Марина Маковецкая
Осенний день без рая
Человек, сидящий за столом, едва заметно шевельнулся — или почудилось? Лицо в тени, выражения не разглядеть.
Обстановка вокруг видится неясно, стены колышутся, будто застланные туманом. И тихо. До чего же тихо…
Я шагнула к столу. С трудом разлепила губы, но не смогла выговорить ни слова.
— Ты чувствуешь, что я для тебя — как друг, — сказал сидящий. — Как самый близкий человек. И в то же время ты боишься. Нелогично. Разве это страшно — облегчить душу?
Ну же, сказала я себе. Усилие, точно тяжелый камень сдвигаешь с места. И слова полились сами, как поток.
— Помню, утром летела через город, и модуль был переполнен… (Говорю или думаю? Думаю или говорю?) Обычная утренняя давка. И эта девочка, когда я ее случайно толкнула — лицо у нее вдруг стало таким растерянным… Ерунда, конечно. Но вспомнилась другая девчонка, Алена, которую мы дразнили в школе. Давно-давно. Как она смотрела на нас — тот же испуг…
Тень так плотна, что не видно глаз сидящего. И все же ощущение пристального взгляда:
— Про Алену ты уже рассказывала. Вспоминай главное.
Да есть ли вообще у него лицо?
— В детстве мы часто ругались с отцом. Я все делала наоборот. Папа ругал за то, что часто лазила в виртуал. Мол, пойди побегай, для здоровья полезно… Хотел, чтобы стала юристом, поступила в юридический лицей. А я уже тогда мечтала быть программером. И теперь…
Я говорила, и страх окутывал меня. Не это сейчас было важно, не детство и даже не отец, а другое, более глубокое… глубже, чем хочет узнать сидящий… и вот об этом важном — ни слова. Молчи, молчи. Но могу ли таиться, когда он видит меня насквозь?
— Опять не главное… — мягко сказал безликий. — Доверься, прошу тебя. Я лишь твое отражение, ничего кроме. Зеркало, которое сделали люди. Программа. Страшиться тут нечего.
Почему-то пришло в голову, что будь у сидящего лицо — глаза скрывались бы за черными очками.
— Если ты отражение — пусти меня к родителям! — выкрикнула отчаянно, глупо. Сама от себя не ожидала. Впрочем, ведь и крик здесь — это не больше чем мои мысли?
— Я пущу, — человек встал. — Может быть. Если поговоришь о своих сомнениях. О безверии… Подумай — я всего-навсего хочу тебе помочь.
Что-то шевельнулось у него за спиной. Белесое, светящееся.
Крылья?
Страх уходил, растворяясь в малознакомых чувствах — легкость, умиротворение…
— Утром подумала со злостью: вот ввели принудиловку в школе, — виновато проговорила я. — Раз в месяц исповедь… А потом и до взрослых доберутся. Что же это получается — рай как обязанность?
— Я лишь программа. — Безликий, похоже, улыбнулся. — Но тебе не кажется, что люди должны чувствовать уверенность в своем завтра? Уверенность в посмертном блаженстве? И разве не на этом строится мораль?
Он знал, явно знал, что мне хотелось услышать!
— Но… человечки в коробочке, — сказала по инерции, словно защищаясь. — Машинный рай…
— А чем это хуже любого другого рая?
— Не знаю. — Я медленно качнула головой. — А зачем вообще нужен рай?..
…Мы стояли молча, глядя друг на друга, — не помню, сколько времени прошло, — за спиной безликого вдруг зажглось белое сияние и, разгораясь, поглотило его, — остался только сотканный из света овал — я поспешно прикрыла веки.
И сияющая фигура сказала:
— Прощай. Я буду надеяться, что ты придешь снова. Уже ради себя, а не для родителей.
Он начал читать, будто по списку:
— Владислав и Ирина Самойловы, год первого таинства у обоих — 2067-й, погибли в авиакатастрофе в 2071-м. Последняя запись — за два часа до происшествия. Исповедались за три месяца до гибели.
— Да, — невольно прошептала я.
— Откроешь глаза, увидишь ворота. В них входи. И помни — дается одно свидание на пять лет твоей жизни…
Сияние, пробивающееся даже сквозь веки, погасло.
«Ворота» оказались простой двустворчатой дверью, над которой ярко горела свеча. Створки, кажется, расписаны полустершимся узором. Я подошла к двери и нажала ручку.
Исповедь закончилась.
* * *
Мама с папой были давно уж в возрасте, когда решились на первую исповедь. Может, предчувствие… Во всяком случае, прежде они из принципа ни во что не верили — ни в бога, ни в милости государства, ни даже в новомодные виртуальные ухищрения. А неорелигия объединила в себе и первое, и второе, и третье… И потому-то родители порядком огорошили меня, заявив, что хотят обратиться в новую веру.
Странно, но мы почти об этом не спорили. Наверное, оттого, что я уже тогда жила отдельно.
А через четыре года был тот рейс. Когда я обратилась в епархию, мне ответили, что личности моих родителей благополучно проинсталлированы (последнюю запись мама с папой сделали в самолете) и находятся в чистилище, поскольку для рая накопилось слишком много прегрешений, да и с момента исповеди прошло немало времени.
Я долго плакала и чуть не покончила с собой.
Спустя полтора месяца подала заявку на исповедь. Для кого-кого, а для меня вот уж странный поступок… Но другого пути свидеться с родителями, кроме официального, нет.
* * *
За дверью было темно. Темнее ночи — настоящей, не освещаемой городскими огнями и притом беззвездной… хотя вряд ли я когда-нибудь видела такую ночь. Абсолютная, безликая тьма.
Сделав несколько шагов, я обернулась. Исчезла ли дверь, или просто погасла свечка? Не хотелось возвращаться и проверять.
Куда идти? В пустом пространстве неощутимая опора держит меня. Или, может, нет вовсе опоры — тогда как же я шла, а сейчас стою?
Тишина.
В темноте плывут, возникнув ниоткуда, две тускло светящиеся, прозрачные… тени? Или люди?
— Мама, папа, это вы?
Изображение проясняется, на лицах (я теперь уже вижу лица) слабо проступают черты.
— Как живешь, Алечка? — Папин голос звучит явственно, словно он говорит мне на ухо; но не шевелятся губы.
— Я ничего, нормально. А вы-то как?
Слова идут на язык бесцветно-обыденные — других не находилось и в жизни, то есть в реале…
— Мы здесь, спасибо Вышним Силам, хорошо. Все лучше, чем совсем не быть.
Их голоса сливаются, и уже не различаю, что говорит отец, а что мама. Неправда, в жизни было не так!
— Темно тут, доча. Грустно. Мы молимся и ждем.
Я пытаюсь вспомнить, что знала о чистилище из старых книг (родители мне мало о своей вере рассказывали). Хотя старохристианские представления в чем-то отличаются, наверное… Вспомнился Данте: таскают каменные глыбы… сидят слепые, с зашитыми глазами. Нет, даже совсем не то.
Мама с папой молчат и — чудится или нет? — слабо головой кивают. Будто в такт своим мыслям.
— А вы… — начала было я и осеклась. Спросить хотелось: а что вы чувствовали тогда, в последнюю минуту? Когда самолет падал? Но это плохой, жестокий вопрос; да, главное, и бессмысленный: последнее, что они должны сознавать, — запись за два часа до катастрофы. Как обычно, записались вместе — чаще мама напоминала папе, но иногда и наоборот.
Это ведь быстро — сделать сохранение. Всего пять секунд.
Привычный, знакомый мамин-с-папой жест. Всплывает в памяти: мама, разговаривая со мной по видео накануне того рейса, машинально поднесла к виску коробочку-нейроскан и щелкнула клавишей. И точно так же, должно быть, — потом, в самолете…
Нелегко себе признаться, но я не могу до конца поверить: вправду ли передо мной мама и папа? Видны только лица — призрачные, неподвижные… Нет, я верю, верю! И буду говорить с ними как с родителями.
— А что вы делаете здесь? Сидите… ну стоите то есть… и все?.. Чего ждете? Скоро это закончится?
— Через пятьдесят лет — может быть, — произносит мама, я опять начинаю отличать ее голос от папиного. — А может, через сотню. Или через тысячу. Но здесь время идет иначе. Мы разговариваем, если нам становится скучно. Иногда нам разрешается побеседовать с другими, кто находится в этом мире. Еще реже — увидеть издали рай.
Меня пробирает морозная дрожь.
— И что, отсюда никто не уходит? До срока?
Родители переглядываются.
— Нет, Аля, — отвечает мама. — Никогда не бывало.
Молчат о чем-то? Не хотят пугать? Они и в жизни говорили неправду редко, а уж в чистилище — тем более…
— Мама! Не ври, пожалуйста! Расскажи обо всем! — Приближаюсь, протягиваю руки, будто хочу тряхнуть ее за плечи — призраки медленно уплывают в сторону, не поймать.
Я тяжело вздыхаю.
— Те, кого взяли в рай, — они как-нибудь искупили вину? Папа! Ну скажи же!
Ни слова в ответ.
— Или им помогли снаружи? Тогда могу помочь и я?
От этой догадки мне становится легче. У родителей, выходит, была самая заурядная, не страшная причина молчать!
Опять безмолвный разговор между мамой и папой — лица на секунду оживляются, быстрый взгляд, кивок…
— Мы иногда встречаемся с другими, — сказал папа. — Обмениваемся слухами. Есть способ говорить и на расстоянии… И вот одну из нас… молодую женщину, у нее было много темных пятен-грехов, такие не отмаливаются скоро… ее забрали наверх Вышние Силы. Отмучилась. А к ней за неделю до того являлся на свидание брат из реала. Мы ничего не знаем, но пошли слухи. Просто слухи.
— Короче, он заплатил за нее, этот брат? Да?
— Тише! — воскликнула мать и снова будто ожила. — А ну перестань, не кощунствуй! Не может быть…
— Мы-то надеялись, — грустно проговорил отец, — ты хотя бы сейчас, после нашей смерти уверуешь… А ты все меряешь деньгами.
— Я думала у вас спросить, — сказала я, — думала спросить, что мне делать. Потому что сейчас не знаю, верить мне или нет… Все так перепуталось. Но теперь важно другое. Если надо заплатить, я узнаю — кому, я заплачу! Я помогу вам.
Отец покачал головой, но ответить не успел.
Наверху вдруг вспыхнула яркая точка-звезда; она быстро приближалась и через несколько секунд выросла в шар, похожий на солнце, но не такой сияющий: при взгляде на него не слепило глаза.
— Это что? — спросила я.
— Конец, — сказал папа. — Конец свидания.
— Это рай, — добавила мама. — Ты увидишь его сама. Ненадолго.
Шар… нет, диск, похожий на летающий остров… завис над головой. Горячей влажностью повеяло от него — не обжигающим жаром, а просто теплом, как от домашней батареи. Я пригляделась — я будто была уже там, внутри. Немыслимые краски сверкали и искрились вокруг меня.
Это был пляж. С шелестом набегала волна на песок, смеялись дети, солнце не припекало, а грело мягко, ласково.
А еще это был сад. Ветви гнулись под тяжестью спелых, налитых соком фруктов, и на этих же ветках распустились цветы. И если лечь в высокую траву, поющую песню на ветру, то забудешь обо всех своих хлопотах навсегда.
А еще это было небо, где люди летали среди облаков, словно птицы.
А еще это был город с золотыми шпилями башен и хрустальными мостами через каналы; город, где в стенах домов сверкают драгоценные камни.
И это было все вместе и ничего в отдельности.
Солнечный луч проник в щель между занавесками, и резануло глаза.
* * *
Да, солнечный луч. Значит, я открыла глаза, даже не очнувшись окончательно.
Смахнула набежавшую слезу. Осторожно отвела электрод от виска.
Я полулежу в кресле, рядом жужжит кондиционер, за окном гул пролетающих модулей и флаеров. Старенькие бесцветные занавески кое-как закрывают окно; подоконник обшарпанный. Прилетела муха и нахально села на тыльную сторону ладони — я пошевелила кистью, согнав ее.
Все это — жизнь. Все это мелочи, которых в том мире не хватает.
Чертовы вирт-дизайнеры, концепционисты и художники! Я бы лучше придумать смогла. Да вот беда, не даст никто. Когда любой иной виртуал запрещен, кроме церковного, — тут не развернешься.
Жизнь меняется быстро. Лет пять назад сказали бы мне, что неосакрал настолько войдет в силу… я б не поверила.
И этот рай — лишь плод мечты об абсолюте. Небогатая фантазия, схема… Странно, что эта яркая игрушка так очаровала меня.
Голос из микрофона:
— Александра Самойлова, ваше время закончилось. Подойдите, пожалуйста, в регистратуру.
Надев туфли, я вышла в переднюю комнату и заплатила по счету бледной, мрачноватого вида женщине в черном церковном одеянии, сидящей за столом. Сумма небольшая — неоцерковь существует на деньги государства, а не прихожан. Впрочем, для меня сейчас и мелочь играет роль — неизвестно, скоро ли отыщу работу. Конечно, мелочь там или не мелочь, а важнее родители…
А может, наняться в церковные вирт-программеры? Ха-ха. Правда, для этого нужно будет и дальше ходить на исповедь к ангелу — папа с мамой небось обрадуются, когда узнают. Серьезно, буду неплохо зарабатывать… Но отказаться от себя, от свободы и всего, чем дорожу… не слишком ли?
Однако надо ведь как-то жить! И где-то достать деньги, чтобы помочь родителям. Большая сумма, думается…
И свобода — не чересчур ли громко сказано? Я не признаю абсолюта, но хорошо ли это? И не отсюда ли пустота?
Так и не спросила у моих, что мне решить, хотя думала об этом, отправляясь в виртуал… Не спросила и ответа не получила. Уж не знаю, послушалась бы или нет. Но разве есть в этом смысл — верить, если себя заставляешь?
Я обнаружила, что уже стою на бегущей дорожке у выхода, и здание неоцеркви (скупо-официальный и при этом торжественно-пышный стиль) медленно отъезжает назад. Люди окружают меня, скучающие, суетливые, озабоченные. Тинэйджер, стоящий впереди, слушает музыку в наушниках: сейчас, когда нормальный виртуал запрещен, ребята лицейского возраста и постарше быстро вернулись к развлекухе начала века.
Мимо проходит парень в солдатской форме — мальчик лет девятнадцати, с короткой стрижкой и подбритым виском, демонстрирующим вживленный чип. У меня тоже есть чип, но я не выбриваю висок — это делают только верующие. Парень, ты думал о смерти? И впрямь стоит подумать, если тебя в горячую зону вот-вот отправят…
Небо застилают свинцовые тучи, и на этом пологе светится огненная надпись: НЕОСАКРАЛ — ТВОЙ ВЫБОР! СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ И КАЖДОГО, ИДЕАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ!
Я собиралась куда-то ехать? Но куда? Пустота, сумбур в мыслях. Наверное, нужно сначала сойти с дорожки, подумать хорошенько, тогда я что-нибудь решу.
Ни денег, ни работы, ни цели в жизни. Я стою посреди тротуара и ошалело гляжу на людей, которые едут зачем-то на бегущей дорожке. Прилетела и опустилась на асфальт взлохмаченная ворона, глупо каркнула, повернув голову. Да, вот они — мелочи, и что мне с ними делать?
Парк. Я подумала: «Парк». Пытаюсь собрать воедино разбежавшиеся мысли. Ага, именно: скорей нужно в парк! Зачем — не знаю. Потом разберемся.
Подошла к модулю, как раз севшему на остановке, хотела оплатить проезд… нет уж, лучше отправлюсь на своих двух. Экономить надо.
Главное — добраться. Прийти в парк.
* * *
Ну и зачем я сюда пришла?
Увядшие листья тихо кружатся и падают — осенняя грусть и сумятица сродни хаосу, который поселился в моей дурацкой башке. Я иду, не разбирая дороги, и вскоре замечаю, что забралась уже в самую парковую глушь, где нет ни кафе и воздушных столиков, ни качелей-каруселей, а лишь могучие стволы каштанов и кустарник. Хотя вон за кустами скамейка, на ней две дамочки в мехах. Полушепотом разговаривают.
— …А он мне сказал: приноси пятьдесят тысяч, тогда посмотрим.
— Ну а ты?
— Ну а что я? Принесу. Благоверный мой, правда, был скотина порядочная, но все же наследство мне оставил. Пусть ему на том свете лучше будет, а я без него спокойнее вздохну.
«Так. Так! Вот оно, оказывается!» Я слушаю дальше, но ни о чем существенном дамы больше не говорят. Только о муже — о том, как тот выпивал и баб менял, словно запчасти от флаера.
Если бродить по парку без цели, то на много чего интересного набредешь…
Ну хорошо, теперь куда же? А ноги сами несут через кустарник — ветки затрещали, дамы оглянулись и примолкли. Дальше, дальше. Уже по дороге, мимо скамеек, здесь ларьки показались, снова стало людно, началась центральная аллея. Возбуждение нарастает: что такого я сейчас увижу?
Кудрявая Элька сидит перед фонтаном, пристально глядит на меня, пока я подхожу. Откидывает с лица длинную смоляную прядь, выбившуюся из прически.
— Привет, Эля.
— Привет. — Она поднимается. За несколько лет моя подруга заметно изменилась: жесткий взгляд, уверенные движения. Стала будто бы выше, чем была. Хотя куда уж расти через несколько лет после института… Повзрослела, значит.
— Все прошло как надо? — понизив голос, спрашивает Элька.
— Все, — машинально отвечаю я, не успев даже удивиться.
Элька, склонив голову, несколько секунд изучающе смотрит на меня и внезапно задает странный вопрос:
— Ты когда в последний раз меня видела?
— Давно… в позапрошлом году. Когда мы отмечали три года выпуска.
— Прекрасно! (Чему тут радоваться?) И не помнишь, как мы с тобой потом встречались, на какие темы разговаривали?
— Нет… Ты растолкуй, в чем суть?
— Пойдем.
Она уводит меня снова вглубь парка, и я подчиняюсь, пускай и не понимаю ровным счетом ничего. Вдруг начинает казаться: я вот-вот уясню, что к чему, отыщу ниточку, за которую нужно потянуть, чтобы распутать происходящее… но сразу же это ощущение пропадает.
Под кронами каштанов, у заброшенного туалета, где тихо и полутемно, Элька сгребает в сторону листья и, подобрав сучок, чертит на размокшей от дождя земле крест. Две пересекшиеся линии. Потом — бросив на меня взгляд — ногой, тяжелой подошвой ботинка стирает рисунок, вминаются в землю бороздки…
И тут словно что-то вспыхивает у меня в голове. Условный знак!
И приходят воспоминания. Все складывается, как мозаика. Эльвира. Ее друзья-нелегалы. То, о чем нельзя знать служителям официальной церкви, и их системному Высшему Разуму, и его программам-ангелам. Наши разговоры. Нелегальный офис с рабочей вирт-станцией новейшего образца.
Поэтому предательством было бы идти в церковный виртуал с моими обычными воспоминаниями. Поэтому внедрили мне программу, заблокировавшую участок сознания. И оттого же, а еще ради дружбы и из сочувствия, эту штуковину мне продали с огромной скидкой, почти задаром. А теперь — знак, уничтожающий программу.
Голова проясняется, и уходит хаос, становится легко.
Эля косит на меня выпуклым глазом, черная радужка сливается со зрачком.
— Ты как?
— Нормально. Но, Элька…
— Что?
— Я боюсь. Этот, Ангел Смит… не узнал ли он про вас?
— Разве был сбой? Отчего думаешь, что выведал?
— Нет, я ничего не помнила… Только… Эля! Мне было иногда страшно, так страшно!
— И ничего больше?
— Нет. Точно нет.
— Тогда действительно нормально. Мы не раз отправляли людей с подобной программой в вирт, и все сходило с рук. Даже больше скажу, — она подмигивает, — я и сама однажды туда заявилась. Ух, ненавижу!
Я вдруг ловлю себя на мысли, что внимательно ее разглядываю. Ну прямо-таки девчонка — ребячество, как в институте, когда она на лекциях передразнивала преподавателей и, хихикая, забрасывала записочками всю группу. С трудом верится, что Эльке двадцать семь. И еще труднее — что эта Мисс Непосредственность может быть сдержанной, решительной и хладнокровной и всегда, каждую минуту знать: она действует, — и знать зачем.
— Кто не противостоит, — сказала она однажды, — тот не человек.
А я как же?
Делать порно и стрелялки. Для состоятельных, вроде тех дамочек в мехах. Только богатые сейчас могут оплатить нелегальный вирт. Естественно, большие суммы люди согласны выкладывать лишь за острые ощущения. А как же иначе? Не осталось других жанров.
Ну что, Александра? Нравится тебе такой вариант?..
— …Не молчи, Алька. Я уже в который раз задаю тебе этот вопрос.
Голос Эльвиры пробуждает меня от полудремы-размышления.
Оказалось, мы сидим на скамейке. Начинает темнеть, людей вокруг почти нет.
— Что ты сказала?
— Я говорю, — не обижаясь, спокойно поясняет Элька, — что тебе остается одно из двух: или к нам, или к ним, к церковным. Нет, из трех — еще идти дворником работать. Сколько ты уже времени живешь на старые сбережения?
Вот то-то: правду в глаза. Вернее, в лоб.
— Да, мне теперь нужны будут деньги. ОЧЕНЬ нужны.
— Тогда решено?
— Почти.
— «Почти»… — передразнивает она. — Ну, приходи завтра по адресу, я тебе объясню что надо. Надеюсь, не раздумаешь. И заодно — сначала — проверю твою память, все ли действительно прошло гладко.
Мы встаем.
— Извини, Элька… Я сейчас хочу прогуляться одна.
Она недоуменно вздергивает лохматую бровь, но ни о чем не спрашивает. Чувствует, когда надо помолчать.
— Тогда пока.
Я медленно иду по аллее. Протягиваю руку, и желтый лист ложится на ладонь, одинокий, как я. Таких листьев здесь много, но почему-то мне кажется, что этот — особенный. Господи, ну и чушь лезет в голову!
Итак, я решила. Денег теперь будет много; их хватит, чтобы помочь родителям. Ну а я? Что мне даст эта работа — не в плане денег, а в ином, более важном плане?
Цель жизни — в противостоянии?
Полусмысл, полумеры. Все лучше, чем ничего. «Лучше, чем совсем не быть…»
Но ведь это же — работа. Моя любимая работа…
…Небольшая комната загромождена аппаратурой, всюду — экраны, экраны. Мы в наушниках и сенсорных перчатках, изредка бросаем друг другу короткие фразы:
— Вот так?
— Нет. Левее клади.
И опять молчание.
* * *
В октябре 2076 года Александру Самойлову арестовали вместе с другими нелегалами ее группировки и приговорили к десяти годам заключения. В тюрьме она отказалась принять вирт-сакрал и, таким образом, не могла рассчитывать на апелляцию… Говорят, скоро для преступников будет применяться виртуальный ад. Впрочем, это, вернее всего, не более чем слухи.
Нет, не хочу. Мрачновато получается. А насчет ада — вообще мазохизм какой-то…
В октябре 2076 года парламент проголосовал за отмену закона, запрещающего альтернативный виртуал. Год спустя Александра Самойлова прославилась как лучший в России экшен-программер.
Да, или еще круче — секс-программер. Ну и на кой мне это нужно?..
В октябре 2076 года Александра Самойлова повторно приняла исповедь и окончательно обратилась в вирт-религию.
Ну а это тем более ерунда.
В октябре 2076 года Александра Самойлова, после долгих терзаний, нашла работу себе по душе, отыскала смысл жизни и обрела себя.
Слишком книжно оно получается. Столько вариантов уже сочинила — и все стереотипы. Наверняка будет не так.
Иду по аллее, думаю. И листья, подхваченные ветром, шуршат и несутся вперегонки.
Я не знаю, чего требовать от судьбы. Не знаю, как сложится мое будущее. Но, что бы ни произошло и как бы ни повернулось, я хочу одного: через пять, через десять или пятнадцать лет пусть будет все по-другому, хоть немного иначе, чем сейчас.
Пусть.
