СЛУЧАЙ НА ГАНИМЕДЕ
С профессиональной точки зрения Анджею Волчеку повезло невероятно, но — уравнения жизни сложней любой математики — такое везение могло обрадовать разве что закоренелого себялюбца.
К спутникам Юпитера Анджей отправился с надеждой написать серию добротных очерков об исследователях галилеевых лун, не более. Рейсовик благополучно доставил его на региональную базу “ЮП-12”, откуда он с оказией собирался стартовать на Ганимед. Оказия после нескольких досадных задержек представилась, но вылететь Анджею так и не довелось, ибо часа за два до старта на Ганимеде вспыхнула эпидемия.
Точно влажная и мохнатая лапа прошла по спине Анджея, когда до него дошел смысл известия. Ведь это надо же, он вполне мог быть сейчас там, а не здесь!
При мысли, чего он избежал, его охватило радостное и тревожное возбуждение, которое ему самому показалось постыдным, но с которым он ничего не мог поделать. К счастью, он был просто обязан немедленно дать репортаж о случившемся, и профессиональные заботы оттеснили его личные переживания. Чтобы добыть информацию на базе, которая выглядела как встревоженный муравейник, потребовалась вся его хватка и тот беззастенчивый напор, который столь неприятен в журналистах, хотя он порой необходим им так же, как умение писать.
Вскоре на Землю ушел первый его репортаж.
“Их шестеро. Их имена знает теперь весь мир, и сколь удручающа причина этого!
Несколько часов назад, когда я разговаривал с ними по стерео насчет посещения их станции, они улыбались, шутили и обещали угостить меня таким “ганимедским зельем”, которое сразу вышибет из меня дух суетности и обратит к вечному, исследованию Ганимеда то есть… Сейчас они не в силах пошевелиться.
Никто не ожидал трагедии, хотя, конечно, теперь может объявиться какой-нибудь биолог с толстым томом своих трудов и обличающими словами: “Я это предвидел!”
Что толку? Не этим заняты наши мысли здесь, на базе.
Ганимед, где расположена станция, только потому не планета, что он спутник Юпитера. Во всех других отношениях это планета, сходная с Меркурием. Благодаря своей массе Ганимед имеет атмосферу, гидросферу и, как теперь выяснилось, биосферу.
Последнее обстоятельство требует пояснения, ибо в нем, похоже, ключ к трагедии. Холодная, покрытая полузамерзшими газами поверхность Ганимеда до сих пор считалась безжизненной. Но шаг человека к другим мирам — это поступь самой Земли. Нет и, видимо, не будет возможности избавить человеческий организм от “внутренней биосферы”, так как гибель всех населяющих тело бактерий и вирусов — пролог гибели самого человека. И коль скоро он осваивает вселенную, с его появлением, подчас независимо от его воли, любой клочок космоса становится ареной борьбы земной жизни с внеземными условиями.
А как же, спросите вы, дезинфекция, как же фильтры? Да, конечно, все, что человек может сделать, он делает. Но попробуйте уловить все капли дождя, поймать все несомые ветром пылинки… А это задача куда проще той, о которой идет речь.
Фильтр, дезинфекция! Разве вакуум космоса или холод близ абсолютного нуля не лучший фильтр, не лучшая дезинфекция? Однако и они не всегда преграда.
Тем более что человек и среда взаимодействуют. Второй закон термодинамики гласит, что жар горячего тела неизбежно распространяется на тела холодные. Обратный ток от холодного к горячему невозможен в принципе. Не так в биологии. Самое изолированное человеческое поселение может оказать на среду необратимое влияние. Но и среда влияет на человека сквозь любые стены, а следовательно, и заключенный в нем мир живого входит в соприкосновение со средой. Можно задраить все двери, можно герметизировать оазис от температур, радиации, электромагнитных полей, но нельзя — от тяготения. А уже одного этого может быть вполне достаточно.
Короче, мы знаем и тем не менее не знаем, что же произошло на Ганимеде. Мы знаем, что болезнь, молниеносно и страшно скосившая людей, вызвана вирусами. Какими? Теми, что преодолели герметизацию, вышли на свободу, превозмогли условия, изменились неузнаваемо и, преображенные, вернулись к человеку? Или болезнь вызвана своими, доморощенными вирусами, которые никуда не уходили со станции и которых Ганимед все же коснулся своей зловещей палочкой?
Это должны выяснить исследования на месте, а пока это мрак и тайна.
Вот все, что я узнал от специалистов базы, которые давали мне пояснения, ни на секунду не отрываясь от спешной, самоотверженной работы по спасению.
Каково же состояние тех, на Ганимеде? Приступ начался с внезапного и резкого — до 41 градуса — скачка температуры. У всех головокружение, боль в суставах. “Верно, так ломают на дыбе”, — сказал один из больных, когда еще был в состоянии шутить.
Сейчас температура спала. Но любой жест сопровождается таким головокружением, что люди вынуждены лежать неподвижно.
У них великолепный набор медикаментов, хорошая аппаратура для микробиологических исследований. Один из шестерых — врач… Но единственное, что они успели сделать, — это принять антибиотики, интерферон и взять кровь на анализ. Данные анализа немедленно поступили сюда, на “ЮП”, и в земные лаборатории: их сейчас изучают лучшие биологи и медики планеты.
Через несколько минут на Ганимед вылетают два врача базы. Это отличные специалисты с широкими познаниями в микробиологии. Они вооружены самым совершенным оборудованием, полны оптимизма, хотя и не скрывают, что со столь сложной задачей им еще не приходилось сталкиваться.
— Победа над неизвестной болезнью — вопрос только времени и интеллектуальных усилий, — сказал мне начальник региона Джамид Акмолаев. — Положение больных серьезное, но пока не угрожающее. Будем надеяться, что время у нас есть… Добавлю, что за плечами тех, кто отправляется на Ганимед, стоит вся мощь современной науки.
Когда врачи проходили к шлюзу, то ящики в их руках с драгоценной аппаратурой напомнили мне почему-то те саквояжи, с которыми не расставались врачи далекого прошлого. Есть в этой ассоциации что-то символическое. Когда-то вот так же бесстрашно врачи отправлялись на чуму и холеру… Только они были почти безоружными в то время. А цели те же — бой со смертью на Земле, в космосе — везде!
Мы пожелали им успеха. Один из них, вспомнив старинную примету, улыбнулся и послал нас к черту”.
Поставив точку, Анджей вытер со лба пот. Сомнения овладели им с новой силой: верно ли он ввел нотку бодрящего оптимизма? Может, стоило упомянуть, как выглядят лица больных?
Ему стало не по себе, когда он вспомнил, как они выглядят…
Нет, нет, об этом пока не надо говорить! Все должно кончиться хорошо. В конце концов, что такое болезнь, пусть неведомая, пусть космическая, в эпоху, когда человек овладел управлением наследственностью и готовится к полету на другие звезды?
Спустя два часа врачи высадились на Ганимед.
Еще через полтора часа на Землю ушел новый репортаж Анджея Волчека.
“Мне трудно подбирать слова. Мне тяжело их писать, я буду протокольно краток.
В 13.40 по независимому времени ракета с врачами коснулась поверхности Ганимеда. В 13.58 врачи уже миновали шлюз станции. Мы следили за ними по стерео. В масках, перчатках, глухих халатах они склонились над больными. Их движения казались неторопливыми, но как быстро и умело они все делали! Они дали больным напиться, внутривенно ввели лекарства, взяли анализы. Электронный диагност, который они привезли с базы, как и диагност станции, болезни не определил. На это, впрочем, никто и не надеялся, так как в памяти диагноста не могло быть неизвестной, космического происхождения болезни.
Так прошло время до 14.37. Врачи успели развернуть походную лабораторию. Но приступить к широкой программе исследований им не удалось, так как в 14.40 один из них почувствовал себя плохо. К началу следующего часа стало ясно, что оба они больны той же болезнью, что и их пациенты.
Таково сейчас положение дел. Больных стало восемь. Состояние первых шести… Никто не может сказать, ухудшилось оно или улучшилось, потому что неизвестно, как протекает болезнь и что следует считать благоприятным симптомом. Боли прекратились, температура упала ниже 36. Но люди почти ничего не видят, и эта слепота, похоже, прогрессирует. Головокружения больше нет, однако слабость такая, что нет сил поднять руку.
Ситуация в земных лабораториях вам известна. Подвиг заболевших врачей не был напрасен. Они добыли ценные сведения, наладили автоматику, которая дает телеметрию о состоянии больных. Однако, чтобы наметить верный способ лечения, надо выявить возбудителя, определить, как он действует. Даже сейчас на это нужно время.
Время и усилия интеллекта… Неразрешимых задач не существует. Надежда не покидает ни специалистов, ни больных. “Мы не собираемся умирать, — говорят они. — Передайте Земле, что мы дадим медикам время”.
Время! Все зависит только от времени”.
Анджей не знал, верит ли он тому, что сам написал в конце.
Он вышел из стереобудки. Вращение станции создавало привычную силу тяжести, отсутствие окон делало подковообразный коридор похожим на какой-то подземный тоннель. На полу, может быть впервые за время существования базы, валялись бумажки; Анджей механически отметил в уме эту красноречивую подробность.
Надо было снова идти за информацией. Превозмогая себя — надо. Мука брать информацию у людей, которые сами не свои, которые заняты авральной работой или, что хуже, обманывая себя, создают видимость такой работы, потому что только так они могут заглушить ощущение вины перед теми, кто ждет помощи, которую они не в силах оказать. Конечно же, их раздражает снующий репортер. Но что уж и вовсе действует на них, как зубная боль, так это мысль, что с появлением журналиста они оказываются под пристальным глазом общественного внимания в ситуации, когда им меньше всего этого хочется. Будь их воля, они заперли бы все двери, наложили запрет на любую строчку! По–человечески их можно понять.
Ко всему этому Анджей привык, но даже он оттягивал момент, когда придется переступить порог кабинета начальника региона.
Мешало смутное чувство неловкости. Там гибнут люди, а он пишет о том, как они гибнут. Но ведь он обязан, вот именно — обязан! — писать…
Еще есть гнусное (здесь и сейчас) выражение: “сенсационный репортаж”. Да, но, как ни крути, то, что он оказался свидетелем несчастья, для него лично, как для репортера, — удача.
Миру не помешало бы быть чуточку проще…
От этих мыслей Анджея отвлекло появление санинспектора, который шариком выкатился из глубины коридора и замер при виде журналиста.
— А, это вы… — Взгляд его выпученных глаз остановился на Анджее. — Кстати! Помнится, вы меня хотели о чем-то спросить?
Анджей насторожился — здесь еще никто не напрашивался на интервью. И тут он заметил, как дрожат коротенькие руки инспектора. Обостренное чутье вмиг подсказало Анджею, что могло привести к журналисту того, кто отвечал за санитарную безопасность всех станций региона.
— Возможно, возможно, — проговорил он уклончиво. — Однако, по–моему, это вы хотели меня о чем-то спросить.
— Разве? — Рот инспектора приоткрылся. — Ах да, да! Нас, помнится, прервали… Впрочем, не важно. Я что хотел сказать? В своих репортажах вы опустили один момент… весьма существенный момент. Каким образом, теоретически зная о способности микроорганизмов к перерождению, мы допустили на практике… Вы понимаете?
— Мне казалось, — сказал Анджей, слегка отстраняясь, — что до заключения специальной комиссии этот вопрос лучше не трогать.
— Без сомнения, без сомнения! Все же не мешает кое-что прояснить заранее. Хотя бы такой общий принципиальный момент: вся наша работа здесь — рассчитанный риск. Вот! Иначе и быть не может. Не может!
Инспектор, похоже, был готов взять Анджея за пуговицу.
— Такова специфика нашей работы, — торопливо продолжал он, словно опасаясь, что его перебьют. — Вроде как у альпинистов. Что же касается мер безопасности, то меры разрабатывали самые лучшие специалисты, а мы неукоснительно до последней запятой проводили их в жизнь, тут наша совесть чиста…
— Почему вы говорите “наша”? — перебил его Анджей. — Разве в регионе есть еще один инспектор?
— Это я так, по привычке, ведь мы же коллективисты… Простите, я не об этом хотел сказать. Так вот, меры… Вы не представляете, как легкомысленно относятся исследователи к соблюдению правил. Право слово, как дети! Им, видите ли, мешает… Сколько раз я докладывал…
— Все это очень интересно, — холодно сказал Анджей, в котором привычка выслушивать собеседника до конца боролась с брезгливой жалостью. — И даже существенно. Но, простите, неактуально. Скажите лучше, что намерена делать база сейчас? Ваше мнение на этот счет?
Казалось, из инспектора выпустили воздух — так осунулось его лицо.
— База? — переспросил он растерянно. — Насколько мне известно, Акмолаев намерен ждать результатов исследований…
— Значит ли это, что никого больше на Ганимед не пошлют и больные останутся без помощи?
— Это не мое решение!
— Но ваш голос…
— Я только инспектор. И знаете, мне очень, очень некогда… В другой раз!
Инспектор умчался, что-то бурча под нос. “А некоторые мои коллеги еще пишут, что в космосе сплошь герои, — подумал Анджей, проводив его взглядом. — М–да…”
Дверь кабинета начальника региона оказалась приоткрытой, и уже издали Анджей уловил обрывки слов, которые заставили его подобраться, как почуявшую след собаку. Сам не заметив того, он скользнул за дверь на цыпочках.
Никто, впрочем, не обратил на него внимания. За столом, более багровый, чем обычно, сидел Акмолаев. Напротив стоял донельзя худой, оттого как бы двумерный, человек во всем черном, с лицом резким и злым. Острый, точно лезвие, профиль незнакомца заслонял от скользнувшего в угол Анджея иллюминатор, где медленно текла яркая россыпь звезд.
— Позвольте мне повторить свои доводы, — упрямо сказал человек в черном.
— Я их уже слышал.
— Вы и ваше земное начальство с самого начала связали себя неправильным решением. Понять меня вам мешает предубеждение.
— У меня нет предубеждения.
— Есть.
— Это разговор не по существу.
— Вы сами уходите от разговора по существу.
— Я слушаю вас уже четверть часа.
— Слушаете, но не слышите.
— Вам не кажется, что вы злоупотребляете моим терпением?
— Нет, поскольку речь идет о спасении людей.
— Можно подумать, что вы единственный, кто об этом заботится.
— Я единственный, кто может их спасти.
— Вам нельзя отказать в скромности.
— Мне известны мои возможности.
— Считаю дальнейший спор бесцельным.
— Вот, значит, как!
— Да, так.
Оба замолчали.
Внезапно на все, что было в кабинете, лег красноватый отблеск Акмолаев и незнакомец разом повернули головы в сторону иллюминатора, куда вползал мохнатый грязно–багровый край юпитерианского диска.
Диск заполнил собой иллюминатор, точно раскаленная взбаламученная туча, грозно набухшая косматыми грядами огня, дыма и желчи. Бестеневой свет ламп померк в ее блеске. Акмолаев и его подчиненный, конечно, видели эту картину много раз и все-таки не могли отвести взгляда, как бы оцепенев перед ликом этой космической Медузы.
Наконец диск ушел за край, и в иллюминаторе снова установилась спокойно плывущая звездная чернота. Собеседники, как будто очнувшись, посмотрели друг на друга.
— Хорошо. — Молчание нарушил неприязненный голос незнакомца. — Один только вопрос. Нарушу ли я закон или другое какое космическое правило, если вот сейчас пойду и повешусь?
Акмолаев вскочил. Звякнула покатившаяся по столу ручка.
— Вы… — Акмолаев задохнулся. — Вы в своем уме?
— Я просто спрашиваю. Имеет ли право человек распоряжаться собственной жизнью? Да или нет?
— Но позвольте!
— Да или нет?
— Допустим, имеет. — Акмолаев тяжело опустился в кресло. — Дальше что?
— А раз так, — невозмутимо продолжал человек в черном, — вы не имеете права запретить мне выбор способа самоубийства.
— Имею! — закричал Акмолаев. И тут же добавил осевшим голосом: — Если это угроза, Мей, то недостойная. Как вы можете… Как вы можете устраивать мелодраму, когда на Гани–меде…
— Делать это меня заставляет ваша непреклонность, — быстро ответил тот. — Я хочу лететь на Ганимед. Я врач, мое присутствие там необходимо. Ведь им некому даже подать воды… Вы считаете, что это будет еще одна напрасная жертва. Я же убежден, что болезнь меня не коснется, не сможет коснуться. Вы не верите, что дело обстоит именно так, мои доводы никого не убеждают, вы запрещаете мне полет. Ладно, примем вашу точку зрения. Мое намерение — намерение самоубийцы. Тогда будьте логичны до конца. Закон не запрещает человеку распоряжаться своим здоровьем и жизнью. Следовательно, я не требую ничего противозаконного. Ну и отпустите меня, дайте мне сделать то, что я задумал. Все просто и ясно, слово за вами.
Скуластое волевое лицо начальника региона, казалось, постарело. Он молчал. Сжавшись в уголке, Анджей переводил взгляд с одного на другого. Он никак не мог определить свое отношение к происходящему. Этот Мей, которого он еще ни разу не видел на базе, невольно вызывал восхищение. И в то же время был чем-то неприятен.
Анджей даже прикрыл глаза, пытаясь вспомнить, чей образ вызывает в памяти этот человек с его страстным и, однако, холодным блеском глаз, непреклонный, охваченный беспощадной решимостью.
— Что ж, я отвечу. — Зазвучавший в тишине голос Акмолаева был бесстрастен. — Вы не в пустыне, мой милый. Кроме законов юридических, существуют законы нравственные. Если это вам ничего не говорит, то мне вас жаль. Это все.
— Значит, запрет остается в силе.
— Ничто другое вас не интересует?
— Ничто другое в данный момент не имеет значения. Запрет остается в силе?
— Да.
— Тогда прощайте.
Незнакомец круто повернулся и почти выбежал. Анджей ринулся за ним, но нагнал лишь в конце коридора.
— Постойте, можно вас спросить?
Взгляд светлых и яростных глаз будто ударил Анджея.
— Да?
— Я… — Анджей растерялся, что для него было редкостью. — Там, в кабинете, я, видите ли, слышал…
— И что же?
— Ничего. — Анджей внезапно озлился. — К тому, кто не хочет, я не навязываюсь с расспросами.
Мгновение казалось, что смысл слов так и не дошел до сознания незнакомца, что он вот–вот отстранит журналиста с пути и тут же забудет о его существовании. Однако в выражении его лица что-то изменилось.
— Вы пресса? — Вопрос прозвучал как обвинение. — Человек, который обо всем судит, ни в чем не участвуя? Уж не хотите ли вы сказать, что вы мой сторонник?
— А разве мир делится на ваших сторонников и ваших противников?
— Сейчас да, потому что от этого зависит судьба тех, на Ганимеде.
— Не зная, в чем дело, я не могу быть ничьим сторонником.
— А узнав суть дела, вы станете?
— Не обязательно стану, не обязательно вашим союзником, но без этого я уж заведомо не смогу занять никакой позиции.
— Откровенно! Что ж, дороги любые усилия. Для начала такой вопрос: почему врач, постоянно имея контакт с больными, сам заражается редко?
— Меры предосторожности, очевидно.
— А когда врач не знал этих мер? В средневековье? Так как же?
— Но разве какая-нибудь чума больше щадила врачей?
— Да! Это не домыслы — статистика. Ответом, почему так происходит, может служить знаменитый казус с доктором Петтенкофером.
— Простите?
— Петтенкофер — научный враг великого Коха. Когда последний открыл возбудителей холеры, то Петтенкофер с профессорским упрямством, которое может соперничать только с ослиным, твердил, что все это вздор. Чтобы окончательно посрамить Коха, он демонстративно выпил культуру самых свирепых вибрионов. И представьте, его даже не стошнило! Этот случай до сих пор вызывает изумление, а ответ прост. Петтенкофер не заболел потому, что не верил в возможность болезни! Искренне, фанатично не допускал мысли, что вибрионы смертоносны. Вот это и есть ключ: человек не заболеет, если он абсолютно, до последней клеточки мозга убежден в своей неуязвимости.
— Но это же абсурд! Вы, медик, не можете не знать…
— Абсурд? О да, конечно… Способность к самовнушению я развил в себе до такой степени, что могу сейчас безнаказанно поглощать любые дозы самых страшных вирусов и бактерий. А меня обухом по голове: абсурд! Теория не допускает, тот же Кох… Меня — Кохом! Факт — теорией! В результате я, единственный, кто может помочь тем, на Ганимеде, кто, можно сказать, всю жизнь готовился к этому, отстранен. Человек, видите ли, не способен… А кто измерил предел его возможностей? Те, кто и близко не подступал к краю. Когда евнухи судят о любви, устрицы о риске, чиновники о творчестве, это смешно и омерзительно! И опасно, когда в их руках власть. Так почему вы, пресса, не бежите к микрофону, чтобы поднять общественное мнение, пока не поздно?
— В любом случае я должен выслушать и другую сторону.
— Верно, верно, правила превыше всего… Даже в такую минуту. А будет поздно! Поздно! Прощайте.
— Еще минуточку…
Но Анджей с его почти двухметровым ростом уже перестал существовать для собеседника. Анджей покачал головой и двинулся к кабинету начальника региона.
Когда Акмолаев увидел входящего к нему журналиста, лицо его выразило одну только мысль: “Вас еще не хватало!”
— Что нового? — спросил Анджей, садясь с видом туповатого носорога.
— Состояние больных не улучшилось, но и не ухудшилось, — размеренно проговорил Акмолаев. — Возбудитель болезни пока не обнаружен, хотя, судя по всему, это вопрос ближайших часов. Вот так.
Последовал наклон головы, каким во всех кабинетах дают понять, что разговор окончен.
— Кто этот врач, который только что был у вас? — спросил Анджей.
Привычная улыбка деловой вежливости на этот раз не сработала — Акмолаев поморщился. Однако в нем явно боролись два противоречивых желания: уйти от неприятного поворота темы или, наоборот, облегчить душу, высказав то, что он не мог высказать никакому другому собеседнику.
— Я только что разговаривал с ним. — Анджей поспешил уточнить ситуацию.
— Пресса, как всегда, оперативна. — Акмолаев откинулся в кресле и без улыбки посмотрел на журналиста. — Ваши симпатии, разумеется, на его стороне?
— Смелость всегда подкупает, — осторожно сказал Анджей. — Тем более смелость самопожертвования. Кстати, хороший ли он врач?
— Врач он прекрасный. — Казалось, Акмолаеву нужно было убедить самого себя. — Да, хороший врач…
— Мей… Как дальше?
— Мей Ликантер, врач “Джей-7”, вызван по тревоге вместе с другими. Какое он на вас произвел впечатление?
— Он или его теория?
— Он сам.
— В нем есть что-то от фанатика.
— Вот! — Акмолаев удовлетворенно кивнул. — Он и есть фанатик, причем оголтелый. Эдакий космический Савонарола.
— Савонарола?
“Так вот чей образ преследовал меня! — подумал Анджей. — Ставший нарицательным образ благородного и зловещего в своей нетерпимости фанатика, черты которого померещились мне в облике Мея…”
— Да, Савонарола. Почему вас удивляет это сравнение? Разве этот человеческий тип исчез? Он принял другой облик, одержим другими идеями, а в остальном… “Кто не верит в мою истину, тот враг истины!” Не так разве?
— Пусть так, — сказал Анджей. — Но объективно его стремление направлено к благу…
— Даже если его главная цель — доказать правоту своей теории. Согласен.
— Тогда мне тем более непонятна ваша позиция.
— Начнем с того, что он не первый и не последний доброволец. Каждый на его месте стремился бы на Ганимед. Каждый! И вы тоже, будь вы врачом.
Анджей наклонил голову в знак согласия, но что-то неприятно кольнуло его.
— Между тем, — продолжал Акмолаев, — быть в такой ситуации таким героем легче, чем им не быть. Инстинкт. Добровольцами движет благородный, но слепой инстинкт. А почему бы, спросите вы, не разрешить самопожертвование, ведь люди рискуют своей, не чужой жизнью? Так! Но жизнь их для нас не чужая; вам, мне, всему человечеству небезразлично, сколько людей попадет в беду. Дальше. Когда солдат на войне закрывал собой амбразуру, то он спасал своих товарищей от огня, то есть погибал не напрасно. А здесь нет даже этого! Восемь человек — восемь заболевших, а пулемет не подавлен… Что ж, прикажете завалить его телами, авось на десятом, сотом он захлебнется? Люди мы или слепо летящие на огонь мотыльки? Сейчас идет испытание не смелости, не благородства, а нашего разума. В вас что-то протестует против этой рассудочной, но единственно верной логики? Во мне тоже. Но я не колеблюсь. Вот скажет Земля: лекарство найдено, но мы в нем не уверены, надо испытать. Я пошлю на Ганимед Ликантера, заболеет Ликантер, пошлю других врачей, себя пошлю, тех, кто не хочет, заставлю пойти. А сейчас — нет! Нет, ибо бессмысленно и преступно.
— Значит, теория этого Ликантера с вашей точки зрения…
— Она не совсем абсурдна, — быстро проговорил Акмолаев. — Если путем длительной тренировки человек обретает власть над некоторыми автономными процессами своего тела, то… Но у Ликантера, в сущности, нет доказательств.
— Он уверял меня, что способен без вреда поглощать болезнетворные культуры.
— Экспертизы на этот счет не было, но пусть даже все так, как он говорит. Я знал человека, вы не поверите, — он мог пить синильную кислоту. Специалисты вам объяснят, почему это возможно и почему такая способность в любом другом случае бесполезна. У Ликантера нет ничего, кроме безграничной веры в свою правоту и бешеного напора! Тут уж вопрос принципа: либо мы ученые, либо верующие. Либо мы полагаемся на разум, либо бежим за первым же пророком. Или — или, третьего не дано.
Акмолаев пододвинул сифон. Анджей напряженно смотрел, как пузырится вода, ходит кадык, звякает стекло.
— Знаете, — отставив стакан, шепотом сказал Акмолаев. — Иной раз я завидую таким, как Мей… Какая это свобода — отдаваться порыву страстей! Не разбирая пути, не думая, не взвешивая, мчаться на выручку… А тут сиди, рассчитывай, планируй, зажав все в кулак…
Акмолаев замолк, его лицо тронула какая-то извиняющаяся улыбка. Она исчезла, будто сдутая, едва зазвонил интерком.
— Акмолаев слушает! Да… Что… Что?!
Анджей встрепенулся. Он не слышал, о чем говорили, но вид Акмолаева сказал ему больше, чем слова.
Трясущаяся рука Акмолаева опустила трубку.
— Кто-нибудь умер?! — воскликнул Анджей.
— Улетел.
— Как… улетел? — Анджею показалось, что он перестал воспринимать смысл самых обычных слов.
— Так и улетел. Мало ли у нас ракет…
— Сюда?! Больной?!
— Какой больной? Улетел Мей Ликантер! Вы можете это понять? Можете?
— Ликантер? На Ганимед?
— Куда же еще?
— И… и что же теперь?
— Ничего. Его вышвырнут из космоса, меня снимут с этого поста.
— Но, может быть…
— Ликантер сотворит чудо? Не заболеет? Вы это имеете в виду? Результат будет тот же.
— Не понимаю. Ничего не понимаю!
— Чего тут не понимать? Я запретил Ликантеру полет, он нарушил приказ, благо никому в голову не пришло оградить доступ к ракетам, теперь он высадится на Ганимеде. Все. Дальнейшее с точки зрения его и моей судьбы не имеет ни малейшего значения! Его уволят из службы космоса, потому что он злостно нарушил дисциплину, меня — потому что какой же я начальник, если мои приказы не исполняются?
— Можно же связаться с ракетой!
— Зачем? Кричать, грозить, стучать кулаком? Поздно и глупо. Он^знал, на что идет, слышал все мои доводы, больше нам говорить не о чем.
— Простите! Если Ликантер не заболеет, окажет больным помощь, то в глазах всего человечества…
— …он будет героем? Вероятно. Он будет героем, я перестраховщиком. Только в космосе его не оставят, что бы там общественность ни думала.
— Не уверен.
— Значит, вы не представляете, кто мы! Романтика переднего края, героический порыв, пионеры космических далей — так вы мыслите? Ложь, потому что полуправда! Космос есть дело серьезное, ответственное, опасное, и основа его — ор–га–ни-за–ция. Вся наша устойчивость здесь — устойчивость живой пирамиды, и своеволие в ней не проступок, а преступление. Иначе — безответственная прогулка, иначе — пикник, а это кровь и смерть. С той же неизбежностью, с какой на морозе твердеет вода, человеческий коллектив тем жестче цементируется дисциплиной, чем трудней условия. Это не нами придумано, это не наша прихоть, это неизбежность закона, здесь можно только так, и никак иначе!
Анджея поразила холодная и яростная страстность слов Акмолаева, почти гимн системе, которая действует по железным правилам машины и гордится этим.
— Мне вы разрешите связаться с Ликантером? — спросил он.
— Прошу! — Демонстративным жестом Акмолаев показал на пульт. — Это тоже ничего не изменит.
Анджей поспешно включил стереосвязь. “Что за люди! — думал он изумленно. — Тут аврал, ЧП, истерика, а они…”
— Алло, Ликантер! — крикнул он, едва в глубине экрана проступило изображение тесной рубки. — С вами говорит корреспондент…
— Вижу. — Отблеск на щитке шлема делал лицо Ликантера не то гримасничающим, не то смеющимся. — Что вам надо?
— Ответ, как вы могли нарушить то, что составляет основу всей космической системы.
— Узнаю мысли Акмолаева. Все хотите меж правдами середочку найти? Не выйдет! Да, мы здесь все как на канате. Поэтому каждый должен жить по правилам. Трижды верно! А если равновесие уже нарушено? Тогда спасение в инициативе, только в инициативе! И в доверии к инициативе. Ясно?
— Но…
— Нет! Скоро Ганимед, мне не до разговоров.
Рука Ликантера тронула переключатель, и стерео потухло.
— Он неправ, и он крупно подвел меня, — сказал Акмолаев, глядя на мертвый экран. — Это мне не мешает относиться к нему с уважением. Все же таким фанатикам у нас нет места.
— Он может победить. А победителей не судят.
— Знаете что?
— Да?
— Суд над победителями нужнее, чем суд над побежденными. Подумайте над этим парадоксом, и вы убедитесь, что я прав. В одном я согласен с Ликантером — время разговоров минуло. Так что до свидания.
Много часов спустя на Землю ушел последний репортаж Анджея Волчека.
“Входя в шлюз больничной палаты, которая еще недавно была научно–исследовательской станцией, Мей Ликантер, конечно, не подозревал, что биологические центры Пущина и Гринвилл одновременно приблизились к разгадке странной болезни.
Словно бросая кому-то вызов, Ликантер приступил к работе без перчаток и маски. “Они не помогли моим коллегам, — сказал он. — Следовательно, они бесполезны и только мешают”.
В этом поступке весь Ликантер.
Томясь, как на медленном огне, мы ждали, что произойдет, не веря в чудо и надеясь, готовые отдать годы жизни, лишь бы чудо произошло.
Текло время, стереомониторы станции бесстрастно фиксировали каждый жест Ликантера, каждую черточку его худого, хмурого, будто обугленного напряжением лица.
Ликантер оставался жив и здоров, жив и здоров вопреки всем прогнозам.
Так произошло чудо. Это не значит, конечно, что его теория верна. Известно, что нет двух в точности одинаковых организмов. Этим способом, подобным делению корабля на переборки, эволюция защитила наш вид.
Мы разные, в этом секрет нашей жизнестойкости! Вот почему ни одна самая губительная эпидемия не может скосить все человечество ни в настоящем, ни в будущем. Вполне возможно, что именно организм Ликантера таил в себе тот резерв сопротивляемости, которым нас снабдила природа. Столь же возможно, впрочем, что справедливо его объяснение, — в этом рано или поздно разберутся специалисты.
Важно не это. В ожидании добрых вестей с Земли здесь, на базе, стояли наготове ракеты, чтобы переправить на Ганимед бригаду врачей тотчас, едва станет известна природа вируса и меры защиты против него. А до этого на Ганимеде был только Ликантер, который совмещал обязанности врача, исследователя, медсестры, няни.
Сейчас, когда все позади, когда ясна клиническая картина болезни, ясно стало и другое. Самый опасный кризис пришелся на те часы, когда подле больных был один Ликантер, а бригада еще находилась в дороге! Если бы его там не оказалось, некому было бы приготовить и ввести парализованным тот комплекс лекарств, который, как уже знала Земля, только и мог дать спасение.
По крайней мере шестерых из восьми это обстоятельство, вероятно, спасло от смерти.
Все хорошо, что хорошо кончается. А все могло сложиться совсем иначе… Совсем иначе. В победе участвовал счастливый случай, и, возможно, не один.
Итак, кончился ужас неизвестности, пытка тревоги, разум человека вновь одолел темные силы природы. Больным уже ничто не грозит. Скоро, очень скоро они обнимут родных и близких…
А нам время задуматься над полученным уроком. В час победы и ликования? Вот именно. Нелеп призыв извлечь урок из поражения — он будет извлечен и без призыва. Но победа одним тем, что она победа, усыпляет критику недостатков. В этом опасность победы.
Да, опасность! Ведь победа — это преодоление беды. Так заглушит ли гул восторга потребность анализа глубинных причин, которые вызвали беду? Промахов и ошибок, которые ее усугубили? Поступков, которые можно толковать и так и эдак? Или мы решим, что правила, годные сегодня, годятся на века? Победа укрепляет веру, что методы, которыми она подготовлена и достигнута, Образцовы, а потому неприкосновенны. Меж тем диалектика властвует и здесь.
Случай на Ганимеде должен нам об этом напомнить!”
Стоя в углу на нижней палубе, Анджей мог видеть переход к шлюзу главного причала. До старта корабля на Землю оставалось менее часа, и следовало бы уже пройти в шлюз, как это сделали другие, но Анджей медлил.
Боялся ли он встречи или желал ее? Анджей не мог в этом разобраться.
Что его мучило больше всего, так это то, что он до сих пор не мог определить, кто больше прав в том жизненном споре, который решался у него на глазах. Он сам понимал, что от этой умственной неразберихи пострадали его репортажи, потому что в них не было его позиции, а так, поклоны в обе стороны. А от позиции в тот момент зависел не только блеск репортажа… Что это, бескрылая боязнь крайностей? Или неподготовленность ума к глубокой оценке событий и мнений? А может, просто леность, которая все перелагает на жизнь, авось та вынесет приговор и все снова станет простым и ясным? Будто жизнь так уж часто решает окончательно и бесповоротно…
“Рефлексия, — решил Анджей. — Глупая и ненужная рефлексия, поскольку от меня все равно ничего не зависит. Информация, мое дело только информация, тут я знаю и умею”.
Так он подумал и не двинулся с места.
Послышались шаги, но не те, которых он ждал. Санитарный инспектор, выпятив живот, прогуливался по палубе, но выражение лица у него было величественное, словно он выполнял миссию, и глаза привычно шарили по закоулкам, как бы проверяя, все ли так, как положено, во вверенном ему стерильном мире.
— А, это вы… — Инспектор остановился. — Улетаете?
— Улетаю. А вы остаетесь?
— Приходится. И рад бы, а куда денешься: работа, долг…
Оба помолчали.
— Вчера закончила работу комиссия, — внезапно сказал инспектор.
— Да? — без выражения спросил Анджей.
— Никаких нарушений в соблюдении санитарных правил не обнаружено. Сами правила, конечно, будут ужесточены.
— Что ж, поздравляю.
— Да, никаких нарушений… Желаю счастливого полета и всех благ.
— Спасибо.
Инспектор протянул руку, и Анджей пожал ее. Кивнув напоследок, инспектор удалился.
Минуту спустя Анджей увидел Ликантера. Он было рванулся к нему, но Ликантер то ли не заметил, то ли не хотел его замечать.
Анджей проводил его долгим взглядом. Наклонив голову, Ликантер шел своим резким, как бы рассекающим пространство шагом. В руке у него был чемоданчик.
Его никто не провожал, как и Анджея.
Вздохнув, Анджей поплелся за ним следом.
