Родительские письма, когда он удосужился их прочесть, не вдохнули в него бодрости. Фрэнк и Нелл ограничивались туманными самооправданиями и мрачными пророчествами. Почему, спрашивали они, Крис вел себя так неблагоразумно, когда все их желания сводились к тому, чтобы прийти ему на помощь своей мудростью и житейским опытом? Чего добился он своим нелепым поведением?

Крис, конечно, не соглашался с ними, но теперь, когда связь с родительским домом была безвозвратно утрачена, он начал сомневаться. В самом деле, чего он добился? Скучные будни незаметно наводили его на мысль, что, может быть, он заплатил слишком дорогой ценой за возможность придерживаться своей личной и малопопулярной этики. И в конце концов, действительно ли проявил он полное бескорыстие, полную готовность стоически принять все последствия своей попытки жить добродетельно во имя добродетели? Разве он не продолжал втайне исповедовать евангелие паразитов, не питал все это время тайную надежду, что, если будет «поступать как должно», Судьба, Общество или метафизическое Нечто вознаградит его за это?

Стоит ли отвергать, как древние иудеи, мясные горшки Египта, если не веришь в Бога?

Он распечатал письмо Жюльетты и, после того как просмотрел его, прочел еще раз более внимательно. В письме не было ничего предосудительного, но в нем звучали какие-то странные нотки. За болтовней об автомобильных экскурсиях и охоте на голубей, о мистрале и апельсиновых деревьях, о мимозах и коктейлях, о рулетке и красивых скалах угадывался какой-то едва ощутимый ропот разочарования. Некоторые фразы привлекали его внимание. «Мне хотелось бы поскорее вернуться, чтобы поговорить с тобой». «Джерри утомляет меня своей непоседливостью; он часто сердится и часто оставляет меня одну». «Прошу тебя, прости меня за мое поведение по отношению к тебе и Гвен. Я начинаю думать, что ты был прав». «Как быстро надоедают люди, которые ничего не делают. Я завидую тебе, что у тебя есть какая-то работа».

Крис широко раскрыл глаза. Неужели роскошь приедается так скоро?

Чем больше он убеждался в бесполезности риплсмировской рутины, тем больше она поглощала его. Грандиозные замыслы постепенно тускнели, также, как надежда получить научную работу и участвовать в раскопках. Теперь он думал только об одном — как бы выдержать экзамены, и то главным образом для того, чтобы попытаться устроиться на лучшую работу. Куда девалась его любовь к знанию ради самого знания?

Подобно многим своим товарищам по несчастью, он начал осмысливать свое недовольство. Он прочел «Коммунистический манифест» и неожиданно для самого себя согласился с ним; он снова стал штудировать «Капитал». Экономика сделалась его излюбленной темой, и, забывая о своем критическом отношении к логическим системам, оставляющим без внимания живого человека, забывая и о своей некомпетентности в вопросах математики, он зарылся в пространные и убедительные экономические трактаты, которые обещают доставить всем богатство и досуг при помощи какого-то финансового трюка.

На самом деле он просто пытался получить ответ на назойливый вопрос: почему личность — почему я должен быть нищим и угнетенным в мире потенциального изобилия?

Действительно, этот вопрос напрашивался сам собой, а ответ на него можно получить, перебравшись через океан крови и насилия.

В разгар этого увлечения самой ненаучной из наук, в которой с таким успехом подвизаются шарлатаны, Крис был встревожен вмешательством внешнего мира и своего собственного прошлого. Марта переслала ему письмо от Гвен, умолявшей его немедленно явиться к ней.

«У меня большая неприятность. И кроме вас мне не к кому больше обратиться за советом и помощью. Хоть я и не упрекаю вас, виноваты в случившемся отчасти вы. Вы придете, не правда ли?»

Она ни одним словом не намекала, что это за «неприятность», и в первую минуту у Криса возникло подозрение, что, может быть, это просто хитрость, чтобы снова увидеться с ним. Но в письме звучало такое искреннее отчаяние, что Крис решил, во всяком случае, узнать, в чем дело.

Как только Крис увидел Гвен, он понял, что поступил правильно, откликнувшись на ее призыв. Ее вид поразил его. Глаза у нее были красные от слез и бессонницы, лицо бледное и осунувшееся от волнения и тревоги. Вся теплота и нежность их былой близости снова вернулись к нему.

В ответ на его расспросы Гвен весьма вразумительно начала с того, что расплакалась и разрыдалась так горестно, что Крису, как он ни предостерегал себя от подобных фамильярностей, пришлось утешать ее в своих объятиях. Но ее жалкое состояние встревожило его.

— Что случилось? — взволнованно спросил он. — Возьмите себя в руки, Гвен, и расскажите мне.

— Я, я не знаю, не знаю как, — жалобно всхлипывала она. — Это все так… так гадко и ужасно — и — ах, Крис! Я так боюсь!

— Ну полно, полно! — стараясь успокоить ее, Крис гладил ее руки. — Расскажите мне, в чем дело, и мы вместе что-нибудь придумаем.

— Так вот, когда вы ушли от меня…

— Ну?

— Мне стало вдруг так одиноко и…

— Понимаю. Говорите, говорите, — подбодрил он, когда она снова замолчала.

— И я стала ходить по дансингам и — нет, я не могу вам рассказать!

— Вы должны.

— Ах, вы будете так презирать меня…

— Да что вы, что вы? Я только хочу помочь вам.

— Я… понимаете, до вас меня так долго никто не любил… и после того, что между нами было, мне так хотелось любить… я… в дансинге был один молодой человек…

«Какие же мы жалкие жертвы своих инстинктов, — подумал Крис, потрясенный. — И в каком же фантастическом обществе мы живем, если молодых мужчин не подпускают к женщинам, а женщины faute de mieux обращаются в дансингах к сутенерам. Несчастная Гвен!»

— Я, кажется, понимаю, — ласково сказал он. — Это было неосторожно, но очень естественно. Вы не должны чувствовать себя преступницей. А что случилось потом?

— Он начал требовать денег, — прошептала Гвен, и выражение ужаса появилось на ее лице. — Я дала ему пятьдесят фунтов. Потом еще пятьдесят. Однажды ночью он сказал, что ему нужно пятьсот, для каких-то его планов, не знаю для чего. Тогда я испугалась, потому что поняла, что это никогда не кончится. Я сказала, что у меня нет таких денег. Он очень разозлился и наговорил мне гадостей. Так как я все не соглашалась, он… он ударил меня…

— О господи! — Крис отшатнулся, словно его самого ударили.

— Потом он ушел, а через два дня вернулся и сказал, что, если я не заплачу тысячу фунтов через неделю, он возьмет мои письма к нему и покажет их…

— Шантаж! — воскликнул Крис. — Мы это быстро прекратим. Я знаю одного хорошего юриста и…

— О, я этого не вынесу, — простонала Гвен. — Я умру от одной мысли, что нужно идти в суд…

— Ваше имя не будет оглашено, — убеждал Крис. — А если вы этого не прекратите, он выманит у вас все деньги, до последнего пенни, и доведет вас бог знает до чего…

Но Гвен не слушала. Она была охвачена безотчетным непостижимым страхом. По-видимому, «Джиму», кто бы он там ни был, удалось так запугать ее, что страх передним побеждал все остальное. Крис продолжал говорить, больше для того, чтобы успокоить Гвен звуком своего голоса, так как убедить ее он не надеялся. Какой смысл аппелировать к разуму, когда человек весь во власти бессознательного страха?

Как тут поступить? Первой мыслью Криса было, естественно, связаться через Ротберга с полицией, арестовать «Джима» и посадить его в тюрьму. Но одно упоминание о полиции снова ввергло Гвен в неистовую истерику. Тщетно Крис пытался убедить ее, что она не совершила никакого преступления, что полиция с большой охотой придет ей на помощь и схватит настоящего преступника. Совершенно бесполезно. Мысль о том, что «узнают люди», была для Гвен страшнее пожизненного заключения. Крису пришлось призвать на помощь всю свою силу воли, чтобы помешать ей тут же выписать «Джиму» чек на большую сумму.

— По крайней мере, — сказал наконец Крис, — разрешите мне привести сюда моего друга — адвоката?

Ни в коем случае! Слово «адвокат» вызвало почти такой же ужас, как «полиция». Крис не знал, что и придумать, чтобы воздействовать на нее.

— Нельзя же быть такой глупой! — резко сказал он. — Вы хотите, чтобы вас шантажировали или нет?

Гвен горестно замотала головой в знак отрицания.

— Отлично. Но в таком случае нужно что-то предпринять, не так ли? Нужно проявить хоть немного мужества и воли. Взглянуть опасности в лицо.

Гвен возмущенно сказала, что мужества у нее сколько угодно — разве она не доказала этого, послав за ним? Но когда Крис принялся набрасывать план действия, Гвен стала проявлять все что угодно, только не мужество.

Однако, как указывал Крис, необходимо было что-то сделать, и они наконец выработали компромиссный план, который Крис принял с некоторой опаской, потому что он казался ему рискованным и глуповатым. Но, принимая во внимание истерическое состояние Гвен, это казалось единственным выходом.

Крис немедленно с большим увлечением начал готовиться к действию и был даже несколько удивлен, обнаружив, что получает большое удовольствие от сознания, что делает что-то нужное. И хотя он непрестанно напоминал себе, что в это время бедняга Гвен переживает все муки страха, чувство радости не покидало его.

Оживленный обмен телеграммами с мистером Хоудом привел этого молодого человека в Лондон. Крис тщательно и подробно объяснил ему ситуацию и уговорил его помочь Гвен. Затем они нанесли визит Ротбергу, и Крис искусно навел разговор на шантажистов и на то, как с ними следует обходиться. Ротберг был высокого мнения о своей юридической осведомленности, и ему приятно было поразить юнцов своими знаниями. Он, ничего не подозревая, пошел на приманку и прочел им крайне ценную лекцию на эту тему.

— Ну как, вы все поняли? — торжествующе сказал Крис, когда они вышли из конторы.

Хоуд кивнул.

— Смотрите, ничего не забывайте, а главное, не переигрывайте.

Через несколько дней Крис с Хоудом и со взятым напрокат диктофоном сидели за большой кожаной ширмой в гостиной Гвен. Они услышали, как вошел «Джим», и у Криса сердце екнуло от дурных предчувствий, когда он услышал растерянный голос Гвен и понял, что она совершенно забыла все его наставления относительно того, что ей следует говорить. К счастью, со стороны «Джима» все шло гладко, как по-писаному, и вскоре Гвен стала очень искренне умолять о возврате писем. Они услышали, как «Джим» извлек их из кармана и предложил возвратить их за тысячу фунтов. Они услышали также, как он стал угрожать, что, если она не заплатит, он «покажет их тем, кому она навряд ли хотела бы их показывать».

Вслед за этим Крис и Хоуд театрально появились с диктофоном из-за ширмы, разыгрывая роли юриста и детектива из Скотленд-Ярда.

К счастью для них, «Джим» оказался жалким дилетантом, он побледнел при одном только упоминании Скотленд-Ярда. Обличающе уперев в «Джима» указательный палец, Крис с облегчением увидел, что наглая морда мошенника приобрела землистый оттенок. Ясно было, что он слишком перетрусил, чтобы обратить внимание на то, что и «юрист» и «детектив» слишком молоды и что «детектив» считал своей обязанностью грозно хмуриться и пощелкивать наручниками. Крис немедленно воспользовался всеми выгодами положения.

— Слушайте, вы! — сурово сказал он. — Предлагаю вам выбор. Или вы сейчас же отдадите письма и обязуетесь никогда не беспокоить эту даму, или мы вас арестуем. Ну-те-с?

«Джим» не заставил просить себя дважды. Он протянул письма и шагнул к двери.

— Стойте! — воскликнул Крис. — Погодите-ка минутку! — и, обращаясь к Гвен: — Не откажитесь посмотреть, миссис Мильфесс, всели письма тут.

— Все, — с дрожью в голосе сказала Гвен.

— Тогда бросьте их в огонь.

Он снова обратился к съежившемуся от страха «Джиму».

— Запомните: у нас имеются против вас улики. Если вы когда-нибудь посмеете побеспокоить миссис Мильфесс или хотя бы упомянуть о том, что произошло, эти улики будут представлены в суд. А теперь ступайте!

И «Джим» ушел.

— Он не посмеет больше беспокоить вас. Да, собственно, и не сможет — теперь, когда письма уничтожены, — сказал Крис, обращаясь к Гвен. — Но, черт возьми, я рад, что все это кончилось! Представьте себе, если бы он разоблачил нас, а не мы его! В хорошенькую бы мы попали переделку!

— Как мне вас благодарить… — заискивающе начала Гвен; весь ее страх прошел, и женский инстинкт снова выступил на первый план. — Вы были великолепны, изумительны. Чем смогу я вас отблагодарить?

Крис великодушно отверг скрывающееся в этих словах предложение. У него не было никакого желания снова начинать эту канитель.

— Благодарить не за что, — деловито сказал он. — Как вы мне сами говорили, это случилось по моей вине. Надеюсь, я несколько искупил ее. А теперь, если вы не возражаете, нам надо идти…

Гвен проводила их до передней.

— Я не могу отпустить вас так! — с упреком в голосе сказала она. — Может быть, вы оба придете пообедать ко мне сегодня?

— Мистеру Хоуду необходимо вернуться в колледж, — поспешно сказал Крис. — А я, к сожалению, занят.

— Но ведь мы еще встретимся с вами? — взмолилась Гвен.

— Ну, конечно! Мы условимся как-нибудь потом, хорошо? А… сейчас нам, право, нужно идти. До свидания.

Хоуд и Крис решили идти через Кенсингтонский парк. Пережитое ими приключение привело их обоих в возбужденное состояние, и по дороге они оживленно разговаривали: «Вы обратили внимание, что когда я сказал…», «Да, а когда я сказал…» и так далее.

Сомнительно, чтобы хоть один из них отдавал себе отчет, что они соприкоснулись с подлинной трагедией — с трагедией женщины, которая начинает отчаянно цепляться за жизнь, потому что уже не молода и чувствует, что упустила в жизни что-то существенное. Хоуд, во всяком случае, этого не сознавал. Для него весь этот эпизод был не больше, чем студенческой шалостью, особенно ловкой потому, что все сошло так удачно. Ему даже не приходило в голову, что, если бы они наскочили на более опытного, более уверенного в себе мошенника, дело могло бы принять совсем иной оборот, весьма неприятный для всех троих.

В сущности, Хоуд был до крайности прост и наивен. Коммунизм увлек его весьма поверхностно, у него не было ни острого ощущения несправедливости, ни глубоких убеждений. Коммунизм просто встретился ему на жизненном пути — он столкнулся с ним так же, как мог бы столкнуться с чистым эстетизмом, ортодоксальным христианством или идеями империализма. Он был один из тех непритязательных людей, которые любят, которые требуют, чтобы мир состоял из белого и черного. Он готов был приписывать все ошибки, недостатки и разочарования жизни «капиталистическому строю» и, воспринимая внешний мир с точки зрения определенных формул, мог оставаться слепым к сложностям, тонкостям и скрытым импульсам человеческого поведения.

Что касается Криса, то ему жизненные явления и, в частности, этот эпизод представлялись далеко не такими простыми. Гвен была ему слишком близка, и он не мог не чувствовать ее боли и унижения. Он не слушал болтовни Хоуда и шел молча, погруженный в размышления. Как случилось, что его жалость к Гвен, его чувство ответственности за нее так легко удовлетворились этой чисто формальной услугой? Почему ему так хотелось отделаться от нее? Конечно, очевидный, обычный ответ: что он уже обладал ею раньше, пресытился и она ему надоела — здесь не годился. Наоборот, после долгих месяцев вынужденного воздержания она казалась ему неотразимо привлекательной и желанной. Ему так хотелось откликнуться на ее откровенный призыв и возобновить свои отношения с ней. Почему же он отверг ее? И почему, несмотря на гневное возмущение плоти, это вызывает у него чувство какого-то ликования?

— Вы меня не слушаете, — пожаловался Хоуд.

— А? Нет, что вы, слушаю. Продолжайте.

Или тут всему причиной возраст? Или Анна? И — будь откровенным, не юли! — может быть. Марта? Может быть. Не потому ли это, что Гвен ужалена страшным жалом старости, — о, она еще далеко не стара, но все-таки уже не молода, — и потому он инстинктивно бежит от нее, подобно тому, как здоровое молодое животное сторонится тех, кому скоро грозит гибель, или бросается на них. Если так — очень жаль! Неужели мы до сих пор во власти этих первобытных инстинктов?

А потом, откуда это чувство глубокого удовлетворения? Ну, это гораздо проще. Я удовлетворен тем, что я сделал. Вместо бесконечных разговоров о том, что следует предпринять, я что-то сделал и сделал это успешно. И потом я доказал Гвен, что я мужчина. Наши отношения были испорчены тем, что мне стало известно, что все это было подстроено заранее и что на меня смотрели как на достигшего половой зрелости младенца, который нуждается в заботе и которого нужно отдать в ясли законного брака. А теперь я доказал Гвен, что могу быть независимым от нее, что она нуждается в моей заботе больше, чем я в ее…

Какое жалкое тщеславие!

Бедная Гвен, бедная Гвен!