Глава II. “ПЯТНАДЦАТОГО МЕНЯ УБЬЮТ…”
Константинополь. 14 апреля 1204 года
…Когда “Пилигрим”, неф епископа Суассонского, ударило бортом о каменную выпуклую стену башни, дико и странно подсвеченную отблесками пожара, некий венецианец, чистый душой, сумел спрыгнуть на башню. Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз не успел последовать за венецианцем, ибо волною неф от башни тут же отнесло, однако он видел, как взметнулись мечи наемных англов и данов, как взметнулись боевые топоры нечестивых ромеев, давно отколовшихся от святой Римской церкви. Чистый душой, полный веры венецианец пал, и это зрелище разъярило рыцаря. Когда “Пилигрим” вновь прижало к башне, рыцарь Андрэ де Дюрбуаз легко перепрыгнул с мостика на площадку и всей массой своего мощного тела обрушился на ничтожных ромеев.
Благодарением Господа кольчуга на рыцаре оказалась отменного качества, она выдержала обрушившиеся на рыцаря удары, рыцаря даже не ранили, ибо Господь в тот день не желал его смерти. Более того, Господь в тот день так желал, чтобы смиренные пилигримы покарали наконец нечестивцев, отпавших от истинной веры, и вошли бы в Константинополь. Господь в тот день так пожелал, чтобы лжеимператор ромеев некий Мурцуфл, вечно насупленный, как бы искалеченный собственной злобой, был жестоко отмщен за бесчестное убийство истинного императора — юного Алексея, а жители бесчестного города покорены и опозорены.
Богоугодные мысли рыцаря Андрэ де Дюрбуаза и его безмерная храбрость помогли ему. Он выдержал удары данов и англов, он решительно разметал трусливых ромеев. Подняв над головой окровавленный меч, он прорычал так, что его услышали даже на отдаленных судах, тянувшихся к Константинополю:
— Монжой!
И с отдаленных кораблей на его мощное рычание ответили:
— Монжуа!
Разъяренное и вдохновенное лицо рыцаря Андрэ де Дюрбуаза светилось такой неистовой праведностью и такой неистовой беспощадностью, что бесчестные ромеи и их наемники в ужасе и в крови скатились вниз по деревянным лестницам башни, и все, кто находился ниже их, присоединялись к ним и бежали — тоже в страхе и в ужасе. И получилось так, что рыцарь Андрэ де Дюрбуаз один, поддержанный лишь боевым кличем с кораблей, дал возможность праведным пилигримам сеньора Пьера де Брашеля окончательно захватить башню.
— Монжуа! — разнеслось над Золотым Рогом. — Монжой!
Ночь мести…
Вместе со святыми воинами мессира Пьера Амьенского доблестный рыцарь Андрэ де Дюрбуаз ворвался в осажденный Константинополь.
С высоких каменных стен, надстроенных деревянными щитами, на штурмующих сыпались бревна, круглые валуны, горшки с кипящей смолой, шипя, выбрасывался из специальных сосудов греческий огонь, заполняя воздух мраком и копотью. В какой-то момент отпор, оказываемый бесчестными ромеями, оказался таким ужасным, что даже сам лжеимператор Мурцуфл, вечно нахмуренный, ощутил некоторую надежду. Он, наверное, решил, что Господь остановил нападающих. Радуясь удаче, презренный лжеимператор направил своего коня навстречу кучке окровавленных, вырвавшихся из пламени пилигримов, но его порыв остался лишь порывом — в навалившемся вдруг на него ужасе лжеимператор повернул коня и погнал его вскачь прочь от собственных алых палаток, поставленных на холме так, чтобы явственно видеть флот французов и венецианцев, растянувшийся в заливе чуть не на целое лье.
Грешный город пал.
Огромный город, оставленный Господом, не устоял перед ничтожной по количеству, но крепкой в своей вере армией святых пилигримов; всю ночь на узких улочках звенели мечи, всю ночь святые воины добивали остатки императорской гвардии, хватали рабов и имущество, прибивали свои щиты к воротам захваченных вилл.
Рыцарю Андрэ де Дюрбуазу Господь и меч даровали каменный особняк, уютно затаившийся в тенистой роще.
Устало присев на открытой террасе, рыцарь внезапно услышал звон фонтана и тревожный шум листвы, раздуваемой порывами налетающего с залива ветра. Отсветы чудовищного пожара, охватившего всю портовую часть Константинополя от ворот святой Варвары до Влахернского дворца, красиво играли на груде оружия, серебряных светильников, золотых украшений, удивительных тканей и сосудов, кипарисовых ларцев, наполненных жемчугом и золотыми безантами, снесенной на террасу верными оруженосцами рыцаря, но благородный рыцарь смотрел на брошенные перед ним сокровища равнодушно: еще до штурма праведные пилигримы на святых мощах поклялись отдать все захваченное в общую казну для справедливого дележа.
Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз не собирался нарушать клятву, однако его внимание привлекла некая шкатулка, не кипарисовая, не деревянная, не железная, а как бы из меди, по крайней мере поблескивающая как медная. При всем этом шкатулка была лишена каких-либо видимых замков или запоров. Рыцарь дотянулся до странной шкатулки и удивился еще больше, шкатулка весила так, будто ее набили золотом или тем жидким металлом, который алхимики считают вообще отцом всех металлов; ни одна вещь не должна столько весить.
Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз захотел увидеть содержимое шкатулки.
Никаких замков, никаких запоров он не нашел, однако на крышке, чуть выгнутой, тускло поблескивающей, алело некое пятно, к которому палец рыцаря прикоснулся как бы сам собою, как бы даже нехотя, даже устало. Сейчас он, честный рыцарь Андрэ де Дюрбуаз, заглянет в странную шкатулку и сразу бросит ее обратно в груду захваченной у ромеев добычи — ведь все эти вещи принадлежат святым паладинам.
— Храни меня Бог!
Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз много слышал о мерзостях грешного города. Он слышал, например, что жители Константинополя развращены, что сам базилевс развращен, а священнослужители давно отпали от истинной веры. Они крестятся тремя пальцами, не верят в запас божьей благодати, создаваемой деяниями святых, они считают, что дух святой исходит только от Бога–отца, они унижают святую Римскую церковь, отзываясь о ней презрительно, а своего лжеимператора Мурцуфла равняют с самим Господом Богом, тогда как сей базилевс часто, забывая властительное спокойствие, отплясывает в безумии своем веселый кордакс, сопровождая пляску непристойными телодвижениями.
Грех! Смертный грех!
Город греха! Город вечной ужасной похоти!
Палец рыцаря Андрэ де Дюрбуаза как бы погрузился в прохладный металл. Вздрогнув, рыцарь оторопело уставился на шкатулку.
Дьявольские штучки!
Под пальцем рыцаря шкатулка странно вдруг изменилась. Долгий звук раздался, будто рядом вскрикнула райская птица, а может, дрогнула напряженная до предела струна, сама же шкатулка при этом начала стекленеть, мутиться, но и очищаться тут же, как воды взбаламученного, но быстрого ручья. Она как бы бледнела, ее только что плотное вещество превращалось в плоть морского животного медузы, только еще более прозрачную. Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз увидел игру теней, стеклянных вспышек, таинственных преломлений, отблесков, то кровавых от близкого чудовищного пожара, то почти невидимых, лишь угадываемых каким-то боковым зрением в дьявольской, несомненно, не Господом дарованной игре.
А потом таинственная шкатулка исчезла.
— С нами Бог!
Рыцарь Андрэ де Дюрбуаз торопливо осенил себя крестным знамением. Если бы не усталость, если бы не ноющие от боли мышцы, он покинул бы виллу, в которой так откровенно хранятся вещи явно не божественного происхождения, но храбрый рыцарь, первым ворвавшийся в осажденный Константинополь, устал, а город нечестивых ромеев горел, а все лучшие здания и виллы давно были захвачены другими святыми пилигримами. Поэтому рыцарь Андрэ де Дюрбуаз только прошептал молитву, отгоняя дьявольское наваждение, и громко крикнул оруженосцев, всегда готовых ему помочь.
13 июля 1993 года
Меняю левое крыло на правое.
Два ангела, искалечившись при грехопадении, обмениваются поврежденными крыльями.
Шурик хмыкнул.
Женщина, сидевшая между ним и окном автобуса, вздрогнула. Маленькая, рыжая, она нехорошо скосила на Шурика зеленые, болотного цвета глаза. Простенькое ситцевое платье, вполне уместное в такую жару, никаких украшений, разве что золотые сережки в ушах. Простенький голубой плащ и светлую, тоже простую сумку соседка Шурика держала на коленях.
— Извините.
— Да ладно, — протянула женщина неожиданно низко. И вновь ее зеленые глаза странно блеснули. Как огни над ночным болотом.
Двухкомнатную квартиру, комнаты смежные, первый этаж, без удобств, без горячей и холодной воды, село Большие Шары за Полярным кругом, меняю на благоустроенную в любом южном штате Америки. В Больших Шарах развита грибная промышленность (трудартель “Ленинец”) и воздух всегда чист и прозрачен.
Шурик хмыкнул.
Рыжая, не поворачиваясь, презрительно повела плечом. Ее неприязнь была чиста и прозрачна, но непонятна Шурику. Мотор автобуса взрыкивал на подъемах, вдруг набегала тень рощиц, снова открывались поля. Побулькивали баночным пивом уверенные челноки, ввозящие в городок Т. сенегальский кетчуп, японские презервативы и польскую колу. Помаргивали настороженно, с любой стороны ожидающие засад, беженцы–таджики, кутающиеся в пестрые, как листва осеннего леса, халаты. За спиной Шурика двое парней в одинаковых лжеадидасовских спортивных костюмах, сработанных, наверное, даже не в Польше и не в Китае, а где-нибудь в Искитиме или в Болотной, приглушенными голосами обсуждали судьбу урода. Кажется, это был их близкий приятель, они любовно называли его уродом. Этот Урод, кажется, собирался жениться.
***
Пять лет назад, будучи военнослужащим, участвовал в ночном ограблении магазина Осознав вину, готов добровольно отдаться в руки правосудия Поскольку ограбленный магазин находился на территории бывшей ГДР, могу ли рассчитывать на отсидку в ИТЛ Германии?
Газета “Шанс” была насыщена увлекательной информацией.
Расковался народ, одобрительно подумал Шурик. При таких темпах легко сбить копыта.
Две особи противоположного пола, составляющие самую обыкновенную семью, готовы рассмотреть деловые предложения любого зоопарка мира представлять на их территории типичный вид Гомо советикус на условиях а) Обеспечение питанием по разряду высших млекопитающих; б) По истечении срока контракта выход на волю в том районе земного шара, который покажется нам наиболее предпочтительным
Может, это и есть зашифрованное указание бывшего бульдозериста? Две особи — двойка… Можно наскрести еще пару цифр… Нет, даже для кода автоматических камер хранения маловато. Просто отчаянный крик души. Крик души вполне конкретных представителей указанного в объявлении вида.
Шурик вздохнул. Я бы не пошел смотреть одичавшую пару вида Гомо советикус, в каком бы зоопарке мира их ни разместили. Будь я немцем или аргентинцем, будь я поляком или чилийцем, будь я хоть негром преклонных годов, бедуином, даже гусанос с Кубы, не пошел бы я смотреть на представителей вида Гомо советикус, пусть даже их впрямь кормят по разряду приматов. Шурик не смог бы внятно объяснить — почему? — но точно знал: не пошел бы.
Одинокая женщина с древнерусским характером, потомок известного рода пчеловодов, страстно мечтает о встрече с одиноким мужчиной, гордящимся теми же чертами характера и понимающим толк в пчеловодстве
Сильно сказано.
А вдруг пчеловод окажется не одиноким? А вдруг подкачает его род? Вдруг, хотя бы по пьянке, он начнет гордиться совсем другими чертами характера?
Не люблю я этого.
Иван!
Бог мой, как страстно могут взывать к любви одинокие жен–шины с древнерусским характером! Вот ведь не Фриц, не Герхард, не Соломон, не Лукас и не какой-нибудь там их чертов Джон. А Иван!
Шурик покосился на рыжую соседку.
Характер, пожалуй, тоже из древних. Чувств не скрывает. И не принимает меня за пчеловода. Глаза, как болото, только комаров нет. Нервирую я ее. Парней, обсуждающих судьбу урода, она не слышит, а мое хмыканье…
Прошу отозваться всех, кто хотя бы раз в жизни сталкивался с аномальными явлениями
Какие аномальные явления имел в виду неведомый вопрошатель?
Шурик скептически выпятил губы. Однажды Сашка Скоков, о котором никто не знал (все только догадывались), где он раньше работал, рассказал аномальную историю. Его приятель, небогатый фермер, распахивал за Городом собственное свекловичное поле. Тракторишко рычит, душно, пыльные поля кругом, рядом скоростное шоссе, по которому бесконечным потоком несутся машины. Гнусная, ординарная человеческая суета.
Решив перекусить, фермер подъехал к обочине.
На глазах равнодушной ко всему шоферни фермер устроил на старом пне нехитрую закуску, выставил чекушечку водки. Сто граммов, не больше, но чекушечка должна стоять перед ним! У каждого свои устоявшиеся привычки. Вот свои сто граммов фермер и налил, отвел локоть в сторону, торжественно задирая голову, чтобы принять необходимый вес, и в этот момент кто-то требовательно похлопал его по плечу.
— Иди ты! — сказал фермер, зная, что местные алкаши вполне способны учуять запах алкоголя даже за Городом.
И обернулся.
Прямо на него, опираясь на блестящие, как бы под собственным весом расползающиеся спиральные кольца, пристально, даже загадочно смотрел гигантский питон.
Фермер и раздумывать не стал, чего тут раздумывать?
Одним движением он расшиб чекушечку о пень, зажал в руке ужасное холодное оружие, густо попахивающее водкой, и бросился на вторгнувшегося на его территорию питона. Особой веры в успех фермер не испытывал, но надеялся на помощь земляков — машины по шоссе так и катили одна за другой. По словам Сашки Скокова, а Скокову можно верить, битва Геракла со Змеем длилась минут двадцать. Кровь била фонтанами. Иногда опутавший фермера питон отбрасывал хвост чуть не под колеса “КамАЗов” и “ЗИЛов”, но ни одному водителю и в голову не пришло остановиться, узнать, не причиняет ли гигантский питон неудобств человеку?
Вот аномальная это история или нет?
На реках вавилонских, там сидели мы и плакали… Откуда это? Где он вычитал такую тревожную фразу? Шурик так и не вспомнил этого.
Недавно узнал, что моего прадеда звали Фима. Имею ли я право незамедлительно свалить за бугор?
Шурик хмыкнул.
Автобус перебежал деревянный брусчатый мост, очень старый, судя по его простой, но сверхнадежной конструкции. Багровые листья осин на высоком берегу речушки трепетали, как флажки на праздничной демонстрации. Июльский, уставший от долгой жары лес походил на театральную декорацию, перенесенную кем-то на пленэр, и в то же время остро чувствовалось, как живы деревья, как они напитаны соками земли, как все вокруг жадно дышит, растет, движется, меняясь ежесекундно, неумолимо.
“Пятнадцатого меня убьют”, — вспомнил Шурик.
Какая самоуверенность!
Впрочем, далеко не каждый может так смело заявить о своем последнем дне. Наверное, у Ивана Лигуши, наряду с недостатками, имеются и какие-то достоинства. Не может живой человек состоять из одних недостатков.
Исключая Костю–Пузу.
Отдам бесплатно зуб мамонта.
Вот человек бескорыстный! — восхитился Шурик. Плевать ему на рыночную экономику, романтик, наверное. Целый зуб мамонта! Не молочный, небось. Безвозмездно и бескорыстно. Кому-то, наверное, требуется зуб мамонта, и вот вам — берите! Человек не требует тепленького местечка в зоопарке, не унижается, ничего не просит. Хорошо, что у нас в стране сохранился такой человек.
Усталый мужчина шестидесяти с немногим лет, образование среднее, коммунист, ищет ту свою половину, которая все выдержит и выдюжит, не продаст и не предаст, а в роковой час печально закроет остекленевшие глаза милого друга, поцелует его в холодный желтый лоб и, рыдая, проводит туда, откуда не возвращаются даже коммунисты.
Шурик был потрясен накалом страстей.
Желтый холодный лоб… Рыдая и плача… Не продаст и не предаст…
Потрясенный Шурик исподтишка изучал пассажиров автобуса. Кто может сказать про себя такое? Кто поцелует в желтый холодный лоб? Уж точно не рыжая. У нее глаза злые. И не будут рыдать приятели в лжеадидасовских костюмах, пошитых, в Искитиме. И не потянутся онемевшими губами к желтому холодному лбу отходящего в лучший мир коммуниста уверенные местные челноки, забившие автобус товарами, приобретенными за бесценок где-то на краю ойкумены. И не зарыдает над усталым мужчиной шестидесяти с небольшим лет хмурый хромой богодул, измученный хроническим похмельем. И не хлынут слезы из черных, как ночь, глаз таджиков, кутающихся в пестрые халаты…
Кстати, Шурик знал, что таджикских беженцев в Т. называют максимками, вкладывая в это понятие жалость и благодушие. В Т. такие максимки обосновали как бы горный кишлак прямо на руинах недостроенной гостиницы — весь из деревянных ящиков и картонок. Местные богодулы совершают в кишлак настоящие паломничества. Поход к кишлаку в Т. приравнивается к загранкомандировке. “Мы еще до Индии дойдем!” — хвастаются богодулы. Они всерьез уверены, что рано или поздно кто-то из них омоет свои пыльные сапоги в теплых водах Индийского океана.
Шурик вздохнул.
Широк русский человек.
“Не выйди вовремя закон о частной и охранной деятельности, — подумал он, — тянул бы я сейчас армейскую лямку, поддавшись на уговоры сержанта Инфантьева. Или тянул бы лямку в милиции. Скушно, не хочется. Но Лерка бы не ушла…”
А закон вышел вовремя.
Роальд, суровый прагматик, создал одно из самых первых в стране частных сыскных бюро. Никогда Роальд не был романтиком, потому мечта и сбылась. За два года работы в его бюро Шурик насмотрелся всякого. Его уже не удивляли бурные слезы, он разучился верить слезам. Его не удивляли бурные мольбы, бурная ругань, явная ложь и скрытая ложь, его уже не трогало эффектное благородство, он уже не верил невинным голубым глазкам.
Коля Ежов (который не Абакумов) отследил однажды женщину, с завидным упорством преследовавшую свою соперницу. Бывшую при этом. Едва утром клиентка сыскного бюро С. выходила из дому, тут же появлялся синий “жигуленок” некоей М. Если С. вскакивала в трамвай или в автобус, М. это не смущало, она так и следовала за трамваем до самого места работы С.
Каждый день, каждое утро.
И все лишь потому, что год назад С. увела у М. мужа.
Коля Ежов хорошо поработал. С, по его сведениям, оказалась скромницей, грубого слова не произнесет, а М., наоборот, — типичная хамка. Богатая волевая хамка, умеющая себя держать. Зачем ей преследовать скромницу, пусть и уведшую у нее мужа? Все у М. было при себе — и пронзительно–голубые глаза, и светлые волосы, и холеные руки на руле. Ну, муж ушел к другой, так это сплошь и рядом бывает, никто за это не преследует соперниц день ото дня. И не похоже, чтобы М. жаба душила. Зависть то есть. Хамка — ну да, это есть, но зависть… Она с подружками встретится, разговор всегда прост: все мужики — пьянь, грызуны, бестолочь. Один приходит с цветами, другой с бабоукладчиком (так М. называла сладкие ликеры), а разницы никакой. Только наладишь мужика в постель, а он, грызун, глядь, ужалился… Понятно, такая грымза, пусть и привлекательная, особых симпатий не внушает, но Коля Ежов разобрался с М. справедливо. Оказалось, что никакого криминала нет. И преследований нет. Просто М. поменяла квартиру, место ее работы находилось рядом с местом работы бывшей соперницы.
Людям обычно только кажется, что их преследуют.
На самом деле даже действительные соперники преследуют не тебя, а свои цели.
Всем известно, что монополии — это плохо, любую продукцию должны производить несколько предприятий А предусматривают ли у нас те же антимонопольные меры наличие сразу нескольких президентов, чтобы из кучи дурацких указов каждый гражданин мог без труда выбрать для себя наименее дурацкий?
Шурик читал уже по инерции.
Только привычка работать тщательно не позволяла ему пропускать массу стандартных объявлений. “Продам дом с хозяйственными пристройками…”, “Именная бизнес–программа осуществит вашу мечту…”, “Немец тридцати шести лет примет подругу…”, “Продам щенков, куплю корову…”, “Опытный юрист поможет неопытной фирме…”
Шурик уже не верил, что из всей этой мешанины, называемой газетой “Шанс”, можно выловить информацию, относящуюся к бывшему бульдозеристу Ивану Лигуше, надежно упрятавшему в Городе что-то такое, из-за чего ровно пятнадцатого его могут убить.
Бред какой-то.
Время от времени сквозь разметывающуюся рыжую гриву соседки Шурик всматривался в знакомые места. Село под холмом, речушка… Длинное село, дугой уходит за холм… Домики веселые…
“Пятнадцатого меня убьют…”
В свое время, из чистого любопытства, Шурик прошел краткий курс графологии. Понятно, поверхностный, но все же. Судя по завитушкам крупных букв, бывший бульдозерист не был лишен самоуверенности. Он, наверное, много чепухи несет, решил Шурик. Дырявая память, да еще самоуверенность. Но этот быстрый нажим в гласных… Этот легкий быстрый нажим… Лигуша как бы отгораживался от окружающего мира…
Объявляю о создании добровольного Союза слесарей Всем, кто вступит в Союз сразу и добровольно, полагаются льготы
А тем, кто вступит в Союз под давлением обстоятельств? Таким полагаются льготы? — невольно заинтересовался Шурик. Или они становятся как бы нижним спецконтингентом, чем-то вроде серого резерва, принципиально лишенного льгот за одно то, что вступили в Союз не сразу и добровольно, а под давлением пусть объективных, но все же внешних, а значит, не самых главных обстоятельств?
Впервые! Только у нас! Дешевая распродажа! Египетские пирамиды, Эйфелева башня, Лувр, Вестминстер, московский Кремль, Суэцкий, Волго–Донской, Панамский и все марсианские каналы, плюс пять самых крупных солнечных пятен и ближние спутники Юпитера!
Неплохой масштаб.
Рыжая соседка, странно пригнувшись, вдруг снизу вверх быстро глянула на Шурика. Зеленые глаза блеснули. Голосом, низким и сильным, неприятным, как ее взгляд, она прошипела:
— Масоны.
Шурик не понял:
— Что?
— Масоны, — негромко, но злобно прошипела рыжая соседка. — Русский Кремль, и тот на продажу! — В зеленых, болотного цвета глазах угадывалось легкое безумие.
— Да кому такое продашь?
— Масонам, — злобно прошипела рыжая. — Полстраны продали, теперь Кремль продадут. — И ткнула тонким пальцем в строку. — Вы что, не видите?
Слышал от ясновидцев, что Великий Вождь умер насильственной смертью, то есть его энергетическая сила осталась там, где лежит тел. о Не думаете ли вы, что рано или поздно это поможет возникновению полтергейста, который наломает немало дров? Где можно узнать подробности?
— Вот именно! — Рыжая в упор уставилась на Шурика. — Где?
Рассматривая рубль нового выпуска, обратил внимание на то, что слово “один” написано как бы на деревянном торце, там даже годовые кольца просматриваются Означает ли это, что наш отечественный рубль наконец официально признан деревянным?
— Зачем вам это? — прошипела рыжая.
— Сокращаю дорогу.
— Жизнь вы сокращаете.
— Почему?
— Как это — почему? — прошипела рыжая, нетерпеливо, даже нервно ведя тонким пальцем по газетной строке. — “Симпатичная женщина не первой молодости увезет в США энергичного молодого мужчину”
— Ну и дай Бог.
— А если это ваш сын?!
— У меня нет сына — энергичного молодого мужчины, к тому же нуждающегося для переезда в США в помощи симпатичной женщины, пусть и не первой молодости.
— А это? — задохнулась от гнева рыжая. — “Женщина с опытом и в самом расцвете сил с удовольствием и эффектно поможет богатому пожилому мужчине растратить накопленные им капиталы”
— Да на здоровье, — благодушно кивнул Шурик. Он не одобрял поведения всех этих странных женщин, но злобное пристрастие соседки невольно заставляло его вступаться за них. — Пусть живут, как хотят.
— Ничего себе, “как хотят”! — блеснула глазами соседка. Буквально, как бутылочным стеклом. Слова прямо вскипали в ней. — Вы что, не видите, что вокруг творится9 Вот, вот и вот! — Ее палец так и бегал по строчкам. — “Продам мужа за СКВ или отдам в аренду!” Это как понять? Или вот… “Ищу человека, способного выполнить любое задание” Это как? Объясните!
Шурик пожал плечами.
— Я видел здесь и здравые объявления.
— Здравые?! Где? Покажите!
— Да вот, например. — Шурик процитировал негромко, боясь, что его услышат челноки или парни, обсуждающие судьбу урода: — “Господа! Не “вольво” и не “мерседес”, не трактор и не комбайн, я прошу у вас просто лопату, обыкновенную железную лопату! Кто поможет несчастному огороднику?”
— Вы считаете это здравым?
— А почему нет?
— Это такие, как вы, всех довели до ручки!
— Что вы имеете в виду? — обиделся Шурик, убирая газетные вырезки в сумку.
— А то не понимаете?
— Да вот не понимаю!
— Да понимаете, понимаете! — Рыжая презрительно сощурилась, ее глаза хищно сверкнули. — У нас тоже один живет. Не пропустил ни одного профсоюзного собрания, картошку всю жизнь сажал да решал в “Огоньке” кроссворды, а теперь, как демократы к власти пришли, выяснилось, что он наследство в Парагвае получил, скот!
— Да почему скот? На здоровье!
— Так в Парагвае же! — Рыжая резко выпрямилась. — До вас не доходит? Не в соседнем селе, не в Москве, даже не в Болгарии, а в Па–ра–гва–е! В пристанище мафии и недобитых фашистов. Случись такое при советской власти, его, скота, далеко бы за Магадан отправили! Так ведь нет крепкой власти, — горестно вздохнула рыжая. — Этот скот совсем обнаглел, тайком скупает валюту! Всю жизнь оттрубил в локомотивном депо, а теперь в Парагвай рвется! До того дошел, что подал заявление о выходе из КПСС, а ведь в ней он и дня не состоял, скот!
Старая коза! Верни вилы, которые ты сперла у меня в прежней жизни!
Шурик покачал головой.
Напор рыжей соседки ему не нравился.
Парни в лжеадидасовских костюмах давно решили судьбу урода, а рыжая все еще кипела. Максимки, забывшиеся в смутных снах, плотно сжимали колени руками, будто обнимая любимое дерево, а рыжая все еще кипела.
— В Город ездили? — перевел Шурик разговор в более безопасное, на его взгляд, русло. — По делам?
Рыжая зашипела.
Шурик испугался. Что ее так жжет? Что ей до отъезжающих в Парагвай и до всех тех, которые беспощадно сдают мужей в аренду?
Рыжая объяснила.
Взяв себя в руки, стараясь не брызгать кипящей злобной слюной, она объяснила.
Гад один ее обидел. Не трогай ее этот гад, она бы ни в какой поганый Город не поехала. Но гад обидел, а речь идет о чести. Она хорошо знает, что такое честь. Она эту штуку берегла смолоду. “А вы не перепутали честь с девственностью?” — хотел спросить Шурик, но она так взглянула на него, что он заткнулся. Она ведь по характеру мягкий, даже беспомощный человек, но если речь о ее чести, она никакому гаду не спустит!
“Кошкина! — вдруг дошло до Шурика. — Судя по тому, что говорил Роальд, — Кошкина! Злая, рыжая, хрупкого сложения. Такая только и могла найти общий язык с Костей–Пузой”.
Взяв себя в руки, рыжая негромко шипела. Город поганый, шум и тоска, не будь нужды, никогда не поехала бы. Но ей драку приписывают. Невинной, мягкой, жопы бы им надрать! Власти как бы во всем этом разобрались, но на самом деле не до конца. Она сама во всем разберется.
“Кошкина!”
Законов нет, правды нет, чести нет, шипела рыжая. Она рог хрустальный подарочный, чудесный хрустальный рог расшибла о голову одного гада, а возместить стоимость расшибленного рога ей никто не хочет. Местная прокуратура подкуплена В милиции негодяи. Ее саму чуть не упекли в тюрьму, хорошо, этот гад не помер. Но, если честно, она бы предпочла тюрьму. Что бы ни делалось, торжествующе шипела рыжая, какие бы вихри ни вились над нами, я с этого гада слуплю полную стоимость рога! Раз уж выжил, слуплю! Пусть прокуратура подкуплена, пусть власть продалась мафии и масонам, я от своего не отступлюсь.
“Кошкина! — уверился Шурик. — Это она отделала рогом бывшего бульдозериста”.
Искоса, стараясь не выдать себя, он присмотрелся к Анечке. В общем внешне Кошкина его не разочаровала.
— Как там у вас в Т.? — спросил он. — Жить можно?
— Да как жить, если людей бьют!
— Где? — опешил Шурик.
— В милиции, в школах, в переулках, на рынке, в магазинах, в детских садах и в яслях, в погребах, на огородах, на автобусных остановках, на чердаках…
— Да что ж это такое? Давно?
— Как перестройку объявили, так началось.
— Из-за денег, наверное?
— Какие деньги? Какие такие деньги?
— Тогда из-за чего шум?
— Да из-за нервов, — презрительно объяснила Кошкина. — Подваливает к тебе бандюга, давай, дескать, деньги, а денег у тебя — пустой карман, ты зарплату три месяца не получал. Кто такое выдержит?
— Не нравится мне это.
— Еще бы! — Кошкина высокомерно задрала плечо. — Один — бандит, другой в Парагвай собрался. Я его все равно убью!
— О ком это вы?
— Да так. Об одном гаде.
— Вы опасные вещи говорите.
— Знаю, что говорю! — отрезала Кошкина. — Возьму отгул и займусь гадом.
— Отгул?
— Ну, я же не на дереве живу, — покосилась Кошкина на спящих максимок, плотно закутавшихся в цветные халаты. — Пятнадцатого возьму отгул и убью гада!
— Почему пятнадцатого? — испугался Шурик.
— Я так хочу, — гордо фыркнула Кошкина.
