В гостиной группы гостей распались и заново составились — уже на основе более глубоких симпатий. В те дни, полные политических и финансовых треволнений, мужчин влекло друг к другу. Баронессе стоило немалых усилий ввести дам в группы беседующих гостей; она считала, что это необходимо, иначе вечер будет скучным. Дениза подвела Бертрана к Ольману.

— Мне хотелось бы, чтобы вы поговорили с моим мужем. Вы убедитесь, какой он умный, — сказала она ему еще за столом.

Бертран пытливо присматривался к Ольману. Черты лица у Эдмона были тонкие, взгляд — усталый; он казался озабоченным, серьезным, как бы подавленным каким-то бременем, непомерным для его хрупкого тела.

— Дорогой мой, — обратилась к нему Дениза, — вот Бертран Шмит… Вы ведь знаете — он мой друг детства… Я вам рассказывала, как мы вместе ездили в поезде в Руан и домой.

Она взглянула на мужа, как на детском празднике несколько встревоженная мать смотрит на своего застенчивого, робкого ребенка, думая при этом: «Весело ли ему?» Она спросила: «Вы хорошо себя чувствуете, дорогой? Довольны?» Отходя, она улыбнулась им.

— Меня очень заинтересовали мысли, высказанные вами за столом, — начал Бертран. — Я не предполагал, что крупные банкиры могут быть так либеральны и так смелы.

— Не желаете ли сесть, — предложил Ольман. Он вынул из портсигара папиросу и, не зажигая, стал пальцами разминать ее. — Не следует судить о взглядах крупных банкиров по тому, что я сказал; в глазах таких людей, как Сент-Астье, я — опасный утопист… Мне кажется, однако, что интеллигенция несправедлива к нашим деловым кругам. У большинства из нас мысль о наживе — далеко не единственная идея, определяющая нашу деятельность. Ведь личные потребности человека как-никак довольно легко удовлетворить. Нет, нами руководит не корысть, а чувство собственного достоинства, забота о престиже наших фирм, политические предубеждения и, что ни говорите, — в той мере, в какой это совместимо с человеческим эгоизмом, — желание быть полезным, содействовать умиротворению и восстановлению мирового равновесия.

Около них кто-то сказал:

— Бриан получит пятьсот голосов. Я видел предварительные подсчеты.

— Не знаю, представляете ли вы себе политическую роль, которую может играть банкир… — продолжал Ольман. — Обратите внимание на франко-итальянское соглашение, которое на днях будет подписано: оно подготовлено соглашением между банками… Конечно, задачи еще остаются огромные. Мы должны помочь Германии; что касается меня, я тщательно изыскиваю к этому пути. Мы можем поддержать Восточную Европу. Почему в Румынии серебро котируется в тридцать — сорок процентов, а во Франции почти ничего не стоит? Дело не в недостатке капиталов и не в отсутствии спроса на них, дело в отсутствии доверия. На нашей обязанности создать это доверие и сгладить существующую сейчас опасную разницу курсов…

— Вы скажете, что писатель — больший консерватор, чем банкир, но разве вы считаете, что доверие можно создать? — возразил Бертран. — Вы говорите о предоставлении займов европейским странам. А какую вы получите гарантию? Мне кажется, что всякая гарантия иностранного государства теряет силу в случае революции или войны.

— Согласен, но есть ли нечто такое, что не теряло бы значения в случае революции или войны? Банковские методы Сент-Астье только подготавливают большевизм, только питают его. Я стараюсь его сдержать. Я считаю капитализм вполне жизнеспособным, нужно только желание спасти его… Знаете ли, господин Шмит…

К ним подошла Дениза в сопровождении Монте. Собеседники встали.

— Простите, друг мой, что я помешала вам, — сказала она, — но господин Монте рассказывает такие интересные вещи, что мне хочется, чтобы и вы послушали… и вы тоже, Бертран.

Она положила свою руку на руку Бертрана, и этот непринужденный жест показался ему очаровательным. «Как она непосредственна», — подумал он. Ольман молча смотрел на ее руку.

— Так поясните же, господин Монте, то, что вы мне говорили… Почему, по-вашему, время уже упущено и нашу цивилизацию спасти нельзя?

— Очень просто, сударыня. Ведь в большинстве европейских стран хаос достиг таких пределов, когда какой-либо контроль становится невозможным… Не во Франции, конечно. Франция — страна удивительно уравновешенная. Достаточно взглянуть на моих дордонских избирателей; это фермеры, живущие исключительно землей; товарообмен с внешним миром сводится у них к шестистам франкам в год; они покупают одни только бакалейные товары и расплачиваются за них несколькими мешками зерна в год. Поэтому ясно, что никакой кризис не может нанести им существенного ущерба. Недавно я побывал в разных местах между Парижем и Марселем. Люди пьют, курят, обсуждают сообщения местной газеты. Нет, в настоящее время Франция не настроена революционно, но ее могут увлечь. Десять государств в Европе стоят накануне краха: Испания, Италия, Германия, даже Англия. Не забывайте, что революцию, как и войну, нельзя предвидеть заранее. Только уже после совершившегося факта историки выясняют ее причины и раскладывают их по полочкам… Случайной драки какого-нибудь шофера такси с полицейским, нескольких капель крови, волнения небольшой толпы, заминки в области финансов вполне достаточно, чтобы вызвать великие потрясения… Это может случиться хоть завтра.

— Все возможно, — согласился Бертран, — однако, как только что говорил господин Ольман, ничего рокового не случается. Революцию можно предвидеть и предотвратить.

— А зачем предотвращать? — возразил Монте. — Единственный способ найти место для нового — это разрушить старое… И как увлекательно было бы строить заново!.. Что ни говорите, для двадцативосьмилетнего депутата, вроде меня, соблазн велик. Я чувствую себя архитектором, которому говорят: «Снесите целый квартал Парижа и стройте в нем, что хотите и как хотите». Чудесно!

— Я очень боюсь образов; они порождают иллюзии, — сказал Бертран. — Построить дом и перестроить цивилизацию — задачи несоизмеримые. Для постройки дома существует определенная техника. А кому под силу воссоздать то, что созидалось веками? Вам, господин Монте, это, во всяком случае, не удастся, ибо вас и не пригласят в архитекторы. К какой партии вы принадлежите? Вы социалист?

— Радикал-социалист.

— Значит, у вас нет и тени надежды. Вы окажетесь в стане жирондистов. А архитектором будет наследник вашего наследника… Да и то…

— Ну и что ж? — возразил Монте. — А вам приятнее было бы стать Сталиным, чем Лениным?

— Этот вопрос надо задавать не мне, — ответил Бертран. — Сама идея революции мне глубоко чужда. Это не значит, конечно, что я считаю наше общество совершенным и верю в его неизменность. Напротив, я хочу, чтобы оно видоизменилось, но хочу, чтобы это совершилось без ненужных страданий. Разрушение того, что было с таким трудом создано людьми: мир, законы — представляется мне абсурдным. И зачем разрушать? Чтобы после двадцати лет страшных бедствий, от которых погибнут все, кого мы любим, прийти к исходной точке? Нет, покорнейше благодарю.

Дениза сняла руку с его руки.

— Я вас не узнаю, Бертран, — сказала она. — Прежде вы были решительнее. Я вполне согласна с господином Монте; мне представляется восхитительным все перестраивать, вдруг оказаться в поколении зачинателей, после того как целых тридцать лет ты считал, что относишься к поколению охранителей руин.

— А что делают революции? — возразил Бертран с некоторым раздражением. Ему было неприятно, что Дениза стала на сторону человека моложе его. — Чего достигли люди восемьдесят девятого года? После сорока лет гонений и войн они установили во Франции конституционную монархию, которая образовалась в Англии еще во времена Великой хартии.

— Однако не станете же вы утверждать, что русские не ввели никаких новшеств?

— Русские? В настоящий момент они открывают Америку. Через десять лет они изобретут капитализм, — сказал Ольман.

— Но вы все же согласны, что нынешний беспорядок не может долго длиться? — спросил Монте. — Вы согласны, что экономическая система, порождающая миллионы безработных, должна либо переродиться, либо уступить место другой системе? Согласны? Отлично. А знаете ли вы таких политических деятелей, которые, будучи честными и умеренными, осуществили бы большие реформы? Мне известно очень мало таких примеров. Дело в том, что великие дела творятся только чудовищами. Наполеон был чудовищем. И капиталисты ничему не научатся до тех пор, пока чудовища не заставят их отречься от власти…

Ольман мягко запротестовал:

— Напрасно вы так думаете, капиталистический мир сильно изменился… Банкир, как, например, я, считает себя своего рода чиновником, как бы доверенным своей страны. Он готов согласиться на контроль со стороны государства. Он согласен на него.

— Это вы, Эдмон, согласны, — сказала Дениза. — Вы — да, но Сент-Астье и прочие отнюдь не согласны. К чему же так говорить, когда вы сами, возвращаясь с заседаний правления, постоянно жалуетесь на то, что ваши коллеги упорно стоят на своем?

Он посмотрел на нее с грустью. Зачем же она отступается от него в самый разгар спора? И с досадой взглянул на часы.

— Дениза, не пора ли домой? — сказал он.

— Что вы, дорогой? Все это так интересно. Мне не хочется.

Изабелла Шмит подошла к ним и тоже обратилась к мужу:

— Бертран, пожалуй…

— Итак, вы обещаете? Вы мне позвоните? — сказала Дениза Бертрану Шмиту.

Баронесса, стоя у двери, разливала апельсиновую и вишневую воду. Шмиты удалились одновременно с четой Сент-Астье.

— Вы с Ольманом знакомы? — спросил Сент-Астье у Бертрана.

— Нет. Я хорошо знал его жену. Но это было пятнадцать лет тому назад… Он умница.

— Ложный ум, — возразил Сент-Астье. — Какой-то сорвиголова. Дела его, кажется, плохи. Два его африканских предприятия не сегодня-завтра лопнут, не говоря уже о том, что, по моим сведениям, у него под ударом большой капитал в Германии.

— Жена его просто сумасбродка! — резко воскликнула госпожа Сент-Астье.

— Не кричите так на лестнице, Сесиль, — остановил ее муж, — могут услышать.