Капитан Лобов – там, на орбите Трансцербера – сидит за пультом. По старой привычке руки его лежат на гладкой панели, хотя привычка сейчас ни к чему, и сам пульт – тоже; управлять нечем.

Управлять нечем, но все остальное в таком возмутительном порядке, что ни экипажу, ни пассажирам почти нечего делать. Транс подступает все ближе, и по мере его приближения укрепляется и уверенность в том, что Земля не успеет. Транс уже наблюдается визуально: пока – как яркая точка, но вскоре…

И люди невольно содрогаются при мысли о том, что произойдет вскоре. А капитан Лобов думает: как бы сделать так, чтобы к ним не приходили такие мысли? И придумывает.

Кажется, обстоятельства спешат ему на помощь. Внезапно приходит в негодность термоустройство одного из отсеков – жилого. Морозец хорош зимой на Земле, но не сейчас, на этой орбите. Все люди немедленно мобилизуются на ремонт термосистемы. Причины аварии неизвестны – еще вчера все было в абсолютном порядке. «Но аварии всегда случаются неожиданно, – утешает капитан. – Ничего, поработаем как следует пару дней – и все будет в порядке…»

Все с этим согласны и выражают предположение, что эта авария будет последней. Капитан Лобов кивает; однако про себя – только про себя – он допускает, что аварии могут случаться и в дальнейшем. Капитан даже мог бы предсказать (хотя никогда до этого не отличался даром пророчества), где скорее всего окажется следующая неисправность: во флора-секции экоцикла. Это не очень опасно, но потребует немалых усилий для ликвидации.

И авария происходит. Люди заняты, и им некогда думать о том, что Трансцербер снова придвинулся на несколько тысяч километров.

Земля начала открываться Кедрину с высоты, и даже матросы Колумба не приветствовали ее таким криком, какой раздался в его душе. Как хорошо видеть тебя вблизи, мой дом!

Планета развертывалась перед ним добрая и безмятежная, как страна из мультипликационного фильма.

Корабль, замедляясь, входил в плотные слои атмосферы. По обшивке текли огненные реки. Чудесный мир лежал внизу, зеленый и голубой, омываемый ветрами и океанами, летящий, кружась, в мировом пространстве.

Двигатели упоенно ревели. Земля оказалась громадной. На космовокзале было людно, Кедрин даже немного растерялся; он отвык видеть столько людей вместе. Вначале он хотел сразу отправиться в институт, но потом решил немного задержаться в порту: на время, нужное для акклиматизации.

Он пристал к шумной компании и почти час ожесточенно и весело спорил с двумя юношами, защищая позицию трех девушек. Это был старый спор микро– и макроклиматологов. Ребята стояли за микроклимат: тут пальмы, а рядом – снег; им хотелось жить под пальмами, а по утрам бегать на лыжах. Девушки горячо защищали макроклимат: тепло – так уж всюду тепло, не надо кутаться. Кедрин поддержал их, потому, что ему хотелось тепла, и потому, что это были девушки. Все пятеро, как выяснилось, летели на орбитальную метеобазу, которая обращалась вокруг планеты на расстоянии пяти тысяч километров, внутри водородного кольца. Кедрин немного погрустнел: люди покидали Землю, такую единственную, и даже пообещал одной девушке обмениваться с нею радиограммами: у человека кто-то должен быть на Земле, хотя бы до той минуты, когда найдется и кто-то в космосе.

Разговор внезапно прервался: началась посадка. Климатологи ушли, так и не успев дослушать лекции Кедрина по поводу контрастного зрения и умения определять расстояния в пространстве. Ушли, умолкнув и сделавшись серьезными, в свой первый полет в Приземелье. После этого Кедрину стало совсем грустно.

Он еще посидел в баре, потягивая что-то прохладное и тонизирующее. Потом уселся в машину. Стремительный разбег, взлет. Назад потекли, побежали небольшие города современности, города-специалисты, которыми теперь была усеяна вся планета: поселения физиков-нейтринников и физиков-гравитационников, химиков-элементооргаников и химиков-анизотропников и еще сорок городов химиков, из которых ни один не был похож на другой. Земля была внушительна, но разве от этого менее величественным казалось Приземелье?

Вот, будь ты неладен! Не успеешь покинуть Землю, как что-то тянет тебя обратно; прилетаешь – и Приземелье вырастает в памяти со все большей яркостью, и зовет на круги своя. Странно устроен человек…

Странно. Например, зачем он сейчас летит в институт? С таким же успехом можно было подняться на эту самую метеобазу, вместе с девушками и ребятами, и пожить там. Увидеть, услышать что-нибудь новое. В космосе всегда полно новостей.

Да… Например, болтаясь на катере, можно внезапно услышать передачу «Гончего пса», зашифрованную непонятным образом и направленную почему-то не на Землю и не на Пояс, а куда-то в пустоту. В чем же там было дело? Велигаю удалось разобраться в этих сигналах; он говорил потом, что трудно было отделить собственно сигналы от этого воя, источник которого так и остался неизвестен. Но лобовская передача была слышна только там, где был этот вой. Казалось, что возник какой-то узкий канал, по которому только и проходили сигналы. Зато, когда удалось настроиться поточнее, они оказались даже многократно усиленными. Словно кто-то ретранслировал передачу Лобова; но ретранслировал вовсе не для земных или приземельских станций. Наоборот, мы все это время не принимали ни одной передачи.

Интересно, интересно… В этом что-то есть, как сказал бы Гур; он просто не успел этого сказать: было не до того. Но не верится, что прогносеолог не нашел времени хоть немного задуматься над этой проблемой.

Но ведь задуматься можешь и ты.

Да, как сказал кто-то из приземельцев – думать-то не запрещено…

Итак, кто-то ретранслировал. Ну, кто-то – это, конечно, слишком сильно сказано. Нечто, скажем так. Но это нечто должно обладать способностью отражать сигналы в одном определенном направлении и полностью заглушать во всех других.

Это все очень странно. Так странно, что без помощи Элмо тут не обойтись. Нет, именно в институт и надо лететь, а вовсе не с этими ребятами… Попросим Меркулина; он не откажет – если даже мой Элмо уже занят, – одолжит на несколько часов хотя бы свою машину.

Нет, это не поможет, ты ведь не имеешь права работать.

М-да… Ну, пусть поручит кому-нибудь подумать над этим. Не может не помочь родной институт.

Кстати, пора бы ему уже показаться. Раньше виднелся издалека.

Ах, да! Сейчас уже не возвышается поблизости «Джордано». И институт сверху незаметен. Что-то он потерял с уходом «Джордано».

Что-то он потерял…

И все равно: как хочется увидеть всех, сердечно обняться, вновь вдохнуть воздух лабораторий. Воздух, в котором возникают открытия.

Незнакомый человек сидел в кресле. Странным казалось, что кресло это, за несколько лет окончательно принявшее, как думалось, форму тела Кедрина, теперь покорно подчинилось другому, а шлем Элмо, пластик которого давно уже был отшлифован висками Кедрина, теперь так же ловко сидел на чужой голове. Наверное, эта голова устраивала и шлем, и лабораторию.

Кедрин бесшумно затворил дверь, над которой рдела знакомая табличка: «Тихо! Здесь думают». За несколько минут, что он простоял у двери, человек в кресле ни разу не шевельнулся. Значит, работа шла неплохо и в институте все в порядке.

Кедрин поднялся наверх. Он шагал по коридору, и запах озона, перемешанный с едва уловимым – нагретой пластмассы – милый запах института! – проникал, казалось, все глубже в тело, делал походку более размеренной и дыхание спокойным.

Все та же табличка висела на директорской двери, и ни одна буква надписи не потеряла ничего из своего величия и многозначительности. Кедрин постучал. Дверь открылась не сразу, а с небольшим замедлением, словно Меркулин так крепко задумался над чем-то, что не услышал просьбы.

Он сидел за пультом и смотрел в бесконечность. Потребовались какие-то секунды, чтобы глаза его разыскали Кедрина, и еще какое-то время ушло на узнавание. Наконец около рта Учителя обозначились глубокие морщины, показались зубы, подбородок выдвинулся вперед: старик улыбнулся. Этой улыбке не хватало только веселости. Меркулин перестал улыбаться, но часть морщин осталась. А ведь раньше незаметно было, что старость так близка…

– Вот и ты, – кивая, проговорил Меркулин. – Слетаетесь, слетаетесь…

– Не понимаю, – озадаченно проговорил Кедрин.

– Что же, делайте по-своему. Но я проверил и пересчитал все. Мы не могли. Не могли… Если бы вы были другими. Я? Быть может, виноват и я…

На минуту он стал прежним Меркулиным и взглянул на Кедрина своим обычным проницательным взглядом.

– Ну, иди, иди. Я не очень хорошо себя чувствую. Спасибо, что зашел. Ко мне теперь не заходят так часто…

Кедрин растерянно поклонился. Закрывая за собой дверь, подумал: «Да, здесь что-то изменилось…» Теперь он шагал по коридору медленно. Изменилось? А может быть, ты просто отвык? Ведь в памяти вещи сохраняются не совсем такими, каковы они на самом деле.

Кедрин почувствовал, что устал. Слишком много путешествий, впечатлений. Ведь только что он был еще на Поясе… Он отыскал комнату для гостей, по счастью, пустую. Улегся на широкий диван и долго лежал, отдыхая.

Когда он поднялся, солнце за окном снижалось к горизонту. Было тихо и ясно. Работа уже, наверное, кончилась. Все Элмо отключены и заблокированы. Идти никуда не хотелось.

Гур дал в дорогу копию записи Славы. Маленький пакетик… Последние слова. Что может говорить человек, знающий, что через мгновение он перестанет существовать? Об этом страшно думать. Но…

Кедрин отыскал взглядом кристаллофон. Голос Холодовского заставил Кедрина вздрогнуть; живой голос неживого человека, голос уверенный, немного отрешенный и спокойный, как всегда.

– Так, – сказал Холодовский. – Прибор не берет запаха. Выходит, запаха совсем нет в пространстве?

Последовала пауза. Потом Холодовский пробормотал что-то, сердито и неразборчиво. Вдруг кристаллофон загудел; Кедрин решил было, что аппарат испортился, потом понял, что и это была запись: таким звуком отзывался скваммер на форсаж двигателя. Несколько минут кристалл вращался бесшумно.

– В общем, – сказал Холодовский, – мои построения, кажется, летят в архив. Или прибор – не прибор, или в пространстве нет запаха. Как же нет, когда я его ощущаю? Но и прибор действует нормально, можно поручиться…

Холодовский был необычно многословен; Кедрин понял: он подбадривал себя. Да, нелегко было решиться на такое…

– Ну вот, – сказал Холодовский. – Надо всего лишь установить: а есть ли запах в скваммере? К сожалению, наши скваммеры такими приборами не оборудованы. Наш недосмотр, ребята, а за это приходится расплачиваться.

Кедрин стиснул кулаки: таким невозмутимо-скучным был голос монтажника в тот миг, когда впору было кричать от ужаса перед тем, что человек собирался сделать.

– Может быть, все мы страдаем галлюцинациями? Чушь, конечно. Но если запах в скваммере все-таки есть, а в пространстве его нет, то он, конечно, возникает именно в скваммере. Почему – я не знаю, да и никто не знает. Тогда источник надо искать вовсе не там, где пытался найти я. Значит, и сейчас мы защищены от запаха не более, чем в начале работы. Сколько часов мы уже потеряли?.. А ведь восемь больше одного, а, ребята?

Он даже засмеялся, Слава, хотя не над чем было смеяться. Потом оборвал смех и сказал:

– Представляю, как обозлятся медики. Я им испорчу статистику… Ну, ладно, монтажники. Схема такова: я разгерметизируюсь, держа нижними руками прибор у дверцы. Воздух пойдет наружу и с ним пахнущее вещество. Остальное прочтете на ленте прибора. – Он помолчал. – Ну, как говорит Гур, мои неунывающие друзья, держитесь: не стоит, право…

Щелкнуло, раздался свист и наступила тишина. Она продолжалась долго, пока электронная игла не обежала весь кристалл и не отключилась.

– Что же показал прибор? – внезапно крикнул Кедрин. Он закричал, как будто умолкнувшая запись могла ему ответить. – Был запах в скваммере? Или нет?

Он опомнился; хорошо, что никто не слышал. Но ответ необходим. Где видеофон? Да где же?.. Вот он, под рукой. Какой шифр Гура по общей связи?

Гур возник на экране и высоко поднял брови, увидев Кедрина.

– Тоска охватила его, и он дрожащими руками набрал номер, – сказал Гур. – Так что же?

– Что показал прибор у Славы?

– Запах был…

– Но откуда же?..

Гур пожал плечами.

– Значит, теория Славы рухнула?

– Как сказать… Теории нет, но могу познакомить с размышлениями по этому поводу некоего прогносеолога. Начну с аналогий. Держа в руке алмаз, можешь ли ты сказать сразу, кем он создан: природой или человеком?

– Нет.

– Но лет двести с лишним назад ты бы не сомневался: тогда ничего не знали о возможности создать алмаз искусственно. Так и с источником предполагаемого запаха.

– Прости, но это ненаучно.

– Прощаю. Ты хочешь сказать, что нет фактов? Да, они нам неизвестны. Но иногда я перешагиваю через неизвестные. Однажды – мы знаем – запах пришел после вспышки на орбите Транса. Значит, было какое-то излучение, против которого наши скваммеры оказались беззащитными. Как возник запах – это дело десятое. Но, чтобы в будущем спастись от него, надо разгадать источник. А история с деталями, которые мы еле удержали на месте?

– Как ты ее объясняешь?

– Стоп! – сказал Гур, к чему-то внимательно прислушиваясь. – Кончаем. Я слышу на проспекте отголоски грома. Сейчас она ворвется сюда, эта плешивая стихия. А я с трудом переношу прямые попадания молнии…

Он исчез, но Кедрин медлил с выключением видеофона. И в следующую минуту экран безраздельно заняла голова Герна.

Астроном был красен от гнева. Он медленно оглядел всю каюту. Затем его глаза остановились на Кедрине. Герн не удивился.

– Ага, это вы. Что все это значит?

– Что?

– В мое отсутствие этот разбойник оккупировал астролокатор. Острейший! Этот космический пират, этот Гур, этот я не знаю, кто! Удивляюсь, почему он еще не вывесил черный флаг. Зачем ему понадобилось с такой точностью определять расстояние между Трансом и «Гончим псом»? Но я ему задам!

Герн взмахнул руками и стремительно кинулся к выходу. Кедрин хотел уже отключиться, когда в каюту снова вошел ее хозяин. Он победоносно улыбался.

– Ты его встретил? – спросил Кедрин.

– Да. И обезоружил: спросил, из какого пластика была защита регулирующей автоматики в реакторе «Пса». При неожиданных вопросах Герн теряется, и я сбежал. Теперь он не вернется, пока не разыщет ответ в справочнике. Кстати, а ты не помнишь?

– Никогда не знал.

– На всякий случай: там стоял пластик К-178. Вдруг пригодится. «Копите знания, даже внешне бесполезные», – говорил Аристотель.

– Не говорил.

– Он это сказал лично мне. И давай расставаться, пока Герн не узнал, что я израсходовал его лимит видеосвязи на три дня вперед. Свой я берегу для торжественных случаев…

Экран погас, но Кедрин даже не заметил этого. Значит, запах был только в скваммере. Пусть Гур размышляет над тем, что его вызвало. А мы тут подумаем: как вызвало?

Он вышел в коридор. И удивился: не было тишины, обычной для этого часа. За гладкими панелями стен чуть слышно гудели Элмо. Ребята работали? Так поздно? А меркулинский порядок?

Кажется, все мы начали что-то понимать. Хотя бы то, что в любой миг надо быть готовым сделать больше, чем вчера и сегодня, больше, чем когда-либо. Потому что тебе неизвестен час, когда ты понадобишься человечеству. И ребята работают. Воспитывают в себе то, чего не оказалось, когда надо было помочь Поясу. То, чего не смог – или не хотел? – воспитать в них Меркулин. Работать он научил прекрасно. А жить?

Ребята работают. Мыслят. Ищут. И, наверное, находят. Это хорошо. Искать и находить. Дышать неистребимым запахом озона и нагретой пластмассы.

Запах нагретой пластмассы.

Запах… Так.

Нагретой.

Пластмассы. Ну, естественно.

Кедрин опустился прямо на пол, охватил колени руками.

Запах: на уровне молекул и даже атомов, освобождающихся в процессе нагревания.

Нагретой; повышение температуры усиливает испарение…

Пластмассы. Так ли? Пластики устойчивы, несмотря на всю огромность своих молекул. После облучения гамма-радиацией и других операций некоторые сорта их переносят испытания всеми известными видами излучений. Пластики испытывались неоднократно, еще до того, как из них стали изготовлять разные детали. Например, фонари скваммеров – верхние, прозрачные изнутри оконечности пустотных костюмов – изготовлены из поляризованного пластика. Они очень надежны. Из того же пластика, кажется, и глазок в запасной двери…

Да, когда речь идет об известных излучениях. Но Гур предполагает, что тут могут появиться и неизвестные… Предположим. И если это излучение вышибает из пластика радикалы, то вполне может возникнуть… Погоди, погоди… Да! Возникнет запах! Понимаешь?!

А как обстоит дело с количественной стороной вопроса?

Нужно считать. О невооруженном мозге и речи нет, тут нужен Элмо со всей его памятью. Но где же и считать, как не в этом институте?

Он вскочил. Кинулся по коридору. Потом остановился.

А кто будет считать? Ребята заняты, да и долго объяснять… Самому – запрещено. Потом, для него нет свободного Элмо. Его место в институте не дождалось бывшего хозяина.

Хотя… одна машина может найтись.

Он повернул в обратную сторону. Вот снова дверь со знакомой табличкой. Он постучал, наверняка зная, что ответа не будет. Потом нажал на ручку. Дверь открылась.

Кедрин уселся в кресло. Привычно пробежал глазами приборы на пульте. Машина была занята: какая-то работа прервалась на полуслове, Меркулин продолжит ее завтра. Что это за работа?

Кедрин нажал на клавишу памяти. Несколько минут смотрел на экран. Ага… Ага. Меркулин вычислял возможность, по теории вероятности, внезапной гибели человека, провалившегося в старый, незасыпанный, замаскированный хворостом колодец. Вероятность была невелика, понятно. Зачем это ему? Ага, вот: можно ли на этой вероятности основывать упреки в том, что коллектив института воспитан неправильно?

«Наверное, можно, – подумал Кедрин. – Но машина тебе этого не скажет. Это – не ее ума дело. Не к ней надо было обращаться, Учитель. Не к ней…»

А вычисления эти никому не нужны. Уберем их подальше.

Сухо стукнул переключатель. Световой шквал пронесся по строгим шеренгам индикаторов. Кедрин нашел шлем и счастливо зажмурился. Хорошо… Он нажал контрольную клавишу. Машина готова. Дай мне химический раздел памяти. И вычислительный сектор пусть включится. Результаты проецировать на экран. Ну, посмотрим…

Затем он сидел час, не двигаясь, на лбу его вспухли бугры. Через час он снял шлем. Сделано все, что можно, но этого мало. Предстоит еще промоделировать структуру пластика, выяснить, какие же это могли быть радикалы и какова примерно должна быть характеристика гипотетического излучения… Голова разболелась. Слишком давно Кедрин не работал, а теперь еще дал себе чрезмерную нагрузку. И все же дело надо закончить именно сейчас…

Он поднялся, пошатываясь, подошел к шкафчику в углу меркулинской лаборатории. Да, так он и думал – стимулятор здесь. Он принял двойную дозу. «Опасно, – подумал Кедрин и усмехнулся: – снявши голову, по волосам не плачут. А голова его пропала: нарушения этого правила монтажники не простят, ты убежал от наказания, Кедрин, не выдержал».

Что же: соглашусь со всем, и все выдержу… Стимулятор начал действовать, голова стала ясной. Он опять уселся за Элмо, и вновь потекли минуты…

Ему пришлось принимать стимулятор еще два раза, и он знал, что это не пройдет безнаказанно. Пусть не проходит. Но люди спокойно достроят корабль. «Восемь больше одного», – сказал Холодовский. И даже больше двух. Очень интересная структура… Появились радикалы. Под влиянием чего же?

Он работал, не жалея ни себя, ни Элмо. У машины пришлось включить дополнительное охлаждение.

Когда Кедрин кончил, была глубокая ночь. Он снял шлем и упал головой на пульт.

Теперь ты практически тоже мертв, хотя сердце бьется. Но нужно еще приподнять голову. Рядом, на столике – кристаллофон. Кедрин четко, с паузами, продиктовал результаты. Затем встал. Шатаясь, добрался до видеофона. Набрал номер Гура. Включил кристаллофон на воспроизведение. И обмяк, опустившись в кресло. Успеет ли Служба Жизни? Впрочем, это не важно. Разберет ли Гур, в чем дело? А если его нет в каюте, запишут ли его устройства сказанное? Нет, надо вызвать Центральный пост.

Но на это уже не оставалось сил.