ТОЛЬКО ОБГОН
(По мотивам мемуаров йийита Гэя)

Среди дорожных знаков различаются предупреждающие, запрещающие и предписывающие. К числу последних относятся стрелки, указывающие: “только прямо”, “только налево”, “только направо”.

В подзаголовке написано “по мотивам”. Я взял на себя смелость первую для земного читателя йийитскую книгу дать в собственном переложении. Для литературы это непривычно, в кино же случается сплошь и рядом. “Борьба миров” по мотивам Уэллса, но перенесенная в Америку середины XX века. “Идиот” по Достоевскому, но герои — японцы и действие в послевоенной Японии. Я сам настороженно относился к этим вольностям “по мотивам”, даже возмущался искажением классиков, обижался за них. И за книгу Гэя я взялся с искренним желанием скрупулезно донести до людей все оттенки смысла, каждому слову найти точнейший эквивалент. И вот что начало получаться:

“— Йийиты, хаффат!

Мы лежали в пахучей грязи, постепенно зеленея, когда я ощутил в пятках знакомое дрожание.

— Неужели Рэй? — дрогнул я.

Да, это был Рэй, весь серый и красно–сетчатый.

— Йийиты, — воскликнул он, — хаффат!”

Вы поняли что-нибудь?

Конечно, можно все это пояснить примечаниями. Сообщить, что дело происходит на планете Йийит, жители ее йийиты, слово употребляется в значении “люди”, а также “друзья”, хаффат — маленькое животное, самка которого имеет обыкновение после свадьбы съедать мужа, подобно нашим паучихам. В переносном смысле — измена, предательство, но не просто измена, а самая подлая, измена под личиной нежнейшей любви. Почему йийиты лежали в грязи? Потому что атмосфера на их планете разреженная, воздухом они не дышат, а кислород получают из воды, обычно из болотной, богатой перегноем и азотнокислыми солями (пахучая грязь). Для отдыха укладываются в ил, чтобы запасти себе кислород и соли на несколько часов, накапливают их в горбу на спине. При этом кровь у них зеленеет; она вообще зеленая, поскольку в гемоглобине у йийитов не железо, а магний, как у наших растений. Посвежевший йийит зеленеет, усталый — сереет, и сквозь кожу у него начинает просвечивать красноватая сеточка сосудов. Надо пояснить еще “знакомое дрожание”. Тут опять виноват разреженный воздух. Звук он проводит плохо, поэтому у йийитов на голове нет ушей, орган слуха у них на пятках. Впрочем, и у нас следопыты ложатся на землю, чтобы уловить дальний топот. Чтобы слышать лучше, йийиты прижимают подошву к твердому грунту. В концертных залах разуваются и вставляют ноги в особые металлические галоши, обычно медные, в кабинетах же у них ради тишины мягкие пробковые ковры. Естественно, йийиты хорошо различают походку, слышат походку (“ощутил… знакомое дрожание”) и сами разговаривают, прижимая пальцы к земле (“дрогнул я”).

Видите, что получилось: целая страница примечаний к шести строкам. Но это еще не беда. В первой главе всегда много примечаний. Дальше читатель входит в материал, новое, незнакомое встречается все реже. Беда в восприятии. Не так уж неразумен был японский режиссер, перенося в Японию сюжет Достоевского. Возможно, он опасался, что антураж чуждой эпохи и страны, старинная мебель, дворцы с колоннами, бороды, эполеты, аксельбанты, рысаки будут мешать японскому зрителю. Вместо фильма о душах человеческих получится изображение экзотического русского быта. Вот я и усомнился: не помешает ли вам следить за сутью повествования зеленая кровь и пахучая грязь. Не будет ли смешно и противно, когда эти зеленокровные с ушами на пятках начнут страдать и любить, как люди. Не лучше ли сменить декорации и написать “по мотивам”, как будто бы о людях, как будто бы о Земле.

Конечно, на самом деле ничего подобного быть на Земле не может. У нас совершенно иная история науки, принципиально иная. Но в личных отношениях какое-то сходство есть, и я не буду искажать суть дела, называя дружбу йийитов дружбой, любовь любовью.

При желании, если это не мешает вам, можете представлять себе мысленно сухоногих, зеленоватых, с подрагивающими ступнями и солевым горбом на спине. Если не мешает.

Итак:

— Ребята, нас продали!

В пыльном сквере, что против Академии космоса, мы сидели на скамейках, вдыхая кислород пополам с пылью, усталые, опустошенные, бездумные, и молча провожали глазами звезду, уносящую наши несбывшиеся надежды.

Несбывшиеся!

Литература любит описывать победителей, тех, кто стоял во главе, с триумфом вернулся домой, получил ордена, премии, лавровый венок и призы, кто на стадионе поднялся на пьедестал почета, заняв место на тумбочке с номером один. Но оставляет без внимания всех остальных — десятых, сотых, тысячных, не прошедших по конкурсу, уступивших на каком-то этапе. В сущности это несправедливо, даже не реалистично писать только о призерах. Чемпионов — единицы, чемпионы — исключение. Правило — кого-то победить и кому-то проиграть; рано или поздно перейти с гаревой дорожки на трибуны болельщиков, чтобы аплодировать более сильным с тоской и завистью (хорошей).

Так вот, призеры уходили в дали на сияющей звезде, сверкавшей даже на дневном небе, а мы, второразрядники, не добравшие проходного балла, сидели в пыльном скверике, провожая глазами счастливчиков.

Мы все были здесь, вся наша компания: Кэй, Лэй и Мэй, озабоченный Юэй — мы считали его стариком, поскольку он уже женился и стал отцом двух писклявых девочек, — братья Сэиты — Сэй Большой и Сэй Маленький — и Сэтта, в которую они влюблены оба, и Пэй — мой закадычный друг, и я — Гэй мое имя, — и, конечно, Гэтта тоже. Не было только Рэя — самого удачливого, самого талантливого, баловня женщин и экзаменаторов, потому что изо всех нас Рэй один получил проходной балл, заслужил право на внимание бардов. Это ему мы завидовали (по–хорошему) и желали успеха, глядя на дневную звезду.

И вдруг Рэй оказался перед нами, бледный, запыхавшийся, с красными пятнами на щеках.

— Ребята, нас продали! — вскричал он. — Они не намерены возвращаться от фей.

Планету невидимых фей звездолетчики открыли случайно. Не туда они летели, не то искали. Но экспедиция была одна из первых, фотонная техника еще не была отработана как следует, отшлифована до блеска. В пути отказывал то двигатель, то автоматика, не вовремя остановили разгон, не вовремя начали торможение, перерасходовали топливо и пролетели мимо цели на высокой скорости, исключающей возможность посадки.

Межзвездные полеты всегда полны драматизма, там речь идет никак не меньше, чем о целой жизни. Та экспедиция была рассчитана на двадцать лет, стало быть, участники посвятили полету всю свою молодость. Подвиг терпения превратился как бы в пожизненное заключение. В перспективе оказались годы в космической бездне… И вдруг впереди по курсу — не известное астрономам тело, одинокая, не принадлежащая никакому солнцу, планета из числа так называемых “космических сирот”. На планете можно запастись топливом — это как бы надежда на бегство из космоса. Два инженера налаживают двигатель. И оба гибнут от лучевых ожогов: самопожертвование для спасения товарищей. Но посадка неудачна, ракета падает и разбивается, для большинства бегство из космоса кончается смертью. Спасаются только четверо, заблаговременно выброшенные катапультой, не нужные при посадке: врач, кладовщик, младший астроном и младший техник Тэй. Именно от него мы и узнали всю историю.

И вот на планете–сироте четверо осиротевших. Вокруг обледеневшие скалы, изморозь, мутные сугробы водяного и углекислого снега. В скафандрах неприкосновенный запас на неделю, но за неделю не восстановишь космический лайнер. Бегство не удалось, одну космическую тюрьму поменяли на другую, пожизненное заключение на медлительную казнь — смерть от удушья примерно через неделю. Если дышать экономнее — через две недели.

Почему они забрались в пещеру? Объяснение простейшее: искали убежище от метеоритов, все-таки хотели оттянуть казнь. Почему именно в ту пещеру? Еще проще: она бросалась в глаза, потому что свод над входом светился. Когда подошли поближе, оказалось, что искрились кристаллы, отражая звездный свет и лучи фонарей. Ну и пусть искрятся, не было оснований уходить от этого убежища, искать другое.

Итак, потерпевшие крушение сидят на каменном полу, уткнув голову в колени. За спиной у них известковые натеки, над головой игольчатые кристаллы, мокрые пальцы сталактитов, а в будущем ничего, кроме нескольких суток затрудненного дыхания, затхлого, кислого, подогретого воздуха, с каждым вздохом теряющего вкус.

У влюбленного все мысли о свидании, у голодного — о столе, у задыхающегося — о воздухе.

— Эх, надышаться бы перед смертью, — сказал кто-то.

И Тэй — он был уроженец побережья — стал думать о морском ветерке. Хоть бы раз пахнул в лицо прохладой, обдал солеными брызгами ветер, пахнущий свежестью, водорослями и рыбой.

Сосед его чиркнул зажигалкой — может быть, на часы хотел поглядеть — и вдруг произнес с удивлением:

— Э, да тут кислород!

— Верно, ребята, огонь.

— Горит, не гаснет!

— Осторожно, осторожно, не снимайте скафандр сразу, могут быть ядовитые примеси.

— А, все равно, сейчас или через неделю.

Тэй сорвал скафандр… и вздохнул. Воздух был настоящий, насыщенный озоном, прохладный и влажный, чуточку соленый, почему-то с легким запахом водорослей и рыбьей чешуи. Тэю даже показалось, что он слышит шум волн.

Немножко сырой был воздух: с пронизывающим холодком, как полагается у моря. И уже через несколько минут сосед Тэя, зябко поежившись, сказал:

— Погреться хорошо бы. Дровишек тут нет, конечно.

— А вот… чем не дрова?

В полутьме прямо перед ними лежала кучка сучьев. И были они совершенно похожи на сосновые, усохшие, ненужные дереву ветки, те, что сами собой отваливаются на ветру и служат топливом всем туристам в сосновом бору.

Костер разгорелся на славу, но питьевая вода из талого льда не получалась: лед здесь был вонючий, метаново–аммиачный, от него несло гнилью и кухонным газом. Путники с огорчением выплеснули котелки с отвратительной жижей. Они еще не знали, что на планете фей надо не действовать, а желать.

— Эх, газировки бы за одну монетку! — вздохнул Тэй.

И увидел стакан возле ног. Обыкновенный граненый стакан, наполненный шипучей влагой. Пузырьки, как и полагается, подскакивали над поверхностью воды.

Четверо разделили газированный нектар по–братски, каждому досталось по глотку.

— Маловато, — сказал доктор. — Еще бы один.

И стакан появился.

— А я бы горяченького предпочел, чайку покрепче, — сказал кладовщик.

И увидел в воздухе стакан чаю.

Путники были ошеломлены. Конечно, подумали о голодной галлюцинации. Но галлюцинировали все четверо, все четверо видели чай, а пил и согревался один. Тэй крикнул:

— Добрые феи, спасибо за угощение, выходите из темноты!

Но инопланетные подавальщицы предпочитали обслуживать своих гостей молча. Гости были слишком измучены, чтобы допытываться, что и почему, решили принимать чудо как факт. Они заказали обеденный стол — и стол появился, накрытый накрахмаленной скатертью, белой с голубыми цветами, в точности такой же, как у матери Тэя. На столе стояли фарфоровые тарелки и фамильная суповая миска в форме каравеллы, лежала горка нарезанного хлеба, пышного, пшеничного, с большими порами, слишком свежего, чтобы ломти получались тонкими. Это все Тэй продиктовал, вообразив обед в родительском доме. А второе каждый заказывал по своему вкусу: баранью отбивную, обжаренную в сухарях, бифштекс под желтым одеялом яичницы, или нанизанный на острые прутья, напористо пахнущий шашлык, или куриные котлеты с топленым маслом внутри и бумажным хвостиком на палочке.

Наевшись до отвала, захотели поспать. Вкусы были еще дорожные, скромные, никто не пожелал роскошной перины. Звездолетчики затребовали привычные раскладные кресла из космических кают, одеяла потеплее, комплекты чистого белья и постелились тут же у костра. Доктор, самый предусмотрительный, попросил еще и палатку, хотя дождя не могло быть в пещере под каменным сводом.

Проснувшись, не поверили вчерашнему. Не может быть такого, приснилось… Но ведь кресла и подушки были налицо, не исчезали. Сохранился ли чудесный дар? Каждый про себя попробовал попросить чего-нибудь: кто — яблоко, кто — пачку папирос, кто — умывальник и зубную щетку. Феи отозвались с готовностью, они как бы дежурили во тьме, все было исполнено незамедлительно.

А там пошло и пошло. Пировали, отсыпались; проснувшись, закусывали. Насытившись, придумывали редкостные блюда: двенадцатицветный пломбир со сливками и орехами, заливное из соловьиных язычков, анчоусы в масле авокадо. Впрочем, экзотические лакомства оказались не вкуснее обычных. Возможно, что феи не умели готовить их, а заказчики не смогли поправить поварих, сами не пробовали ни разу соловьиных язычков.

После третьего пира, когда еда чуть ли не из глаз сочилась, робинзоны занялись благоустройством. Палатку заменили сборным домиком, сначала двухкомнатным, потом пятикомнатным, с личными спальнями и общей столовой. Сказали: “Да будет свет”, подвесили к своду пещеры сотню люстр. Как же засверкали, заискрились в их лучах бесчисленные кристаллы! Волшебная пещера фей оказалась не так уж велика, с полкилометра длиной, шириной не больше двадцати метров — примерно один гектар каменных глыб, столбов, натеков, сосулек. Камни выглядели живописно, но неуютно. Новоявленные сибариты решили благоустроить и украсить пещеру: заказали феям растительность — цветочные клумбы, ягодник, фруктовый сад и десять соток дикого, запущенного леса с мхом, плесенью и трухлявыми поваленными стволами. Трухлявость тоже была выдана безупречная, с тысячами личинок и муравьев под ржавой корой. И ржаное поле было в четверть гектара, и жаворонки над ними — для бодрого утреннего хора.

А что бы придумать еще?

Нечего!

Сытые и отоспавшиеся путешественники заскучали. Стали вздыхать. Хорошо бы домой — к женам и детишкам. Или к невестам, к девушкам — у кого не было семей. И пресной показалась вычурная еда, пустым пятикомнатный дом, слишком тесным псевдолес и квазиполе. Одно осталось в голове: домой, домой, на родную планету!

К сожалению, феи не воспринимали прямого приказа: “Доставьте меня домой!” То ли могущество их не распространялось на космические просторы, то ли не хотели они расставаться со своими гостями. Пришлось загрузить их громоздкой технической работой: дать наряды на стенки для ракеты, на аппаратуру, агрегаты, приборы, припасы… И начать это все с крана грузоподъемностью в девять тонн.

И конечно, требовалось топливо. Вообще-то топливом для фотонного звездолета могло служить любое вещество, любые атомы. С базы ракета стартовала, нагруженная чугунными чушками, но феям были заказаны чушки из золота. И не без технического основания. Ведь золото плотнее железа, стало быть, компактнее, требует меньше места на килограмм веса, а выдает тот же килограмм фотонов. Кроме того, золото, подобно свинцу, хорошо поглощает лучи, служит надежной защитой от радиации. И плавится золото легче, требует меньше тепла для подачи в двигатель. Но самое главное — золото есть золото: всеобщий эквивалент товаров, мандат на изобилие, силу, власть, наслаждения и почет, чековая книжка на исполнение желаний любых, в том числе и тех, которые не входили в ведение фей.

Естественно, Тэй и его спутники рассчитывали не все золото сжечь в пути, тысячу–другую слитков сэкономить. И долгое возвращение их превратилось в испытание жадности. Экономить было можно только за счет малой скорости, а малая скорость отодвигала срок прибытия. Сохраняя золото, путники платили днями своей жизни. Альтернатива: либо нечего будет тратить, либо некогда будет тратить. И видимо, скупость побеждала. Ракета могла бы вернуться и раньше, в пути провела лишних пять или шесть лет. И из четверых к финишу прибыл только один, самый молодой по возрасту — Тэй. Прибыл уже стариком, но с тремя тоннами нерастраченного золота.

Все равно сила, власть и почет ему не достались. Торговый дом “Космос и К°” наложил арест на золото, заявил, что это остатки топлива и механик обязан сдать их. Даже иск еще предъявили Тэю за перерасход горючего. Адвокаты же Тэя в суде доказывали, что топливом можно считать только чугун, загруженный при старте, и он был израсходован полностью, а золото закуплено иждивением команды и является собственностью команды, Тэя в первую очередь. Одна инстанция решала так, другая — иначе. Сам Тэй умер, заблудившись в чащах кассаций и апелляций. Кажется, наследники его ведут тяжбу по сей день.

Не в золоте суть. Тэй привез мечту. Есть, оказывается, где-то на небе уголок, где исполняется “хочу”. Все, что в практической жизни требует терпеливого накопления, долгих лет ожидания, там дается запросто. И разговоры о том, что я купил бы, если бы выиграл десять тысяч по лотерее (в какой семье они не ведутся!), сменились новейшим вариантом: что я затребовал бы на месте Тэя? Каждому казалось, что он был бы гораздо умнее, не тратил бы силы фей на соловьиные язычки, на детали к подъемному крану тем более.

А что заказали бы вы?

Возьмем нашу компанию — с инженерно–космического. Принято считать, что студенты — народ развеселый, в кармане у них пусто, а голова набита идеями и ничего им не нужно, кроме идей. Но все-таки у каждого есть и осязаемые мечты. Пэй, к примеру, вздыхает о библиотеке старинных книг. Ему все кажется, что древние знали что-то сверхмудрое о жизни. Надо только разыскать нужную книгу, выучить наизусть — и сам станешь сверхмудрым. Братья Сэиты хотят иметь спортивный зал на ферме своего отца. Если будет зал, они смогут заниматься часок после работы и станут знаменитыми акробатами, возможно, даже бросят инженерное дело, которое так туго лезет в голову. Рэй мечтает о стильной квартире, ему зачем-то нужны занавески красного бархата и рояль из черного дерева, а на стенах портреты великих артистов с небрежной надписью: “Рэю, дружески” или “Рэю на память о задушевных беседах”. Пусть каждый входящий, каждая входящая в особенности, сразу бы видела, что здесь живет незаурядный, душевно тонкий человек. А что сегодня видит студентка, забежавшая к Рэю в общежитие одолжить трешку до стипендии? Четыре неубранные койки с казенными одеялами, корки и недоеденную колбасу в бумажке на столе. Что она слышит? Громкий шепот: “Ребята, ко мне пришли, поболтайтесь в коридоре полчасика!” Располагает к интимности такая обстановка?

Ну а Гэтта? Я знаю, что заказала бы Гэтта: кресло на колесиках для парализованной бабушки, новое пальто обеим сестричкам, маме электрическую кухню–чудо, которой можно поручить приготовить обед из трех блюд: нельзя париться целый день у плиты с маминым сердцем. А после всего, когда и бабушка, и сестры, и мама будут совершенно довольны, Гэтта возьмет у фей шубку, короткую, на две ладони выше колен, но из настоящего меха, темно–бурого с благородной сединой, натурального, который так ласково гладит щеки.

Что же касается меня, я дольше всех надоедал бы феям. Дело в том, что я люблю делать подарки — все равно кому, незнакомым тоже. Меня дразнят Дедом Морозом, потому что у меня всегда полны карманы карамелек и солдатиков. Ну и что тут постыдного? Люблю смотреть, как загораются глаза у какого-нибудь замурзанного карапуза, когда ему преподнесешь подтаявшую конфету, размазанную по липкой обертке. Малыши скромный народ, их легко обрадовать. И еще хотелось бы мне посмотреть, как загорятся глазищи у одной девицы, если ей принести куцую шубейку с сединой на ворсе. Воображаю себе… могу только воображать. Если бы я три года откладывал всю стипендию целиком, как раз набрал бы на шубку. Вот ее-то я и заказал бы феям. И еще было у меня эгоистическое желание, признаюсь. Мне хотелось, чтобы я попал к феям первым, раньше других йийитов, мог бы сообщить их желания феям и выдавать потом подарки. Желание эгоистическое и, в сущности, неправомерное. Ведь я был бы только посредником при таинственных изготовителях, получал бы благодарности, предназначенные невидимкам.

Что говорила о феях наука? В свое время я собирал вырезки, накопил больше двухсот статей из специальных, научно–популярных и общих журналов и газет. Две сотни статей, две сотни мнений! Впрочем, все они сводились к двум основным:

1. В пещере Тэя имеются особые вещества, минералы или горные породы, обладающие специфическими феерическими свойствами, которые проявляются в способности улавливать парапсихологическую информацию и на основе ее создавать из окружающих атомов материальные предметы.

2. В пещере Тэя, в ее воздухе или в стенах, обитают некие существа “феиды”, которые для ознакомления с прибывшими инопланетянами или для иных непонятных целей записывают пара–психологическую информацию и на основе ее создают из окружающих атомов материальные предметы.

Либо вещества, либо существа. Пожалуй, не надо было быть ученым специалистом, чтобы выдвинуть эти два предположения. Не было недостатка и в скептиках. Скептики твердили: “Галлюцинация или Дезинформация!” Обман чувств или обман слушателей! И ссылались на отсутствие доказательств: устный рассказ Тэя, и больше ничего. Правда, были золотые слитки… Но ведь золото можно добывать и не таким чудесным путем. Скептики полагали, что Тэй открыл где-то богатое золотом небесное тело и скрывал его местонахождение, чтобы не обесценить свое сокровище. Самые подозрительные намекали, что месторождение было в каком-нибудь банковском сейфе на планете Йийит. Совершив ограбление, команда два десятка лет возила слитки по космическим далям, ожидая, чтобы преступление забылось. Попутно стреляли друг в друга, чтобы росла доля оставшихся. Даже фильм был поставлен на эту тему… и пользовался успехом.

Тэй утверждал, что у него есть и записи, и кинолента, но показывать не соглашался, пока ему не вернут слитки. Получалось, как в детском споре: “А у меня есть настоящий пистолет”. — “Врешь!” — “Не вру”. — “Покажи!” — “Не покажу”. — “Значит, врешь”. — “Нет, не вру” и т. д.

Люди религиозные поверили Тэю сразу и безоговорочно. Проповедники во всех церквах объясняли, что чудо пещеры Фей давным–давно предсказано и описано в священных книгах, что это всего лишь новое проявление всемогущества божьего. В книгах сказано, что есть на небе рай, где награждаются праведники. Вот и нашелся вход в рай. Впереди еще и не такие чудеса. Сомнений у проповедников не было и доказательств тоже. У религии вообще с доказательствами туго, там больше бьют на доверие. Любое свидетельство, самое неосновательное, в цене. Было видение во сне — и то хорошо. А тут рассказ живого свидетеля, современника, да еще звездолетчика.

Впрочем, и среди атеистов было не так много скептиков. Понимаете, очень уж хотелось поверить Тэю. Заманчиво было думать, что мечты исполняются где-то. Хотелось верить — и верилось. Джэй — старая лисица — понял это из первых. Пока там в сенате спорили, отпускать ли средства или не отпускать на новую экспедицию, Джэй основал акционерное общество на паях под названием “Благочестивые паломники” и объявил, что каждый пайщик сможет попользоваться дарами фей, минералов или божьих ангелов — дарами пещеры, короче говоря.

Естественно, никакой флот не мог бы поднять всех желающих. Поэтому в уставе было записано, что пайщики имеют право заказать феям что угодно на сумму своего вклада. Акции же были дешевые, доступные каждому, и оплачивать их можно было не только деньгами, но и материалами и своим трудом. Даже такое правило было введено, либеральное: деньги считаются из расчета один к одному, материалы — по двойной цене, а труд — по пятикратной. Вот и потянулись к Джэю толпами бездомные безденежные голоштанники, все, кто мог предложить только руки и спину. И среди тысяч и тысяч записались в пайщики Пэй, Рэй, Юэй — вся наша компания. Записались и практически бросили учебу даже. Очень уж хотелось наработать побольше трудовых акций. Тем более что наш труд ценился высоко. Мы были студентами старшего курса в инженерно–космическом, почти инженерами, и работали на Джэя инженерами. В результате очутились в первой сотне акционеров. А первый десяток по уставу мог рассчитывать на место в ракете. Одно время мне казалось, что я вот–вот дотяну до первой десятки: мой пай был семнадцатым. Я уже ходил по комиссионным, присматривал шубку с седым ворсом. Но потом меня и всех нас обогнал Рэй. Тут особое обстоятельство сыграло роль: Рэй водил грузоле–ты в космос, на монтажную базу, и в пути свел знакомство с Джэттой, единственной дочерью старика Джэя. А наш Рэй парень не промах. В общем, посовещавшись, мы все перевели свои паи на Рэя, сложились и обеспечили нашему представителю место в ракете.

Три дня назад Рэй простился с нами, улетел на последнем грузоле–те, на том, что увозил заказы пайщиков. Я сам видел эти списки — громаднейшие фолианты с графами: фамилия, размер пая, заказ, заказ, заказ… На каждого пайщика строка, иногда две, иногда целая страница, всего около миллиона страниц. И вот ушла в космос эта библиотека, энциклопедия затаенных желаний, тайных и явных надежд. Ушла, стала звездой на дневном небе. А миллионы уповающих провожали ее миллионами вздохов, мои товарищи в том числе. Вздыхали, но думали: “Там Рэй, наш собственный делегат. Мечты в надежных руках”.

И вдруг этот делегат вбегает в скверик, растрепанный, бледный, с красными пятнами на щеках.

— Ребята, нас продали!

И протягивает скомканное письмо.

“Дорогой мой, ненаглядный, любимый, радость моей жизни!

Прощай навеки, прощай навсегда–навсегда!

Я обливаюсь слезами, не соображаю ничего, еле вижу буквы, прости за мои каракули. Все произошло так неожиданно. Час назад я ничего не знала, приехала на проводы… И вдруг папа объявил, что я лечу, а ты не летишь, что он внес за меня пай в пять раз больше твоего… И мы не увидимся никогда–никогда!

Конечно, у папы все давным–давно было рассчитано, предусмотрено и подготовлено. Папа умница, он величайший комбинатор мира, только о сердце дочери ему некогда подумать. Папа купил у Тэя право один–единственный раз посмотреть пленку, убедился, что все про пещеру абсолютная правда, и решил сделать ставку на фей. И еще папа заплатил Тэю в три раза больше, чтобы он никому–никому не показывал свои фильмы. Заплатил, но такие расходы всегда оправдываются. Другие сомневались и жмотничали, а папа один играл наверняка. Он вложил все свои миллионы в фей, оказался выше всех других пайщиков в сорок раз, и он один мог назначить весь экипаж, всех пассажиров. И он вписал маму и меня, и генерала Цэя, и еще трех майоров для охраны, и жену геолога, и жену физика, и жену штурмана, и семьи инженеров, чтобы все служащие всегда и везде стояли за папу. А семьи брать надо, потому что мы не вернемся. Папа говорит, что он не извозчик и не Сайта Клаус. Его амбиция не в том, чтобы возить подарочки нищим — шесть лет туда, шесть лет обратно, — тратить на это свои последние годы. Папа говорит, что остаток жизни он хочет прожить в свое удовольствие, а не мотаться по космосу туда и обратно. А я ужасно рыдала и просила взять тебя тоже. Но папа очень сердился, топал ногами и кричал, что я дура, сама не понимаю своего счастья, что он выдаст меня замуж за солидного и богатого человека, такого, как генерал Цэй, я еще благодарить его буду. Но я ни за что, ни за что не стану женой этого плечистого солдафона, я люблю тебя и только тебя, мой кудрявый, ясноглазый. Те наши святые часы в рубке — это счастье всей моей жизни. И я плачу, думая о тебе, и целую тебя тысячу раз, и целую каждую букву этого письма, которое будут держать твои сильные руки. Я так хочу к тебе, хотя бы проститься с тобой, но папа меня не пускает. Говорит, что нипочем теперь не пустит, когда я знаю его тайну. Но я все равно перехитрила его, я попросила прислать мою горничную с платьями, а на самом деле я отдам ей все платья, чтобы она передала тебе это письмо. Не знаю, на что я надеюсь, просто я люблю, люблю, люблю и хочу быть твоей, только твоей и ничьей больше. Прощай, мой любимый, славный. Помни обо мне хоть немножечко.

— Все-таки это не настоящая любовь, — сказала толстушка Сэтта. — Если бы она любила всерьез, нашла бы способ убежать.

А мы, остальные, думали не про любовь. Подлость потрясала нас, неизмеримая гнусность, жившая рядом с нами. Нет справедливости на этом свете. Остро нужен, просто необходим был нам, безбожникам, бог, чтобы громом поразить Джэя — эту мразь в образе йийита.

— Своими руками разорвал бы! — сказал Сэй Большой, тот, что работал в партере, брата своего держал на вытянутых руках.

А Сэй Маленький только зубами скрежетал, думая об украденном спортзале.

— Что делать будем? — спросил Пэй, глядя на меня.

Библиотека его развеялась в небе, мудрость древних еще не была впитана, а в житейских делах Пэй полагался на меня.

Я и сам не знал, что делать. Я только жалел бедняков, которые отдали свои последние гроши и последние силы, чтобы записать надежду в бесполезные книги пожеланий.

— Может быть, я зря разболтал вам, ребята? Может быть, надо скрыть письмо? — сказал Рэй неожиданно. — Пусть люди надеются! Пусть хотя бы радуются, надеясь! Ведь сделать-то ничего нельзя. У Джэя единственный звездолет, новейший, лучший, его не догонишь.

— Лгать, обманывать, сеять напрасные надежды? Чем же это лучше религии, Рэй?

— Но какой толк, Гэй, от твоей горькой правды?

— А нельзя ли догнать их на ракете Тэя, ребята?

Это Гэтта спросила. Пока мужчины сетовали и разглагольствовали о принципах, девушка искала выход.

Возражения посыпались градом: у Тэя старая галоша, мощность ее ничтожна — сто граммов фотонов в секунду, у “Благочестивых паломников” — килограмм в секунду. И новенькое оборудование, и аппараты, и лучшие специалисты, и они уже в пути, набирают скорость, у них форы несколько месяцев.

Но другого звездолета не было на планете Йийит. У ракеты Тэя двигатель маломощный, но зато и масса малая, ускорение получается примерно одинаковым. Если нет новейшего оборудования, можно обойтись старым. Специалисты? Мы сами специалисты. Фора? Нагоним. Неужели дадим уйти преступнику?

А главное, стояла перед глазами у меня очередь: видел я этих старушек, робких женщин в стираных платьях, старательно и благоговейно вписывающих свои пожелания в книги напрасных надежд.

— Ребята, надо разбиться в лепешку, — сказал я. — Разбиться, но обогнать “Паломников”, прибыть к феям раньше. Для такого дела жизни не жалко.

— И мне, — сказала Гэтта.

— И мне, — присоединился Сэй Большой. — Жизни не жалко, чтобы раздавить этих идиотов, на части их разорвать.

— И мне… чтобы опередить их, — сказал Рэй.

— Ребята, давайте дадим клятву. Пусть это звучит напыщенно, но поклянемся не думать о себе, о дипломе, о личных делах, о любви, пока справедливость не будет восстановлена.

— Клянемся!

Пэй протянул мне руку, и Рэй, и Сэиты… и Юэй после некоторого колебания, и девушки тоже. Повторяли за мной как заклинание: “… Не отвлекаться, не учиться, не любить…”

— А ты сумеешь не любить ничуточки? — спросила Гэтта лукаво. И Юэй добавил:

— Мне, как женатому, исключение. Клятва жене была дана раньше. О своей троице я обязан думать.

Клянемся!

Пустым звуком была бы наша клятва, если бы не поддержали ее миллионы — оскорбленные и взбудораженные пайщики.

Казалось бы, все, что могли, отдали они ради мечты. Нет. Снов нашлись и вещи, и силы, и даже гроши какие-то для снаряжения второго звездолета, обновленной и переделанной ракеты Тэя.

Рэй предлагал назвать ее “Лидером”. Пусть самое имя говорит о нашем намерении прийти первыми.

Сэиты предпочитали “Возмездие”.

— Ведь гнев оказался сильнее мечты, — говорили они. — Ради подарков люди давали деньги с расчетом, что-то припрятали на черный день, а во имя мести несут последнее.

А по–моему, не месть и не гнев вдохновляли людей, а чувство истины, жажда справедливости. Я хотел, чтобы ракета называлась “Справедливость”. И меня поддержало большинство.

Во имя справедливости был изменен и устав пайщиков. Ведь это не так уж правильно, чтобы больше всего подарков получали самые богатые, самые ученые и самые сильные, способные лучше и дольше трудиться. Как раз наоборот: бедным, неученым и слабым требуется больше. И совсем уж несправедливо, чтобы ничего не получали дряхлые, немощные и больные, неработоспособные. Мы объявили, что наша “Справедливость” принадлежит всем–всем жителям планеты до единого. И так как всем–всем–всем невозможно привезти подарки, мы записали в устав, что подарков не привезем никому, а задача наша — раскрыть тайну пещеры. Пусть такие пещеры построят во всех странах, общедоступные, как питьевые фонтанчики на перекрестках.

“Не пайщикам — всем подряд!” Возможно, из-за этого лозунга мы собрали меньше денег (от богатых ни гроша), но гораздо больше честного труда. Паев у нас не было, но не было и дутых работников, которые болтались бы на глазах десятников, чтобы получить отметку об отработанном дне. Обошлось без лодырей, и обошлось без учетчиков. Думаю, что мы остались в выигрыше.

Очень помогло и то, что работа делалась повторно. Мы получили готовую оборудованную базу — космический док, где строился “Паломник”, получили все мастерские с остатками материалов, обученных инженеров и обученных рабочих. И унаследовали готовый набор решений: схемы управления, двигателя, рулей, системы наблюдения, обеспечения и прочее. Ничего не пришлось изобретать принципиально нового; мы только приспосабливали, “привязывали” чертежи к корпусу скромной ракеты Тэя. Допустим, требуется рубка управления. “Рэй, вспомни, как была устроена рубка в “Паломнике”. Оборудуется медицинский кабинет. “Рэй, вспомни, как выглядела клиника на “Паломнике”. “Сэтта, ты монтировала антенны, вспомни…” “Юэй, ты делал расчеты, вспомни!..” Рассеянные авторы знают, что потеря рукописи — не катастрофа. Восстановить ее — не удвоенная работа. “Паломник” строился четыре года, нашу ракету мы оборудовали за четыре месяца.

И справились бы еще быстрее, если бы нам не ставили палки в колеса. Львиную долю времени у нас отняли бюрократические барьеры. Целый месяц (месяц из четырех) прошел, прежде чем нам разрешили использовать ракету Тэя. Недели, недели, а не часы проходили, прежде чем нам выдавали со складов без дела лежащие аппараты. Есть скафандры на складах — нет разрешения на выдачу. Вольфрам и германий есть на заводах — нет разрешения на выдачу. Увязки, утверждения, ассигнования, сомнения, запросы, проверки… Не сразу мы поняли, что у Джэя остались сочувствующие в сенате. Да, он обманул их тоже, но богачам этот обман не казался подлым. Лживая реклама, дутые акции, бегство от пайщиков, мнимое банкротство — все это соответствовало биржевым обычаям. С точки зрения спекулянтов, Джэй блефовал по правилам игры. Сегодня он обыграл их, завтра они отыграются на других простофилях. Практически уже отыгрались, ведь бегство Джэя повысило акции всех оставшихся фирм. Стало ясно: подарков от фей не дождешься, магазины не обойдешь мимо; и все товары повысились в цене. И вообще жулик Джэй был душевно своим для сенаторов, мы же с лозунгом “Феи для каждого” выглядели чуждыми и опасными уравнителями. Сегодня — “Феи для всех”, завтра — “Земля для всех, заводы, банки, железные дороги для всех”. А где же права рождения, завещания, текущего счета, наследственного имущества? Всем выполняются все желания! Но ведь это разорение для фабрикантов белья, игрушек, туфель и пулеметов. Нет уж, пусть себе Джэй флиртует с невидимыми красавицами, а на планете Йийит все останется по–прежнему: деньги, покупка, продажа и прибыль, нищие с дырявым карманом и чековые книжки у богатых.

Так вот, когда мы поняли все это, пришлось заговорить вслух, прямиком. Юэй оказался мастером такого разговора. У него была практическая сметка озабоченного отца семейства, перегруженного, замороченного, не имеющего лишнего времени на словесную шелуху. Он сразу ухватывал суть. Толкуют ему велеречиво о бережливости, ответственности, коллегиальности, демократичности, необходимости согласовать, утвердить, апеллировать и проверить, а он в ответ одно:

— На сколько дней мы отстанем из-за проверки? Вы стараетесь ускорить или замедлить старт? Ускорить, безусловно! (Кто же признается, что тормозит намеренно?) Тогда не мешайте нам спешить, выдавайте материалы авансом и проверяйте задним числом.

А если проволочки продолжались, Юэй выходил прямо на балкон парламента и кричал толпе:

— Сенаторы медлят. Мы с вами потеряли еще три дня.

И на площади собиралась демонстрация. На плакатах писали: “Экономьте время!”, “Довольно слов!” и “Да здравствует справедливость!” и даже “Справедливых — в сенат!” Так что в конце концов президент однажды сказал на закрытом совещании:

— Ну их к черту, этих “справедливых”, господа! Пусть проваливают в космос. Туда и обратно — двенадцать лет, на пути метеориты, радиация и прочее. Бог даст, не вернутся. А если и вернутся, передышка наша, двенадцать лет поживем спокойно без смутьянов в своей стране.

Почему-то все президенты мира уверены, что бедняков смущают смутьяны, а не бедность.

После этого выступления ворота складов открылись для нас, только поспевай принимать продукцию. И проверять. Вдоволь подсовывали нам гнилья и брака. Видимо, не очень надеялись на нечаянные метеориты, хотели подбавить приключений с авариями. И мы не всегда проявляли должную требовательность, стремясь отчалить поскорее. Лишь бы отчалить, там исправим.

Не налажено автоматическое управление? Обойдемся, будем управлять вручную. Неисправен радиотелескоп? Пока обойдемся, в пути исправим сами. Не можем подыскать опытного геолога? Обойдемся, изучим геологию по книгам. Лишь бы стартовать, оставить Йийит за кормой, набирать километры, километры, километры…

И, вздыхая, мы смотрели на табло, где светились неподвижные нули. Ноль пути, ноль скорости, ноль ускорения, и после запятых одни нули.

Помню последнюю неделю перед стартом — семь суток бессонного безумия. Мы на базе. Перед глазами какой-то абстрактный пейзаж: треугольники и квадраты, пересеченные диагоналями на черном фоне. Как будто решается задача по геометрии на классной доске. Так выглядят фермы космического монтажного дока, обходящего Йийит по дальней орбите. К сквозным клеткам ферм прилепилась металлическая акула, жадно распахнувшая пасть. И сплошным потоком плывут в ее чрево баллоны, мешки, бутыли, тюки, ящики, ящики, ящики. Не кантовать, не бросать, не переворачивать! Почему не кантовать, что внутри — разбираться некогда. Ладно, в пути рассортируем, время будет. Лишь бы отчалить поскорей!

Я в скафандре с двумя наушниками, как полагается. Правый — мой личный, для персонального вызова; левый настроен на общую волну, и в нем сплошной гул: “Куда смотришь, черт?”, “Вира помалу!”, “Осторожно, ногу!”, “Внимание, радиограмма из центра!” Срок назначен, названы часы и минуты, но еще ничего не готово, не погружено, не разобрано… Где лекарства, где инструмент, где навигационные приборы? Ладно, потом, в пути будет время, разберемся как-нибудь. Отказался лететь врач? Что с ним? Заболел или струсил? Ладно, обойдемся. Народ молодой, авось болеть не будем. Нет автоматов обслуживания? Обойдемся, народ крепкий, неизбалованный, обслужим сами себя, руки не отвалятся. Нет памяти для вычислительной машины? Обойдемся, сами смонтируем, запомним, запишем результат на бумажке. Лишь бы отчалить скорее, лишь бы набирать километры, догонять наконец, догонять!

Доходит до слуха, что наши противники в сенате не успокоились. Отменить старт нельзя, народ не допустит. Но возникла идея заменить экипаж. Дескать, мы молодые, неопытные, горячие, нам нельзя доверить звездолет. Но нет веры людям доверенным, угодным сенату, поводят–поводят корабль по космосу и вернутся под предлогом аварии. Всегда же можно найти предлог. Вопрос о новом капитане уже внесен в сенат. Надо спешить, пока они не отменили старт. Скорей, скорей, скорей! Что там еще не погружено? Запасной локатор? Обойдемся без запасного. Юэй, старший, ты уже заготовил прощальную речь?

Юэй заготовил… но только для троих слушателей: для круглолицей жены и круглолицых дочурок с круглыми от любопытства глазами.

— Трудно тебе придется, Юя, — говорил он, держа жену за руку. — Но ты уж потерпи, ради такого дела всем надо терпеть.

— Потерплю, — отвечает она, — деваться-то некуда. Вот у меня два якоря–анкерка, два залога терпения и верности.

А “залоги” только глаза таращат. Всё им удивительно, всё непонятно, и страшновато, и привлекательно. Очень уж много грохота и мелькания вокруг.

Передо мной тоже глаза, голубовато–серые глаза Гэтты. Куда ни повернешься, ее глаза. В них напряженное ожидание, немой вопрос: “А ты мне что скажешь, прощаясь?”

“Гэтта, родная моя, ты же знаешь, что я люблю тебя, люблю так, что в груди жарко”.

— Да–да, сюда кладите и крышкой кверху обязательно…

“Гэтта, сказать тебе о любви вслух, всеми словами, а потом что? Ведь расстанемся-то на двенадцать лет. Юя будет ждать, вынуждена ждать, у нее два якоря в юбочках…”

— Да–да, и седьмой, и восьмой номер кладите. Десятый? А где же девятый? Опять некомплект!

“О чем это я? Да, Юя обязана ждать, но ты же девушка. Имею ли я право сказать девушке: “Жди меня двенадцать лет и, если я вернусь живой…” Все равно ты забудешь меня. Наверное, без этих слов легче забыть”.

Но серые глаза настаивают, серые глаза просят и требуют. Они считают, что Гэтта сама решит, что легче.

— Послушай, Гэтта…

Что это? Вспышки! Скачущие лучи! Похоже на лазерную перестрелку. В наушниках слышу: “Именем закона!” Чей-то надрывный крик: “Справедливые”, отчаливайте, вас хотят арестовать!” И сразу же: “Братцы–монтажники, не допустим полицию! Да здравствует справедливость!”

Юэй соскакивает с трибуны, отталкивая испуганную жену. Кидается ко мне:

— Гэй, где оружие? Никого не подпускай, стартуем немедля!

Откуда я знаю, где лучеметы? В отсеках, в ящиках, на стеллажах? В пути хотели разобраться. А вспышки все ближе, ближе, в нашем распоряжении минуты. Отцеплять конвейер некогда, я отсекаю его лучом и сбрасываю ближайшие ящики в пространство. Медлительно сдвигаются тяжелые створки грузового зева. А Гэтта, а Сэтта — провожающие, — они же на корабле! Ну и пусть летят с нами, не гнать же их под лучеметы.

— Сэиты, вы уже внутри оба? Рэй, заходи.

И тут полиция пускает в ход большой луч. Это мгновение, и в памяти остается только один кадр, неподвижный. Я вижу ферму, рассеченную наискось, — так режут колбасу. Алые, как бы облившиеся кровью, оплавленные обрубки балок, несколько скорченных опаленных фигур монтажников, их общий вопль в моем левом наушнике, Юя с протянутыми руками, руки протянуты, но девчушек держат крепко, а в двух шагах от нее Юэй, рассеченный лучом надвое, мертвый. И мертвой рукой он мне показывает на шлюз.

Всего одно мгновение… Я рассказываю куда дольше. Даже движения не запечатлелись в памяти, осталась как бы фотография. Я вскочил в шлюз. Не кинулся к нашему капитану, не мог ему помочь. Ведь мы же были в безвоздушном пространстве, где даже маленькая дырочка в скафандре означает смерть.

Палец Рэя на кнопке:

— Все готовы? Даю старт!

Конечно, герметичность не проверена, но мы же в скафандрах, герметичность можно проверить потом.

Зал наполняется дрожью и шелестящим свистом. На обзорном экране тотчас же гаснут вспышки. Преследователи в панике, знают: сто граммов фотонов — не шутка. Бушует снаружи испепеляющий радиоураган. И наши враги, и наши защитники наперегонки спешат в укрытия. Наклоняются обрубленные балки на экране. Это док отводят в сторону, подальше от нашего лучевого потока. Рэй ведет ручку по реостату, дрожь становится мельче, ровнее, свист превращается в монотонный гул…

— Летим, ребята!

— Неужели летим?

Обзорные экраны ничего не могут сказать, на экранах звезды и звезды. А вот на табло видно, как самые последние нули, те, что после запятых, дрогнув, сползают вниз, на их место просовываются единички.

Признаюсь, даже гибель товарища, даже сочувствие его вдове не могли угасить всю торжественность этой минуты.

По–моему, это была лучшая минута в моей жизни.

Старая поговорка гласит: “Нет хуже — ждать и догонять”. Увы, мы были поставлены в это неприятное положение. Целый месяц добивались разрешения снаряжаться, три месяца снаряжались, ждали и ждали старта. А преступный “Паломник” все это время уходил, набирая фору, успел оторваться от нас на 20 световых суток, развил скорость около 0,3 с — девяносто тысяч километров в секунду. И пока мы ликовали, глядя, как выползают на табло самые первые километры — первый, второй, третий, “Паломник” все удалялся, прибавляя по 90 тысяч километров ежесекундно. Он превосходил нас в пройденном пути, превосходил и в темпе, увеличивая разрыв почти на треть световых суток каждые сутки. И единственная наша надежда была на темп увеличения темпа — на вторую производную, говоря математическим языком; на то, что капелюшечная наша скорость растет быстрее, чем у удирающего гиганта.

Но темп увеличения темпа, вторая производная пути, если вам так понятнее, диктует вес путника… Взявшись догонять, мы навалили на себя добавочный груз, двойной, сразу же со старта.

Казалось, велик ли подвиг — двойной вес. До четырехкратной перегрузки — до 4 g, говоря языком физики, — дотягивают любые самые нетренированные люди. Сильные, опытные летчики управляют пикирующим самолетом при 8 и 10 g. На центрифугах чемпионы выносливости выдерживают 12 g и более. Но ведь там испытание продолжается секунды, минуты, а мы перегружались на месяцы. Удвоенный вес. Наши юные подруги стали матронами по семь–восемь пудов каждая. Девять и десять пудов тянули мужчины. Сэй Большой таскал тринадцать. У каждого как бы еще один человек на плечах. Мы приобрели одышку и отечные ноги, не бегали, а переступали, не вскакивали со стула, а выпрямлялись, кряхтя принимали вертикальное положение. И невольно оглядывались все время, нет ли рядом кресла, нет ли койки, чтобы свалить на нее свои пуды.

— Мужайтесь, ребята! Потерпите ради справедливости!

К сожалению, нужно было не только терпеть, но и работать: разбирать и размещать по местам все эти ящики, мешки, пакеты, сваленные кое-как, где попало в суматошные часы предотъездной спешки. Но сейчас ящики, мешки, пакеты, баллоны, бутылки и все прочее весили в два раза больше. Подавленные собственными пудами, мы таскали отяжелевшие вещи. И кляли “этих идиотов” (самих себя), которые пришивают пуговицы к шубе на морозе. Столько раз мы твердили перед вылетом: “В пути будет время, разберемся”. Да, времени здесь хватало, но сил мы тратили втрое, вчетверо больше.

Впрочем, сие не от нас зависело. Мы с радостью пришили бы пуговицы заблаговременно — обстоятельства не позволили.

— Рэй, а на “Паломнике” тоже таскают грузы вручную?

— Там, ребята, роботы–грузчики с лапами–домкратами.

— Эх, нам бы хоть один!

— Веселее, братва, улыбочки на лицо! Планета смотрит на нас в телескопы. Гэй, у тебя уныло–длинный нос. Подрежем ножичком? Все легче, вес поубавится.

Только вечером мы давали себе передышку — от ужина до полуночи, чтобы дух перевести, лечь в кровать — и заснуть при нормальной тяжести. Собираемся за столом и первым долгом глядим на табло. Сколько прошли? Два световых часа, все еще в пределах родной планетной системы. Ну а “Паломник”? Двадцать три светодня отмахал, еще трое суток отыграл у нас. И со скоростью тоже: у нас — две сотых скорости света, у них — 0,34 с, в семнадцать раз больше. Ничего, ребята, ничего, нос вешать незачем: ускорение выше у нас, вторая производная в нашем кармане.

На самом деле все это на табло читалось косвенно. Ведь прямые данные мы получали с опозданием. Свет от “Паломника” шел со скоростью света, попадал в наши приборы через двадцать три дня. Но я не буду всякий раз упоминать: “По расчетам, по расчетам…”

Вторая производная у нас в кармане, когда-нибудь мы обгоним. И тут же, победив “Паломника” мысленно, мы начинаем спор о методах изучения пещеры Тэя, о природе фей. Существа или вещества? Есть у нас сторонники феодальной теории, есть и сторонники феерической. Первые изучают линкос, психологию, философию истории; вторые увлечены анализом, возятся с призмами, вымеряют спектральные линии, обжигают пальцы кислотами, изучают оттенки цвета.

— Надо доказать наглядно, что мы существа с развитой нравственностью, — говорит Гэтта, главная феидистка.

А мы с Пэем убежденные фееристы, мы придумываем опыты, которые сумеют выявить границы чудотворных возможностей пещеры. Ведь границы возможностей дают намек на механизмы волшебства. Допустим, перед глазами возникает текст. Если в минуту появляется сотня знаков, видимо, печатание идет вручную, если тысяча знаков — вероятно, работает диктофон, если миллион знаков — идет лента с записью.

— Сколько подарков изготовляли феи в секунду, ты не слыхал, Рэй?

Рэй у нас главный авторитет, к нему чаще всего обращаются за справками. Ведь он частенько бывал на “Паломнике”, немало слышал от Джэтты, больше, чем хотелось бы ее хитрому отцу. Оказывается, у фей действительно была своего рода норма: около трех килограммов в секунду. Гости не замечали ограничений, пока требовали мелкие предметы: воду, пищу, одежду. А когда заказали дом, он появился не сразу. Стены как бы вылезали из грунта, пухли, вздувались опарой, и от них, словно ветки, вырастали лаги, половые доски, балки перекрытия, стропила, кровля. Все это продолжалось несколько минут. Временами конструкция получалась явно несообразной, должна была обвалиться, но не рушилась. Должно быть, на самом деле феи строили не из досок, а из чего-то более прочного, только по виду похожего на доски. И особенно неприятна была медлительность, когда космонавты начали восстанавливать ракету. Тут им требовались многотонные детали, а феи возились с каждой по полчаса.

— Ну конечно, фееризм, — говорю я. — Чувствительный слой определенного размера, определенной мощности. Феи сказочные выполняют все желания в мгновение ока: махнула палочкой — и готово! И отсчет примитивный — весовой, на килограммы. Что-то механическое.

— Все равно это существа, феи, — горячится Гэтта. — У сказочных фей тоже свои ограничения. Эта выполняет три желания на выбор, но только три категорически, а другая — любое количество желаний, но не разрешает пользоваться дарами, пока не скажешь: “Довольно мне”, скромность проявишь. Феи — женщины, а у всякой женщины свои причуды.

— И ты веришь в каждое слово сказки, девочка?

— Нет, не верю, конечно. Но в какой-то мере сказки отражают действительность. Возможно, наши предки изредка встречались с феидами

Рэй вспоминает еще одну причуду. Феи принимали заказ любого размера, но только по очереди: пока не выполнят одно, за другое не принимаются. Когда любители дикой природы заказали нетронутый лес, им пришлось сутки сидеть не евши. Феи делали трухлявые стволы, кору, источенную личинками, муравейники, тину и не слушали просьб о бифштексах.

— Конечно, живые. Не хотели отвлекаться, — восхищается Гэтта.

— А по–моему, типичный телефон–автомат. Занято, и баста. Содержание разговора автомат не разбирает. Пустая болтовня, но занято.

— Слушай, Рэй, а как же получалось изготовление леса? Ведь в дереве центнеры, тонны, кряжистый дуб должен был формироваться больше часа. Что же, ствол стоял без кроны целый час и все время истекал соком?

Оказывается, у фей это было предусмотрено. Гости пещеры заказывали не только деревья, но и животных, собаку в частности. Живое существо получалось не мгновенно, оно тоже нарастало: лапы, живот, хвост, спина, потом голова. Но пока собака росла, она была недвижна, как статуя, даже холодная на ощупь. И еще секунды две стояла как бы ошеломленная, а потом встряхнулась, завиляла хвостом, залаяла.

— Ну конечно, только разумные феиды могли придумать предосторожности, чтобы живое существо не погибло при формировании.

Я не сдаюсь:

— Это просто свойство жизни, Гэтта. Феерические минералы создают точную копию животного. Но точная копия живого способна жить. Как только возникает мозг, он сигнализирует сердцу, сердце качает кровь и прогревает все тело.

— Гэй, не так просто. Минералы не могут знать о мозге и сердце. Ведь заказчик воображает внешний вид собаки: мокрый нос, висячие уши, лохматый хвост. Никто не думает о ее мозге и сердце. Феиды создают даже то, о чем заказчик не помышляет.

Однако Рэй вспоминает, что феям удается не все. Забавляясь, Тэй и его друзья пробовали творить сказочные чудища: пятиголового пса, огнедышащего дракона, сказочного тяни–толкая. Но страшный пес, лохматый, клыкастый и красноглазый, лежал словно тряпка, парализованный. Его единственное сердце не сумело обеспечить кровью пять мозгов. Огнедышащий дракон сдох немедленно, спалив себе глотку, а тяни–толкай провел сутки, вертясь волчком в безнадежных попытках забодать передней головой заднюю, и погиб от заворота кишок.

Младший астроном, самый романтичный из четверых, заказал живого ангела. Как и полагается ангелу, это было бесполое миловидное существо с локонами, в длинной рубахе и со снежно–белыми крыльями. Летать ангел не сумел: крылья оказались бутафорскими. Трое суток он плакал крупными слезами, попрекал астронома, потом, к счастью, дематериализовался. Все создания фей были временными, в пещере они исчезали через три дня. Чтобы сохранить, нужно было или подновлять заказ, или вытаскивать срочно за пределы пещеры.

Выходит, что феи выполняли любые задания, но формально: выдуманные организмы оказывались нежизнеспособными.

И бездействовали невежественно задуманные конструкции. Можно было заказать киноаппарат, но без ленты он не показывал ничего, а кинофильмы феи не делали самостоятельно. По первому же слову: “Да будет свет” феи зажгли дуговые лампы под сводом, однако через несколько секунд лампы померкли и не загорелись, пока заказчики не добавили “Да будет проводка, да будет генератор тока с движком, да будет бензин в баке движка!” И в дальнейшем надо было напоминать “Да будет полон бензиновый бак!” Сами по себе, без подсказки, феи не делали ничего.

Если же заказчик не знал, как устроена машина, ему выдавалась форма и более ничего. Доктор попросил телескоп, чтобы увидеть родной дом. Феи изготовили гигантскую трубу, побольше фабричной, с окулярами, сервомоторами, пьедесталом и куполом. Но планета Йийит не была видна в окуляр, а когда доктор увеличил линзу, труба рухнула от собственной тяжести. Феи сделали то, что доктор представил себе, но представил он неработоспособный телескоп.

— Слушай, Рэй, ты не слыхал, какая была анатомия у ангела? Пусть крылья нелетающие, но должны быть все-таки кости, мускулы и сосуды. У птицы крылья вместо рук, а тут вместо чего?

— Нет, Тэй ничего не говорил.

— Надо будет попробовать, ребята. Закажем феям ангелочка?

— Спать, спать пора, кончайте треп, через полчаса ночь!

И мы торопимся в постель, чтобы хотя бы заснуть при нормальной тяжести, ибо в полночь автоматы включат ускорение 2 g, на каждого из нас навалится второе “я”, под его грузом будешь кряхтеть до утра, а потом с утра до вечера — под удвоенным грузом ящиков.

Баллоны, мешки, тюки, аппараты, агрегаты, бутыли… Ящики, ящики, ящики, оказавшиеся не на месте, брошенные как попало при срочной погрузке, некомплектные!

Наконец-то из всего этого хаоса стали вырисовываться самые необходимые для нас приборы. Недели три прошло, прежде чем осветился экран радиотелескопа. И тогда мы увидели самое важное для нас: радиозвезду в зените — “Паломник”. Двадцать шесть световых суток было до него. На самом-то деле мы видели не “Паломник”, а его свет, вышедший давным–давно, недели три назад. Но так или иначе, уверенно шли по следу. В космосе не спрячешься же, там нельзя завернуть за угол. Нет углов, пустота. И вообще ракета не приспособлена к зигзагам. Описывает плавные кривые, и чем выше скорость, тем меньше кривизна.

А еще через несколько дней Рэй заметил, что сияние “Паломника” мигает, временами становится прерывистым, как будто двигатель работает с перебоями. Причем вспышки были неравномерными, длинными и короткими, словно знаки телеграфной азбуки: точки и тире Рэй записал эти точки и тире, подставил буквы, и получилась осмысленная радиограмма: “Рэй, любимый, ты ли это? Отзовись! Отзовись! Целую тысячу раз. Отвечай нашим шифром!”

Любовь или провокация? Джэтта радирует или ее хитрый отец? Мы собрали совет, целый вечер спорили: стоит ли отвечать? На шифр-то мы не надеялись, шифр у Рэя с Джэттой был самый примитивный, детский, каждая буква заменялась следующей по алфавиту. Но в конце концов мы решили, что ничем не рискуем, отвечая. Все равно на “Паломнике” известно, что кто-то их преследует. Рэй преследует или другой кто, разница для них не велика. Если же Джэтта радирует по своему почину, это может быть полезным для нас, упускать такой случай не стоит.

И с общего разрешения Рэй ответил таким же способом, прерывая работу фотонного двигателя: “Любимая, это я, твой Рэй”. На их шифре получилось: “Мявйнба, юуп а, угпк Сюк”.

Долго мы еще дразнили его: “Сюк–Сюсюк”.

Для космических просторов даже радиопочта непомерно медлительна. Месяцы надо ждать влюбленным, чтобы получить ответ. К счастью, Джэтта удовлетворялась монологами. Уверенная, что за ней спешит Рэй и никто другой, она продолжала изливать свою душу в пространство. Каждые три дня, видимо, дежуря, Джэтта наводняла космос радиокриками о своих чувствах. Впрочем, через некоторое время мы получили и важное практическое предупреждение: “На вашей трассе газовое облако, обходите его правее!”

Газовое облако для звездолета хуже, чем пулеметный обстрел для автомашины. При космических скоростях каждый атом превращается в пулю, и особо зловредную — радиоактивную. Если же атомов много, ни магнитная защита, ни вакуум–защита, ни броня не спасают от лучевого ливня. Опять мы собрали совет и спорили битый час: любовь или провокация? Послушаться или поступить- наоборот? “Паломник” шел несколько правее, не было ясности, где газ: на его пути или на нашем? В конце концов мы решили, что меньше рискуем, следуя за ним в кильватере. Если Джэй прошел по какой-то траектории, значит, она проходима.

Мы отвернули слегка и не пожалели. Локатор нащупал слева от нас плотное сгущение межзвездного водорода. Если бы пронизывали его в лоб, без лучевого поражения не обошлось бы.

После этого мы поверили в Джэтту, даже установили круглосуточное дежурство. Радиосюсюканье увеличилось вчетверо, когда ответ возлюбленного Сюка дошел до Мявйнбы. Излияниями переполнился весь космос. Мы узнали, что соперник Рэя — противная заносчивая тумба, что стальные руки Рэя обнимают Джэтту каждую ночь во сне, и еще ряд подробностей, о которых не принято говорить вслух, не то что радировать. Впрочем, если подслушивать лепет влюбленных некрасиво, обсуждать тем более. Ничего не поделаешь, дежурные вели журнал и записывали все сообщения Джэтты, в том числе и интимные. И в потоке сентиментальной болтовни мы чуть было не пропустили важное предупреждение: “0,5 с — опасность!”

Как раз в это время “Паломник” преодолевал 0,5 с — половину скорости света. Мы все еще отставали, у нас было 0,33 с, так что разрыв пока увеличивался. Но разница между 0,33 и 0,5 с уже не принципиальная. Мы надеялись вскоре овладеть и первой производной, превзойти “Паломник” в скорости, и тогда уж…

И тут радиозвезда в зените исчезла. Что это могло означать? Только одно: на “Паломнике” выключили двигатель. Авария. Ура! У них кризис, они не наращивают темп, мы скоро догоним их по скорости, начнем сокращать разрыв!

Мы устроили праздник по этому поводу: дали себе передышку — целый день нормальной тяжести! И девушки затеяли торжественный ужин, а после него танцы; и на танцы их хватило! А после был нормальный сон до утра, без двойника, навалившегося на одеяло. Наутро встали все розовощекие, веселые, отоспавшиеся, даже рабочую перегрузку встретили шуточками.

Только Рэй ходил бледный и мрачный. Мы все приставали к нему: “Сюк, тебе не приснилось ли что-нибудь скверное? Может быть, Джэтту замуж выдавали во сне?”

Оказывается, в самом деле приснилось.

После завтрака он зашел ко мне в аппаратную, помялся, потрогал рукоятки без надобности и выдавил наконец:

— Гэй, я тебе одному скажу, только не насмехайся. Я действительно видел сон, три раза подряд одно и то же. Видел центральный коридор “Паломника”, двери, двери, и в каждой любопытствующая морда. И Джэтту тащат куда-то, она отбивается и кричит: “Рэй, спаси, спаси!..” И потом она лежит в гробу, рот полуоткрыт, а глаза смотрят с мольбой. Гроб странный какой-то — стеклянный, а венков нет совсем. На гроб надвигается черная крышка, медленно ползет, закрывает шею, рот, глаза… А глаза смотрят с мольбой и болью. И как шелест: “Рэй, прощай!” И чей-то голос холодный и жесткий: “Ну и пусть! Для нас она все равно потеряна”.

Я попробовал отшутиться, дескать, по бабушкиным приметам сны надо понимать наоборот: деньги к слезам, а слезы — к деньгам. Рэй обиделся:

— Чуткости у тебя ни на грош! А все хвалишься: “Я о несчастных, я для несчастных!” Там же авария — на “Паломнике”. Джэтта в опасности, в смертельной, возможно.

Так что мне пришлось сменить пластинку, доказывать, что сон никак не может оказаться пророчеством. Во–первых, авария была фактически месяц назад, едва ли пророческие сны придерживаются скорости света. А во–вторых, стеклянный гроб и борьба в коридоре едва ли соответствуют аварии. При катастрофе могут быть ожоги, травмы, но никак не стеклянные гробы. Стало быть, как ни верти, сон лживый, и незачем придавать ему значение. И вообще за это время аварию, наверное, уже ликвидировали…

Вот тут, к сожалению, я оказался прав. Прошло несколько дней, и опять зажглась радиозвездочка в зените. Преодолели кризис, снова начали разгоняться. Так что не успели мы отобрать у них первую производную. Правда, приблизились вплотную по цифрам: у нас — 0,44 с, у них — 0,51 с.

А затем и Джэтта подала голос. Пришло послание, короткое и не очень внятное:

“Подозревают. Никогда никого другого. Буду в эфире редко. Принимайте ледотаин. Беда!”

Странным показалось нам это все. Какая беда? Подозрения — это беда? И почему ледотаин? Мы знали, что такое ледотаин: химическое вещество, жидкость, мутно–голубоватая, которой поливают лед в портах, чтобы весной таял быстрее. Я видел, как это делается. Устанавливают дождеватели, такие же, как на огородах: облитый лед становится серым, мутноватым, рыхлым, постепенно распускается, словно сахар в горячем чае; из-под белых полей проглядывает дымящаяся на морозе мрачно–свинцовая зимняя вода. Но нам-то к чему ледотаин? Как лекарство его никогда не прописывают. Может быть, Джэтта ошиблась? Следовало читать: “применяйте”, а не “принимайте”? Но где применять? Стенки у нас промерзнут, что ли? Непонятно!

Однако объяснение мы получили. И быстро. На следующее утро.

Меня разбудили тревожные восклицания. Заставил себя проснуться, рывком усадил на койку свои восемь пудов, разлепил глаза… и глазам не поверил. Бело было в комнатке, все стены и потолок покрыты инеем. Глазам не поверил, потрогал рукой. След пятерни остался, а холода не почувствовал, теплая была стена. Кинулся к умывальнику. На кране сосулька, в бачке игольчатый лед. Отломил сосульку — никакого ощущения холода, нормальная комнатная температура. И на градуснике плюс восемнадцать, как полагается.

Так повсюду: в баках, в баллонах, в трубах вода замерзла при плюс восемнадцати.

— Греть будем? — спросил Сэй Большой, всегда склонный к активным действиям.

— Обожди, надо разобраться. Не эффекты ли это релятивизма? Давайте попробуем сбавить скорость. Пожертвуем деньком для ясности.

И мы попробовали. Развернули корабль кормой вперед, сменили знак у второй производной, сбросили сотую долю с. И что же? Через какой-нибудь час иней исчез сам собой, растворился, как дымка; сосульки изошли слезой и отвалились от кранов, в трубах заурчала вода.

Задним числом-то мы нашли объяснение. При субсветовых скоростях растет масса, массивные атомы менее подвижны, массивные вещества, как правило, легче замерзают, труднее тают. Всем же известно, что тяжелый лед тает при 3,8 градуса тепла. Задним числом все понятно. А вот теоретиков относительности гипнотизировали формулы, им все представлялось, что приращение массы — математическая абстракция, что оно не будет чувствительно для живых пассажиров. Масса растет, секунды убывают, время сокращается, а команда ничего не ведает. И никто не предупредил нас, Тэй не мог рассказать о чудесах с горячим льдом, он все экономил золото, вел ракету на дорелятивистских скоростях, ниже полусвета. На “Паломнике” же, позже мы узнали об этом, неожиданность чуть не обернулась катастрофой. Когда вода замерзла, они стали греть трубы, просто согревать, как Сэй собирался. И воду они оттаяли, но себя подогреть не догадались. Между тем температура замерзания все поднималась и вскоре дошла до плюс тридцати шести. Тогда кровь начала застывать в жилах, тромбы возникали. И один из консультантов Джэя погиб от инфаркта, а у другого жена потеряла ногу. Тромб, закупорка сосудов, гангрена.

Мы, к счастью, спохватились вовремя. И даже ни одного дня не потеряли, потому что знали от Джэтты готовый рецепт лекарства: “Принимайте ледотаин”. Посмотрели в химический справочник, составили препарат, приготовили, очистили, отфильтровали, подсчитали дозу… и в путь! Стало быть, есть выгода и в неприятном положении догоняющего. Идущий впереди прокладывает дорогу, и преследователь всегда знает, что здесь можно пройти. Кроме того, заранее предупрежден, где нужно остеречься… если его предупреждает хорошенькая союзница, конечно.

Рэй в ту пору ходил именинником, принимал от нас благодарности и поздравления. Гэтта сказала:

— Ах, Рэй, как хорошо, что ни одна девушка не может устоять перед тобой!

Я даже приревновал немножко. А бедная Джэтта в это время уже поплатилась за сочувствие к нам. Только мы не знали ничего, радиограмма еще не дошла, не преодолела дистанцию в световой месяц.

Но вот однажды радиозвезда начала мигать. Точки–тире и тире–точки складываются в буквы. И мы читаем:

“Эй, вы, жалкие космические улитки! Это я радирую, Джэй, самолично. Мне не нужны предатели на моем звездолете, и я выбрасываю в космос бывшую дочь, подлую изменницу Джэтту. Можете подобрать ее. Автомат ботика будет подавать сигналы SOS”.

Все-таки, при всей своей жестокости, он не убил дочь, дал ей шанс на спасение, отправил к нам в малой посадочной ракетке, снабженной автоматической наводкой на цель и аварийной сигнализацией. Ничтожный, по правде сказать, шанс. Десятки световых суток было тогда между нами, это в сто раз больше, чем вся Солнечная система. Попробуйте найти ракету в сотне солнечных систем! Почти безнадежно.

Мы все сгрудились у вычислительной машины. Пока она там считала, помаргивая лампочками, прикидывали в уме и на линейках. Но как мы ни прикидывали, выходило, что Джэтта проведет в космосе месяца полтора, одна, без надежды на спасение. Бедняжка, хорошо еще, если она с ума не сойдет.

И еще я подумал — наверное, только я подумал, расчетчик по профессии, логик по складу ума, — что Джэй отыграл у нас полтора месяца. Мы уже близки были к тому, чтобы перехватить первую производную, превзойти “Паломник” в скорости. Но теперь мы вынуждены заморозить темп. Если ботик был спущен, когда “Паломник” шел со скоростью 0,53 с, значит, и подобрать Джэтту мы обязаны на той же скорости, метр в метр. Каждый знает: столкновение даже при двадцати метрах в секунду — катастрофа для машины и пассажиров. Следовательно, через полтора месяца мы должны идти со скоростью 0,53 с. А на “Паломнике” уже знают о погоне, времени терять не будут.

Ну и пусть! Наверстаем. Сначала будем жать что есть силы, нагоняя скорость, потом начнем снижать, тоже нажимая что есть силы, а когда поравняемся, выручим девушку, нажмем вдвойне. И обгоним все-таки подлого Джэя. Не уйдет!

И мы начали жать: 3 g; вес довели до десяти пудов. Сэю Большому до девятнадцати. Работу отменили всю, кроме самой необходимой, лежали и дышали. Сэтту от кровати к столу водили под руки, как старуху. Все мы выглядели стариками: щеки обвисшие, глаза подпухшие, походка шаркающая. И в голове мыслей никаких. Одна только, полусонная: “Где ракета Джэтты? Откуда приходит SOS? Надо бы посчитать координаты…”

Еще счастье, что аварийный сигнал поступал безукоризненно. Не будь сигнала, разве нашли бы мы ракетный ботик в черном космическом океане? Но сигнал не смолкал, и чем ближе, тем точнее получался пеленг. Когда расстояние сократилось до нескольких светочасов, некое тело в пространстве засек и наш локатор. С этих пор мы не выпускали его из креста нитей. Ближе, ближе, ближе! Между нами уже не световые часы, а световые минуты, а там и световые секунды. (Одна световая секунда — примерно расстояние от Земли до Луны. — Примеч. автора). И вот настает торжественный момент, когда мы с Сэем Маленьким вдвоем садимся в нашу спасательную реактивную шлюпку. Я настоял, чтобы Рэй не поехал с нами. Коварный Джэй мог придумать какие-нибудь каверзы, требовалась величайшая осторожность и неторопливость, тут пылкий влюбленный был бы неуместен, рвался бы рисковать.

И вот мы подводим нашу шлюпку к шероховатому, изъеденному космической пылью борту бота Джэтты, присасываемся к шлюзу, через тамбур проникаем внутрь. Перед нами в гулком пустом помещении стеклянный бак на ножках, стеклянный гроб — иначе не назовешь. И в гробе том… спящая красавица!

Это поразило нас: какая красавица! Мы думали о Джэтте как о жертве, несчастной, замученной, ожидали, что встретим в каком-нибудь закутке одичавшую от одиночества, полубезумную женщину, распатланную, с седыми космами и потухшими глазами. А перед нами лежала в саркофаге золотоволосая наяда с точеным носиком и крохотными губками, с длинными ресницами, как бы нарисованными на стеариновом бескровном, неживом, но очень спокойном лице. Джэтта спала все эти недели, пока, волнуясь и надсаживаясь, мы спешили к ней. Гибель угрожала ей ежесекундно, но она проспала бы и свою гибель. И Джэтта спала, когда мы внесли ее в салон нашей “Справедливости”. А когда пробудили, в точности следуя инструкции (инструкция была приложена), и начерченные ресницы распахнулись, открыв зеленоватые глазищи, томный голос проворковал:

— Рэй, ты опять снишься мне? Не уходи, пожалуйста. Я не хочу просыпаться.

— Вот это настоящая любовь! — вздохнула Сэтта.

Праздничный был момент, вероятно, самый радостный после старта. Приятно спасти живое существо от гибели, спасти настоящую любовь, увидеть сияющие, совершенно счастливые глаза товарища, хмельного от радости, растерянного, поглупевшего. И слышать девичью суету вокруг влюбленных: “Ах, свадьба!.. Ах, не по правилам!.. Ах, мне нечего надеть!.. Ах, что мы приготовим, что на стол поставим? Сервировки нет никакой!.. Сэтта, ты ночуй в лаборатории, пусть у невесты будет отдельная комната!.. Ребята, распределите между собой дежурства, Рэя нельзя тревожить!.. Гэй, а ты возьми на себя расчеты. Рэй не может считать, у него медовый месяц…”

Девушки суетились и щебетали, ребята дежурили, я рассчитывал трассу, делал штурманскую работу Рэя. И может, потому я первый понял, какого троянского коня подослал нам Джэй.

Не верьте ходячему лозунгу: “С милым рай и в шалаше”. В шалаше тесно, сыро, холодный ветер дует в щели, можно простудить ребенка. Подлинная мечта девушки — это любовь принца. Пусть милый совершит чудеса геройства, чтобы вызволить меня из дома черствого отца, и отведет в свой дворец, а не в шалаш.

Геройство было налицо. Во всяком случае, наш полет Джэтта воспринимала так: Рэй снарядил корабль для того, чтобы догнать и отбить любимую. И отбил… Но дворца не было явно. Наша старая чиненная калоша выглядела шалашом даже по сравнению с “Паломником”. Там Джэтта была дочерью короля, владела апартаментами в три комнаты, три кибергорничные убирали их. В распоряжении принцессы был рояль, набор пластинок, кинолент и двадцать четыре часа в сутки, чтобы лелеять собственную красоту и вздыхать о любви. Временно, ради медового месяца, мы могли разрешить ей безделье, хотя это и было несправедливо по отношению к нашим девушкам, замученным вечным напряжением и перегрузкой, поблекшим от усталости. Но мы никак не могли предоставить дворец Джэтте, хотя бы содержать ее в приличных условиях. Для приличных условий нужна прежде всего нормальная тяжесть, а мы жили при 2–3 g. Ведь перегрузка была нашим единственным козырем в гонке с “Паломником”.

И вот началась подспудная борьба почти с первого часа. На словах-то все соглашались, что перегрузка необходима. Но Джэтта жаловалась молодому мужу на недомогание (вообще-то она считала, что его задача выполнена и надо поворачивать домой на Йийит), и смущенный Рэй говорил:

— Я прошу вас, ребята, повремените. Дайте Джэтте прийти в себя.

— Да–да, повременим, она столько перетерпела, бедняжка, ей нужен отдых, — подхватывала Сэтта.

А в сущности, от чего отдыхать? Ото сна?

Но не хотелось быть бесчеловечными, как Джэй. Мы дали себе поблажку: три свободных дня в нормальных условиях, потом добавили еще два дня на свадьбу, потом определили скромненькую полуторную перегрузку, и только на ночное время. А у Джэя скорость по расчетам уже дошла до 0,67 с (у нас — 0,53 с), и он оторвался на сорок световых суток.

— Перегрузка необходима, безусловно, — говорили наши девушки.

И говорили искренне, думали так же. Однако чувствовали иначе, примерно в таком духе: “Мы тоже молоды и миловидны, можем и должны нравиться. Но Джэтту молодой муж бережет, пылинки сдувает, а наши мальчишки черствы, погрязли в бездушной математике, нас не жалеют совсем, замучили непосильной работой. Дайте нам передышку, мы будем выглядеть не хуже этой холеной красавицы. Ведь у нас заслуг больше, больше прав на уют и любовь”.

Повторяю: они не говорили, не думали, но чувствовали так. И однажды Гэтта пришла ко мне в аппаратную; здесь между приборов, рычагов и пультов, в атмосфере, насыщенной озоном и машинным маслом, состоялся у нас неожиданный разговор:

— Сэтта просила меня поговорить с тобой.

— Сэтта? У нее своего языка нет?

— Она смущается. Как-то неудобно объяснять, что хочется выйти замуж.

— Она собирается замуж. За кого?

— За Сэя Верхнего, конечно.

“Вот как, за Верхнего?” Я знал, что оба брата добиваются любви Сэтты, и был уверен, что она предпочитает Нижнего, Сэя Большого, настоящего мужчину, колосса с чугунной грудью и вздутыми бицепсами, силача, который шутя держал брата на вытянутых руках. Но вот поди ж ты, статуя понравилась ей больше пьедестала. Мы живем в век торжествующего ума. Сэй хитрый победил Сэя могучего, разговорчивый — делающего. А может быть, тут влечение противоположностей? Сэтта крупная, рыхловатая, малоподвижная, вот ее и увлек жилистый, верткий Сэй Верхний.

Но все эти рассуждения я оставил при себе. Вслух сказал:

— Ну пусть выходит. При чем тут я?

— Мы же все давали клятву не любить, пока не победит справедливость. Но до победы еще так далеко! И время не сокращается, как полагается по теории относительности. Сэтта не может ждать… Но она боится, что ты будешь стыдить ее.

— Нет, почему же? Я не буду стыдить, конечно. Нельзя заставить не любить. Сэтта давала слово и может взять слово назад. Это вопрос личной совести… твердости характера тоже.

— А ты, Гэй, не проявишь слабохарактерность?

Вот столько лет прошло, а сейчас помню взгляд Гэтты. Необыкновенные были у нее глаза, выразительности потрясающей. Целая речь в одном взоре. И никогда она не смотрела так на меня, ни раньше, ни после. Взгляд был теплый, и влажный, и глубокий… зовущий… нет, задорный, дерзкий и ласковый. В нем вызов был: “А ну-ка покажи, чего ты стоишь, на что способен!”

Но зачем она произнесла это слово — “слабохарактерность”? Я клюнул на него, как голодный карась на червячка.

— Гэтта, ты в меня веришь? — сказал я напыщенно. — Слово Гэя стальное. (О, пустоголовый идиот этот Гэй!) Дай руку, товарищ, мы с тобой выполним клятву до конца.

И потом я еще добрый час пыжился, вздыхал, набирал полную грудь масляных паров, все мечтал о тех временах, когда обет будет выполнен, придет час для личных чувств. И еще бил себя кулаком по голове, вслух кричал:

— Рано, рано размечтался, остолоп! Делом надо заниматься, делом! Гони любовь из головы. Других забот нет, что ли?

Забот было полно, в самом деле. Все складывалось сложно, гораздо сложнее, чем рисовалось на Йийит, до старта.

Я представляю себе, что изобретатель воздушного шара, простегивая полотнища своего корабля, воображал себе такую картину:

“Вот сошью я шар, надую газом, и поднимет он меня выше колоколен, выше холмов и самых высоких гор, все выше и выше, пока я не долечу до Луны, осмотрю ее…” И не ведал, что его ожидает холод леденящих высот, разреженный воздух, горная болезнь, азот, закипающий в крови, потеря сознания, а в финале — безвоздушное пространство, где любой газ окажется тяжелее вытесненного им объема. И шар перестанет подниматься, хорошо еще, если не лопнет.

Мы пустились в путь, рисуя себе примерно такие же благополучные картины. Нас благословляла формула, где все получалось так гладко и славно: скорость будет расти, масса тоже, а время укоротится, пять световых лет превратятся в каких-нибудь полтора года. Глядь, перед нами пещера Фей, исполнение желаний, победоносное возвращение.

Возможно, так оно и получилось бы, будь мы не живыми йийитами, а какими-нибудь маятниками, лучше бы даже электрическими, а не механическими. Маятник стал бы массивнее, качался бы медлен–яее, качаний меньше…

Действительно, масса возрастала. Но мы это замечали, мы ощущали массу как прибавку к весу, как добавочную перегрузку. Мы и до сих пор перегружали себя двойным ускорением. Теперь к двойному ускорению прибавлялся избыток массы; перегрузка стала невыносимой. Ускорение пришлось снизить. К счастью, на “Паломнике” тоже снизили — до 0,8 g, потом до 0,6 g. Возросшая масса затрудняла нам все движения. Труднее стало перемещать предметы, медленнее перемещались мы сами. Мы двигались медлительнее, но не воспринимали это как укорочение времени. И начали понимать, что до пещеры Фей не приведенных полтора года пути, а полновесных шесть в один конец и столько же на возвращение. Возможно, скоропалительная свадьба Сэтты и объяснялась этим разочарованием. На двенадцать лет Сэтта не могла отложить семейную жизнь.

Почему получилось так непросто? Не знаю. Думаю, что виновата сложность нашего организма, он у нас не чисто механический, а механо–термо–хемо–электро–радио–нервно–психологический. И все составляющие этого длинного слова изменяются по разным законам. При том же играет роль прерывистость, этакая ступенчатость, свойственная природе.

Математика любит плавные кривые, природа предпочитает ступени: пороги при переходе жидкого в твердое, дня в ночь, жизни в смерть. Так вот эти пороги перемещались вразнобой. На один из них мы наткнулись, когда у нас замерзла вода при плюс восемнадцати. В дальнейшем могла замерзнуть и кровь. Спасибо Джэтте, она предупредила своевременно. Но теперь предупреждать было некому. Сам я ломал голову, стараясь угадать, какой порог следующий.

Масса крови растет, движение замедляется, но запас энергии неизменен. Значит, с теплом благополучно, мы не закоченеем ни в коем случае.

Но вот что изменяется: количество крови, притекающей в клетки. Кровь движется медленнее и меньше переносит кислорода. Нам угрожает подобие горной болезни: вялость, головокружение, тошнота, потеря сознания, в конце концов.

Допустим, мы справимся с этим, постепенно заменяя нормальную атмосферу чисто кислородной. Только не забыть бы о пожарной опасности. Что еще?

Кровяное давление. Массивная кровь сильнее давит на стенки сосудов. Мы все постепенно становимся гипертониками. В перспективе разрывы капилляров, подкожные кровоизлияния, кровоизлияния во внутренние органы, в сердце и в мозг. Инфаркты! Инсульты!

Чем предупреждать? Невесомостью. Но невесомость — это отказ от приращения скорости, от борьбы с ускользающим “Паломником”. Есть ли другой выход? Сон. Временное прекращение жизни. Но кто будет управлять ракетой, пока мы будем спать?

В одиночку терзался я этими страхами. Слушать меня не хотел никто.

— Что ты пугаешь сам себя? — говорили ребята. — Посмотри на “Паломник”. Идет себе благополучно. А у них ведь скорость выше нашей.

И напрасно твердил я, что мы их обгоним когда-нибудь. Тогда станем впереди идущими, невольными испытателями. На себе будем опыты ставить, пробовать, никто не предупредит нас о неожиданностях.

— Когда обгоним, там будет видно, — отвечали мне. — Пока что просвет растет.

Не с кем было посоветоваться. Молодожены, обе пары, были заняты друг другом. Сэй Большой стал почти невменяемым после свадьбы, сходил с ума от ревности, просто опасались мы, что он в припадке ярости пришибет брата или новобрачную. Впрочем, Сзй Нижний никогда не был мыслителем, я на него и не рассчитывал. Гэтта почему-то избегала меня после того разговора о твердых характерах. И остался у меня один Пэй, мой верный друг и оруженосец со школьной скамьи.

Но у Пэя — даже у Пэя — свои недостатки, те самые, которые являются продолжением достоинств.

Пэй идеальный помощник. Он исполнителен, точен, трудолюбив, вынослив и бескорыстен. Положиться на него можно всецело, если знаешь, что положить. Но Пэй по натуре религиозен, а это недопустимо для конструктора.

Нет, в бога он не верит, конечно. Пэй религиозен по натуре, а не по взглядам. Он не верит в бога, но верит в гениев. Верит, что есть на свете умные люди, которые по–мудрому выбирают самых умных — докторов наук, а те выдвигают из своей среды мудрецов в академики, что самые сверхмудрые из всех пишут монографии, а наше скромное дело — читать, запоминать и повторять, в лучшем случае — дополнять по мелочам. Поэтому, когда беседуешь с Пэем, кажется, будто ты сидишь в библиотеке и перелистываешь справочник.

В тех же редких случаях, житейских преимущественно, когда в памяти Пэя нет руководящей цитаты, он верит в меня. И это еще хуже. Это уже не библиография, а мистика какая-то, беседа с зеркалом наедине.

— Разве ты думаешь, что на “Паломнике” готовят погружение в сон? — Вот первый вопрос, который я услышал от Пэя.

— А ты разве думаешь, что мы во всем должны подражать “Паломнику”? Как же мы обгоним, если будем подражать?

— Но Джэй собрал у себя лучших ученых планеты. Если они не планируют сон, значит, сон и не нужен.

— Они планируют сон, — заявил я с деланной уверенностью. — История с Джэттой — прямое доказательство. Ведь вся эта автоматика не создавалась же срочно, специально для Джэтты, чтобы наказать ее за тайную связь с нами. Видимо, технология усыпления была разработана на “Паломнике”, подготовлена и при случае ее испытали на Джэтте. Возможно, сейчас все паломники уже погрузились в сон, мы только не узнали еще. И нам нужно готовиться тоже. Как? Скопировать хотя бы стеклянный гроб Джэтты.

Мы с Пэем распределили обязанности. Он разбирается в схемах, я привязываю эти схемы к возможностям наших мастерских, и оба мы изготовляем копии стеклянных саркофагов для гипотермического сна.

Прошло не так много времени, одно из моих предположений оправдалось. “Паломник” исчез из виду. Что это могло означать? Только одно: снова кризис, двигатель включен, скорость невозможно прибавлять, наткнулись на некий порог.

Но через несколько часов радиозвезда “Паломника” снова замигала. Мы получили радиограмму такого содержания:

“Капитану Рэю от капитана Джэя.

Дорогой зять! Поздравляю со свадьбой, желаю счастья тебе и дочери. Я проверил и оценил твою храбрость, а теперь хотел бы проверить и разум. Ты должен понять, что у вас нет ни единого шанса обойти мой корабль. Нет смысла истощать обе команды напряженной гонкой, и потому мы предлагаем мирное соглашение: нам, как первооткрывателям, три четверти пещеры, вам — одна четверть, и можете делать с ней что хотите, использовать или выламывать и вывозить. Лягу в дрейф, как только увижу, что вы легли в дрейф. Выключение двигателя считаю согласием”.

Мы обнимались, крича: “Ура! Они струсили”. Мы изощрялись, придумывая едкий ответ, например: “Охотно возьмем вас на буксир”. Или: “Арестуйте Джэя и поворачивайте домой!” Или: “Встретим в пещере подарками”. Однако в конечном итоге склонились к суровой простоте, ответили: “Нет! Нет! Нет!”

Вероятно, Джэй догадался, как мы ответим, потому что, не дожидаясь нашей радиограммы, сутки спустя “Паломник” замигал снова:

“Дорогой зять! Возможно, наше мирное предложение ты счел признаком слабости. Но не обманывай себя пустыми надеждами. Ты же видишь, что двигатель работает снова и мы набираем скорость. Наш ученый совет обеспечил наращивание скорости вплоть до третьей девятки (то есть до 0,999 с). Вы никогда не обгоните нас…”

Еще несколько передач было в том же духе. Мы регулярно отвечали: “Нет, нет, нет!” И в стандартных радиосигналах невозможно было почувствовать — даже я понял не сразу, — что в наших “нет” было все меньше уверенности. Чтобы заметить это, нужно бы наблюдать нас со стороны изо дня в день.

Вот сидим мы за ужином — семь замученных, отяжелевших от усталости существ в одинаковых сизо–голубых комбинезонах и одна элегантная дама в белом атласе с гипюром — Джэтта. Мы вымотаны, тяжко дышим, лениво ворочаем челюстями. Разговор ведет Джэтта.