и министерским жалованьем вы получаете более двух миллионов ежегодно.
– О!
– За десять лет это составляет двадцать миллионов. А двадцать миллионов, отданные в рост по пятидесяти процентов, приносят за десять лет еще двадцать миллионов.
– Для монаха вы прекрасно считаете.
– С тех пор как в тысяча шестьсот сорок четвертом году вы изволили перевести наш орден в монастырь близ Сен-Жермен-де-Пре, я веду счета нашего братства.
– Да и мои тоже, как я замечаю.
– Надо знать понемногу обо всем, монсеньор.
– Так говорите же!
– Я полагаю, что с такою огромною ношей вам будет трудно войти в узкие врата рая…
– Так я буду осужден?
– Да, если не возвратите денег.
Мазарини испустил жалобный вздох:
– Возвратить! Но кому?
– Хозяину этих денег, королю.
Вздохи Мазарини перешли в стоны.
– Дайте отпущение! – сказал он.
– Невозможно, монсеньор. Возвратите деньги!
– Но раз вы отпускаете мне все грехи, почему вы не хотите отпустить этого?
– Потому что, отпуская его, я сам совершу грех, которого король никогда мне не простит.
Монах встал с сокрушенным видом и вышел так же торжественно, как вошел.
– Боже мой! – простонал Мазарини. – Кольбер, подите сюда! Я очень болен, друг мой.
