11
Волгин осторожно затворил за собой дверь, уселся в кресло, оперся на стол локтями и несколько секунд сидел не двигаясь, неотрывно глядя на Лену и бессознательно улыбаясь. Наконец и она, так же внимательно глядевшая на него, улыбнулась в ответ; тогда он внезапно стал серьезным, даже мрачным: он вспомнил, что визит его был не просто дружеским визитом.
– Ну как тебя устроили? – спросил он. – Хорошо? Если что-нибудь не так, только скажи.
– А ты здесь что – наместник Бога?
– Да вроде этого, – усмехнулся он, и почувствовал, что усмешка получилась неуместной – выходило, что он хвастался, а Волгин не хотел этого. – В общем, институт разрабатывает мою идею. Но обо мне – в другой раз, я, как видишь, в порядке, у меня все благополучно.
– Да, – сказала она. – Ты благополучен.
– Хватит обо мне. Давай лучше о тебе и… – он кивнул головой – о нем.
Она положила руку на живот.
– О нем – пока рано, тебе не кажется? Да и зачем?
– Что значит – зачем! Естественно же! А что касается того, что рано, то тут, понимаешь ли, все зависит от точки зрения.
– Не совсем понимаю, – сказала Елена. – Слушай, Волгин… Я ведь помню тебя и знаю, что такие предисловия – не к добру. Может быть, ты скажешь, в чем дело?
– Ну, конечно, скажу, – ответил он после недолгого колебания. – Дело в счастье, только и всего.
– В счастье… – медленно проговорила она. – В чьем?
– В твоем, в его…
– О моем, я думаю, не стоит. А у него все впереди.
– Вот-вот. Но «все впереди» – не значит «неизбежно впереди». Жизнь, как ты знаешь, выкидывает разное. И, может быть, надо уже заблаговременно подумать о том, чтобы это самое счастье для нового человека было гарантировано.
– Ты все еще говоришь загадками и самыми общими местами. Конечно, каждый человек мечтает о счастье. Только – что каждый из нас понимает под этим словом?
– Ну, вот взять тебя, – сказал Волгин и тряхнул волосами, словно отбрасывая что-то, мешавшее ему. – Взять тебя. Мы одни, мы давние друзья, можем говорить откровенно. Ты не была счастлива, я-то уж это знаю.
Ее веки дрогнули, когда она подтвердила:
– Не была.
– Хотя, – неожиданно для самого себя торопливо произнес Волгин, – хотя в свое время я, кажется, делал все…
– Если ты об этом, – прервала Елена, – то не надо.
– Да нет, не об этом… это нечаянно сказалось, прости. Но ты несчастлива была прежде всего потому, что всю жизнь хотела того, чего не могла. Так?
– Так, – тихо ответила она. – Но к чему…
– Подожди… Я не зря, поверь. Ты принадлежала Дальней разведке, правда? Вспомни, сколько раз мы стартовали вместе!
– Не так-то уж много…
– Пять раз, совершенно точно.
– Шесть, – сказала она. – Считая старт с Земли – шесть.
– Пусть шесть. Помнишь, с какой радостью, подъемом, как это еще называется, с каким восторгом ты это делала?
– Забыть нельзя. Если бы даже хотела…
– И как ты не смогла выдержать до конца ни одного поиска – тоже помнишь, конечно. Как отвратительно чувствовала себя, как не могла думать ни о чем другом, только о Земле, как мечтала о возвращении туда… И ведь ты не боялась, я растоптал бы каждого, кто заподозрил бы тебя в трусости, в слабодушии, но у нас таких не было: мы быстро научились отличать трусость от чего-то другого, и все мы знали, чего ты стоишь. Но с этим справиться ты не могла…
– Бывали дни, когда я просто переставала чувствовать себя человеком, – призналась Елена, опустив голову.
– Мы видели, что с тобой творится неладное. И посоветовали тебе взять длительный отпуск, пожить на Земле.
– Я часто думаю: не было ли это ошибкой? Этот самый первый отпуск.
– Сейчас легко судить себя. Но тогда даже со стороны было видно, каково тебе. Ты улетела на Землю, а мы двинулись дальше…
– Я еще не успела долететь до Земли, – сказала Елена, – как поняла, что не надо было уходить. Меня тянуло назад не меньше, чем из Дальней тянуло на Землю. Я высидела на планете полгода – через силу, стиснув зубы, честное слово. А потом вернулась.
– Да. И повторилось то же самое. Прошло не помню сколько месяцев – и тебе пришлось лететь на Землю опять.
Елена промолчала.
– Для любого другого этого хватило бы: обратный путь в Дальнюю разведку оказался бы для него закрыт. Но никто из нас не хотел расставаться с тобой. Мы ведь все переживали то же самое, только, видимо, не так сильно…
– Или вы сами оказались сильнее…
Волгин и сам думал так, но не хотел говорить этого вслух.
– Может быть, не знаю… Вероятно, да. Но мы старались сделать так, чтобы ты привыкла, чтобы избавилась от этой страшной тоски по Земле, которую, быть может, можно назвать и страхом перед бесконечностью пространства, перед множеством миров…
– Наверное, можно сказать и так.
– Это все равно. И это повторялось не два, не три раза. И мы не противились. Но однажды ты не вернулась сама, а Дальняя разведка уходила все дальше. Теперь это кажется немного смешным, но тогда достигнутое представлялось громадным.
– И я завидовала вам. А не вернулась потому, что поняла – бесполезно. Я не смогу преодолеть себя.
– И осталась на Земле.
– С тех пор я не вылетала даже на Луну. Земля не так уж мала, на ней достаточно места и занятий, – так казалось мне. Но столько лет прошло…
Елена внезапно умолкла, словно спазма перехватила ей горло. За нее закончил Волгин:
– Да, прошло много лет, и ты не нашла своего места, не нашла себе занятия. Не нашла и до сего дня. Так? Какие-то ветры, как сухой лист, гонят тебя по планете и нигде не разрешают остаться надолго…
– Хватит, Волгин, – сказала Елена. – Хватит. Мне не очень легко разговаривать об этом, и я не вижу смысла…
– Смысл есть, в том-то и дело, – сказал Волгин. – Ты ведь согласишься с тем, что мы не только сами должны учиться на своих ошибках, но и учить других; своих детей – прежде всего?
– Трудно было бы возразить. Но при чем тут…
– Слушай, Елена, – сказал Волгин, привстав и перегнувшись через стол, чтобы оказаться как можно ближе к ней. – Слушай, Ленка… Ты ведь не хочешь, чтобы этот – тот, кто у тебя будет, – пережил то же, что ты, чтобы и он – или она, все равно – всю жизнь не мог найти свое дело?
– Разве в этом главное? Я-то свое дело нашла, я только не смогла его делать, вот в чем причина…
– Ну пусть так. Ты ведь не станешь желать, чтобы и его постигла такая же судьба?
Она зябко повела плечами.
– Нет, не приведи… Об этом мне страшно и подумать.
– Но гарантировать, что так не получится, ты не можешь.
– Как будто ты можешь, – слабо усмехнулась она.
– Я могу, – сказал Волгин, распрямляясь. – Вот именно, что я – могу.
Елена молчала, недоверчиво глядя на него.
– Тут, понимаешь ли, открываются такие возможности, такие перспективы… Человек будет устремлен туда, в пространство, с самого начала. Он… Погоди, я лучше объясню тебе все по порядку…
Он отодвинул стул и стал расхаживать по комнате, объясняя и растолковывая, крича и размахивая для убедительности руками. Волгин знал, что ему удается передать другим свою убежденность – тогда, когда она у него есть; но он знал еще и то, что убежденность, если даже вначале ее не хватало, приходила к нему именно в процессе разговора, в процессе убеждения других: прежде всего он как бы убеждал сам себя, другие же были свидетелями этого процесса и, раньше или позже, проникались его мыслями сами. Однако сейчас ему не требовалось доказывать что-то себе, и тем убедительнее казались его аргументы. Елена слушала, глядя куда-то вверх, словно не хотела, чтобы слова связывались в сознании с образом Волгина, а существовали бы лишь сами по себе: тогда к оценке их не примешивалась симпатия или антипатия, любое из чувств, которые она могла питать к говорящему.
Наконец он кончил объяснять; наступила пауза, Волгин все еще расхаживал по комнате, но все медленнее, точно гася инерцию, приобретенную во время длинного монолога.
– Это ты… сам придумал? – наконец медленно спросила она.
– Моя идея. И разработкой руководил я сам, конечно. Но вообще много народу работало: целый институт.
– Ты молодец, – искренне сказала она. – Честное слово, ты молодец, и я тебе просто завидую.
– Да ну, что там, – сказал он.
– Нет, я от души тебя поздравляю. Действительно, тебе удалось сделать много. И еще потому завидую, что тебя Земля не выбила из правильного ритма.
Она помолчала.
– Откровенно говоря, тогда… тогда я не ожидала от тебя такого.
– Да нет, – дурашливо сказал Волгин, – мы всегда рады стараться. Значит, получилось, ты считаешь?
– Без сомнения.
– Ну и чудесно. Значит, завтра экспериментируем.
Он произнес это как бы между прочим, как говорят о вещи, которая сама собой разумеется и не заслуживает специальных разговоров. Елена приподняла брови, потом улыбнулась.
– Ты все такой же хитрец, Волгин.
– Разве? – удивился он, весело улыбаясь и как бы показывая этим, что серьезный разговор окончен, и все, что будет сказано впредь, следует воспринимать, лишь как шутку. Зато Елена перестала улыбаться.
– Ты хитер, – сказала она убежденно. – Потому что на самом деле ты отлично понимаешь, что признать твой успех – одно, а согласиться на твое предложение – совсем другое.
– Пусть. Но ты ведь согласилась, – сказал он, также перестав улыбаться.
– Тогда напомни, в какой момент это произошло. Напомни, потому что я, откровенно говоря, этого не припоминаю.
– Ну здравствуйте, – сказал он обиженно. – Ты все время слушала и кивала…
– Мне жаль было тебя прерывать. Ты рассказывал очень интересно, как и всегда… Но что касается меня…
– Погоди, – торопливо прервал Волгин. – Погоди. Наверное, ты не до конца поняла. Я тебе гарантирую – я гарантирую, понимаешь? – что твоему ребенку, стоит ему лишь вырасти, легко удастся сделать то, что не удалось тебе. Он будет чувствовать себя как дома там, где ты так и не смогла удержаться. Он пройдет по Вселенной…
– Нет, – сказала Елена. – Все это я поняла.
– Тогда в чем же дело?
– С чего ты взял, что я хочу, чтобы он прошел, как ты говоришь, по Вселенной? Чтобы он где-то там чувствовал себя как дома?
– Но ведь ты сама всю жизнь…
– Я. Но для него я не хочу этого. И прежде всего потому – но тебе не понять этого, Волгин, – прежде всего потому, что я не хочу с ним расставаться. Ни когда он будет маленьким, ни когда вырастет. Это будет самый близкий мне человек, и если он уйдет с той планеты, на которой вынуждена жить я, мне этого будет не вынести.
Волгин помолчал, ища возражений.
– Но ведь наши матери… – начал он.
– И нашим матерям было нелегко, они только старались не показать этого. Но от наших матерей это не зависело, хотя, вспомни, ни одна из них не уговаривала нас избрать эту стезю, они, наоборот, сопротивлялись, но пассивно, тихо, не желая сделать больно нам. Они предпочитали страдать сами. Я не могу ручаться: может быть, и он со временем изберет такой путь. Но я не сделаю ничего, совсем ничего, чтобы помочь ему в этом. Наоборот, скажу тебе откровенно: если я и тогда смогу как-то помешать этому – я помешаю. Ты понял?
– Понять нетрудно, – проворчал он. – Значит, ты предпочтешь, чтобы твой потомок сидел на Земле, как лягушка в болоте, вместо того, чтобы стать человеком Дальней разведки?
Елена покачала головой.
– У тебя никогда не было детей, Волгин…
– Кто же виноват? – обиженно спросил он. – Когда могли быть, этого не хотел кто-то другой.
– Я тогда еще надеялась на то, что смогу возвратиться. Но больше не надеюсь. Да я ведь тебя не обвиняю; я говорю просто: у тебя никогда не было детей и ты не можешь понять, что значит – заранее обречь себя на разлуку с ними. Нет, не укладывается в голове. Молчи, что бы ты ни сказал, все будет напрасно.
– Ну пускай, я все равно скажу. Не было детей! Ну и что же, что не было? Для меня Витька – все равно что сын. Чудесный парень, и перспективы у него – великолепные, и, по сути дела, я ему дал все, он у меня вырос. Так вот я тебе говорю совершенно честно: если бы мне надо было расстаться с ним, послать его в Дальнюю, а самому остаться здесь – а ты ведь знаешь, что мне никуда уже не тронуться с Земли, для полетов я непригоден, – все равно, я отправил бы его, ни минуты не раздумывая, и только радовался, что ему выпала такая прекрасная судьба.
– Это слова. Что же ты его не отправишь?
Волгин усмехнулся.
– По одной простой причине: нет на свете человека, менее приспособленного к работе разведчика, чем Витька. Он, конечно, романтик, но по натуре своей – мыслитель, а не деятель. Может быть, и даже наверняка, сам он этого еще не понимает, но я-то ясно вижу. Для него космос исключается. Он проживет на Земле, его дело – наука, и когда я помру, он мне глаза закроет и продолжит дело даже лучше, может быть, чем я… Но я отправил бы его, ручаюсь. Веришь?
– Верю… в то, что ты так думаешь. Но, значит, я не могу хотеть, чтобы мне глаза закрыли?
– Ну… это ведь я сказал просто так, а ты всерьез: насчет смерти. Конечно, мы смертны… Но до того времени и твой успеет возвратиться на Землю в высоких академических чинах-званиях и останется при тебе навечно… особенно если встретит такую женщину, как ты сама, которая всю жизнь будет стараться быть от него на расстоянии…
– Опять ты говоришь лишнее… Нет, все равно ты не убедил меня. Давай побеседуем лучше о чем-нибудь другом. Было ведь и в моей жизни хорошее. Повспоминаем об этом.
Но Волгин не был расположен вспоминать: все летело кувырком, и завтра некого будет класть на стол, и не о чем будет говорить на обсуждении проекта «Рамак»… И снова потому, что эта женщина, как и всю жизнь, уперлась, закостенела в желании сделать все по-своему, невзирая ни на какие аргументы… Что же, этого надо было ожидать; как же ты сразу не сообразил, Волгин: именно на нее твой дар убеждения никогда не действовал, ты просто упустил это из виду. И все же, другого выхода нет: она должна согласиться…
– Вспомнить, конечно, есть что, – сказал он. – Но только не знаю, так ли это будет приятно. Ведь, если говорить беспристрастно, вся моя жизнь заключалась в том, что я гнался за тобой, а ты или ускользала, или подставляла ножку…
Елена подняла брови.
– Разве? Не припоминаю…
– Ты, наверное, и не замечала этого… Но вспомни: после того, как ты ушла, я тоже уехал… Бросил работу и уехал, и два года сидел у Ирвинга в лаборатории. Я без этого вполне мог обойтись, но хотелось быть подальше от тех мест – ну, от наших мест. И только потом удалось создать этот вот институт… Разве не так?
– Не знаю, я ведь не следила за тобой. И потом, ты врешь: вовсе не вся твоя жизнь заключалась в погоне за мной…
Волгин в глубине души и сам знал, что не вся; но сейчас ему было выгодно убедить себя в обратном.
– Мне видней. И вот сейчас… Труд десяти лет – десяти! – повисает в воздухе, потому что ты… Значит, опять по твоей милости я окажусь у разбитого корыта.
Елена помолчала.
– Не верю, чтобы обстояло так трагично…
– Я ведь тебе рассказывал: если завтра я не проведу начальный этап эксперимента, то Корн… Да нужно ли повторять! Словом, мне тогда одно останется: бросить все и идти – разве что в садовники куда-нибудь.
– Разве плохо? – сказала она, но в голосе ее не было насмешки: кажется, она задумалась, и Волгину показалось, что еще не все потеряно.
– Плохо, конечно, – мрачно продолжал он, – что от самого близкого человека получаешь такое… Что ж, видно, такова моя судьба. А ведь могло быть иначе…
Он сам не смог бы, при всем желании, отделить здесь святую правду от натяжек и преувеличений; сейчас ему казалось, что каждое слово – истина. А то, что она оставалась для него самой близкой – это уж наверняка была правда, и Елена это почувствовала. Опустив веки, она молчала, и по участившемуся дыханию можно было понять, что какие-то мысли волнуют ее – только неизвестно было, что это за мысли. Потом она подняла глаза.
– Хочешь знать, почему тогда… почему я не осталась?
Волгин промолчал: вопрос был неожиданным.
– Потому что и тогда ты был таким же: эгоистичным, самонадеянным, думал в первую очередь о себе. И мне кажется – да нет, я уверена даже, – что и сейчас тобой руководит то же самое. Ох, эта твоя благополучная самонадеянность…
– Но на каком основании…
– На простом: опять твои собственные страдания – настоящие или предполагаемые – выступают на первый план. И опять ты забываешь обо мне, Волгин. И не хочешь понять одного: что если бы ты действительно… относился ко мне так, как говоришь, то ты бы согласился все перенести, лишь бы спокойна была я. Но ты неспособен на это…
К чертям, подумал Волгин. Все к чертям. Но ведь она не права! Не может быть, чтобы она была права… А что можно еще сделать? Не знаю. Хотя… Есть!
– Ладно, – сказал он. – Ты не веришь. Пусть, твое право. Но вот что я тебе скажу: во всем этом деле я-то и буду самой пострадавшей стороной, понятно? И вовсе я себя не жалею.
– Что-то я этого не заметила… – Елена прищурилась с подозрением.
– Ты же не дала мне договорить, – соврал Волгин. – Слушай: ведь от завтрашнего дня до того момента, когда он должен будет покинуть Землю, пройдет – ну, лет восемнадцать – двадцать, самое малое. Так?
– Наверное.
– Но ты ведь не думаешь, что в течение этих двадцати лет мы будем почивать на лаврах?
– Кто знает? Но, предположим, не будете.
– Значит, будем работать. А над чем? Скажу тебе по секрету, так и быть: ведь с детей мы только начинаем! В дальнейшем будем работать над все более взрослыми… ведь в принципе воздействие остается тем же, разница лишь в деталях, но уж коли в главном мы разобрались, то и в остальном разберемся. И вот, пока он будет расти, мы справимся и с этой задачей. А ты понимаешь, что это для тебя значит?
– Ну?
– Да то, что мы и на тебя воздействуем таким же образом, и ко времени старта – да нет, куда раньше! – ты будешь готова отправиться туда же, куда и он, осуществить то самое, что всю жизнь тебе не удавалось. Понятно? Представь себе, что не он один летит, а вы оба, и ты свободна от той тоски, которая столько раз заставляла тебя возвращаться с полдороги… Ну, как?
Если бы понадобилось, Волгин был бы готов поклясться, что тема эта уже включена в план института, и не чувствовал бы себя виновным во лжи, потому что уже завтра эта тема и вправду окажется в плане. Но клятвы не потребовалось; Волгин увидел, как в глазах Елены загорелся огонек, и облегченно перевел дыхание.
– Ну, Ленка, договорились?
– Мне надо подумать, – сказала она медленно. – Тут есть о чем подумать. Но я отвечу тебе завтра, рано утром.
Но теперь он был уже уверен в согласии.
– Ладно, думай. А я пойду пока, займусь своими делами. Но ты не думай особенно долго, лучше ложись поскорее спать. А наутро проснешься – и все станет ясным.
– Ладно. Иди, иди.
Он улыбнулся и помахал рукой.
– До завтра, – сказал он вполголоса, как бы расставаясь после любовного свидания и назначая новое.
– До свидания, – сказала она, глядя на него вдруг опустевшими глазами.
Волгин осторожно затворил за собою дверь и внезапно почувствовал, что страшно устал и что у него дрожат руки.
