II
Шайло и далее
Глава 12
Келвин Си Квотермейн был таким же длинным и напыщенным, как его имя.
Он не ходил, а шествовал.
Не смотрел, а созерцал.
Не разговаривал, а выстреливал суждения, беспощадно поражая любую близкую мишень.
Он изрекал и вещал, никого никогда не хвалил и всех поливал презрением.
В данный момент он изучал микробов сквозь линзы своих очков в тонкой золотой оправе. Микробами, подлежащими уничтожению, были мальчишки. В особенности один.
– Велосипед, силы небесные, проклятый голубой велосипед. Больше там ничего не было!
Квотермейн даже зарычал, брыкнув здоровой ногой.
– Гаденыши! Брейлинга прикончили! А теперь за мной охотятся!
Дородная сестра милосердия удерживала его поперек живота, как деревянного индейца из табачной лавки, пока доктор Либер накладывал гипс.
– Господи! Какой же я болван! Ведь Брейлинг упомянул метроном. Боже мой!
– Полегче, у вас нога сломана!
– Велосипед ему не поможет! Меня и адской машиной не возьмешь, вот так-то!
Сестра милосердия сунула ему в рот таблетку.
– Все хорошо, мистер Си, все хорошо.
Глава 13
Ночь; лимоннокислый дом Келвина Си Квотермейна; хозяин, давно выписанный из больницы, лежит в собственной постели – а его молодость тем временем пробила панцирь, выскользнула между ребрами, покинула старческую оболочку и затрепетала на ветру.
Когда по воздуху пробегали шумы летней ночи, у Квотермейна резко дергалась голова. Прислушиваясь, он извергал ненависть:
– Господи, порази огнем этих выродков!
А сам думал, покрываясь холодной испариной: «Брейлинг отчаянно старался сделать их людьми, но потерпел поражение, зато я возьму верх. Боже, что ж там делается?»
Он поднял глаза туда, где намедни полыхнула огнестрельная вспышка, в одночасье взорвавшая их жизнь в конце одного запоздалого лета, соединившего в себе капризы погоды, слепоту небес и нежданное чудо – жить и дышать среди этого водоворота безумных событий. Боже милосердный! Кто командовал этим парадом и куда его вел? Будь бдителен, Господи! Барабанщики убивают капитана.
– Должны же быть и другие, вроде меня, – шептал он в сторону распахнутого окна. – Те, кому сейчас не дают покоя мысли об этих негодяях!
Он явственно ощущал, как дрожат далекие тени – такие же насквозь проржавевшие железные старики, что прячутся в своих высоких башнях, чавкают жидкой кашей и ломают на кусочки сухие галеты. Надо бросить им клич, и его тревога зарницей пролетит по небу.
– Телефон, – выдохнул Квотермейн. – Давай, Келвин, собирай своих!
Из темного палисадника донеслись какие-то шорохи.
– Это еще что? – прошептал он.
Мальчишки сгрудились внизу, на темных глубинах травы. Дуг и Чарли, Уилл и Том, Бо, Генри, Сэм, Ральф и Пит – все присматривались к высокому окну Квотермейновой спальни.
У них были с собой три мастерски вырезанные, устрашающие тыквы. Не выпуская их из рук, мальчишки начали расхаживать по тротуару, а голоса взмывали вверх среди освещенных звездами деревьев, становясь все громче:
– Черви в череп заползают, черви череп проедают.
Скрюченные, веснушчато-пергаментные пальцы Квотермейна вцепились в телефонную трубку.
– Блик!
– Квотермейн? Тебе известно, который час?
– Погоди! Ты слышал, что случилось с Брейлингом?
– Так я и знал: когда-нибудь его застукают без часов.
– Сейчас не время острить!
– Да будь он неладен со своими хронометрами; они у него тикали на весь город. Уж коли висишь на краю могилы, так прыгай. И мальчишку с пугачом не впутывай. Что ж теперь прикажешь делать? Пугачи запрещать?
– Блик, ты мне нужен!
– Все мы друг другу нужны.
– Брейлинг был секретарем попечительского совета. А я – председатель! Наш треклятый город наводнен потенциальными убийцами.
– Квотермейн, любезнейший, – сухо произнес Блик, – ты мне напомнил анекдот про главного врача психиатрической лечебницы, который сетовал, что пациенты посходили с ума. Неужели ты не знал, что все мальчишки – паразиты?
– Таких надо наказывать!
– Жизнь накажет.
– Эти безбожники окружили мой дом и затянули похоронную песню!
– «Черви в череп заползают»? Я и сам в детстве обожал эту песенку. Ты-то помнишь себя десятилетним? Возьми да позвони их родителям.
– Этим недоумкам? В лучшем случае они скажут своим чадам: «Оставьте в покое вредного старикашку».
– Почему бы не принять закон, чтобы всем сразу стукнуло семьдесят девять? – По телефонным проводам побежала ухмылка Блика. – У меня самого два десятка племянников, которые на стенку лезут, когда я намекаю, что собираюсь жить вечно. Очнись, Кел. Мы ведь меньшинство, как чернокожие или вымершие хетты. Наша страна хороша для молодых. Единственное, что мы можем сделать, – дождаться, пока этим садистам исполнится девятнадцать, и тут же отправить их на войну. В чем их преступление? В том, что они лопаются от лимонада и весеннего дождя. Запасись терпением. Пройдет совсем немного времени – и они будут ходить с инеем в волосах. Отомстить всегда успеешь.
– Поможешь ты мне или нет, черт тебя побери?
– Ты имеешь в виду выборы в попечительский совет? Помогу ли я тебе собрать Гвардию старых перечников имени Квотермейна? Я буду наблюдать из-за боковой и время от времени отдавать свой голос за вас, бешеных псов. Сократить летние каникулы, урезать зимние, отменить весенний парад воздушных змеев – таковы ваши планы, правильно я рассуждаю?
– По-твоему, у меня помрачение рассудка?
– Нет, всего лишь замедленная реакция. Вот я, к примеру, разменяв шестой десяток, сразу сообразил, что влился в ряды лишних людей. Мы, конечно, не африканцы, Квотермейн, и даже не язычники-азиаты, но мы помечены клеймом седины, а руки у нас покрыты ржавчиной, хотя еще недавно были гладкими и чистыми. Терпеть не могу того субъекта, чья растерянная одинокая физиономия глядит на меня по утрам из зеркала. А что со мной творится при виде хорошеньких женщин, боже мой! Меня охватывает неистовство. Такой весенний сумбур в мыслях смутил бы даже мумию фараона. Короче говоря, в разумных пределах можешь на меня рассчитывать, Кел. Спокойной ночи.
Два телефона щелкнули одновременно.
Квотермейн высунулся из окна. Под луной стояли тыквы, мерцающие жутким октябрьским светом.
«Откуда, хотелось бы знать, у меня такое ощущение, – спросил он сам себя, – будто первая тыква похожа на меня, вторая смахивает на Блика, а третья – вылитый Грей? Нет, нет. Быть такого не может. Господи, где бы мне отыскать метроном Брейлинга?»
– Вон отсюда! – прокричал он в темноту.
Подхватив костыли, Квотермейн с усилием поднялся с кресла, еле-еле спустился по лестнице, допрыгал до веранды и кое-как добрался до тротуара, где подмигивали стоящие рядком тыквенные головы.
– Ну и ну, – забормотал он. – Впервые в жизни вижу такие гнусные, омерзительные тыквы! Ну, держитесь!
Он замахнулся костылем и с плеча рубанул оранжевую голову, потом вторую и третью; свечки, мерцавшие сквозь прорези, угасли.
Попятившись, чтобы сподручнее было рубить, кромсать и полосовать, он рассек каждую тыкву на части, да так, что наружу брызнули семечки, а клочки рыжей плоти разлетелись во все стороны.
– Эй, кто-нибудь! – позвал он.
Его экономка в смятении выскочила из дому и ринулась через обширный газон.
– Не поздно ли будет, – громогласно осведомился Квотермейн, – затопить печку?
– Затопить печку, мистер Кел?
– Да, затопить распроклятую печку. Доставайте противни. У вас есть рецепт тыквенного пирога?
– Как не быть, мистер Кел.
– Тогда собирайте эти ошметья. Заказываю обед на завтра: «Сплошные десерты!».
Квотермейн развернулся и на костылях взобрался по лестнице.
Глава 14
Внеочередное заседание Гринтаунского муниципального комитета по образованию должно было начаться с минуты на минуту.
Кроме Келвина Си Квотермейна присутствовали еще двое: Блик и мисс Флинн, секретарь-референт.
Квотермейн указал на столик с пирогами.
– Что это такое? – удивились двое других.
– Триумфальный завтрак, а может, обед.
– На мой взгляд, это пироги, Квотермейн.
– А что же еще, дурная твоя голова! Пир победителей, вот что это такое. Мисс Флинн?
– Да, мистер Кел?
– Внесите в протокол. Сегодня перед заходом солнца я сделаю несколько заявлений над оврагом.
– А именно?
– «Слушайте меня, подлые бунтари. Война не окончена: вы не сдались, но и не победили. Похоже, все решит случай. Готовьтесь, октябрь будет долгим. Вы у меня на крючке. Берегитесь».
Квотермейн умолк, закрыл глаза и сжал пальцами виски, будто старался что-то вспомнить.
– Ага, вот. Незабвенный полковник Фрилей. Нам требуется полковник. Когда Фрилей был произведен в полковники?
– Сразу как Линкольна застрелили.
– Так-так. Кто-то из нас должен стать полковником. Им буду я. Полковник Квотермейн. Как на ваш слух?
– Весьма достойно, Кел, весьма достойно.
– А раз так – отставить разговоры и приступить к пирогам.
Глава 15
На веранде у Дуга с Томом ребята расселись в кружок. В голубой краске потолка отражалась голубизна октябрьского неба.
– Трам-тарарам! – начал Чарли, – прямо не знаю, как сказать, Дуг, но мне жрать охота.
– Чарли! Ты не о том думаешь!
– Я как раз о том думаю, – возразил Чарли. – Земляничный пирог, а сверху – огроменное белое облако взбитых сливок.
– Том, – потребовал Дуглас, – загляни-ка в блокнот: что сказано в уставе насчет измены?
– С каких это пор мысли о пироге считаются изменой? – Чарли поковырял в ухе и с преувеличенным интересом стал разглядывать комочек воска.
– Не мысли, а разговоры.
– Да я с голодухи ноги протяну! – сказал Чарли. – И у других на уме то же самое – того и гляди, кусаться начнем. Не катит твоя затея, Дуг.
Дуг обвел глазами своих солдат, словно подначивая их заныть вместе с Чарли.
– У моего деда есть книга, где написано, что индусы могут голодать по девяносто дней. Так что успокойся. После первых трех суток уже все нипочем!
– А у нас сколько прошло? Том, глянь-ка на часы. Сколько прошло?
– М-м-м, один час и десять минут.
– Обалдеть!
– Что значить «обалдеть»? Нечего смотреть на часы! Смотреть надо в календарь. Любой пост длится семь суток!
Они еще немного посидели в молчании. Потом Чарли спросил:
– Том, а теперь сколько прошло?
– Не говори ему, Том!
Том важно сверился с часами:
– Один час и двенадцать минут!
– Кранты! – Чарли скривился. – У меня брюхо к спине прилипло. Всю жизнь буду питаться через трубочку. А вообще-то я уже умер. Известите родных и близких. Передайте, что я их любил.
Закатив глаза, он откинулся на дощатый пол.
– Два часа, – в скором времени сообщил Том. – Целых два часа голодаем, Дуг. Не хухры-мухры! Нам бы еще после ужина проблеваться – и, считай, дело сделано.
– Ох, – подал голос Чарли, – чувствую себя как у зубодера, когда он мне укол всадил. Все онемело! У ребят просто кишка тонка, а то бы они тоже тебе сказали, что пухнут с голоду. Точно я говорю, парни? Сейчас бы сырку! Да с крекерами!
Раздался общий стон. Чарли не унимался:
– И жареную курочку!
Все взвыли.
– И ножку индейки!
– Вот видишь. – Том ткнул Дуга в локоть. – Всех до судорог довел! И где же твой переворот?
– Еще один день!
– А потом?
– Сухой паек.
– Пирог с крыжовником, яблочное пюре, сэндвичи с лучком?
– Завязывай, Чарли.
– Булка с виноградным джемом!
– Заткнись!
– Не дождетесь, сэр! – фыркнул Чарли. – Сорвите с меня шевроны, генерал. Первые десять минут все шло как по маслу. А теперь у меня в животе бульдог мечется. Пойду-ка я домой, сяду как человек, положу себе полторта с бананами, пару бутербродов с ливерной колбаской. Лучше уж загремлю под фанфары из вашей долбаной армии, но, по крайней мере, останусь жив, а не усохну, как мумия, на каких-то объедках.
– Чарли, – взмолился Дуг, – ты же у нас в штабе – правая рука.
Залившись краской, Дуг вскочил и сжал кулаки. Это было поражение. Хуже некуда. Разработанный план у него на глазах пошел прахом, и великий переворот сорвался.
В это мгновение городские часы начали бить полдень, и протяжный металлический бой спас положение, потому что Дуг бросился к перилам и стал смотреть в сторону главной площади, на этот неприступный железный монумент, а потом и на зеленый сквер, где по обыкновению старики просиживали за шахматными досками.
У него на лице мелькнула отчаянная догадка.
– Постойте-ка, – пробормотал он и выкрикнул в полный голос: – Шахматные доски! – Одно дело – испытание голодом, и оно пойдет нам на пользу, но теперь я вижу настоящую цель. Вот там, у здания суда, эти гнусные стариканы играют в шахматы.
Мальчишки недоуменно заморгали.
– Как же так?
– Да, как же так? – эхом повторили остальные.
– У них на шахматной доске – мы с вами! – воскликнул Дуглас. – Мы для них – шахматные фигуры! Старичье может нами двигать хоть по прямой, хоть по косой. Почем зря гоняют нас по шахматной доске.
– Дуг, – произнес Том, – ты у нас голова!
Бой часов умолк. Наступила глубокая, дивная тишина.
– Что ж, – выдохнул Дуглас. – Наверное, теперь каждому ясно, что делать дальше!
Глава 16
В зеленом сквере, под мраморной сенью здания суда, у громады часовой башни ожидали шахматные столики.
И хотя серое небо робко предрекало морось, стариковские руки разложили дюжину шахматных досок. Две дюжины седых голов склонились над черно-красными театрами военных действий. Пешки и ладьи, кони, ферзи и короли вздрогнули и сошли с мест, а королевства стали рушиться на глазах.
Каждый ход пестрел бликами от листвы деревьев; старики, шамкая впалыми ртами, поглядывали друг на друга то с прищуром, то с холодком, то с ухмылкой. Их беседа шуршала и шелестела вблизи памятника жертвам Гражданской войны.
Дуглас Сполдинг подкрался незамеченным и, выглядывая из-за памятника, пристально следил за движением фигур. Приятели сгрудились у него за спиной. Поначалу они тоже смотрели во все глаза, но вскоре начали по одному пятиться назад и сонливо опускаться на траву. Дуг шпионил за стариками, а те часто, по-собачьи, дышали над своими досками. Их руки подрагивали. Снова и снова.
Обернувшись к своему воинству, Дуглас зашептал:
– Смотрите! Вот тот офицер – это ты, Чарли! А король – я! – Тут он резко дернулся. – Ай, за меня взялся мистер Уибл! На помощь! – Он вытянул перед собой одеревеневшие руки и застыл как вкопанный.
Мальчишки вытаращили глаза. Кто-то схватил его за руки.
– Дуг, мы тебя не отдадим!
– Кто-то меня тащит! Это мистер Уибл!
– Проклятый Уибл!
Тут сверкнула молния, прогремел гром и хлынул дождь.
– Вот это да! – вырвалось у Дуга. – Глядите!
Стихия затопила площадь перед зданием суда, и старики повскакали с мест, забыв про шахматы, сбитые потоками ливня.
– Айда, ребята! Хватайте, кто сколько может! – скомандовал Дуг.
Хищной стаей они ринулись вперед, на шахматные фигуры.
Опять была молния, опять был гром.
– Живей! – кричал Дуг.
В третий раз сверкнула молния, а они, толкаясь, хватали фигуры.
Шахматные доски опустели.
Тогда мальчишки остановились и стали смеяться над стариками, которые спасались от дождя под кронами деревьев.
А потом сами, как обезумевшие летучие мыши, помчались искать укрытие.
Глава 17
– Блик! – рявкнул Квотермейн в телефонную трубку.
– Кел?
– Представляешь, они сперли шахматные фигуры, которые нам прислали из Италии в год убийства Линкольна. Хитрые бестии! Жду тебя сегодня вечером. Нужно продумать контрнаступление. Сейчас еще Грею позвоню.
– Грею не до того: он умирает.
– Ну, знаешь ли, сколько его помню, он все умирает! Что ж, обойдемся своими силами.
– Стоит ли пороть горячку, Кел? Невелика важность – шахматные фигуры.
– Но они дороги нам как память, Блик! Тут пахнет мятежом.
– Купим новые.
– Право слово, с тобой говорить – что с покойником. Придется все-таки звонить Грею, пусть отложит свою кончину еще на сутки.
У Блика вырвался негромкий смешок.
– В котел бы их всех, малолетних бунтарей, да сварить на медленном огне, как ты считаешь?
– Будь здоров, Блик.
Не откладывая в долгий ящик, он позвонил Грею. У того было занято. Квотермейн бросил трубку, но тут же снова поднес ее к уху и сделал еще одну попытку. Слушая гудки, он уловил постукивание веток по оконному стеклу – совсем слабое, отдаленное.
«Боже мой, – подумал Квотермейн, – ведь это оно и есть. Предвестие смерти».
Глава 18
На другом краю оврага, стало быть, высился дом с привидениями.
Откуда было известно, что там обитают привидения?
Так уж говорили. Это всякий знал.
Дом стоял, почитай, сотню лет, и люди толковали: при свете дня – дом как дом, зато ночами творится в нем что-то нехорошее.
Неудивительно, что именно туда и бежали мальчишки, унося свою добычу; впереди всех Дуглас, а Том – замыкающий.
Чтобы спрятаться, лучше места не придумаешь, потому что никто – кроме мальчишечьей своры – на пушечный выстрел не подойдет к дому с привидениями, хоть бы и при свете дня.
Гроза не утихала; надумай кто-нибудь присмотреться к нехорошему дому или наудачу отворить скрипучую дверь, чтобы, миновав затхлую от времени прихожую, подняться по таким же скрипучим ступенькам, – и взору явился бы чердак, загроможденный бесполезными стульями, пропахший старинным составом для чистки бамбуковой мебели, а сейчас захваченный розовощекими мальчишками, которые вбежали сюда под трещотки молний и овации грома; стихия между тем наблюдала сверху, довольная, что так легко заставила ребят перепрыгивать через две ступеньки, хохотать во все горло и рассаживаться в кружок по-турецки на голом полу.
Дуг зажег принесенный с собой огарок свечи и воткнул его в старый стеклянный подсвечник. Вслед за тем из пенькового мешка были по одному извлечены и расставлены все похищенные шахматные фигуры, которые по ходу дела именовались в честь Чарли, Уилла, Тома, Бо и так далее. Каждой из них Дуг кивком определял место, как бойцовской собаке.
– Это ты, Чарли.
Проскрежетала молния.
– Так точно!
– Это ты, Уилли.
Зарокотал гром.
– Так точно!
– А это – ты, Том.
– Как мелочь пузатая – так сразу я, – возмутился Том. – Может, я хочу быть королем.
– А королевой не хочешь? Помолчал бы.
– Молчу, – сдался Том.
Дуглас прошелся по всему списку, и ребята, покрывшись потом, сомкнули круг в ожидании того мгновения, когда новая вспышка молнии плеснет на них свой электрический свет. Вдалеке откашлялся гром.
– Слушайте! – воскликнул Дуг. – А ведь мы почти у цели! Город, можно считать, взят. Шахматы отныне в наших руках, так что старики больше не смогут нами помыкать. Может, у кого будет задумка покруче?
Задумки покруче ни у кого не было, в чем каждый тут же признался с чистой совестью.
– Я вот чего не понял, – сказал Том. – Как ты вызвал молнию, Дуг?
– Закрой рот и слушай, – оборвал его Дуглас, раздосадованный, что у него выпытывают сверхсекретные данные. – Как вызвал, так и вызвал, только она по моему приказу нагнала страху на этих дряхлых морских волков и ветеранов Гражданской. Прячутся теперь по углам и мрут как мухи. Как мухи.
– Одно плохо, – сказал Чарли. – Шахматы, понятно, в наших руках. Но я лично сейчас что угодно отдал бы за горячий хот-дог.
– Язык прикуси!
В этот самый миг молния расколола дерево, росшее прямо под чердачным окном. Мальчишки ничком рухнули на пол.
– Дуг! Черт! Прекрати!
Зажмурившись, Дуг прокричал:
– Не могу! Беру свои слова обратно! Я наврал!
Получив некоторую сатисфакцию, гроза с ворчанием удалилась.
Напоследок, словно возвещая прибытие важных гостей, полыхнула далекая молния и прокатился гром; все невольно покосились в сторону лестницы, ведущей вниз.
На первом этаже кто-то невидимый прочистил горло.
Навострив уши, Дуглас приблизился к лестнице и помимо своей воли крикнул в пролет:
– Дедушка, это ты?
– Может быть, – отозвался голос откуда-то снизу. – Вы, ребята, не умеете заметать следы. По всему городу траву примяли. Вот я и отправился за вами; где спросил, где разузнал – и нашел.
Дуглас сглотнул застрявший в горле комок и повторил:
– Дедушка, это ты?
– В городе переполох, – сообщил снизу дед, не показываясь им на глаза.
– Переполох?
– Да вроде того, – подтвердил дедушкин голос.
– Поднимешься к нам?
– Нет, – сказал дедушка. – Сдается мне, это вы сейчас спуститесь. Надо бы повидаться да потолковать о том о сем. А после будет вам наказ, ибо в городе разыскивают похищенное.
– Похищенное?
– У мистера По было такое словцо. Кто забыл, пускай сходит домой и откроет этот рассказ, чтобы освежить память.
– Похищенное, – повторил Дуглас. – Да, вроде было.
– А похищенное – сейчас точно не скажу, что именно, – с расстояния продолжал дедушка, – да это и не важно, только есть у меня мысль, сынок, что похищенное должно вернуться туда, откуда взято. В городе поговаривают, будто уже вызвали шерифа, так что давайте-ка ноги в руки.
Попятившись, Дуглас уставился на приятелей, которые тоже слышали голос и теперь стояли ни живы ни мертвы.
– Больше ничего не скажешь? – окликнул снизу все тот же голос. – Ладно, может, в другой раз. Однако мне пора; ты знаешь, где меня искать. До скорого.
– Ага, хорошо, сэр.
Дуг и все остальные молча слушали, как отдаются эхом от стен нечистого дома дедушкины шаги: через площадку, вниз по лестнице, на крыльцо. И все.
Когда Дуглас обернулся, Том уже держал наготове пеньковый мешок.
– Пригодится, Дуг? – шепотом спросил он.
– Давай сюда.
Вцепившись в кромку, Дуглас начал собирать шахматные фигуры и по одной бросать их в мешок. Первым на дно шмякнулся Пит, за ним Том, за ним Бо и все прочие.
Дуг встряхнул мешок; шахматы загремели, точно старые кости.
В последний раз оглянувшись через плечо на свою армию, Дуг двинулся вниз по ступенькам.
Глава 19
Дедушкина библиотека представляла собой невероятное сумрачное пристанище, облицованное книгами, а посему там могли случиться – и вечно случались – всякие неожиданности. Достаточно было снять с полки какую-нибудь книжку, раскрыть ее – и сумрак уже не был сумраком.
Здесь-то, водрузив на нос очки в золотой оправе, и устраивался дедушка то с одной книгой на коленях, то с другой и всегда привечал посетителей, которые заглядывали на минутку, а задерживались на час.
Сюда после дневных трудов захаживала даже бабушка, подобно тому, как всякая усталая живая тварь идет к водопою, чтобы набраться свежих сил. А дедушка только рад был плеснуть в кружки добрый, чистый Уолденский пруд или аукнуть в бездонный кладезь Шекспира, чтобы потом удовлетворенно слушать эхо.
Здесь бок о бок отдыхали лев и антилопа, здесь шакал превращался в единорога, здесь в субботний полдень можно было застать немолодого отшельника, который, сидя в тени придуманной, а может, и непридуманной ветви, подкреплялся хлебом, замаскированным под сандвич, и прихлебывал из кувшина домашнее вино.
На краю этого мира в ожидании стоял Дуглас.
– Входи, Дуглас, – сказал дедушка.
И Дуглас вошел, пряча за спиной пеньковый мешок.
– Хотел что-то рассказать, Дуглас?
– Нет, ничего, сэр.
– Так уж и ничего? Ни о чем?
– Ни о чем, сэр.
– Что сегодня поделывал, парень?
– Ничего.
– Совсем ничего или ничего особенного?
– Вроде бы совсем ничего.
– Дуглас. – Протирая очки в золотой оправе, дедушка помолчал. – Знаешь, как люди говорят: признание облегчает душу.
– Ну, говорят.
– Видно, есть в этом здравый смысл, не зря же так говорится.
– Допустим.
– Уж я-то знаю, Дуглас, я-то знаю. Хотел кое в чем признаться?
– В чем? – Дуглас по-прежнему держал мешок за спиной.
– Пытаюсь догадаться. Не подскажешь?
– А ты намекни, дедушка.
– Ну что ж. Нынче над ратушей вроде как разверзлись хляби небесные. По слухам, на лужайку лавиной хлынули мальчишки. Ты, часом, никого из них не знаешь?
– Нет, сэр.
– Может, кто-нибудь из них знает тебя?
– Если я их не знаю, откуда им-то меня знать, сэр?
– Неужто тебе и сказать больше нечего?
– Вот прямо сейчас? Нечего, сэр.
Дед покачал головой.
– Говорил же я тебе, Дуг: мне известно о похищенном. Жаль, что ты упорствуешь. А меня, помню, в твои годы застукали с поличным, когда устроил я одну каверзу; и ведь знал, что пакость, а все равно делал. Да, как сейчас помню. – Дедушкины веки дрогнули за стеклами очков. – Не стану задерживать, парень. Вижу, ты как на иголках.
– Да, сэр.
– Тогда вперед. Дождь не утихает, в небе молнии разбушевались, на площади ни души. А коли на бегу призвать молнию, то, само собой, и управишься в два счета. Смекаешь?
– Да, сэр.
– Вот и славно. Одна нога здесь, другая там.
Дуглас попятился.
– Стоит ли пятиться, сынок, – сказал дед. – Я ж тебе не король на троне. Кругом – и можешь ретироваться по-быстрому.
– Ретироваться. Это из французского пришло, дедушка?
– Не исключено. – Старик потянулся за какой-то книгой. – Как вернешься, так сразу и проверим!
Глава 20
Незадолго до полуночи Дуг проснулся от жуткой скуки, которую способен навеять только сон.
Тогда, прислушавшись к посапыванию Тома, который впал в глубокую летнюю спячку, Дуг поднял руки и пошевелил пальцами – точь-в-точь камертон; вслед за этим возникло едва ощутимое колебание воздуха. Прямо чувствовалось, как душа продирается сквозь бескрайние дебри.
Босые ноги опустились на пол, и Дуг накренился в южную сторону, чтобы уловить радиоволны от дяди, жившего неподалеку. Не послышался ли ему трубный глас Тантора, что призывал к себе мальчонку, воспитанного обезьянами? И еще: коль скоро прошло уже полночи, провалился ли сидевший за стенкой дедушка – на носу очки, справа Эдгар Аллан По, слева жертвы (подлинные жертвы) Гражданской войны – в дремотную могилу, отрешившись от мира, но вместе с тем как бы ожидая возвращения Дугласа?
Итак, хлопнув в ладоши над головой и пошевелив пальцами, Дуг вызвал одно последнее колебание литературного камертона и по тайному наитию двинулся в сторону дедушкиного и бабушкиного флигеля.
Дедушка позвал кого-то шепотом из своей дремотной могилы.
И Дуг стремительно выскочил за полночную дверь, впопыхах едва не забыв придержать раздвижные створки, чтобы они не грохнули.
Не отзываясь на слоновий рев, доносившийся сзади, он пошлепал к бабушке с дедушкой.
И впрямь, дед покоился в библиотеке, готовый воскреснуть к завтраку и выслушать любые предложения.
Но покамест, в полночь, еще оставалось неосвещенное время для особого курса наук, поэтому Дуглас, наклонившись, прошептал дедушке на ухо:
– Тысяча восемьсот девяносто девятый.
И дедушка, затерявшийся в другом времени, стал вполголоса рассказывать про тот самый год: какова была температура воздуха да как выглядели прохожие на городских улицах.
Вслед за тем Дуглас произнес:
– Тысяча восемьсот шестьдесят девятый.
И дедушка погрузился в те времена, которые настали четыре года спустя после убийства Линкольна.
Дуглас не шевелился, смотрел перед собой и раздумывал: что, если прибегать на такие вот необыкновенные, долгие беседы каждую ночь, этак с полгодика, а еще лучше целый год или даже пару лет – тогда, глядишь, дед прямо так, во сне, мог бы сделаться ему наставником и дать такие познания, о каких никто на свете и мечтать не смеет. Дед, сам того не ведая, стал бы учить его уму-разуму, а он, Дуглас, впитывал бы эту премудрость по секрету от Тома, от родителей и всех прочих.
– На сегодня хватит, – шепнул Дуг. – Спасибо, дедушка, за все твои рассказы во сне и наяву. И отдельное спасибо, что надоумил, как быть с похищенным. Больше ничего говорить не буду. А то еще разбужу тебя ненароком.
С этими словами Дуглас, загрузив себе до отказа голову всем, что смогло войти через уши, оставил деда спать дальше, а сам на цыпочках поспешил к лестнице, ведущей в мезонин, чтобы еще разок оглядеть ночной город под луной.
В это время городские башенные часы, сами похожие на гигантскую, изумленно-гулкую луну в электрическом ореоле, прочистили охрипшее горло и огласили воздух полночным боем.
Раз.
Дуглас устремился вверх по ступенькам.
Два. Три.
Четыре. Пять.
Прильнув к чердачному окошку, Дуглас окинул взглядом океан крыш, сомкнувшийся вокруг могучего исполина часовой башни, а время между тем продолжало вести свой отсчет.
Шесть. Семь.
У него екнуло сердце.
Восемь. Девять.
Все тело сковало льдом.
Десять. Одиннадцать.
С тысяч ветвей посыпался дождь темных листьев.
Двенадцать!
«Вот оно что!» – пронеслось у него в голове.
Часы! Как же он раньше не подумал?
Конечно, часы!
Глава 21
Последний отзвук гигантских курантов растаял в ночи.
Деревья в саду кланялись ветру; чайного цвета занавеска бледным призраком трепетала в оконном проеме.
У Дугласа перехватило дыхание. «Ну и дела, – подумал он. – Почему мне это никогда не приходило в голову?»
Башенные часы, великие и ужасные. Не далее как в прошлом году разве не показывал ему дед, собираясь преподать очередной урок, переснятые чертежи часового механизма?
Огромный лунный диск башенных часов – это, считай, та же мельница, говорил дедушка. Сыпь туда зерна Времени – крупные зерна столетий, мелкие зерна годов, крошечные зернышки часов и минут – куранты все перемелют, и Время неслышно развеется по воздуху тончайшей пыльцой, которую подхватят холодные ветры, чтобы укутать этим прахом город, весь целиком. Споры такой пыльцы проникнут и в твою плоть, отчего кожа пойдет морщинами, кости начнут со страшной силой выпирать наружу, а ступни распухнут, как репы, и откажутся влезать в башмаки. И все оттого, что всесильные жернова в центре города отдают Время на откуп ненастью.
Часы!
Это они отравляют и губят жизнь, вытряхивают человека из теплой постели, загоняют в школу, а потом и в могилу! Не Квотермейн с кучкой старперов, не Брейлинг и его метроном, а эти часы хозяйничают в городе, будто в часовне.
Подернутые туманом даже в самую погожую ночь, они распространяли вокруг себя отблески, зарево и старость. Башня маячила над городом, как темный могильный курган, тянулась к небесам на зов луны, протяжными стонами оплакивала минувшее и безвозвратное, а сама исподволь рассказывала про другую осень, когда город был еще совсем юным, когда все только начиналось и ничто не предвещало конца.
– Ну, держитесь, – прошептал Дуглас.
Полночь, объявили часы. И добавили: Время, Мрак. Стая ночных птиц взметнулась над озером, унося прощальный стон в далекие темные края. Дуг дернул вниз штору, чтобы Время не проникло хотя бы сюда.
Свет от башенных часов застыл на обшивке стен, словно туманное дыхание на оконном стекле.
Глава 22
– Чего я тут наслушался – обалдеть. – Чарли подошел вразвалочку, с цветком клевера в зубах. – Выведал секретные сведения у девчонок.
– У девчонок?!
Чарли ухмыльнулся: его слова шарахнули десятидюймовой петардой, вмиг согнав ленцу с приятельских физиономий.
– Сестренка моя проболталась – еще в июле раскололи они старую леди Бентли, и та призналась, что никогда не была молодой. Съели? Вот так-то.
– Чарли, Чарли!
– Конечно, требуются доказательства, – продолжил Чарли. – Девчонки говорят, старуха Бентли сама показала им кое-какие фотографии, безделушки и прочий хлам, но это еще ничего не значит. Хотя, если пораскинуть мозгами, все старичье на одно лицо, словно молодости в помине не было.
– Тебе бы раньше сообразить, Дуг, – вклинился Том.
– А тебе бы заткнуться, – отрезал Дуглас.
– Думаю, пора меня произвести в лейтенанты, – сказал Чарли.
– Да ты только вчера произведен в сержанты!
Чарли пробуравил Дугласа пристальным взглядом.
– Ладно, черт с тобой, будешь лейтенантом, – уступил Дуглас.
– Ну, спасибо, – сказал Чарли. – А с сестренкой-то моей как поступим? Просится к нам в армию – тайным агентом.
– Еще чего!
– Так ведь она добыла секретные сведения, причем, согласись, не хилые.
– Да, Чарли, котелок у тебя варит, – сказал Том. – А у тебя, Дуг, почему котелок не варит?
– Ну, вообще уже! – вскричал Дуглас. – Кто, интересно, придумал сбор на кладбище, и уничтожение сластей, и голодовку, и шахматные фигуры – кто все это придумал?
– Погоди-ка, – сказал Том. – Сбор на кладбище, между прочим, придумал я. Сладости – допустим, твоя идея. Зато с голодовкой – уж извини – ты в лужу сел. И вообще, у тебя битых два часа не было ни одной новой мысли. А шахматы преспокойно вернулись на место, и старичье снова помыкает ими – нами – почем зря. Того и гляди, схватят нас за горло и куда-нибудь задвинут, чтобы не дать нам жить собственной жизнью.
Дуглас понимал: Чарли с Томом хотят на него наехать и вырвать из рук командирскую власть, как спелую сливу. Рядовой, капрал, сержант, лейтенант. Сегодня лейтенант, завтра капитан. А послезавтра?
– Мысли важны не сами по себе, – Дуглас утер пот со лба. – Важна их стыковка. А те сведения, которые принес Чарли, даже не им раздобыты! Курам на смех: девчонки его обскакали!
Все дружно вздернули брови.
У Чарли вытянулась физиономия.
– Короче, – продолжал Дуглас, – сейчас я занимаюсь стыковкой идей для настоящего разоблачения!
На него устремились недоуменные взгляды.
– Выкладывай, не темни, Дуг, – потребовал Чарли.
Дуглас закрыл глаза.
– Что ж, слушайте: если по старикам не видно, что они были ребятами, значит, у них молодости не было и в помине! А раз так – это вообще не люди!
– Не люди? А кто же?
– Другое племя!
Все так и сели, ослепленные протуберанцем этого открытия, этого невероятного озарения. Оно обожгло каждого огненным дождем.
– Да, другое племя, – подтвердил Дуглас. – Пришельцы. Злодеи. А нас – нас они держат при себе как рабов, чтобы нашими руками вершить темные делишки и карать за непослушание.
Выводы из такого разоблачения взбудоражили всех до единого.
Чарли встал и торжественно произнес:
– Дуг, видишь берет у меня на голове? Снимаю перед тобой берет, дружище! – И Чарли приподнял берет под аплодисменты и смех всей компании.
В окружении улыбающихся лиц Дуг – командир, генерал – достал из кармана перочинный нож и сам с собой затеял философскую игру в ножички.
– Так-то оно так: – начал Том и на этом не остановился. – Только у тебя концы с концами не сходятся. Допустим, старики нагрянули с другой планеты – выходит, и дед с бабушкой тоже? Но ведь мы их всю жизнь знаем. Скажешь, они тоже пришельцы?
Дугласа бросило в краску. Здесь действительно вышла неувязка, и родной брат, его правая рука, младший офицер, взял да и поставил под сомнение всю теорию.
– И вот еще что, – продолжал Том, – дела-то у нас хоть какие-нибудь намечаются, Дуг? Не сидеть же нам сложа руки. Как действовать будем?
Дуг проглотил застрявший в горле комок. Не успел он и слова сказать, как Том, на которого теперь были устремлены все взгляды, с расстановкой произнес:
– Единственное, что сейчас на ум приходит, – часы башенные остановить, что ли. А то тикают над городом, задолбали уже. Баммм! Полночь! Буммм! Подъем! Боммм! Отбой! Лечь, встать, лечь, встать – сколько можно?
«Чтоб тебе пусто было, – пронеслось в голове у Дугласа. – Ночью ведь смотрел в окно. Часы! Почему же я первым не сказал?»
Том невозмутимо поковырял в носу.
– Расколошматить бы эти гадские часы – чтобы раз и навсегда! А потом – делай что хочешь, когда душе угодно. Пойдет?
Все взгляды устремились на Тома. Вслед за тем грянули радостные крики и вопли; даже Дуглас гнал от себя мысль, что не он сам, а его младший брат спас все дело.
– Том! – гремело в воздухе. – Молодчина, Том!
– Да ладно, чего там, – бросил Том и посмотрел на брата. – Когда идем убивать эту чертову штуковину?
Дуглас промычал что-то невнятное; у него отсох язык. А солдаты смотрели ему в рот и ждали приказа.
– Сегодня к ночи? – подсказал Том.
– Это я хотел сказать! – вскричал Дуглас.
Глава 23
Городские часы откуда-то прознали, что их вот-вот придут убивать.
В мраморном обрамлении, со сверкающим циферблатом, они ледяной глыбой маячили над главной площадью и поджидали убийц, готовясь обрушиться на них сверху. А в самом низу, как водится, гремучие бронзовые двери провожали хранителей вселенской веры и мудрости, почтенных седовласых посланников распада и Времени.
Видя, как из-под темных сводов появляется неспешная рать смерти и застоя, Дуглас приходил в смятение. Там, в кабинетах ратуши, среди запахов мебельного лака и шелеста бумажек, департамент образования тихой сапой перекраивал судьбы, кромсал листы календаря, пожирал субботы под соусом домашних заданий, планировал новые выволочки, кары и беззакония. Мертвенные руки спрямляли улицы и загоняли мягкий грунт под жесткий, неприступный панцирь асфальта, отчего природа и вольница с годами отступали за черту города – дело шло к превращению зеленых возвышенностей в едва различимое эхо, такое далекое, что целой жизни не хватит, чтобы добраться до городской окраины и разглядеть одинокую чахлую рощицу.
А в этом самом здании между тем раскладывали по полочкам человеческие жизни – сортировали по алфавиту и по отпечаткам пальцев; мальчишечьи судьбы клали под сукно! Чиновники с лицами цвета пурги и волосами цвета молний доставляли сюда в портфелях Время – спешили подольститься к часам, чтобы ни одна шестеренка, ни одна передача не застаивалась без движения. А когда смеркалось, они выходили на улицу, довольные собой, – шутка ли дело: нашли новые способы усмирения, заточения, ограничения свободы за счет денежных поборов и всяких справок. Без чиновников даже не доказать, что ты умер – только в этом здании, под этими часами выправят тебе документ с подписью и печатью.
– Боевая готовность номер один, – шепотом скомандовал Дуглас окружившим его приятелям. – Вот-вот начнут расходиться. Смотрите в оба. Прошляпим – и операция насмарку. Последний замок запирается точно с наступлением сумерек – вот тут-то и надо ловить момент, соображаете? Они повалят оттуда, а мы – туда.
– Соображаем, – ответили бойцы.
– Тогда, – сказал Дуглас, – всем затаиться.
– Есть затаиться, – отозвался Том. – А можно одну вещь сказать, Дуг?
– Ну, что еще?
– Пойми, даже если подгадать время, толпой ломиться нельзя: кто-нибудь нас непременно засечет, запомнит в лицо, и тогда нам кранты. С шахматами – и то чуть не погорели. Нас вычислили, пришлось все вернуть. Вот я и говорю: не подождать ли нам, пока они все замки позапирают?
– Такой номер не пройдет. Я же объяснил.
– А я вот что думаю, – продолжал Том. – Надо бы мне одному проскользнуть туда прямо сейчас да отсидеться в сортире, пока все не разойдутся. Потом проберусь наверх и открою вам окошко, поближе к башне. Вон там, на четвертом этаже. – Он указал на какой-то высокий проем в старой кирпичной кладке.
– Ага! – обрадовалась армия.
– Не получится, – отрезал Дуг.
– Это еще почему? – возмутился Том.
Не успел Дуг придумать хоть какую-нибудь отговорку, как в спор вклинился Чарли.
– Спокойно, все у нас получится, – заявил он. – Том дело говорит. Готов, Том?
– Как штык, – подтвердил Том.
Под общими взглядами Дуг – как-никак генерал – вынужден был дать согласие.
– Одного терпеть не могу, – заметил он, – когда лезет вперед какой-нибудь выскочка и думает, что самый умный. Ладно, валяй, сиди пока на толчке. Как стемнеет – откроешь нам.
– Тогда я пошел, – сказал Том.
И усвистал.
Чиновники выходили из внушительных бронзовых дверей, а Дуг с сообщниками таились за углом в ожидании заката.
Глава 24
В здании суда наконец-то воцарилась полная тишина; сгустилась тьма, и мальчишки бесшумно подтянулись к пожарной лестнице, чтобы взобраться на четвертый этаж, поближе к часовой башне.
Они замерли перед окошком, которое должен был открыть Том, но за стеклом никого не оказалось.
– Проклятье, – выпалил Дуг. – Надеюсь, его не заперли в сортире.
– Сейчас прибежит, – сказал Чарли. – Сортир вообще на замок не запирают.
И впрямь, откуда ни возьмись за оконным переплетом возник Том, который подавал им знаки и шевелил губами, но слов было не разобрать.
Повозившись, он сумел поднять оконную раму, и по вечернему воздуху поплыли конторские запахи.
– Можно влезать, – сообщил Том.
– Без тебя знаем, – огрызнулся Дуг.
Мальчишки друг за другом скользнули внутрь и устремились по коридорам к той двери, за которой скрывался часовой механизм.
– Зуб даю, – пробормотал Том, – эта чертова дверь тоже на замке.
– Подавись ты своим зубом, – бросил Дуг и подергал дверную ручку. – Еще не легче! Не хотел говорить, но ты как в воду глядел, Том. Никто случайно не прихватил петарду?
Шестерка рук стремительно нырнула в карманы комбинезонов и так же стремительно взметнулась вверх с тремя петардами, в четыре и пять дюймов.
– Что толку-то? – фыркнул Том. – Спички нужны.
Дуг разглядывал злополучную дверь.
– А как присобачить петарды, чтобы они рванули прицельно? – задумался он.
– С помощью клея, – ответил Том.
Склонив голову набок, Дуг ухмыльнулся:
– С помощью клея – это неплохо. Кто, интересно, таскает с собой клей?
В воздух взметнулась одна рука. Оказалось, это рука Пита.
– Держи клей, «бульдог» называется, – сказал он. – Авиамодели склеивать купил; на нем еще бирка прикольная была, с бульдогом.
– Попробуем.
Дуг щедро выдавил клей на одну из двух пятидюймовых петард и крепко прижал ее к двери.
– Всем оттянуться назад, – приказал он и чиркнул спичкой.
Армия повиновалась, а сам он зажал уши и стал ждать, когда рванет. По шнуру с фырканьем змеился рыжий огонек.
Взрыв получился на славу.
Следующий миг показался вечностью; бойцы даже приуныли, но тут у них на глазах дверь медленно-медленно подалась.
– Ну, что я говорил! – воскликнул Том.
– Язык прикуси, – оборвал его Дуг. – Заходим.
Он широко распахнул дверь, потянув ручку на себя.
Вдруг снизу послышались чьи-то шаги.
– Кто там? – прокричали с первого этажа.
– Дьявольщина, – прошептал Том. – Зуб даю, это сторож.
– Эй, кто там? – выкрикнул тот же голос.
– Айда! – И Дуглас впереди всех ринулся в дверь.
Наконец-то они проникли в нутро часов.
Со всех сторон их обступила громоздкая, пугающая махина Неприятеля, Счетовода Жизни и Времени. Сердцевина города, самая его суть. Дуг явственно ощущал, как бытие всех известных ему людей безостановочно вращается вместе с этим механизмом, барахтаясь в жирной смазке, и перемалывается острыми зубцами и тугими пружинами. Часы шли молча. Теперь его осенило: ведь они и прежде никогда не тикали! Никому не доводилось слышать, чтобы они вели свой отсчет вслух; просто каждый из горожан слишком уж напряженно вслушивался – и улавливал биение собственного сердца и мерное течение жизни в запястьях, в груди и висках. А здесь царило холодное, металлическое безмолвие, немое движение, которому сопутствовали только слабые шепотки стали и меди, да еще блики и отсветы.
Дугласа затрясло.
Сейчас они были рядом: Дуг и эти часы, которые, сколько он помнил, еженощно обращали в его сторону свой лунный лик. Великая махина грозила протянуть к нему пружины, опутать медными кольцами и бросить в жернова шестеренок, чтобы окропить его кровью свое бесконечное будущее, пронзить частоколом зубцов и располосовать кожу на тонкие полосы, которые можно потом играючи настроить на разные лады, не хуже чем в музыкальной шкатулке.
И тут, выбрав подходящий момент, часы громоподобно откашлялись. Исполинская пружина выгнулась, будто готовясь произвести пушечный выстрел. Дуглас и глазом моргнуть не успел, как на него обрушилось форменное извержение.
Один! Два! Три!
Это выстреливал часовой колокол! А Дуглас превратился в мотылька, в мышонка, угодившего в ведро, которое без устали пинают чужие башмаки. Башня ходила ходуном, как при землетрясении, – на ногах не устоишь.
Четыре! Пять! Шесть!
Покачиваясь, он зажимал уши ладонями, чтобы не лопнули барабанные перепонки.
Вновь и вновь – семь! восемь!– в воздухе грохотали раскаты. Пораженный, он прислонился к стене и зажмурился; с каждой штормовой волной у него обмирало сердце.
– Шевелитесь! – вскричал Дуглас. – Петарды сюда!
– Смерть железным гадам! – провозгласил Том.
– Это мне положено говорить, – осадил его Дуг. – Прикончить часы!
Чиркнули спички, вспыхнули запалы, и петарды полетели в механическую утробу.
За этим последовал дикий топот и гвалт: мальчишки уносили ноги.
Они запрыгивали на подоконник четвертого этажа и чуть не кубарем летели вниз по перекладинам пожарной лестницы; когда все уже были на земле, в башне прогремели два взрыва, сопровождаемые оглушительным лязгом металла. А часы все били раз за разом, без остановки – они цеплялись за жизнь. Вровень с ними кружили голуби, точно клочки бумаги, пущенные по ветру с крыши. Бом! Небеса раскалывались от громоподобных ударов. Рикошет, скрежет, последняя отчаянная судорога стрелок. А потом:
Тишина.
Оказавшись у подножия пожарной лестницы, мальчишки задрали головы и уставились на мертвую махину. Никакого тиканья – ни придуманного, ни всамделишного, ни тебе птичьего щебета, ни урчания двигателей – только легкие выдохи спящих домов.
С минуты на минуту глазеющая вверх армия ожидала услышать предсмертные стоны круглолицего циферблата, искореженных стрелок, цифр и внутренностей, а вслед за тем, все ближе и ближе, скользящий скрежет медных кишок и железных метеоритных дождей, которые обрушатся на газон, чтобы придавить неприятеля рокочущей лавиной минут, часов, лет и вечностей.
Но нет: только тишина да еще эти часы, безгласные и недвижимые, которые обезумевшим привидением белели в вышине, опустив никчемные мертвые руки-стрелки. Тишина, и опять долгая тишина; но в домах уже вспыхивали огни, по всей округе перемигивались яркие лучики, а горожане выползали на открытые веранды и вглядывались в темнеющее небо.
Весь в испарине, Дуглас по-прежнему смотрел вверх и собирался что-то сказать, когда тишину прорезал вопль.
– Я это сделал! – кричал Том.
– Том! – не выдержал Дуг. – Мы! Мы, все вместе. Вот только разобраться бы: что мы сделали?
– Смываться надо, – сказал Том, – пока нас не накрыло.
– Кто здесь командует? – рассердился Дуглас.
– Я больше не буду, – сказал Том.
– Бегом марш! – приказал Дуг.
И победоносная армия умчалась в темноту.
Глава 25
Настала полночь, а Тому все не спалось.
Дуг знал это наверняка: он слышал, как у Тома раз за разом падали постельные принадлежности, а значит, брат ворочался и метался, но всякий раз сгребал с пола одеяла и подушки и водружал их обратно.
Часа в два ночи Дуг спустился в ледник и принес Тому в спальню блюдечко мороженого, чтобы легче было вызвать младшего брата на разговор.
Том сел в постели, но к мороженому, считай, не притронулся. Он долго смотрел, как оно тает, а потом выдавил:
– Прокололись мы, Дуг.
– И не говори, Том, – подтвердил Дуг.
– Мы-то думали: вырубим эти здоровенные часы – и стариканы, глядишь, тоже вырубятся, не смогут больше отнимать, красть наше время. Но разве хоть что-нибудь вырубилось?
– Нет, сэр, – сказал Дуг.
– Вот и я о том же, – продолжал Том. – Время-то движется. Ничего не изменилось. Когда мы драпали, я специально посмотрел: ни в одном доме свет не погас. В конце улицы топтались полицейские – они тоже не вырубились. А я бегу и думаю: вот-вот свет вырубится или еще чего-нибудь и будет нам знак, что дело сделано. Как же, жди! Хорошо еще, если никто из наших не покалечился. Вспомни, как ребята ковыляли; и Уилл, и Бо, да чуть ли не все. Сегодня они не заснут как пить дать, а если заснут, так под утро и будут потом как вареные, из кровати не вылезут, на улицу не выйдут, рта не раскроют – прямо как я: сто лет со мной такого не бывало, чтоб ночью сна ни в одном глазу. Даже зажмуриться страшно. Чего делать будем, Дуг? Ты сам говорил: «Надо убить часы»; а воскресить-то их можно, если припрет?
– Часы ведь не живые, – тихо сказал Дуг.
– Все равно, ты сам говорил, – не унимался Том. – Ну, допустим, это я говорил. Вроде бы я первый придумал. Да чего там, все говорили, мол, пора их прикончить. Сказано – сделано, а дальше что? Кажись, влипли мы по самое некуда, – закончил Том.
– Влип только я, – сказал Дуг. – От деда теперь влетит.
– Мы все замазаны, Дуг. Но сработали классно. Всем было в кайф. Оттянулись по полной! А все-таки ты мне объясни: если часы не живые, как бы нам их поднять из мертвых? Может, одно другому не мешает? Надо что-то делать. Как поступим?
– Думаю, придется мне пойти в ратушу и подписать обязательство, или как там это называется, – выговорил Дуг. – Лет восемь-девять буду сдавать туда все свои деньги, чтобы хватило на ремонт.
– Ну, это уж вообще, Дуг!
– Примерно такая сумма и выйдет, – продолжал Дуг. – Вещь-то солидная, такую оживить непросто. Лет восемь-десять. Чего уж теперь, так мне и надо. Думаю прямо с утра пойти сдаваться.
– Я с тобой, Дуг.
– Нет, сэр, – отрезал Дуг.
– Все равно пойду.
От Тома так просто не отделаешься.
– Том, – произнес Дуг. – Хочу тебе кое-что сказать.
– Ну?
– Хорошо, что у меня есть такой братишка.
Дуг отвернулся, покраснел и направился к дверям.
– Сейчас тебе еще больше захорошеет, – сказал Том.
Дуг помедлил.
– Ты насчет денег кумекаешь, – сказал Том, – а что, если наша банда, всем скопом, поднимется в часовую башню, чтобы там прибрать, хоть чуток расчистить этот чертов механизм? Исправить его нам, конечно, не под силу, нечего и думать, но часок-другой поработаем, разгребем завалы, а там – чем черт не шутит, – может, восстановим ход, тогда и тратиться не нужно будет, и тебе не придется в кабалу идти на всю оставшуюся жизнь.
– Ну, не знаю, – протянул Дуг.
– Попытка – не пытка, – убеждал Том. – Ты с дедом потолкуй. Пусть узнает, не дадут ли нам тумаков, если мы заявимся в ратушу чин-чинарем, с полиролью, с машинным маслом; глядишь – и оживим эту проклятущую громадину. Может, еще обойдется, Дуг. Наверняка обойдется. Давай попробуем.
Дуг развернулся, опять подошел к кровати, присел на краешек и сказал:
– Мороженое, чур, на двоих.
– Само собой, – ответил Том. – Первая ложка – тебе.
Глава 26
На другой день, ровно в двенадцать, Дуглас шел из школы домой обедать. Не успел он войти, как мать отправила его в соседний флигель, к деду с бабушкой. Дед поджидал в библиотеке, устроившись в любимом кресле под ярким светом любимой лампы, а книги на полках вытянулись в тишине по стойке «смирно», готовые явиться по первому требованию.
Заслышав стук входной двери, дед спросил, не отрываясь от книжки:
– Дуглас?
– Ага.
– Входи, парень, присаживайся.
Не так-то часто дед предлагал гостю посидеть; это означало, что разговор предстоит серьезный.
Дуглас вошел без звука и сел на диван, лицом к деду.
Через некоторое время дед отложил книгу (еще один признак серьезного положения дел), снял очки в золотой оправе (самый неблагоприятный признак) и – как бы поточнее выразиться – пронзил Дуга взглядом.
– Вот что, Дуг, – начал он. – Почитывал я тут одного из моих любимых писателей, мистера Конан Дойла; а у Конан Дойла мой самый любимый герой – это мистер Шерлок Холмс. Именно он повлиял на мой характер и прибавил зоркости. А день нынче такой, что пришлось мне с утра пораньше влезть в шкуру этого лондонского сыщика с Бейкер-стрит.
– Да, сэр, – сказал Дуг, ничем себя не выдав.
– Начал я сопоставлять кое-какие обрывочные вести; похоже, город охватила повальная эпидемия: многие ребята почему-то не пошли в школу, якобы захворали, то да се. Пункт первый: бабушка мне на рассвете представила подробное донесение из вашего дома. Твой брат Том, оказывается, совсем плох.
– Я бы не сказал, – пробубнил Дуглас.
– Ты бы не сказал, а я скажу, – откликнулся дед. – Малец так занемог, что на уроки не пошел. А ведь он такой непоседа, словно заводной: как ни посмотришь – все бегом. Не знаешь ли, Дуг, что за хворь его подкосила?
– Нет, сэр.
– Не хотелось бы тебя уличать, дружок, но сдается мне, все ты знаешь. Однако не спеши с ответом: добавлю кое-что еще. Вот у меня список ребят из твоей компании, эти всегда на виду – то под деревьями шныряют, то на яблоню лезут, то жестянку по мостовой гоняют. Частенько вижу: в одной руке петарда, в другой – зажженная спичка.
Тут Дуглас закрыл глаза и сглотнул слюну.
– Я не поленился, – продолжал дед, – позвонил каждому домой и, как ни странно, услышал, что все как один разболелись. Это наводит на размышления, Дуг. Не подскажешь ли, в чем причина? Мальчишки-то верткие, как хорьки, носятся по улице – не уследишь. А тут вдруг у всех недомогание, сонливость. Ты-то как себя чувствуешь, Дуг?
– Нормально.
– В самом деле?
– Да, сэр.
– По виду незаметно. Вид у тебя, прямо скажем, бледный. Одно к одному – мальчишки в школу не пошли, Том занемог, да и на тебе лица нет; отсюда вывод: ночью где-то случилась большая заваруха.
Дед умолк и взял в руки лист бумаги, лежавший до поры до времени у него на коленях.
– Поутру звонили мне из городской канцелярии. Насколько я понял, в башне нашли стреляные петарды. Делопроизводитель говорит, здание теперь требует основательного ремонта. Не знаю, что именно там стряслось, но деньги нужны немалые. Я тут подсчитал: если разбросать на энное число семей, то выйдет примерно, – прежде чем назвать цифру, дед снова водрузил очки на свой крупный, породистый нос: – семьдесят долларов девяносто центов с каждой. Таких средств, насколько мне известно, у большинства горожан просто нет. Чтобы собрать эту сумму, нужно трудиться не день и не два – многие недели, а то и месяцы, уж как повезет. Хочешь ознакомиться с размерами ущерба, Дуг? Вот перечень, у меня под рукой.
– Да нет, зачем? – сказал Дуг.
– По-моему, тебе полезно будет его изучить, парень. Гляди. – И он передал бумажку Дугласу.
Дуг пробежал ее глазами. Затуманенные глаза отказывались разбирать строчки. Цифры были запредельными; создавалось впечатление, будто они простираются далеко в будущее, не на недели-месяцы, а – упаси боже – на долгие годы.
– У меня к тебе поручение, Дуг, – сказал дедушка. – Возьми с собой этот список и отправляйся по адресам, как доктор. Начнешь обход сразу после уроков. Первым делом зайди к себе домой и проведай Тома. А на словах передай: мол, дедушка просит ближе к вечеру купить два эскимо и заглянуть к нему, посидеть на веранде. Так и передай, Дуг, – увидишь, как он приободрится.
– Да, сэр, – сказал Дуг.
– После этого пойдешь к другим ребятам, их тоже не мешает проведать. А как управишься – загляни ко мне с отчетом, ибо каждый, кто сейчас лежит пластом, нуждается в хорошей встряске. Буду тебя ждать. Как по-твоему, это справедливо?
– Да, сэр. – Дуглас встал с дивана. – А можно кое-что сказать?
– Что именно, Дуг?
– Ты такой умный, дедушка.
Дед призадумался, а потом ответил:
– Не то чтобы умный, Дуг, скорее проницательный. Тебе доводилось смотреть это слово в Толковом словаре Уэбстера?
– Нет, сэр.
– В таком случае перед уходом открой словарь и поинтересуйся, что говорит по этому поводу мистер Уэбстер.
Глава 27
Час был поздний, но мальчишки не уходили из башни; они вдевятером отчищали пороховой налет и выгребали клочки жженой бумаги. За дверью уже образовалась приличная куча мусора.
Вечер выдался душным; мальчишки обливались потом и разговаривали вполголоса, мечтая перенестись куда угодно, да хотя бы в школу – всяко лучше, чем здесь.
Дуг выглянул из окна часовой башни и увидел внизу деда, который ненавязчиво посматривал вверх.
Заметив в окне голову Дугласа, он кивнул и едва заметно помахал в воздухе недокуренной сигарой.
В конце концов город окутали сумерки, а вслед за тем наступила полная тьма; тут появился сторож. Оставалось еще смазать огромную шестерню и маховики. Мальчишек охватило благоговение, смешанное со страхом. У них на глазах машина отмщения, которую они считали поверженной, возвращалась к жизни. Причем с их же помощью. В слабом свете одной-единственной голой лампочки сторож взвел огромную пружину и отступил. Чрево гигантских часов заскрежетало, содрогнулось, как от колик, и мальчишки отпрянули.
Часы начали тикать; до боя курантов оставалось всего ничего, и ребята, попятившись, выскочили гурьбой за порог и помчались вниз по лестнице: Дуг – замыкающим, Том – впереди всех.
На газоне всю компанию встретил дед: кого погладил по макушке, кого потрепал по плечу. Мальчишки разбежались по домам, предоставив Тому и Дугласу идти с дедушкой в табачную лавку «Юнайтед», которая по случаю субботы была открыта допоздна.
Последние ночные гуляки разбрелись восвояси; дед без помех выбрал самую лучшую сигару и, обрезав кончик, прикурил от негасимого огонька, горевшего на прилавке. Вкусно попыхивая, он смотрел на обоих внуков со скрытым удовлетворением.
– Молодцы, ребята, – изрек он. – Молодцы.
И тут раздался звук, который им совсем не хотелось слышать.
Откашлявшись у себя на верхотуре, огромные часы издали первый удар.
Боммм!
Уличные фонари стали гаснуть один за другим.
Боммм!
Дед обернулся, кивнул и, махнув сигарой, дал команду внукам следовать за ним к дому.
Они перешли через дорогу и двинулись вдоль квартала, а гигантские часы ударили еще раз и еще, отчего содрогнулся воздух, а в жилах затрепетала кровь.
Мальчики побледнели.
Дед заметил, но не подал виду.
Между тем все фонари уже погасли; пришлось шагать в потемках, полагаясь лишь на узкий серп луны, указывающий дорогу.
Они уходили все дальше от грозного боя этих часов, который эхом отдавался в крови и напоминал горожанам о неизбежности судьбы.
Позади остался овраг, а в нем, возможно, притаился новый Душегуб, готовый в любой момент выскочить и утащить их к себе.
Вдалеке Дуг различил темные очертания нехорошего дома над оврагом и впал в задумчивость.
Наконец, уже в непроглядной тьме, с последним раскатом боя здоровенных часов, они втроем дотащились до тротуара перед своим домом, и дедушка сказал:
– Спокойной ночи, ребятки. Храни вас Бог.
Мальчики разбежались по своим спальням. Они ощущали, хотя и не слышали, как тикают башенные часы, а под покровом ночи крадется будущее.
В темноте Дуг услышал, как Том зовет его из своей комнаты напротив.
– Дуг?
– Чего тебе?
– Оказалось не так уж трудно.
– Пожалуй, – отозвался Дуг. – Не так уж трудно.
– Мы справились. По крайней мере, восстановили порядок.
– Не уверен, – сказал Дуг.
– Точно говорю, – настаивал Том, – потому что эти проклятые часы утром прикажут солнцу взойти. Скорей бы.
Вскоре Том уснул, а за ним и Дуг тоже.
Глава 28
Боммм!
Келвин Си Квотермейн заворочался во сне, а потом медленно сел в постели.
Боммм!
Великие часы били полночь.
Он, полукалека, невольно устремился к окну и распахнул створки под бой великих часов.
Боммм!
– Трудно поверить! – пробормотал он. – Не умерли. Не умерли. Чертов механизм отремонтирован. Утром обзвоню наших. Может, и делу конец. Может, все утряслось. Во всяком случае, город живет как положено; завтра же начну планировать дальнейшие шаги.
Подняв руку к губам, он нащупал непривычную штуковину. Улыбку. Хотел ее поймать и, если получится, изучить.
«Не иначе как это погода, – думал он. – Не иначе как это ветер – дует в нужном направлении. А может, на меня снизошел путаный сон – что же мне приснилось? – как только ожили часы. Придется над этим поразмыслить. Война почти окончена. Но как мне из нее выйти? И как победить?»
Квотермейн высунулся из окна и поглядел на луну – серебристую дольку в ночном небе. Полумесяц, часы да скрип собственных костей. Квотермейну вспомнились бесчисленные ночи, проведенные у окна, над спящим городом, хотя в прежние годы спина его оставалась прямой, а суставы – подвижными; в прежние годы он был молод, свеж как огурчик и беспощаден – точь-в-точь как нынешние мальчишки.
Минуточку! У кого там близится день рождения? – спросил он себя, пытаясь вызвать в памяти школьные реестры. У одного из этих чудовищ? Вот это шанс так шанс. Я их убью добротой, изменю себя до неузнаваемости, переоденусь домашним псом, а вредного кота спрячу внутри!
Им-то невдомек, чем я их прошибу.
Глава 29
Погода в тот день стояла такая, что все двери с самого утра были нараспашку, а оконные рамы подняты. Сидеть в четырех стенах стало невыносимо, вот люди и высыпали на воздух: никто не хотел помирать, все хотели жить вечно. Настоящая весна, а не «прощай, лето», райские кущи, а не Иллинойс. Ночью прошел ливень, напоивший жару, а утром, когда тучи поспешили прочь, каждое дерево в каждом саду проливало, чуть тронь, свой отдельный дождик.
Квотермейн выбрался из постели и с грохотом колесил по дому, крутя колеса руками, пока снова не обнаружил на губах эту диковинную штуку – улыбку.
Пинком здоровой ноги он распахнул кухонную дверь и, сверкая глазами, с прилипшей к тонким губам улыбкой въехал во владения прислуги, а там:
О, этот торт!
– Доброе утро, мистер Кел, – сказала кухарка.
На кухонном столе альпийской вершиной громоздился торт. К утренним ароматам примешивались запахи чистого горного снега, кремовых розочек и цукатных бутонов, а еще нежных, как цветочные лепестки, свечей и полупрозрачной глазури. Торт красовался, будто далекий холм в пророческом сне – белый, точно лунные облака, выпеченный в форме прожитых лет, утыканный свечками, – хоть сейчас зажигай да задувай.
– Вышло на славу, – прошептал Квотермейн. – Бог свидетель: то, что надо. Несите в овраг. Да поживее.
Экономка на пару с садовником подняли белоснежную гору. Кухарка бросилась вперед, отворяя двери.
Они прошествовали за порог, сошли с крыльца и пересекли сад.
«Кого оставит равнодушным такая вкуснотища, такая мечта?» – вопрошал про себя Квотермейн.
– Осторожней!
Экономка поскользнулась на росистой траве.
– Нет, ради бога, только не это!
Когда он решился открыть глаза, порядок следования был уже восстановлен; обливаясь потом, прислуга спускалась по склону в зеленый овраг – туда, где у зеркального ручья, в прохладной тени раскидистых деревьев стоял именинный стол.
– Благодарю, – прошептал Квотермейн, а потом добавил: – Всевышнего.
Внизу, в овраге, торт водрузили на стол, чтобы он до поры до времени белел, и светился, и поражал своим совершенством.
Глава 30
– Вот так, – сказала мать, поправляя ему галстук.
– Кому это нужно – к девчонке на день рожденья тащиться, – бурчал Дуглас. – Тоска зеленая.
– Если сам Квотермейн не поленился заказать торт для Лисабелл, то и ты не сочти за труд ее поздравить. Он даже разослал приглашения. Прояви элементарную вежливость – больше ничего не требуется.
– Что ты копаешься, Дуг, шевелись! – крикнул Том, заждавшийся на крыльце.
– На пожар, что ли? Иду, иду.
Стукнула дверь, затянутая москитной сеткой, и вот он уже выскочил на улицу, и они с Томом двинулись вперед сквозь дневную свежесть.
– Кайф! – мечтательно шептал Том. – Обожрусь сейчас!
– Нутром чую какой-то подвох, – выговорил Дуглас. – Почему Квотермейн не стал гнать волну? С чего это он вдруг подобрел, улыбочки расточает?
– Никогда в жизни, – сказал Том, – не считал подвохом кусок торта и порцию мороженого.
У одного из соседских домов им встретился Чарли, который с похоронным видом зашагал с ними в ногу.
– Этот галстук меня уже доконал, – проворчал он, не нарушая торжественную шеренгу.
Очень скоро к ним присоединился Уилл, а потом и все прочие.
– После дня рожденья айда купаться! Может, другого случая не будет – вода уже холодная. Лето кончилось.
Дуг спросил:
– Неужели я один заподозрил неладное? Прикиньте: зачем старик Квотермейн устраивает праздник ради какой-то Лисабелл? Зачем пригласил нас? Не к добру это, парни.
Чарли потеребил галстук и сказал:
– Неохота говорить, Дуг, но, кажись, от нашей войны скоро останется один пшик. Вроде как теперь смысла нет с ними сражаться.
– Не знаю, Чарли. Концы с концами не сходятся.
У оврага они остановились.
– Пришли, – сказал Дуглас. – Теперь не зевайте. По моему приказу будьте готовы рассредоточиться и скрыться. Вперед, парни. Я задержусь. У меня возник стратегический план.
Бойцы нехотя двинулись под откос. Первую сотню футов преодолели походным шагом, потом заскользили, а под конец с гиканьем понеслись вниз прыжками и скачками. На дне оврага, у столов, они сбились в кучку и заметили, как вдалеке белыми пташками тут и там порхают по склону девочки, которые вскоре тоже сбились в кружок; под конец явился и сам Келвин Си Квотермейн – он катил по тропе в инвалидной коляске, издавая оглушительные, радостные вопли.
– Охренеть! – пробормотал, застыв в одиночестве, Дуглас. – То есть обалдеть!
Ребята толкали друг дружку локтями и покатывались со смеху. Издалека они напоминали игрушечные фигурки в живописных декорациях. Дуглас кривился, когда до его слуха долетал хохот.
А потом за детскими спинами, на отдельном столе, покрытом белой скатертью, во всей красе открылся именинный торт. Дуглас вытаращил глаза.
Великолепное многоярусное сооружение возвышалось, точно снеговик, и поблескивало в лучах солнца.
– Дуг! Эй, Дуг! – донеслось из оврага.
Но он ничего не слышал.
Торт, изумительный белый торт, чудом уцелевший снежно-прохладный торос стародавней зимы на исходе лета. Торт, умопомрачительный белый торт, иней, ледяные узоры и снежинки, яблоневый цвет и свежие лилии. И смешливые голоса, и хохот, взметнувшийся на край оврага, где в стороне от всех одиноко стоял Дуглас, и оклики:
– Дуг, иди сюда, ну давай, спускайся. Эй, Дуг, иди сюда, ну давай!
От инея и снега слепило глаза. Ноги сами понесли его в овраг, и он не отдавал себе отчета, что его притягивает это белое видение и никакая сила не способна остановить его ноги или отвлечь взгляд; все мысли о боевых операциях и переброске армии улетучились из головы. Вначале скользя, потом вприпрыжку, а дальше бегом, быстрее и быстрее; поравнявшись с вековым деревом, он ухватился за ствол, чтобы отдышаться. И вроде как со стороны услышал свой шепот: «Привет».
Тогда все присутствующие, глядя на него сквозь сияние зимней горы, отозвались: «Привет». И он присоединился к гулянью.
Виновницей торжества была Лисабелл. Она выделялась среди прочих: личико тонкое, как узоры инея, губы нежные и розовые, как именинные свечки. Большие серые глаза неотступно следили за ним. Почему-то он вдруг почувствовал траву сквозь подошвы ботинок. В горле пересохло. Язык распух. Гости ходили кругами, и посредине этой карусели все время оказывалась Лисабелл.
Квотермейн с ветерком подкатил по каменистой тропе; инвалидное кресло чуть не врезалось в стол – оно разве что не летело по воздуху. Он вскрикнул и остался сидеть подле хоровода; на морщинистом желтом лице читалось невыразимое удовлетворение.
Тут подоспел и мистер Блик: он встал за креслом и тоже улыбался, но совсем по-другому.
Когда Лисабелл склонилась над тортом, Дуглас уставился на нее во все глаза. Легкий ветер принес мимолетный запах розовых свечек. Ее личико, теплое и прекрасное, было похоже на летний персик, а в темных глазах отражались язычки пламени. Дуглас затаил дыхание. А вместе с ним остановился, затаив дыхание, весь мир. Квотермейн тоже застыл, вцепившись в кресло, как будто это было его туловище, грозившее пуститься наутек. Четырнадцать свечей. Каждый из четырнадцати годов полагалось задуть и при этом задумать желание, для того чтобы следующий год оказался не хуже. Лисабелл сияла от счастья. Она плыла по великой реке Времени и наслаждалась этим путешествием. В ее взгляде и жестах сквозила радость безумия.
Она что есть силы дунула, и от ее дыхания повеяло летним яблоком.
Все свечи оказались задуты.
И мальчишки, и девчонки подтянулись к столу, потому что Лисабелл взялась за широкую серебряную лопаточку. На серебре играли солнечные блики, которые слепили глаза. Она разрезала торт и положила первый кусок на тарелку, придерживая лопаточкой. Девичьи руки подняли тарелку над головами. Торт был белым, нежным и – сразу видно – сладким. От него было не оторваться. Старик Квотермейн расплывался в улыбке, как блаженный. Блик грустно усмехался.
– Кому достанется первый кусок? – выкрикнула Лисабелл.
Ждать ее решения пришлось ужас как долго; со стороны могло показаться, будто частица ее самой успела впитаться в податливую белизну марципана и хлопья сахарной ваты.
Лисабелл сделала два медленных шага вперед. Сейчас она не улыбалась. Ее лицо было сосредоточенно-серьезным. Держа тарелку на вытянутых руках, она устремилась к Дугласу.
Когда она остановилась перед ним, лицо ее оказалось совсем близко, и он кожей почувствовал легкое дыхание.
Содрогнувшись, Дуг отпрянул назад.
Уязвленная Лисабелл широко раскрыла глаза и шепотом прокричала слово, которое он поначалу не разобрал.
– Трус! – выдохнула она и добавила: – Да еще и дикарь!
– Не слушай ее, Дуг, – сказал Том.
– Во-во, не принимай всерьез, – сказал Чарли.
Дуглас отступил еще на шаг и прищурился.
Тарелка все же перекочевала к нему в руки; вокруг плотным кольцом стояли ребята. Он не видел, как Квотермейн подмигнул Блику и ткнул его локтем. Единственное, что он видел, – это лицо Лисабелл. На нем играли вишни и снег, вода и трава, и этот ранний вечер. Это лицо заглядывало прямо в душу. Почему-то ему чудилось, будто она его трогает – то тут, то там, веки, уши, нос. Он содрогнулся. И попробовал торт.
– Ну? – спросила Лисабелл. – Что молчишь? Если у тебя даже сейчас поджилки трясутся, могу поспорить, что там – она указала наверх, в сторону дальней кромки оврага, – ты окончательно сдрейфишь. Сегодня ночью, – продолжила она, – мы все отправимся туда. Могу поспорить, ты и близко не подойдешь.
Дуг перевел взгляд на край обрыва: там стоял дом с привидениями, куда мальчишки порой наведывались при свете дня, но никогда не совались по ночам.
– Ну? – повторила Лисабелл. – Язык проглотил? Придешь или струсишь?
– Дуг, – возмутился Том. – Почему ты это терпишь? Срежь-ка ее, Дуг.
Дуг опять поднял взгляд от лица Лисабелл на высокий крутогор, к нехорошему дому.
Торт таял во рту. Дуглас, то стреляя глазами, то силясь принять решение, ничего не надумал – так и стоял с набитым ртом, а язык обволакивала сладость. Сердце билось как бешеное, к щекам прихлынула кровь.
– Я буду, – выдавил он.
– Как это понять: «буду»? – потребовала Лисабелл.
– Буду там, – сказал он.
– Молоток, Дуг, – похвалил Том.
– Смотри, чтоб она над тобой не прикололась, – сказал Бо.
Но Дуг повернулся к друзьям спиной. Вдруг ему вспомнилась одна старая история. Когда-то давно он убил бабочку, опустившуюся на куст: взял да и сбил палкой, без всякой причины – просто настроение такое было. Подняв глаза, он между столбиками крыльца увидел над собой изумленное лицо деда – ни дать ни взять, портрет в раме. Дуг тогда отбросил палку и подобрал рваные крылышки – яркие лоскутки солнца и трав. Он стал нашептывать заговор, чтобы они срослись, как было. В конце концов у него сквозь слезы вырвалось: «Я не хотел».
А дедушка в свой черед сказал: «Запомни: ничто и никогда не проходит бесследно».
От истории с бабочкой его мысли обратились к Квотермейну. Ветви деревьев трепетали на ветру; почему-то Дуглас уставился на Квотермейна в упор и представил, каково это – вековать свой век в доме с привидениями. Он подошел к именинному столу, выбрал тарелку с самым щедрым куском торта и направился в сторону Квотермейна. На стариковском лице появилось чопорное выражение; тусклые глаза встретили мальчишеский взгляд, обшарили подбородок и нос.
Дуглас остановился перед инвалидной коляской.
– Мистер Квотермейн, – выговорил он.
И протянул тарелку сквозь теплый воздух прямо в руки Квотермейну.
Сначала старик и пальцем не пошевелил. Потом будто бы проснулся и удивленно принял тарелку. Это подношение озадачило его сверх всякой меры.
– Благодарю, – сказал он, только очень тихо, никто даже не услышал.
Его губы тронули кусочек белого марципана. Все замерли.
– Рехнулся, Дуг? – зашипел Бо, оттаскивая Дуга от коляски. – Спятил? У нас что сегодня, День примирения? Хочешь, чтоб с тебя эполеты сорвали – только скажи. С какой радости потчевать этого старого хрена?
«А с такой, – подумал Дуглас, но не сказал вслух, – с такой радости, что я уловил, как он дышит».
Глава 31
Проиграл, думал Квотермейн. Эту партию я проиграл. Шах. Мат.
Под умирающим предзакатным солнцем Блик толкал перед собой его инвалидное кресло, будто тачку с корзиной урюка. На глаза наворачивались слезы, и Квотермейн ругал себя за это последними словами.
– Господи! – воскликнул он. – Что же это было?
Блик ответил, что и сам не уверен: с одной стороны, серьезное поражение, но с другой – маленькая победа.
– Ты что, издеваешься – «маленькая победа»?! – рявкнул Квотермейн.
– Ладно, ладно, – сказал Блик. – Больше не буду.
– Ни с того ни с сего, – разволновался Квотермейн, – с размаху мальчишке…
Тут ему пришлось сделать паузу, чтобы справиться с удушьем.
– …по физиономии, – продолжил он. – Прямо по физиономии. – Квотермейн касался пальцами губ, точно вытаскивая из себя слова. Он тогда ясно увидел: из мальчишеских глаз, как из открытой двери, выглядывал он сам. – А я-то при чем?
Блик не отвечал; он по-прежнему вез Квотермейна через блики и тени.
Квотермейн даже не пытался самостоятельно крутить колеса своего инвалидного кресла. Сгорбившись, он неотрывно смотрел туда, где заканчивались проплывающие мимо деревья и белесая река тротуара.
– Нет, в самом деле, что стряслось?
– Если ты сам теряешься, – сказал Блик, – то я – тем более.
– Мне казалось, победа обеспечена. Вроде расчет был хитрый, тонкий, с подковыркой. И все напрасно.
– Да уж, – согласился Блик.
– Не могу понять. Все складывалось в мою пользу.
– Ты сам их вывел вперед. Расшевелил.
– Только и всего? Значит, победа за ними.
– Пожалуй, хотя они, скорее всего, этого не ведают. Каждый твой ход, в том числе и вынужденный, – начал Блик, – каждый приступ боли, каждое касание смерти, даже смерть – это им на руку. Победа там, где есть движение вперед. В шахматах – и то победа никогда не приходит к игроку, который только и делает, что сидит и размышляет над следующим ходом.
Следующий квартал они миновали в молчании; потом Квотермейн заявил:
– А все-таки Брейлинг был не в своем уме.
– Ты про метроном? Да уж. – Блик покачал головой. – Запугал себя до смерти, а то, глядишь, остался бы жив. Он думал, можно стоять на месте и даже пятиться назад. Хотел обмануть жизнь, а что получил? Надгробные речи да торопливые похороны.
Они свернули за угол.
– До чего же трудно отпускать, – вздохнул Квотермейн. – Вот я, например, всю жизнь цепляюсь за то, к чему единожды прикоснулся. Вразуми меня, Блик!
И Блик послушно начал его вразумлять:
– Прежде чем научиться отпускать, научись удерживать. Жизнь нельзя брать за горло – она послушна только легкому касанию. Не переусердствуй: где-то нужно дать ей волю, а где-то пойти на поводу. Считай, что сидишь в лодке. Заводи себе мотор да сплавляйся по течению. Но как только услышишь прямо по курсу крепнущий рев водопада, выбрось за борт старый хлам, повяжи лучший галстук, надень выходную шляпу, закури сигару – и полный вперед, пока не навернешься. Вот где настоящий триумф. А спорить с водопадом – это пустое.
– Давай-ка еще кружок сделаем.
– Как скажешь.
Косые лучи падали сквозь листву, мерцая на тонкой, словно калька, коже стариковских запястий; тени играли с угасающим светом. Каждое движение сопровождалось еле слышными шепотками.
– Ни с того ни с сего. Прямо в лицо! А ведь он мне принес кусок торта, Блик.
– Да, я видел.
– Почему, почему он это сделал? Таращился на меня – и как будто впервые видел. Не в этом ли причина? Нет? Почему же он так поступил? А ведь из него выглядывал не кто иной, как я. И уже тогда я понял, что проиграл.
– Скажем так: не победил. Но и не проиграл.
– Что на меня нашло? Я возненавидел это чудовище, а потом вдруг возненавидел самого себя. Но почему?
– Потому, что он не приходится тебе сыном.
– Глупости!
– И тем не менее. Насколько мне известно, ты никогда не состоял в браке.
– Никогда!
– И детей не прижил?
– Еще не хватало! Скажешь тоже!
– Ты отрезал себя от жизни. А этот мальчуган тебя подсоединил обратно. Он – твой несостоявшийся внучок, от него к тебе могла бы идти подпитка, жизненная энергия.
– Верится с трудом.
– Сейчас ты обретаешь себя. Кто обрезал телефонные провода, тот потерял связь с миром. Другой бы продолжал жить в своем сыне и в сыне своего сына, а ты уже собирался на свалку. Этот парнишка напомнил тебе о неотвратимости конца.
– Довольно, довольно! – Вцепившись пальцами в жесткие резиновые шины, Квотермейн резко остановил кресло-каталку.
– От правды не уйдешь, – сказал Блик. – Мы с тобою два старых дурака. Ума набираться поздно, остается только подтрунивать над собой – все лучше, чем делать вид, будто так и надо.
Блик расцепил пальцы друга и свернул за угол; умирающее солнце окрасило стариковские щеки здоровым румянцем.
– Понимаешь, – добавил он, – вначале жизнь дает нам все. Потом все отнимает. Молодость, любовь, счастье, друзей. Под занавес это канет во тьму. У нас и в мыслях не было, что ее – жизнь – можно завещать другим. Завещать свой облик, свою молодость. Передать дальше. Подарить. Жизнь дается нам только на время. Пользуйся, пока можешь, а потом без слез отпусти. Это диковинная эстафетная палочка – одному богу известно, где произойдет ее передача. Но ты уже пошел на последний круг, а тебя никто не ждет. Эстафету передать некому. Бежал, бежал – и все напрасно. Только команду подвел.
– Вот как?
– Именно так. Ты не причинил мальчишке никакого вреда. Просто хотел заставить его немного повзрослеть. Было время, вы оба с ним наделали ошибок. Теперь оба ноздря в ноздрю идете к победе. Не по своей воле – просто деваться вам некуда.
– Нет, пока что у него есть фора. Была у меня мысль – растить этих сорванцов, как саженцы для могилы. А я всего-навсего предложил им…
– …любовь, – закончил Блик.
Квотермейн так и не выдавил из себя это слово. Приторное, слащавое. Такое пошлое, такое правдивое, такое докучливое, такое чудесное, такое пугающее и в конечном счете для него совершенно потерянное.
– Они победили. Мне-то хотелось – подумать только! – оказать им услугу. Где были мои глаза? Я хотел, чтобы они занимались мышиной возней, как мы, чтобы увядали и приходили от этого в ужас, и умирали, как умираю я. Но они не понимают, они остаются в неведении, они еще счастливее, чем были мы, – если такое возможно.
– Разумеется. – Блик толкал перед собой кресло. – Счастливее. Но, в сущности, стареть не так уж плохо. Все нипочем, если присутствует в твоей судьбе одна штука. Присутствует – значит, порядок.
Опять это невыносимое слово!
– Замолчи!
– Мыслям не прикажешь, – отозвался Блик, с трудом прогоняя улыбку, тронувшую морщинистые губы.
– Допустим, ты прав, допустим, я жалкая личность, торчу здесь, как плаксивый идиот!
Солнечные веснушки пробежали по его рукам, покрытым бурыми пятнами. На какой-то миг эти узоры сложились один к одному, как в разрезной картинке, и руки сделались мускулистыми, загорелыми и молодыми. Он не поверил своим глазам: куда исчезли старость и дряхлость? Но веснушки уже заплясали, замигали под проплывающими кронами деревьев.
– Что мне делать, как быть дальше? Помоги, Блик.
– Каждый сам себе помощник. Ты направлялся к пропасти. Я тебя предостерег. Мальчишек теперь не удержишь. Будь у тебя побольше здравого смысла, ты бы мог поддержать их бунт: пусть бы не взрослели, жили бы эгоистами. Тогда бы узнали, почем фунт лиха!
– Ты задним умом крепок.
– Скажи спасибо, что я раньше не додумался. Хуже нет, если человек застрял в детстве. Сплошь и рядом такое вижу. В каждом доме есть дети. Гляди – это дом бедняжки Леоноры. А вот там живут две старые девы со своей Зеленой машиной. Дети, дети, не знающие любви. Теперь взгляни туда. Овраг. Душегуб. Это тоже жизнь: ребенок в обличье мужчины. Вот где собака зарыта. Дай срок – любого из тех мальчишек можно превратить в Душегуба. Но ты ошибся в выборе стратегии. Силком ничего не добьешься. Недоросля нужно всячески баловать. Пусть не прощает обид и обрастает ядовитыми шипами. Пусть дорожит островками злобы и несправедливости. Если уж ты хотел их покарать, лучше всего было бы сказать: «Бунтуйте! Я с вами, переходим в наступление! Да здравствует хамство! Перебьем всех гадов и сволочей, что стоят нам поперек дороги!»
– Уймись. Все равно у меня к ним ненависти больше нет. Ну и денек, поди разберись. Я ведь и вправду выглядывал из-за его лица. Точно говорю, я там был, влюбленный в ту девчушку. Прожитых лет как не бывало. Я снова увидел Лайзу.
– Не исключено, что события можно повернуть вспять. В каждом из нас живет ребенок. Запереть его на веки вечные – дело нехитрое. Ты сделай еще одну попытку.
– Нет. С меня довольно. Хватит с меня войны. Пусть отправляются на все четыре стороны. Смогут заслужить для себя жизнь получше моей – на здоровье. Теперь у меня язык не повернется пожелать им такой жизни, как моя. Не забывай: я смотрел его глазами, я видел ее. Боже, какое дивное личико! Ко мне вдруг вернулась молодость. Давай-ка к дому. Хочу составить планы на год вперед. Требуется кое-что прикинуть.
– Слушаюсь, Эбенезер.
– Нет, не Эбенезер и даже не Скрудж. А неизвестно кто. Я еще не решил. Такие дела наспех не делаются. Знаю одно: я не тот, что прежде. Пока не могу сказать, чем займусь дальше.
– Займись благотворительностью.
– Это не по мне, сам знаешь.
– У тебя же есть брат.
– Ну да, в Калифорнии живет.
– Когда вы в последний раз виделись?
– Дай бог памяти… лет тридцать назад.
– У него ведь и дети есть, правда?
– Кажется, есть. Две дочки и сын. Взрослые уже. У самих дети.
– Вот и напиши им.
– О чем писать-то?
– Пригласи в гости. Места всем хватит. А один из племянников, может статься, чем-то смахивает на тебя. Вот что мне пришло в голову: коль скоро у тебя нет собственной надежды на продолжение рода, на бессмертие – называй как хочешь, – можно поискать такую надежду в доме брата. Сдается мне, ты бы охотно взял на себя некоторые заботы.
– Бред.
– Нет, здравый смысл. Для женитьбы и отцовства ты слишком стар; остается только экспериментировать. Сам знаешь, как в жизни бывает. Один ребенок похож на отца, другой на мать, а третий пошел в кого-то из дальних родственников. Не думаешь, что такое сходство будет тебя согревать?
– Слишком уж примитивно.
– А все-таки обмозговать стоит. Да не тяни, а то опять станешь кем был – вредным старикашкой.
– Вот, значит, кем я был? Так-так. А ведь старался не скатываться до вредности, да, видно, не удержался. А сам-то ты не вредный, Блик?
– Нисколько, потому что я над собой работал. Навредить могу только себе. Но за свои ошибки других не виню. У меня тоже есть недостатки, просто не такие, как у тебя. К примеру, гипертрофированное чувство юмора. – С этими словами Блик то ли подмигнул, то ли просто сощурился от уходящего солнца.
– Хорошо бы и мне вооружиться чувством юмора. Ты заходи почаще, Блик. – Непослушные пальцы Квотермейна сжали руку Блика.
– На кой ты мне сдался, старый чертяка?
– Да ведь мы – Великая армия, забыл? Твоя обязанность – помогать мне думать.
– Слепые, ведущие увечных, – фыркнул Блик. – Вот мы и пришли.
Он остановился у аллеи перед облезлым, серым строением.
– Неужели это мой дом? – удивился Квотермейн. – Страшен как смертный грех, господи прости! Покрасить его, что ли?
– Вот тебе, кстати, еще одна тема для размышлений.
– Не дом, а тихий ужас! Подкати меня к порогу, Блик.
И Блик покатил друга по аллее.
Глава 32
На дне пахнущего сыростью оврага, среди поздней летней зелени стояли Дуглас, Том и Чарли. В неподвижном воздухе комары устроили прихотливые танцы. Под собственный истошный писк.
– Все свалили, – проговорил Том.
Дуглас присел на валун и снял ботинки.
– Бабах, ты убит, – вполголоса сказал Том.
– Эх, если бы так! Лучше б я был убит, – вырвалось у Дуга.
Том спросил:
– А что, война окончена? Можно свертывать знамя?
– Какое еще знамя?
– Обыкновенное.
– Валяй. Свертывай. Только я не уверен, что война окончена раз и навсегда: просто она перешла в другую стадию. Надо бы разобраться, как это случилось.
Чарли заметил:
– А чего тут разбираться – ты же самолично поднес торт врагу. Где это видано.
– Тра-та-та-а-а, – напевал Том.
Он притворялся, будто свертывает большое полотнище в теплом и пустом неподвижном воздухе. Лучи уходящего солнца скользили по его фигурке, вытянувшейся в торжественной позе у тихого ручья.
– Тра-та-та-а-а. Тра-та-та-а-а, – тянул он. – Капитуляция. – По щеке скатилась слезинка.
– Замолчишь ты или нет? – не выдержал Дуглас. – Хватит!
Дуглас, Том и Чарли выбрались из оврага и побрели сквозь расчерченный и расфасованный город – проспектами, улицами и переулками, среди плотно населенных, сверкающих огнями высоток-тюрем, по строгим тротуарам и бескомпромиссным переулкам, а окраина осталась далеко-далеко – как будто море разом отхлынуло от берега их жизни, которую предстояло влачить в этом городишке еще лет сорок, отворяя и запирая двери, поднимая и опуская шторы; а зеленый лужок теперь казался далеким и чужим.
При взгляде на Тома Дугласу померещилось, что брат растет с каждой минутой. У него засосало под ложечкой, на ум пришла вкуснейшая домашняя еда, а перед глазами возникла Лисабелл, которая, задув свечи, преспокойно спалила четырнадцать прожитых лет, – необыкновенно привлекательная, нарядная, красивая. Почему-то вспомнился и Одиночка-Душегуб – вот уж кто одинок так одинок, никем не любим да еще сгинул неведомо куда.
У дома Чарли Дуглас остановился, чувствуя, что между ними пробежала черная кошка.
– Разрешите откланяться, – сказал Чарли. – Увидимся к ночи, на тусовке с дурехами-девчонками под носом у привидений.
– Ага, до встречи, Чарли.
– Пока, Чарли, – сказал Том.
– Да, кстати, – спохватился Чарли, оборачиваясь к приятелям, точно вспомнил что-то важное. – Я вот что хотел сказать. Есть у меня дальний родственник двадцати пяти лет. Прикатил сегодня на «бьюике», да не один, а с женой. Дамочка из себя хоть куда, симпатичная. И я все утро думал: может, и упираться не стоит, когда враги станут тащить меня к двадцати пяти годам. Двадцать пять – достойный пожилой возраст. Если не запретят мне рассекать на «бьюике» с красоткой женушкой, так я на них зла держать не буду. А дальше – ни-ни! Чтобы никаких детей! Пойдут дети – пиши пропало. Нет, мне бы шикарную тачку да красивую подружку – и на озеро, купаться. Эх! Так можно хоть тридцать лет кайфовать! Вот бы тридцать лет прожить двадцатипятилетним. А там – хоть трава не расти.
– Что ж, надо подумать, – выдавил Дуглас.
– Вот я приду домой и прямо сейчас подумаю, – сказал Чарли.
– А войну-то когда продолжим? – не понял Том.
Дуглас и Чарли переглянулись.
– Черт, даже не знаю, – стушевался Дуг.
– Завтра, или на той неделе, или через месяц?
– Ну, как-то так.
– Отступать позорно! – заявил Том.
– Никто и не думает отступать, – заверил Чарли. – Выберем время – и повоюем, согласен, Дуг?
– А как же, самой собой!
– Подправим стратегию, определим боевые задачи, без этого никуда, – сказал Чарли. – Зря ты раскис, Том, будет тебе война.
– Обещаете? – со слезами на глазах вскричал Том.
– Вот-те крест, слово чести.
– Тогда ладно. – У Тома дрожали губы.
Тут со свистом налетел холодный ветер; да и то сказать, на смену позднему лету пришла ранняя осень.
– Дело ясное, – застенчиво улыбнулся Чарли, исподлобья поглядывая на Дуга. – Прощай, лето, не иначе.
– Это точно.
– Мы времени даром не теряли.
– Да уж.
– Но я не понял, – сказал Том, – кто победил-то?
Чарли с Дугласом уставились на младшего.
– Кто победил? Не глупи, Том! – Погрузившись в молчание, Дуглас некоторое время изучал небо, а потом пронзил взглядом соратников. – Откуда я знаю. Либо мы, либо они.
Чарли почесал за ухом.
– Все при своих. Первая война за всю историю человечества, когда все при своих. Уж не знаю, как это вышло. Ну, пока. – Он шагнул на тротуар и пересек палисадник, отворил дверь, помахал – и был таков.
– Вот и Чарли отвалил, – подытожил Дуглас.
– Ну, вообще тоска! – выговорил Том.
– В каком смысле?
– Сам не знаю. Крутится в голове тоскливая песня, вот и все.
– Не вздумай запеть!
– Нет, я молчу. А хочешь знать почему? Я для себя решил.
– Почему?
– Потому что пломбирный рожок быстро кончается.
– Что ты несешь?
– Пломбирного рожка надолго не хватает. Только лизнул верхушку – глядишь, остался один вафельный хвостик. На каникулах побежал купаться, не успел нырнуть – уже пора вылезать и опять в школу. Оттого и тоска берет.
– Это как посмотреть, – сказал Дуг. – Прикинь, сколько еще ждет впереди. Будет тебе и миллион рожков, и десять миллиардов яблочных пирогов, и сотни летних каникул. Кусай, глотай, ныряй – только поспевай.
– Вот бы, – размечтался Том, – добыть такой здоровенный пломбирный рожок, чтобы объедаться всю жизнь от пуза – и не доесть. Представляешь?
– Таких рожков не делают.
– Или вот еще, – размечтался Том. – Чтоб у летних каникул не наступал последний день. Или чтоб на утренниках показывали только фильмы с Баком Джонсом, как он скачет верхом, палит из револьвера, а индейцы валятся, точно пустые бутылки. Покажи мне хоть что-нибудь хорошее, чему не приходит конец, и у меня на радостях крыша съедет. В кино прямо реветь охота, когда на экране выплывает: «Конец фильма», а фильм-то был с Джеком Хокси или Кеном Мейнардом. Или вот еще: лопаешь попкорн, а в пакете остается одна-единственная кукурузинка.
– Угомонись, – сказал Дуг. – Нечего себя накручивать. Ты, главное, внуши себе: черт побери, будут еще десять тысяч утренников, и очень скоро.
– Пришли. Чего мы такого сегодня сделали, за что полагается нахлобучка?
– Да вроде ничего.
– Тогда вперед.
И они, входя в дом, не преминули хлопнуть дверью.
Глава 33
Дом этот стоял на краю оврага. Сразу было видно: молва не врет, здесь обитают привидения.
В девять вечера Том, Чарли и Бо, под командованием Дуга, вскарабкались по склону и остановились перед нехорошим домом. Вдалеке пробили городские часы.
– Ну вот, – проговорил Дуг и повертел головой вправо-влево, словно что-то высматривая.
– Дальше-то что? – спросил Том.
– Слышь, – сказал Бо, – а правду говорят, будто здесь водится нечистая сила?
– В восемь вечера тут еще спокойно, так я слышал, – ответил Дуг. – И в девять тоже. Зато ближе к десяти из этого дома начинают доноситься странные звуки. Надо бы здесь покрутиться да узнать, что к чему. Вдобавок Лисабелл с подружками грозились прийти. Поживем – увидим.
Они потоптались возле разросшихся у крыльца кустарников, и очень скоро на небосклоне взошла луна.
Тут до их слуха донеслись чьи-то шаги по невидимой тропинке, а из дома послышался скрип невидимых ступенек.
Дуг насторожился и вытянул шею, но так и не разглядел, что же происходит за оконными переплетами.
– Елки-палки, – подал голос Чарли. – Чего мы тут забыли? Тоска зеленая. А мне еще уроки учить. Буду-ка я двигать к дому.
– Стой, – приказал Дуг. – Надо выждать еще пару минут.
Они выжидали; луна поднималась все выше. А потом, в самом начале одиннадцатого, как только растаял последний удар городских часов, они услышали доносившийся из дома шум. Поначалу тихий, едва различимый: просто шорох и царапанье, будто внутри кто-то передвигал сундуки.
Еще через несколько минут раздался отрывистый выкрик, за ним другой, потом опять шепотки, шорохи, а под конец – глухой стук.
– А вот это, – сказал Дуг, – уж точно привидения. Видно, там людей убивают и волоком перетаскивают трупы из комнаты в комнату. Похоже на то, правда?
– Тьфу на тебя, – буркнул Чарли. – Откуда я знаю?
– А я – тем более, – поддакнул Бо.
– Вот что, – сказал Чарли, – мне это обрыдло. Если там снова заорут, я пас.
Они затаили дыхание. Тишина. И вдруг вопли, стоны, а среди этого – слабый зов: «Помогите!»
Потом все смолкло.
– К чертям собачьим, – не выдержал Чарли. – Я сваливаю.
– И я, – подхватил Бо.
Они развернулись и дали деру. Шепот сделался зловещим; у Дуга волосы встали дыбом.
– Ты как хочешь, – сказал Том, – а я пошел. Нравится тебе слушать, как привидения воют, – слушай сколько влезет, только без меня. Дома увидимся, Дуг.
Том пустился наутек.
Дуглас остался один; он долго разглядывал заброшенный дом. Через некоторое время у него за спиной, на тропинке, возникло какое-то движение. Сжав кулаки, он обернулся, готовый дать отпор полуночному врагу.
– Лисабелл, – изумился он. – Ты откуда?
– Сказала же, что приду. А вот ты, интересно знать, что тут делаешь? Я думала, у тебя кишка тонка. Как по-твоему, правду люди говорят? Ты хоть что-нибудь выведал? По мне, все это враки, а ты как считаешь? Привидений не бывает, согласен? А значит, это дом как дом.
– Мы решили выждать, – сказал Дуг, – и посмотреть, что будет. Но ребята струхнули, я один остался. Как видишь, стою, выжидаю, слушаю.
Они прислушались вместе. Из дома вырвался тягучий стон, который поплыл по ночному воздуху.
Лисабелл спросила:
– Это и есть призрак?
Дуг весь обратился в слух.
– Вроде того.
Через мгновение опять раздался зловещий шепот, а за ним вопль.
– Двое их там, что ли?
– Похоже, тебе смешно. – Дуг заглянул ей в глаза.
– Сама не знаю, – сказала Лисабелл. – Странно это все. Чем больше слушаю, тем… – Она сверкнула непонятной улыбкой.
Шепотки, вопли и бормотание становились все громче; Дугласа бросало то в жар, то в холод.
В конце концов он нагнулся, поднял с земли камень и с размаху запустил в окно.
Оконное стекло разлетелось вдребезги; дверь медленно отворилась. И вдруг все привидения завыли в один голос.
– Дуг, ты что?! – вскричала Лисабелл. – Зачем?
– Просто… – начал Дуг.
И тут случилось нечто.
Затопотали ноги, лавиной обрушился ропот, и кружащийся сонм белых фигур вырвался из дверей, слетел по ступеням крыльца и устремился по тропинке в овраг.
– Дуг, – повторила Лисабелл. – Зачем ты это сделал?
– Просто терпение лопнуло, – сказал Дуг. – На них тоже можно нагнать страху. Кто-то же должен был их турнуть, раз и навсегда. Спорим, они больше не вернутся.
– Отвратительно, – сказала Лисабелл. – Кому мешали привидения?
– По какому праву, – спросил Дуг, – они тут ошивались? Мы даже не знаем, кто они такие.
– Ах так? – сурово сказала Лисабелл. – Это тебе даром не пройдет.
– Что-что? – не понял Дуглас.
Тогда Лисабелл шагнула к нему, схватила за уши и что было сил поцеловала прямо в губы. Поцелуй длился какое-то мгновение, но, как разряд молнии, ударил Дугласа в лицо, исказил его черты и скрутил болью все тело.
Его затрясло с головы до ног; из вытянутых пальцев разве что не сыпались искры. Веки трепетали, со лба ручьями тек пот. У него перехватило дыхание.
Лисабелл отступила назад и полюбовалась собственным творением: Дуглас Сполдинг, шарахнутый молнией.
Дуглас отпрянул, чтобы она больше не смогла до него добраться. Лисабелл весело расхохоталась.
– Вот так-то! – воскликнула она. – Поделом тебе!
С этими словами она пустилась бежать, а Дуглас, сокрушенный, с раскрытым ртом и дрожащими губами, остался стоять под незримым дождем, среди неслыханной грозы, мучаясь то от жара, то от озноба.
Разряд молнии настиг его снова, только на этот раз в мыслях, и ударил еще сильней, чем прежде.
Дуглас медленно опустился на колени; голова у него подрагивала, а все мысли были о том, что же с ним произошло и куда подевалась Лисабелл.
Он окинул взглядом опустевший дом. Ему даже захотелось подняться по ступенькам и проверить, не сам ли он только что вылетел из дверей.
– Том, – зашептал он. – Отведи меня домой. – И только сейчас вспомнил: Том давно смылся.
Развернувшись, Дуглас споткнулся, едва не полетел кубарем в овраг и попытался сообразить, в какой стороне лежит дорога домой.
Глава 34
Спросонья Квотермейн рассмеялся.
Он лежал в постели и гадал, с чего бы это. Что именно ему приснилось – теперь уж было не вспомнить, но что-то поистине восхитительное, пробежавшее улыбкой по лицу и лукаво хохотнувшее под ребрами. Силы небесные! Что ж это такое?
Не зажигая лампы, он набрал номер Блика.
– Тебе известно, который час? – возмутился Блик. – У тебя есть лишь один повод изводить меня ночными звонками – твоя идиотская война. Но ты, кажется, заверял, что с глупостями покончено?!
– Разумеется, разумеется.
– Что «разумеется»? – рявкнул Блик.
– Покончено, – уточнил Квотермейн. – Осталось лишь слегка подстраховаться. Чтобы, говоря твоими словами, расслабиться и получить удовольствие. Помнишь, Блик, как мы с тобою давным-давно собрали коллекцию разных диковинок и уродцев, чтобы выставить на городской ярмарке? Скажи-ка, есть ли возможность разыскать эти склянки? Не завалялись ли они где-нибудь на чердаке или в подвале?
– Разыскать можно. Только зачем?
– Тогда разыщи. Обмахни от пыли. Вынесем их еще разок на свет божий. Собирай нашу седовласую армию. За дело! Время пошло.
Звяк. Динь.
Глава 35
Над входом в шатер висела дощечка с намалеванным на ней огромным вопросительным знаком. Шатер вырос на берегу озера; внутри разместился устроенный на скорую руку ярмарочный павильон. Там сделали дощатый помост, однако ни уродцев, ни диковинных зверушек, ни фокусников, ни публики еще не было. Каким-то чудом шатер возник за одну ночь, будто сам по себе.
На другом конце города ухмылялся Квотермейн.
Дуглас, придя наутро в школу, обнаружил у себя в парте записку, причем без подписи. В ней крупными печатными буквами черным по белому было написано: РАЗГАДКА ТАЙН ЖИЗНИ.??? У ОЗЕРА. ВХОД ОГРАНИЧЕН. Записка пошла по рукам, и, как только учеников распустили на обед, мальчишки сломя голову помчались в указанное место. Войдя с друзьями в шатер, Дуглас был горько разочарован. «Что за дела: ни скелетов, ни динозавров, ни бесноватых полковников на поле боя», – подумал он. Только темный брезент, невысокий настил да еще… Дуглас вгляделся в темноту. Чарли прищурился. Последними втянули запах старой древесины и рубероида Уилл, Бо и Том. В павильоне не оказалось даже распорядителя в цилиндре и с указкой в руке. А было вот что:
Тут и там на лотках поблескивали трехлитровые и шестилитровые стеклянные банки, до краев наполненные густой прозрачной жидкостью. Каждая банка была закупорена притертой стеклянной крышкой, и каждая крышка имела свой номер, коряво выведенный красной краской, – от одного до двенадцати. А внутри банок… может, к этим штуковинам и относился огромный вопросительный знак над входом.
– Фигня какая-то, – проворчал Бо. – Посмотреть не на что. Надули нас. Пока, ребята.
Круто развернувшись, он отбросил край шатра и вышел.
– Постой, – окликнул Дуглас, но Бо уже и след простыл. – Том, Чарли, Уилл, вы-то не уйдете? Кто уйдет, тот много потеряет.
– А что тут делать – на пустые банки пялиться?
– Обождите-ка, – сказал Дуглас. – Банки непустые. Что-то в них плавает. Айда, поглядим поближе.
С опаской двигаясь вдоль настила, они рассматривали банку за банкой. На этих прозрачных емкостях не было ни одной этикетки: стоят себе и стоят стеклянные баллоны с чем-то жидким, а к ним подведена мягкая подсветка, пульсирующая в толще жидкости и бросающая отблески на их растерянные, покрасневшие физиономии.
– Чего это такое? – спросил Том.
– Кто его знает? Разберемся.
Глаза шарили по настилу, стреляли в стороны, задерживались, опять задерживались и снова стреляли в стороны, разглядывали, изучали; носы расплющивались о стекло, рты не закрывались.
– Что здесь такое, Дуг? А это? А вон там?
– Понятия не имею. Ну-ка, пропустите!
Дуг вернулся к началу и присел на корточки перед первой банкой; его глаза оказались вровень с непонятным содержимым.
За сверкающим стеклом плавало нечто бесформенно-серое, похожее на дохлую устрицу-переростка. Изучив этот комок со всех сторон, Дуг пробормотал что-то себе под нос, распрямился и двинулся дальше. Мальчишки не отставали.
Во второй банке болталась какая-то прозрачная водоросль; нет, скорее морской конек, вот-вот, крошечный морской конек.
В третьей виднелось кое-что покрупнее – вроде как освежеванный крольчонок или котенок…
Мальчишеские взгляды переходили с одного экспоната на другой, стреляли в сторону, задерживались, раз за разом возвращались к первой банке, ко второй, третьей, четвертой.
– Ух ты, а тут что, Дуг?
Номер пять, номер шесть, номер семь.
– Глядите!
По общему мнению, это был очередной зверек: то ли белка, то ли мартышка – ага, точно, мартышка, только шкура почему-то прозрачная и мордочка непонятная, грустная какая-то.
Восемь, девять, десять, одиннадцать – только цифры, никаких наименований. Ни намека на то, что же такое плавало в банках и почему от одного взгляда на эти диковины кровь стыла в жилах. Дойдя до конца этого ряда, возле указателя «Выход», все сгрудились у последней банки, наклонились и вытаращили глаза.
– Не может быть!
– Откуда что взялось?
– Так и есть, – выдохнул Дуглас. – Младенец!
– Какой еще младенец?
– Мертвый, как видишь.
– Это ясно… только как он туда…
Все взгляды устремились к началу – одиннадцать, десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, потом четыре и три, потом два и наконец номер один – все та же бледная завитушка, похожая на устрицу.
– Если это ребенок…
– Тогда, – цепенея, подхватил Уилл, – что за фиговины засунуты в другие банки?
Дуглас пересчитал банки туда и обратно, но не произнес ни звука, только покрылся гусиной кожей.
– Что тут скажешь?
– Не тяни, Дуг.
– В других банках… – начал Дуглас, помрачнев лицом и голосом, – в них… тоже младенцы!
Эти слова шестью кувалдами ударили по шести солнечным сплетениям.
– Уж больно мелкие!
– Может, это пришельцы из другого мира.
«Из другого мира, – беззвучно повторил Дуглас. – Другой мир утопили в этих банках. Другой мир».
– Медузы, – предположил Чарли. – Кальмары. Ну, сам знаешь.
«Знаю, знаю, – подумал Дуглас. – Водный мир».
– Глазенки-то голубые, – прошептал Уилл. – На нас вылупился.
– Скажешь тоже, – бросил Дуг. – Это же утопленник.
– Пошли отсюда, Дуг, – зашептал Том. – У меня поджилки трясутся.
– Фу-ты, ну-ты, поджилки у него трясутся, – возмутился Чарли. – Меня, например, всего колотит. Откуда здесь эти козявки?
– Без понятия. – У Дугласа зачесались локти.
– Помните, в том году приезжал музей восковых фигур? Вот и здесь – типа того.
– При чем тут восковые фигуры? – сказал Том. – Прикинь, Дуг, это же настоящий ребенок, он когда-то живым был. Впервые вижу, чтоб такой маленький – и уже мертвяк. Ох, меня сейчас вырвет.
– Беги на воздух! Скорей!
Тома как ветром сдуло. В следующее мгновение Чарли тоже попятился к выходу, переводя взгляд от младенца к подобию медузы и дальше, к чему-то вроде отрезанного уха.
– Почему нам никто ничего не объясняет? – спросил Уилл.
– Возможно, потому, – с расстановкой ответил Дуг, – что боятся, или не могут, или не хотят.
– Господи, – поежился Уилл. – Холодина-то какая.
За брезентовыми стенами шатра Том содрогался от приступа рвоты.
– Эй, смотрите! – закричал вдруг Уилл. – Шевельнулся!
Дуг потянулся к банке.
– Ничего подобного.
– Шевельнулся, гаденыш. Видать, не понравились мы ему! Шевельнулся, точно говорю! Ну, с меня хватит. Бывай, Дуг.
И Дуг остался один в темном шатре, среди холодных стеклянных банок с крошечными слепцами, которые вперились в стекло незрячими глазками, повествующими о том, как жутко быть мертвым.
Спросить-то некого, размышлял Дуглас, – кругом ни души. Спросить некого, поделиться не с кем. Как докопаться до сути? Узнаем ли мы правду?
Из другого конца палаточного музея раздался пронзительный смешок. Это в шатер вбежали шестеро хихикающих девчонок, которые впустили внутрь яркий клин дневного света.
Когда полог вернулся в прежнее положение и шатер снова погрузился в полумрак, веселье как рукой сняло.
Дуг отвернулся и наугад шагнул к выходу.
Он набрал полную грудь теплого воздуха, отдающего летом, и крепко зажмурился. У него так и стояли перед глазами тумбы, лотки, банки с тягучим раствором, а в этом растворе плавали жутковатые кусочки плоти, непонятные существа из нехоженых краев. Одно походило на лягушку с половинкой глаза и половинкой лапки, но он знал, что это не то. Другое смахивало на клок, вырванный из привидения, на сверхъестественный сгусток, вылетевший из окутанного туманом фолианта в ночном книгохранилище, но нет. Третье напоминало мертворожденного щенка любимой собаки, но как бы не так. Перед его мысленным взором содержимое банок таяло, раствор соединялся с раствором, свет со светом. Но если быстро переводить взгляд с одной банки на другую, удавалось почти оживить содержимое: перед глазами вроде как прокручивалась пленка, на которой мелкие детали становились крупнее, потом еще крупнее, приобретали очертания пальца, кисти, ладони, запястья, локтя, а последнее существо стряхивало сон, широко открывало тусклые голубые глазки, лишенные ресниц, и, уставившись прямо на тебя, беззвучно кричало: «Смотри! Разглядывай! Я здесь в вечном плену! Кто я? Кто я – вот в чем вопрос, кто, кто? Эй ты, там, снаружи, любопытный зевака, не кажется ли тебе, что я – это… ты?»
Рядом с ним, по щиколотку в траве, стояли Чарли, Уилл и Том.
– Как это понимать? – шепотом спросил Уилл.
– Я чуть не… – начал Дуг, но его перебил Том, давившийся слезами.
– Что-то я нюни распустил.
– С кем не бывает, – сказал Уилл, но и у него глаза были на мокром месте. – Тьфу ты, – пробормотал он.
Рядом раздался какой-то скрип. Краем глаза Дуглас увидел женщину с коляской, в которой нечто ворочалось и плакало.
Кроме этой женщины в толпе еще выделялась парочка: молодая красотка под руку с моряком. А у самой воды девчонки с развевающимися волосами играли в пятнашки, увертывались и прыгали, мерили песок резвыми ножками. Их стайка убегала все дальше по берегу, и под трели девчоночьего смеха Дуглас опять повернулся к пологу шатра и к большому вопросительному знаку.
Ноги сами понесли его, как лунатика, прямо ко входу.
– Дуг! – окликнул Том. – Ты куда? Снова эту дрянь разглядывать?
– Хотя бы.
– Делать тебе нечего, что ли? – взорвался Уилл. – Страхолюдины заспиртованные, в банках из-под соленых огурцов. Я домой пошел. Айда, парни.
– Как хотите, – сказал Дуг.
– И вообще, – Уилл провел ладонью по лбу, – голова у меня раскалывается. С перепугу, наверное. А у вас?
– Чего пугаться-то? – сказал Том. – Сам же говоришь: заспиртованные они.
– Пока, ребята. – Дуглас медленно приблизился к шатру и остановился у мрачного входа. – Том, дождись меня. – И Дуг скрылся за пологом.
– Дуг! – крикнул, побледнев, Том в сторону шатра, помоста и банок с невиданными уродцами. – Осторожней там, Дуг! Будь начеку!
Ринувшись было следом, он обхватил себя за локти, чтобы унять дрожь, заскрипел зубами и остался стоять – наполовину в ночи, наполовину при свете дня.
