5
Перекурину в этот понедельник хотелось петь с самого утра.
Погода была пасмурная и прохладная. В бюро по открытию талантов все шло своим чередом. Александра вызвали к директору. И он уже знал зачем. План, провались он пропадом, снова срывался. Директор был не один. У него в кабинете сидел представитель из главка. Значит, дела Усть-Манского БОТа шли плохо.
Ну что мог сказать им Перекурин? Что таланты в. Усть-Манске иссякли? Или машина испортилась? Или снова напирать на среднестатистические данные?
— Разрешите мне уйти, — попросил Перекурин. — Я подумаю и соберусь с мыслями.
— Хорошо, — сказал директор. — А мы тут пока бумагами займемся. …К управлению главного архитектора Перекурин пришел на полчаса раньше, походил возле подъезда, потом зашел внутрь, нашел комнату, где работала Мира, спросил Серегину, но ее на месте не оказалось, она уехала на какой-то объект. Перекурин испугался, а вдруг она забыла, вдруг пошутила. Нет, не могла она пошутить. Он взглянул на часы, до обеда оставалось еще минут двадцать. Это его чуть успокоило. Он снова вышел на улицу и начал неторопливо расхаживать возле подъезда. Неторопливо — это внешне. А что творилось в его душе?! Как загнанный зверь метался он в своих мыслях. Он не знал, что скажет ей. Ему нужно было только одно: увидеть ее. Увидеть близко.
Перекурин заметил ее метров за сто. Она шла тихо, она никуда не торопилась. Увидев его, не прибавила шагу, не выразила на лице ни удивления, ни озабоченности, ни неприязни. Словом, ничего. Просто она подошла к знакомому и спокойно ответила, когда он поздоровался:
— Здравствуйте, Александр.
— А я думал, вы не придете, забыли, — растерянно сказал Александр.
— Но ведь обед еще не начался. Я не опоздала.
— Все равно. Просто я думал, что вы не придете.
— Я выйду минут через пять. Подождите меня здесь.
Она ушла, а Перекурин вдруг совершенно успокоился. Да и чего ему было волноваться? Он знал; что будет дальше.
Он подождал ее на углу. Она была в серой юбке и голубой теплой кофте. С утра-то ведь было холодно. А сейчас тучки расходились и слегка парило. И ей, наверное, было жарко в этой кофте. Ее черные туфельки спокойно отстукивали по асфальту.
Они перешли через улицу и нашли на сквере свободную скамейку.
— Так о чем вы хотели поговорить со мной? — спросила Мира.
— Ни о чем. Я хотел не поговорить с вами. Я хотел говорить с вами. Понимаете, просто говорить. Видеть вас. Слушать…
— Так говорите, просто говорите…
— Почему мне все время хочется расцеловать вас? Ведь я вас совсем не знаю.
Она кивнула, не глядя на него:
— Я это чувствую…
Он вдруг замолчал, смутился.
— Простите, Мира.
— Ничего. Говорите, говорите.
— О чем говорить? Голова пуста. Только одно и осталось: видеть вас.
— Это ничего. Это пройдет… Расскажите, какой вы были в детстве.
— В детстве? — удивился Перекурин. — О чем же тут рассказывать? Был как все. На лыжах бегал, на коньках. Мы тогда на валенки коньки привязывали. Да и стадионов-то не было.
— Я тоже любила кататься на коньках. Я даже в секции фигурного катания занималась. Мне так нравилось на льду, особенно ночью, когда тепло и снег. Снег весь звездочками, мягкий и ласковый. А вот на лыжах я не любила бегать. Просто ходить по лесу, не спеша — хорошо.
— А у вас есть лыжи? Вы ходите теперь зимой в лес?
— Нет. Но нынче собираюсь начать. Уже и Ирочку можно учить ходить на лыжах.
— А мы с Леной давно ходим. И Андрюшка пыхтит как паровоз. Пыхтит, а в гору лезет. Вывозится весь в снегу, на сосульку похож. А из лесу не уведешь. Это в воскресенье. А по субботам я хожу один. Побегать хочется. С гор покататься. Чтобы ветер свистел, и чтобы слезы из глаз, и чтобы дух захватывало.
Они проговорили с полчаса. Перекурин и не заметил, как пролетело время. И говорить было легко, и слушать, и вспоминать. И лицо ее, Миры, в полупрофиль, рядом-рядом, с чуть широковатыми скулами, с большими карими внимательными глазами, черными ресницами. Скажет она несколько слов и чему-то улыбнется, сама не замечая этого.
— Так значит, это вы тогда не уступили моему мужу такси? — сказала она, не изменив интонации.
— Такси? Да, да. Я тоже был там. Прошло, кажется, четыре года?
— Да, четыре года. Пошел пятый…
Она тогда сидела у подъезда. Кто-то догадался вынести табуретку. И какая-то старушка уговаривала, успокаивала ее. А у нее рот разрывался от крика. И жара, душно. Боль! Пыль кругом. Это начинались ее первые роды. А машины все нет…
— Я не знал, что это были вы, — тихо сказал Перекурин.
— Да, вы тогда этого не знали.
Перекурин отчетливо помнил тот день. Четыре семьи с ребятишками собрались в лес с ночевкой. Сколько у них было с собой рюкзаков, сеток, палаток, теплых одеял! До лесу не дойти. Автобусы тоже не ходят. Один выход — ловить такси. Раз с ночевкой, значит нужно подальше, чтобы и лес был покрасивее, и вода рядом, и порыбачить утром. А таксисты, как назло, отказываются ехать. Обратно-то ведь везти будет некого. Да и такси-то нужно два, если не три. Бегали больше часа, нервничать уже начали. Поймали одно такси. Уговорили все-таки. Тут, на счастье, и второе подошло. Побросали рюкзаки и палатки в машины, и вдруг из-за угла дома выбегает Серегин, глаза большие, на лице улыбка, не то от радости, не то от растерянности. Кричит:
— Дайте такси! Жену в роддом отвезти надо.
— Садись! Чего ждем! — кричит с другой стороны Гордецов.
— Да вот тут такси просят…
— Какое еще такси?! Полтора часа бегаем! Поехали!
— Женщину надо в роддом отвезти.
— Так ведь на это есть «Скорая помощь». «Скорую помощь» надо вызвать. Чего стоишь? Дуй, звони из автомата!
— Да, да, я, вообще, звонил уже… Жена у меня…
А женщины переглянулись и ничего не сказали. Ребятишки уже хнычут, раскисли от жары. Духотища, пыль. Поймать еще одно такси, чтобы уехать в лес, безнадежная затея.
— Да и не повезет таксист. Очень ему нужно. «Скорая» на это есть, объясняет Гордецов, но так, чтобы таксист не слышал.
Раз в год ведь собрались в лес.
Серегин повернулся и молча побежал за дом.
Перекурин стоял, и ему было стыдно. Да и остальным неловко. А тут еще ребятишки стонут.
— Не в лесу живем. Поехали, чего там, — сказал Гордецов. — Ей-богу, на «Скорой» ее быстрее увезут.
— Он тогда вызывал «Скорую помощь». Но она почему-то не приехала, сказала Мира. — И такси ему не досталось. Какой-то мужчина ехал на своей машине. Так вот он и довез меня. Семью высадил, а нас посадил.
Перекурин закрыл лицо ладонью, потом медленно потер лоб. Минуты две они молчали. Вспоминал ведь Перекурин эту историю и раньше и не чувствовал за собой особой вины. Надо было, конечно, уступить такси. Надо было… Пусть хоть одну минуту мучилась она из-за него. Хоть мгновение. Ведь больно же ей было! Ему и не представить эту боль. А она еще сидит рядом с ним, разговаривает.
— Мира, простите. Все плохо, все… Я уйду.
Но он не ушел, а она сказала:
— Ирочка у меня родилась маленькая, худенькая. Я ей долго не решалась имя дать. Мне нравилось совсем другое. Красивое. А потом думаю: вдруг она вырастет некрасивой. Мучилась, мучилась, все «доченька» да «доченька», а потом назвала просто Ирой. Тоже ведь хорошее имя, правда?
— Правда, Мира, правда. — Перекурин боялся посмотреть в ее сторону.
— А у вас дочь такая большая, высокая, ноги полные.
У Перекурина полегчало на душе. Нет, не сердится она на него. Он даже осмелился взглянуть ей в лицо, в глаза. Ничего. Чуть поджала губы и опять улыбается. Да что же это делается! Безоружный он перед ней, безоружный. Хоть бы одно слово злое, насмешливое, чтобы самому внутренне озлиться, чтобы увидеть, что она не такая уж и добрая. Нет, именно такая она и есть. И гордая и добрая.
И на Перекурина нахлынуло что-то новое. Какой-то приступ счастья. Вот он сидит рядом с ней. И увидел-то он ее случайно, не слышал, не разговаривал с ней, не знал, как ее звать. А ведь любил. И сейчас любит. Еще больше прежнего. Нет, не ошибся он ни в себе, ни в ней. Любит, но не будет говорить об этом.
— А вы с детьми часто гуляете. Я вижу. Хорошие у вас дети?
Вот уж об этом-то Перекурин мог говорить сколько угодно. И снова они проговорили чуть ли не с час.
— Вы же на обед опоздали? — испугался Перекурин. — Кончился ведь обед-то у вас!
— Кончился, я знаю, — сказала Мира. — Можно разок и без обеда обойтись. Ведь вы тоже не успели.
— Для меня это сущие пустяки.
— Я хотела вам сказать, только не обижайтесь, что мне не понравились ваши стихи, — она посмотрела на него изучающе, но он ничего не понял. Руганул только себя в душе. Зачем он только полез со своими стихами хами к ней? Ведь у нее муж поэт. Известный, признанный? И хотя Перекурину никогда не нравились его стихи, как-то внутренне он был с ним не согласен, все равно тягаться с Серегиным было непростительно глупо.
— Да, стихи, конечно, ерунда, — сказал Александр, стараясь казаться беспечным, словно это его мало интересовало. — Так себе. Белый стих.
— Я не про рифмы. В стихах я, наверное, тоже плохо разбираюсь. Особенно своего мужа. Смешно, правда?
Перекурин только пожал плечами.
— Я и ваши не берусь судить. Мне не понравилось то, как вы меня увидели. Что вы во мне увидели…
— И тут я что-то сделал не так?
— Вы писали стихи своей будущей жене, когда еще не были женаты?
— Нет, я никогда не писал стихов. Писем-то даже не писал.
— Почему?
— Да мы почти все время были вместе. Мы почти и не расставались.
— А мне Сергей писал стихи.
— Ну что же, может, вы и счастливее от этого.
— Только он мне писал не такие стихи. Они были нежные, чистые, хорошие.
— Значит, они вам нравились?
— Нравились, — сказала Мира. — Когда-то… нравились.
— А разве я обидел вас? Что-нибудь в них было грубое, нехорошее?
— Нет. Просто вы увидели во мне женщину. Только женщину. Вам ничего и не надо было видеть больше. А он видел во мне, наверное, и что-то другое. Чего, может быть, и нет.
— Господи! — сказал Перекурин. — Это так вы поняли мои стихи?!
— А разве это не так?
— Нет! Нет! Конечно, нет! Я же от вас… у вас ничего не прошу.
— Еще бы! — сказала Мира. И вот теперь-то он увидел ее другой. Не такой, как всегда. Но не злость была написана на ее лице. Нет. Какое-то отчаяние. — Ну почему вы видите в нас только женщин? Мы же люди. Ведь почти каждую неделю, чаще, все время слышишь: «Какие ножки! Какая грудь! Глазки! Бедра?» И каждый стремится сказать пошлость, притиснуть, если поблизости никого нет. Ведь не машины же мы, призванные удовлетворять ваши желания. Вот и вы, Ведь вы разглядели только то, что я вышла на балкон без платья.
Перекурин снова стиснул свое покрасневшее лицо в ладонях и нагнулся вперед, почти к самым коленям.
— Нет, нет, Мира, — только и смог сказать он.
— Вы любите свою жену? — вдруг спросила она.
— Нет, не люблю! — с вызовом сказал Александр. — Не люблю. Иначе бы я не пришел сюда.
— Интересно, почему мужья не любят своих жен? — Это был не вопрос, просто мысли вслух.
— Не знаю. Ничего не знаю. Я хочу только одного — уйти. Простите меня, Мира. Идите, Мира. Я больше никогда не буду причинять вам огорчения и неприятности.
Она отрицательно покачала головой.
— Нет, я хочу знать, что привлекло вас во мне.
— Привлекло? — рассмеялся Перекурин. — Нет, я… Он хотел сказать: «Я люблю вас», но не сказал. Зачем? Кому нужна эта смешная его любовь? А, может быть, она поняла его вполне правильно? Может, она поняла его лучше, чем он сам? Ведь и сегодня он сказал ей, что хочет расцеловать ее всю с ног до головы. Хочет, конечно, хочет! Но ведь не только ее тело любит он. Ведь в глазах у него всегда стояла ее ласковая, такая родная, необходимая ему улыбка. Сколько месяцев он разговаривал с ней в своих мыслях? Что это? Было в ней что-то от него самого. Родство душ?
Она смотрела на него пристально, но спокойно… Она уже поняла, что ничего он ей не объяснит, не расскажет. И от этого в ее душе поднялась досада. Хотелось услышать ей что-то такое, что еще никто не говорил, хотелось узнать его мысли, хотелось представить его чувства.
А он знал, что не сможет ничего сказать ей. Что бы он ни сказал сейчас, все будет звучать пошло, нечестно, глупо, потому что она не верит ему. И именно сейчас, когда все стало плохо, он понял, как любит ее. Как нужны ему ее глаза и слова, и мысли ее, и просто звуки ее голоса. Все испортилось, все развалилось. И нужно было сделать так, чтобы никогда не могло наступить продолжение. И он сказал:
— Да! Я действительно хочу исцеловать вас всю с ног до головы. Я хочу этого! Но только мне ничего не надо. Все ерунда. Все. Забудьте, если сможете.
Он откинулся на скамье. Пусть будет так, как он сказал. Он вдруг почувствовал, что ему стало легко. Удивительно легко. Он сказал все, что хотел. Ведь он же действительно ничего не ждал от этой встречи, от своей любви, от всей этой нелепой истории. Он выговорился. Выговорился.
— Может быть, есть кто-нибудь, кто говорит такие же слова и вашей жене.
— Может быть. Почему нет? Она же красивая и умная женщина.
— И вы были бы спокойны, если бы узнали об этом?
— Не знаю. Все зависит от того, как бы все это понравилось ей. Кто-то должен любить и ее…
Мира достала из сумочки лист бумаги и протянула его Александру.
— Возьмите. Эго ваше стихотворение.
Он молча кивнул, взял листок, мелко-мелко разорвал его, собрал клочки в ладонь, поднял ее, желая развеять по ветру листочки, но передумал и сложил их в карман.
— Нет, не выброшу я их сейчас.
Они оба замолчали. Потом Мира сказала:
— Почему вы молчите? Ведь трудно сидеть вот так, молча.
— Мне не трудно. Мне стало легко, потому что хуже уже быть не может… Мне сейчас легко.
— А мне? Сделайте же гак, чтобы и мне стало легко.
— Если бы я знал, как это сделать…
— Ну ничего, это просто настроение. Пройдет.
Больше всего Перекурину сейчас хотелось остаться одному. Спокойно разобраться в своих чувствах. Уйти куда-нибудь в лес, упасть в траву, чтобы над головой только голубое небо и пляшущие ветви берез. Но он знал, что даже и сейчас, пусть даже в лесу, он все равно увидит лицо этой женщины. Ему хотелось уйти, хотя он знал, что это их последняя встреча, последний разговор, что он уже никогда больше не увидит ее так близко.
Она снова заговорила с ним о всяких пустяках. Но даже об этом он проговорил бы с ней много часов, дней, лет… Потом она сказала:
— Ну а все-таки мне нужно идти на работу. Мне нужно съездить еще на один объект.
— Ну что ж, — спокойно сказал Перекурин. — Идите, Мира. Я еще немного посижу.
— Нет, я не уйду первой. Понимаете, привычка. Уходите вы.
— Пойдемте тогда вместе. А ведь правда, Мира, пройдите со мной рядом шагов пять. Ведь мы, наверное, никогда больше не встретимся.
— Наверное, никогда.
Они встали пошли из сквера. Она едва доставала ему до плеча, и он подумал, что с ней хорошо было бы ходить, обняв ее за плечи. Она подошла к остановке своего троллейбуса, и он с ней. Минут пятнадцать они простояли там, но троллейбус все не приходил, потом пришел битком набитый. Она спросила у него, сколько времени. Было уже половина четвертого, и Мира сказала, что на объект все равно опоздала.
— А мне нужно быть на работе, — сказал Перекурин. — Только мне на другой троллейбус.
— Я провожу вас, — сказала Мира. — Это мне по пути.
Они пошли на другую остановку, постояли там, и он сказал:
— Но ведь мне нужно совсем на другую остановку, — и тихо улыбнулся.
— Ах, ведь правильно! Что же вы ничего не сказали?
— Я нарочно, чтобы еще тридцать секунд побыть с вами.
— А мне показалось, что вы уже успокоились. Я пойду.
— Теперь мне по пути проводить вас.
Она кивнула. Они дошли до подъезда. Мира поднялась по ступенькам и сказала:
— Ну, до свиданья.
— До свиданья, Мира. Все равно я хочу вас видеть! Все равно!
Она улыбнулась ему устало. И снова ее улыбка сказала ему: «Возьмите себя в руки, Александр. Все у вас будет хорошо».
Он повернулся и ушел не оборачиваясь.
Весь остаток дня на работе он не произнес ни слова и только на вопрос директора «Где пропадал после обеда?» сказал:
— На свидании.
И тут-то наконец он начал понимать, что он делает с ней, чем он обидел ее. Поздно было теперь хвататься за голову, ничего не изменишь.
И тогда он решил написать ей письмо. Лишь бы она прочла его.
