— Я прочитал эту книгу с безмерным наслаждением, — признался малоизвестный поэт. — Нашел ее вдохновляющей — настолько вдохновляющей, что, боюсь, не уделил ей должного внимания. Я должен перечитать ее снова.

— Я вас понимаю, — кивнул философ. — Книга, которая действительно нас заинтересовывает, заставляет забыть, что мы читаем. Точно так же, как в самом приятном разговоре никто вроде бы ни о чем не говорит.

— Вы помните того русского? — спросила светская дама, поворачиваясь к малоизвестному поэту. — Джордж привозил его три месяца тому назад. Я забыла его фамилию. Она совершенно непроизносимая, за исключением окончания, разумеется, двойного «ф». Да и по буквам ее не произнести. Я с самого начала честно и откровенно сказала ему, что буду называть его по имени, к счастью очень простому, — Николас. И он прекрасно меня понял.

— Я его припоминаю, — ответил малоизвестный поэт. — Очаровательный человек.

— И вы его совершенно очаровали, — улыбнулась светская дама.

— Мне понятно почему, — пробормотал малоизвестный поэт. — Один из умнейших людей, с которыми мне доводилось встречаться.

— Вы два часа разговаривали в углу, — продолжила светская дама. — После вашего ухода я спросила его, что он о вас думает. «Ах, какой собеседник!» — воскликнул он, восхищенно всплеснув руками. «Я подумала, что вы, возможно, это заметили, — ответила я. — Скажите мне, о чем вы говорили?» Меня это действительно интересовало. «Вы так увлеклись разговором, что совершенно забыли о присутствии остальных». «Клянусь вам, ответить я не смогу, — услышала я. — Знаете, теперь, когда я думаю об этом, боюсь, вышло так, что я монополизировал весь разговор». Я порадовалась, что смогла убедить его не тревожиться по этому поводу. «Откровенно говоря, я так не думаю. Я бы это точно знала, даже если бы не видела все своими глазами».

— Вы совершенно правы, — согласился малоизвестный поэт. — Я помню, что вносил свою лепту в разговор. И получалось у меня вроде бы очень неплохо.

— Вы, возможно, также вспомните, — добавила светская дама, — что при нашей следующей встрече я спросила вас, о чем он говорил, и, как выяснилось, в вашей памяти ничего не сохранилось. Вы только признали, что собеседник он замечательный. Тогда я пребывала в недоумении, но теперь начинаю понимать. Вы оба, без сомнения, нашли ваш разговор столь захватывающим, что каждый из вас, вероятно, думал, что говорит он один.

— Хорошая книга или хороший разговор — все равно что хороший обед: человек его усваивает, — указал я. — Самый лучший обед — когда ты не знаешь, что съел.

— Многое часто вызывает интересные мысли, не будучи интересным само по себе, — поддержала разговор старая дева. — Часто я чувствую подступающие к глазам слезы, когда становлюсь свидетельницей какой-нибудь глупой мелодрамы: что-то говорится, на что-то намекается, возникает воспоминание, приходит мысль.

— Несколькими годами раньше я сидел в партере мюзик-холла рядом с мужчиной, приехавшим из сельской глубинки, — я начал рассказ о вспомнившемся мне случае. — Он наслаждался представлением до половины одиннадцатого. Песни и юморески о тещах, пьяных женах и деревянных протезах вызывали у него громкий смех. В половине одиннадцатого на сцене появился известный комик, который специализировался на «Сжатых трагедиях» — так он это называл. Над двумя первыми мой деревенский друг хохотал. А после третьей — «Маленький мальчик — пара коньков, треснувший лед — врата рая» — побледнел, торопливо поднялся и вышел из зала. Десятью минутами позже я последовал за ним и случайно наткнулся на него в баре у театра «Критерион», где он налегал на виски. «Не мог больше слушать этого дурака, — осипшим голосом объяснил он мне. — Дело в том, что мой младший сын утонул прошлой зимой, катаясь на коньках. Разве можно смеяться над настоящей трагедией?»

— Я могу дополнить вашу историю другой, — заполнил паузу философ. — Месяц или два тому назад Джим прислал мне два билета на одну из его премьер. Билеты попали ко мне только в четыре часа пополудни. Я пошел в клуб в надежде найти того, кто составит мне компанию. Увидел только одно знакомое лицо, застенчивого молодого человека, нового члена. Его недавно приняли на работу в адвокатскую контору Бейтса в Стэпл-Инн. Думаю, вы его встречали. В Лондоне он мало кого знал, поэтому с радостью принял мое приглашение. Пьесу давали из фарсов о французском дворе: какую именно, значения не имеет, все они похожи. Интрига заключалась в том, что кто-то пытался согрешить, но так, чтобы не поймали. Такие пьесы всегда принимаются хорошо. Английской публике неизменно нравится сюжет, при условии, что все щедро сдобрено юмором. Нас шокирует только серьезное обсуждение греха. На сцене мы видели обычное хлопанье дверей и обычные крики. Вокруг все смеялись. Мой молодой друг сидел с легкой улыбкой на лице. «Неплохой сюжет», — сказал я ему, когда занавес опустился второй раз под громкие аплодисменты. «Да, — ответил он, — полагаю, это очень смешно». Я посмотрел на него — он был чуть старше мальчика. «Вы еще слишком молоды, чтобы стать моралистом». Он рассмеялся: «Со временем я это перерасту». Позже он рассказал мне свою историю, когда мы получше познакомились. Он сам оказался участником такого вот фарса в Мельбурне — молодой человек родился и вырос в Австралии. Только третье действие закончилось иначе. Его юная жена, которую он нежно любил, восприняла все очень серьезно и покончила с собой. Глупейший поступок.

— Мужчина — чудовище! — воскликнула выпускница Гертона, которой нравилось припечатывать словом.

— Я тоже так думала, когда была моложе, — улыбнулась светская дама.

— А теперь не думаете, даже когда слышите такое? — спросила выпускница Гертона.

— Разумеется, милая моя, в мужчине многое от животного, — ответила светская дама. — Но в свое время я воспринимала их примерно так же, как и вы. Назвала дикарями в разговоре с одной очень пожилой дамой, с которой проводила зиму в Брюсселе много лет назад почти что девочкой. Давняя знакомая моего отца, она была милейшей и добрейшей… я чуть не сказала, самой идеальной женщиной, какую я только знала. Хотя в ее молодости, в раннюю викторианскую эпоху, о ней ходило столько историй. Лично я им не верила. Ее спокойное, благородное, невозмутимое лицо в обрамлении мягких белоснежных волос… я помню, как сразу подумала о ней, в первый раз увидев Маттерхорн.

— Дорогая моя, — рассмеялась старая дева, — ваше повествование становится таким же дерганым, как синематограф.

— Я и сама это заметила, — кивнула светская дама. — Стараюсь сразу рассказать слишком о многом.

— Мастерство raconteur состоит в том, чтобы опускать несущественное, — заметил философ. — Одна моя знакомая, насколько я помню, никогда не добиралась до конца истории. Не имело ровно никакого значения, как звали человека, который что-то сделал или что-то сказал, Браун, Джонс или Робинзон. Но она начинает страшно волноваться из-за того, что не может ее вспомнить. «Да что это со мной! — восклицает она. — Я же точно знаю его фамилию. Какая же я глупая!» Она заявляет, что должна вспомнить эту фамилию, что всегда ее помнила до этого злосчастного момента. Обращается за помощью к половине присутствующих в гостиной. Не имеет смысла просить ее продолжить, она может думать только об этой фамилии. В конце концов неимоверными усилиями вспоминает, что фамилия эта Томкинс, но радость длится недолго. Женщина вновь впадает в отчаяние, потому что теперь забывает адрес Томкинса. Сгорая от стыда, она вновь отказывается продолжить рассказ и, коря себя, удаляется в свою комнату. Позднее возвращается, сияя, с названием улицы и номером дома. Но к тому времени она уже забыла саму историю.

— Так расскажите нам о вашей пожилой даме и о том, что вы ей сказали, — в голосе выпускницы Гертона слышалось нетерпение. Ей всегда нравилось, когда обсуждались скудоумие или преступные тенденции противоположного пола.

— Я находилась в том возрасте, — продолжила светская дама, — когда юная девушка, устав от сказок, откладывает книгу, вглядывается в окружающий ее мир и, естественно, испытывает негодование от того, что видит. Тогда я очень строго судила как недостатки, так и достоинства мужчины — нашего естественного врага. У моей пожилой подруги суждения эти вызывали смех, и я полагала ее черствой и глупой. Однажды наша бонна, как и все слуги обожавшая посплетничать, пришла к нам с историей, доказывающей мою правоту в оценке мужчины. Бакалейщик — его магазин находился на углу нашей улицы, — лишь четыре года женатый на очаровательной и любящей его женщине, бросил ее и сбежал. «Он даже не намекал о своих намерениях! — сообщила нам Жанна. — Чемодан с одеждой и всем необходимым запаковал заранее и неделю держал в камере хранения на вокзале. А потом сказал жене, что идет играть в домино и вернется поздно. Поцеловал ее и дитя, пожелал им спокойной ночи — и… больше она его не видела. Слышала ли мадам что-то подобное?» — заключила Жанна и вскинула руки к потолку. «Сожалею, если мне придется разочаровать тебя, Жанна, но слышала», — со вздохом ответила моя обожаемая мадам и перевела разговор на близящийся обед. Я повернулась к ней, как только за Жанной закрылась дверь. До сих пор помню, каким праведным негодованием горело мое лицо, потому что я часто разговаривала с этим бакалейщиком и всегда думала, какой он хороший муж — добрый, заботливый, души не чающий в своей femme. «Разве это не доказательство моих слов, что мужчины животные?» — воскликнула я. «Боюсь, случившееся помогает склоняться к такой мысли», — ответила моя пожилая подруга. «Но вы все равно их защищаете», — упрекнула я ее. «В моем возрасте, дорогая моя, не защищают и не обвиняют, но пытаются понять. — И она положила тонкую бледную руку на мою голову. — Хочешь послушать продолжение этой истории? Не слишком приятное, но, возможно, необходимое для понимания». «Больше ничего не хочу слышать, — заявила я. — Наслушалась достаточно». «Иногда очень важно услышать все, а уж потом делать какие-то выводы. — И она позвонила, вызывая Жанну. — Эта история о бакалейщике, она меня заинтересовала. Почему он бросил жену и сбежал… ты знаешь?» Жанна пожала полными плечами. «Ох, это старая история, мадам», — и с губ ее сорвался короткий смешок. «Кто она?» — спросила моя подруга. «Жена месье Савари, колесного мастера? О таком муже может мечтать каждая женщина! А у них это продолжалось не один месяц — ведь его жена шлюха!» «Благодарю тебя, Жанна, можешь идти. — Она повернулась ко мне, когда за Жанной закрылась дверь. — Дорогая моя, как только я вижу плохого мужчину, сразу заглядываю за угол в поисках женщины. А когда вижу плохую женщину, то слежу за ее глазами: я знаю, что она подыскивает себе подобного. Природа все создает парами».

— Не могу отделаться от мысли, что переоценка женщин принесла человечеству немалый вред, — указал философ.

— Да кто их переоценивает? — пожелала знать выпускница Гертона. — Мужчинам свойственно говорить нам всякую чушь, — я не знаю, найдется ли среди нас хоть одна достаточно глупая, чтобы в это поверить, но я совершенно уверена: в своей компании они тратят большую часть времени, смешивая нас с грязью.

— Едва ли это справедливо, — вмешалась старая дева. — Я сомневаюсь, что между собой они говорят о нас так много, как мы думаем. И потом, это неправильно, закрывать глаза на факты. Многие прекрасные слова сказаны о женщинах мужчинами.

— Что ж, спросим их, — воскликнула выпускница Гертона. — Здесь присутствуют трое. А теперь, честно, разговаривая о нас между собой, вы восторгаетесь нашей добродетельностью, и добротой, и мудростью?

— Восторгаетесь? — раздумчиво повторил философ. — «Восторгаться» не совсем правильное слово.

— Справедливости ради должен признать, что наша гертонская подруга в определенной степени права, — сказал я. — Каждый мужчина в какой-то период своей жизни переоценивает одну конкретную женщину. Очень молодые люди, которым еще недостает жизненного опыта, восхищаются всеми без разбора. Для них ангелами становятся все, кто носит нижнюю юбку. Очень старые мужчины, как мне говорили, возвращаются к заблуждениям юности, но этого я еще не могу утверждать наверняка. А остальные… когда мы одни… что ж, соглашусь с философом, «восторгаться» не совсем правильное слово.

— И я о том же, — фыркнула выпускница Гертона.

— Возможно, — добавил я, — это результат реакции. Условности требуют, чтобы в лицо мы выказывали женщине подчеркнутое уважение. Все ее глупости должны восприниматься как довесок к обаянию — так постановили поэты. И это, возможно, приятно — дать маятнику качнуться в другую сторону.

— Но разве не факт, что лучшие и даже мудрейшие мужчины как раз те, кто ставил женщину очень высоко? — спросила старая дева. — Разве мы оцениваем цивилизацию не по позиции, которая отведена в ней женщине?

— Точно так же мы судим о цивилизации по мягкости законов и отношению к слабым, — ответил я. — Нецивилизованный человек убивал тех членов племени, которые не приносили пользы. Мы обеспечиваем их больницами и приютами. Отношение мужчины к женщине показывает, до какой степени ему удалось обуздать свой эгоизм, на какое расстояние он удалился от закона обезьяны: кто силен, тот и прав.

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — взмолился философ, нервно глянув на сдвинутые брови выпускницы Гертона. — Я ни на мгновение не сомневаюсь в том, что женщина мужчине ровня, более того, я в это верю. Я лишь хочу сказать, что она не стоит выше его. Мудрый мужчина воспринимает женщину как свою подругу, своего коллегу, своего компаньона. Это дурак полагает ее недочеловеком.

— Но разве мы не стремимся к идеалу? — настаивала старая дева. — Я не говорю, что женщины совершенны, пожалуйста, не надо так думать. Мы лучше других осознаем свои недостатки. Прочитайте романы женщин-писательниц начиная с Джордж Элиот. Но ради нашего блага… это же нехорошо, когда мужчина смотрит на кого-либо свысока, и, не найдя ничего лучшего, он…

— Я провожу очень широкую линию между идеалом и заблуждением, — ответил философ. — Идеал всегда помогал человеку. Но он принадлежит стране грез, его самому важному королевству, королевству будущего. Заблуждения — это земные строения, которые рано или поздно рушатся ему на голову, ослепляя пылью и грязью. Государство, управляемое нижней юбкой, всегда дорого платит за свою глупость.

— А королева Елизавета! — вскричала выпускница Гертона. — Королева Виктория!

— Были идеальными королевами, доверяя управление государством способнейшим из мужчин, — уточнил философ. — Франция под Помпадур, Византийская империя под Феодорами — наглядные примеры моего тезиса. Я говорю о неразумности предположения, будто все женщины совершенны. Велизарий погубил себя и своих людей, веря, что его жена — честная женщина.

— Но рыцарство, несомненно, пошло человечеству на пользу, — указал я.

— Разумеется, — согласился философ. — Естественные человеческие страсти нашли благородное применение. Да и реальные условия жизни тому способствовали. Священное право королей и непогрешимость церкви завалили землю безжизненными телами, за что человечеству пришлось заплатить высокую цену. Не вытянувшаяся во весь рост ложь, — ей можно противостоять и победить — а убитая правда мешает продвижению вперед. Для человека войны и насилия, несущего жестокость и несправедливость, женщина оставалась единственной, кому он мог с радостью уступить. Женщина в сравнении с этим мужчиной являлась ангелом: и это не просто слова. Все нежное, что оставалось в мире, сосредотачивалось в ее руках. Для воина жизнь делилась на сражения и пиршества, женщины же пользовали раненых, помогали слабым, утешали печалящихся, белыми ногами ходили по миру, который мужчина своими грехами сделал черным. Покорность женщины церкви, ее врожденное восхищение формой и ритуалом, теперь это проявляется не в такой степени, приводили к тому, что мужчина воспринимал женщину живой душой его религии, видел ее в божественном ореоле. Женщина тогда находилась на положении прислуги. Ей было свойственно культивировать в мужчине нежность и милосердие. С тех пор она превратилась в хозяйку мира. Теперь она не видит своей миссией смягчение животных инстинктов мужчины. Сегодня воюют женщины, женщины применяют грубую силу. Ныне женщина, довольная собой, не слышит тихого крика боли, который издает мир, и уважает только мужчину, игнорирующего нужды всех ради удовлетворения потребностей его собственной семьи, называя плохим мужем и отцом мужчину, который видит свои обязанности не только перед собственным домом. На ум приходит упрек в связи с длительным отсутствием, высказанный леди Нельсон ее мужу после битвы при Абукире. «Я женат на жене, а потому приехать не могу», — последовал ответ, который не понравился бы многим женщинам. На днях я разговаривал с одной женщиной о том, как это жестоко, сдирать кожу с тюленей живьем. «Мне так жаль бедняжек, — пробормотала она. — Но говорят, что при этом цвет меха становится более глубоким». И ее меховой жакет, конечно же, выглядел великолепно.

— В мою бытность редактором газеты я завел специальную колонку на эту тему, — поделился я. — Мне приходило много писем, в большинстве тривиальные, многие пустые. Одно, такое искреннее, я помню до сих пор. Написала его молодая женщина, которая шесть лет проработала помощницей у модной портнихи. Ей изрядно поднадоела аксиома, что все женщины во все времена — само совершенство. Она предложила всем поэтам и романистам с год поработать в любом большом ателье по пошиву одежды или шляп. Там они получили бы прекрасную возможность увидеть и изучить женщин в их естественном состоянии.

— Это несправедливо, судить нас — в этом я сознаюсь — по нашей главной слабости, — возразила светская дама. — Женщина в поисках красивой одежды перестает быть цивилизованным человеком, превращаясь в первобытного дикаря. А кроме этого, эти портные так умеют мотать нервы! Так что вина не только на нас.

— Я по-прежнему не убеждена, что женщину перехваливают, — стояла на своем выпускница Гертона. — Даже в этом разговоре, зашедшем очень далеко, ваша точка зрения не доказана.

— Я не говорю, что это повод для спора среди интеллигентных, думающих людей, — объяснил философ. — Но в массовой литературе ситуация именно такая. Ни один мужчина не выскажет свои претензии в лицо женщине, и женщина, что ей только во вред, привыкла принимать это как должное. «Из чего только сделаны девочки? Из конфет и пирожных, из сластей всевозможных». В том или ином виде это впитывается в кровь девочки, полностью лишая ее надежды на совершенствование. У девочки, а потом и девушки отбивают охоту задать себе иногда очень нужный вопрос: «Именно этот путь позволит мне стать здравомыслящим, полезным членом общества или на нем меня подстерегает опасность превратиться в тщеславную, эгоистичную, ленивую, ни на что не пригодную никчемность?» Она спокойна и безмятежна, раз уж не может обнаружить в себе следов мужских грехов, забывая, что есть грехи и женские. Женщина — избалованный ребенок нашего времени. Никто не говорит ей о ее недостатках. Мир в тысячу голосов льстит ей. Плохое настроение, вспыльчивость, ослиное упрямство толкуются как «проказы милашки Фанни». Трусость, презираемую и в мужчинах, и в женщинах, поощряют выдавать за обаяние. Неспособность уложить чемодан или в одиночку пересечь площадь, даже обойти угол, считается привлекательной чертой. Зашкаливающее невежество и непроходимую тупость превращают в поэтический идеал. Если она дает пенс уличному нищему, причем обычно выбирает не нуждающегося, а того, кто этим зарабатывает, или целует в нос щенка, мы расхваливаем ее без всякой меры, объявляя святой. Мне даже представляется чудом, что, несмотря на все глупости, которыми девушек буквально закармливают, столь многие из них вырастают в благоразумных женщин.

— Лично меня утешает убежденность в том, — наконец-то принял участие в беседе малоизвестный поэт, — что разговор ради разговора приносит миру гораздо меньше пользы и гораздо меньше вреда, чем мы можем себе представить. Слова, которые вызревают и приносят плоды, должны падать в почву фактов.

— Но вы согласны с тем, что с глупостью надо бороться? — спросил философ.

— Господи, да! — воскликнул малоизвестный поэт. — Глупость мы можем убить. Против Истины наши стрелы бессильны.