Комната в сельском духе, с простым убранством, ситцевыми занавесками и кроватями в стиле Директории, была не лишена приятности. Изабелла тщательно затворила за собою дверь.

— Бертран! Поцелуйте меня!

— С радостью… Но что с вами. Изабелла? Вы плачете?

— Нет, нет! Я счастлива, что наедине с вами, счастлива, что люблю только вас, счастлива, что чувствую себя так прочно.

— Никто из нас не прочен.

— Конечно, существует смерть… Я говорю о внутреннем чувстве.

Он ничего не ответил; стоя у окна, он любовался звездной ночью. Изабелле показалось, что он в дурном настроении, и она молча разделась. Он не был в дурном настроении, а был встревожен. Он думал о том, что сказал доктор Биас относительно опасности, которая таится для писателя в счастье. Дениза тоже сказала ему однажды: «Больше всего я желаю вам, Бертран, пережить драму…» На это он ответил: «Я и без того видел слишком много драм… Разве вы не знаете мудрого изречения: „Поэзия — это волнение, о котором вспоминаешь в спокойные дни“. В жизни бывает период трагический — это юность, и период размышлений о трагическом — зрелая пора». В чем же истина?

Изабелла причесывалась на ночь.

— А почему вы так сказали, Изабелла?

— Что сказала?

— Да вот сейчас вы говорили, что рады, что чувствуете себя прочно… Почему у вас возникла эта мысль?

Она подумала.

— Под впечатлением от этого вечера, от контраста между безмятежностью пейзажа, кажущимся благополучием дома и тайными драмами, которые чувствуются в нем… Ваша приятельница Дениза, неуверенная и кокетливая, в окружении всех этих мужчин… Лотри, напускающий на себя трагический вид, когда она прогуливается с Монте… Я долго разговаривала с Монте; он очень симпатичный и умный, но совсем потерял из-за нее голову, а ведь она может причинить ему только зло… Две другие пары — накануне развода… А Биас разгуливает среди этих больных и наблюдает за ними как врач… Вот я и подумала, что для меня жизнь куда проще; что у меня вы, и только вы, как был Филипп, и только Филипп… и что так лучше. Вот и все.

Он стал раздеваться.

— И действительно так — очень хорошо, — сказал он. — Но мне хотелось бы, чтобы вы больше ценили благородство совсем иного порядка, но все же неоспоримое, — благородство поведения такой женщины, как Дениза… Вы говорите: она кокетка. Нет, она не кокетка. Она женщина чувственная, неудовлетворенная, а это совсем другое дело… Но в дружбе она способна на преданность, верность, самоотверженность в такой степени, какой редко достигает женщина… Вот вам пример: недавно я, совсем случайно, узнал, что она знакома с одним из моих старых товарищей — Менико; в молодости он был своего рода гением, но, бог весть почему, его жизнь не удалась. Я раз двадцать пытался заняться им, помочь ему что-либо напечатать. Но это совершенно невозможно, он ничего не доводит до конца. Так вот, Дениза Ольман, никому о том не говоря, навещает этого человека потри раза в неделю, и, конечно, только благодаря ей он не покончил с собою… Уверяю вас, в Денизе есть нечто от святой.

— Может быть. Но есть и кое-что другое.

— Да и в святых было кое-что другое. Они обменивали земные добродетели и самоотречение на вечное блаженство; сделка была неплохая… А в Денизе я ценю то, что она старается быть искренней совершенно бескорыстно… У нее, вероятно, есть недостатки, слабости, но она отнюдь не лицемерка. И это действует на окружающих успокоительно.

Изабелла уже легла.

— А может быть, лицемерие дает превосходные результаты? Я не уверена в противном. А главное, мне кажется, что теперь мы страдаем лицемерием наизнанку. Сколько среди наших друзей я знаю таких, которые в глубине души желают жить безмятежной жизнью и портят ее только ради того, чтобы удовлетворять желания, которых у них вовсе и нет… Наконец, есть дети… Нельзя в одно и то же время гнаться за изменчивым счастьем для себя и помышлять о счастье детей. Несколько молодых женщин говорили со мной вполне откровенно. Все те, у которых были легкомысленные матери, страдали от этого.

— Так бывало прежде, Изабелла, а теперь отношения все больше и больше меняются… Теперь очень часто между матерью и дочерью устанавливаются отношения товарищеские, так что дело доходит до взаимного потворства… Да вот на днях одна англичанка рассказывала, что она рано овдовела, осталась с дочкой на руках и ради нее отказалась от любви. Когда девочке исполнилось шестнадцать лет, она спросила у моей знакомой: «Мама, а я действительно папина дочь?» — «Ну разумеется. Почему такой вопрос?» — «Потому что очень интересно оказаться дочерью кого-то другого».

— Ну, ваша девушка, вероятно, окружена весьма «вольнодумными» друзьями. Сомневаюсь, чтобы дети особенно изменились… Сегодня я, например, наблюдала за здешними. Маленький Патрис страшно ревниво относится к мужчинам, которые вертятся вокруг его матери.

— Вы преувеличиваете…

— Нет, Бертран. Нельзя в одно и то же время и увлекаться, и быть матерью. Я не принимаю всерьез и не могу жалеть женщин, которые воображают, будто можно одновременно наслаждаться и прочным браком, и свободой незамужних… Надо выбирать что-нибудь одно.

Бертран, в пижаме, подошел к окну и стал смотреть на деревья, освещенные бледным лунным светом.

«„Вскоре она разлила над лесами великую тайну грусти“, — подумал он. — Никак не запомню эту фразу».

Он обернулся.

— Я возражал вам не вполне чистосердечно. В глубине души я с вами согласен… Я верю в прочность семейной жизни и думаю, что именно эта прочность порождает истинную свободу, — даже для художника, но при условии, что он знает, что такое страдание. В сущности, жизнь и Толстого, и Флобера, и даже Пруста — как и других великих романистов — была отнюдь не романтичной… Чему вы смеетесь?

— Тому, что все вопросы вы сводите к самому себе. Да и я тоже. Все так.

Он тоже рассмеялся, потом погасил лампу. В комнату проник лунный свет. Немного погодя в темноте Бертран спросил:

— А как Ольман, Изабелла? Вы считаете его умным?

— Он очень милый, но фантазер и бука.

Бертран ничего не ответил, и вскоре ему стало сниться, что доктор Биас взгромоздился ему на живот и ни за что не хочет встать. Изабелле не спалось; она думала о том, что счастливые супруги — все равно что люди, спасшиеся при кораблекрушении и после шторма плывущие на плоту.