Глава 9

Разумеется, месье Пеле и не думал возражать, узнав, что мадемуазель Ретер предложила мне дополнительный заработок: возможность иметь его было одним из условий, на которых он сам нанял меня. Поэтому уже на следующий день я услышал, что вправе давать уроки в заведении мадемуазель Ретер четыре раза в неделю.

Нанести визит самой мадемуазель я собрался лишь вечером, так как весь день мое присутствие требовалось в классах. Отчетливо помню, как перед выходом я заспорил сам с собой, стоит ли менять повседневную одежду на парадную, и наконец решил не утруждаться. «Несомненно, эта старая дева суха и строга, – думал я. – А если она приходится дочерью мадам Ретер, то наверняка пережила не меньше сорока зим, и даже если на самом деле молода и прелестна, я не красавец и не стану им, как бы ни наряжался, стало быть, переодеваться ни к чему». И я направился к двери, мимоходом бросив взгляд в зеркало на туалетном столике: худое лицо, далекое от канонов красоты, запавшие темные глаза под широким квадратным лбом, ни цветущего румянца, ни следов привлекательности, еще молод, но уже не юн, – не тот человек, который способен воспламенить любовь в женском сердце или стать мишенью для стрел Купидона.

Вскоре я уже был у двери пансиона, через мгновение позвонил, дверь тут же распахнулась, а за ней открылся коридор с черно-белыми мраморными плитками пола и стенами, тоже выкрашенными под мрамор; через застекленную дверь в дальнем конце коридора я разглядел кусты и лужайку – отрадное зрелище в мягком сиянии весеннего вечера: была середина апреля.

Таким я впервые увидел тот самый сад, но хорошенько рассмотреть его не успел: на мой вопрос привратница ответила, что хозяйка у себя, распахнула створчатые двери слева, впустила меня и закрыла их за моей спиной. В гостиной, где я очутился, полы были добротно выкрашены и натерты до блеска, кресла и диваны прикрыты белыми чехлами, печь выложена зелеными изразцами, картины на стенах вставлены в позолоченные рамы, на каминной полке красовались часы с позолотой и безделушки, с потолка свисала большая люстра, и завершал перечень зеркал, приставных столиков и кисейных занавесок большой красивый стол посередине. Все вокруг блистало чистотой, но этой комнате недоставало бы тепла и уюта, если бы вторые створчатые двери не были распахнуты, а за ними не виднелась еще одна гостиная, поменьше, на приятной обстановке которой отдыхал глаз. Полы в ней прикрывал ковер, здесь были пианино, диван, платяной шкаф, а главное – высокое окно с малиновыми шторами, обрамляющими еще одну панораму сада за большими чистыми стеклами, к которым снаружи льнули листья плюща и усики винограда.

– Monsieur Creemsvort, n’est-ce pas? – послышалось за моей спиной, и я, невольно вздрогнув, обернулся.

Увлеченный осмотром уютной маленькой гостиной, я и не заметил, что в большую вошла мадемуазель Ретер. Она обратилась ко мне, только когда подошла совсем близко; меня нелегко смутить, поэтому хладнокровие вернулось ко мне мгновенно, я поклонился и начал разговор с похвал маленькой гостиной, а также отметил, что сад мадемуазель Ретер – неоспоримое преимущество перед заведением месье Пеле.

– Да, – подтвердила моя собеседница, которая была того же мнения, и добавила: – Только из-за сада я и держусь за этот дом, иначе давно бы перебралась в другое, более просторное и удобное здание, но, как вы понимаете, сад я с собой не заберу, а здесь, в городе, едва ли найдется второй такой же, большой и ухоженный.

Я согласился с ней.

– Вы ведь еще не видели его, – продолжала мадемуазель Ретер, – пройдемте к окну, оттуда лучше видно.

Я направился к окну вслед за ней, она подняла раму, и я, выглянув наружу, наконец увидел территорию, которая до сих пор была мне неизвестна. Сад оказался длинной, но не очень широкой полосой возделанной земли, с пролегающей посередине аллеей, обсаженной огромными старыми плодовыми деревьями, с лужайкой и цветником со штамбовыми розами и цветочными бордюрами, а в дальнем конце сада виднелись настоящие заросли сирени, ракитника и акаций. Вид был приятный, для меня в особенности, поскольку я уже давно не видел никаких садов. Однако мой взгляд был прикован не только к саду мадемуазель Ретер: осмотрев ее ухоженные клумбы и зеленеющие кустарники, я позволил себе повернуться к самой мадемуазель Ретер и не спешил отвести глаза.

Я думал, что увижу долговязую и костлявую особу с желтым лицом, в унылом черном облачении и строгом белом чепце, завязанном под подбородком на манер монашеского головного убора, а передо мной стояла невысокая, приятно полная дама, с виду старше меня, но еще молодая, лет двадцати шести – двадцати семи, белокожая, как англичанка, с непокрытой головой и завитыми волосами орехового оттенка, с чертами лица, которые не отличались миловидностью, нежностью или правильностью, но и не принадлежали дурнушке, и у меня уже имелись основания считать их выразительными. Что преобладало в них – проницательность, здравый смысл? Пожалуй, последнее, думал я, но утверждать наверняка пока не мог. Однако отметил, что приятнее всего видеть эти спокойные глаза и свежесть лица. Оттенком ее щеки напоминали легкий румянец на крепком яблоке, свидетельствующий о вкусе и сочности мякоти под розоватой кожурой.

Мы с мадемуазель Ретер заговорили о деле. Она призналась, что сомневается в правильности своего решения, ведь я так молод, родители могут воспротивиться, узнав, какой наставник будет учить их дочерей.

– Но зачастую лучше довериться собственным суждениям, – продолжала она, – и вести за собой родителей, чем идти у них на поводу. Не возрастом определяется пригодность преподавателя, и судя по тому, что я слышала и что вижу сама, вы заслуживаете доверия в большей степени, нежели учитель музыки месье Ледрю, несмотря на то что ему под пятьдесят и он женат.

Я выразил надежду, что оправдаю ее доверие, – насколько я себя знаю, я не способен обмануть тех, кто верит мне.

– Впрочем, надзор в любом случае будет строгим, – добавила она и перешла к условиям сделки.

Она действовала весьма осмотрительно, оставалась начеку; ничего не предлагая, она попыталась осторожно выспросить, на что я рассчитываю, но так и не услышала от меня точной суммы и принялась рассуждать вслух, бегло, спокойно, но уклончиво, с околичностями, пока наконец не загнала меня в угол, назвав сумму пятьсот франков в год – не бог весть что, но я согласился. К тому времени, как переговоры завершились, уже начало темнеть. Я не пытался ускорить их – мне нравилось сидеть, слушать и удивляться ее неожиданной деловой хватке. Даже Эдвард не сумел бы выказать большей практичности, хотя действовал бы грубее и настырнее, а мадемуазель Ретер приводила столько доводов, столько объяснений, что сумела убедить меня в том, что она не только не своекорыстна, но даже щедра. Наконец она сказала, что ей больше нечего добавить и, поскольку я принял все изложенное, с ее стороны нет причин продолжать объяснения. Пришлось подняться, а я бы посидел еще – что мне было делать, кроме как возвращаться к себе, в тесную комнатушку? Смотреть на мадемуазель Ретер было отрадно, особенно с наступлением сумерек, когда ее черты зримо смягчились, и в этом обманчивом свете мне представлялось, что ее лоб так же высок, как и широк на самом деле, а в очертаниях губ чувствуется не только четкость, но и нежность. Поднявшись, я намеренно протянул руку, хотя и знал, что этот жест противоречит этикету, принятому в стране. Мадемуазель Ретер улыбнулась, воскликнула «аh, c’est comme tous les Anglais!», но очень любезно подала мне руку в ответ.

– Такова привилегия моей родины, мадемуазель, – отозвался я. – И помните, что я всегда буду настаивать на ней.

Она засмеялась добродушно, с невозмутимостью, которая явственно была видна у нее во всем, утешала меня и полностью устраивала, или по крайней мере так мне казалось тем вечером. Когда я вновь вышел на улицу, Брюссель показался мне прелестнейшим уголком; я не сомневался, что в этот тихий, теплый апрельский вечер передо мной открылся радостный, полный событий и успешный путь. Человеку свойственно надеяться на лучшее, по крайней мере таким был я в те времена.