Часть третья
БРАВЫЕ ВЕСТЫ
Глава первая
ЛЮДИ И БОГИ
Боги потопа устрашились,
Поднялись, удалились на небо Ану…
«Сказание о Гильгамеше»
Дождь перестал, медленные тучи сползли с солнца. Оно клонилось к закату, и люди и овцы отбросили тени далеко в сторону от караванной тропы. Долго тянулась с левой руки оливковая роща, потом пошли луга, пересеченные тут и там каналами с желтоватой водой. Трава была хорошая, густая, но пустить сюда стадо пастухи остерегались, потому что эти пастбища принадлежали чужим родам, схватываться с которыми не было никакого расчета. Хозяин воды велел пригнать стадо в Город — двенадцать овец отдать в храм, в жертву богу Нанна, а остальных обменять у тамошних богатых купцов на медь, серебро и ткани. Аданазир, старший сын Хозяина воды, не первый раз гонит караваны в Город и знает, как лучше совершить мену.
Поигрывая плеткой, ехал Аданазир во главе каравана на крепком молодом осле. Хоть и жарко стало, а ярко-красный шерстяной плащ Аданазир не сбрасывает. Не пристало ему ехать полуголым, не простой ведь он пастух.
Другое дело — Шамнилсин. Как и другие пастухи, он скинул с плеч свой плащ и идет в одной юбке. Юбка у Шамнилсина хорошая, красная с синим, полосатая. Новая совсем еще юбка. Не худо бы поберечь такую юбку, но уж очень не хочется появиться в Городе в старом тряпье. Про Город он много слышал — живет там столько людей, что никто не сосчитает, и там стоит храм богу луны высотой до неба, а базары такие многолюдные и шумные, что человеку ничего не стоит потеряться там, как малому ребенку в тростниковом лесу. Богат и могуч Город. Из многих стран — с высоких гор на востоке, из пустыни на западе — везут туда товары. А с юга плывут корабли, тоже с товарами, и по каналу достигают Города.
Первый раз идет он, Шамнилсин, с караваном в Город. Вот почему радостно у него на сердце. Может быть, в Городе ему удастся совершить мену: отец, искусный гончар, вылепил из глины шесть фигурок, хорошенько обжег, облил земляной смолой, — красивые получились фигурки, может, удастся выменять их на браслет для Кааданнатум. Очень она любит браслеты, один у нее уже есть — из раковин и бусин сердолика, и она носит его на руке.
При мысли о жене Шамнилсин улыбнулся во весь рот. Две луны назад Хозяин воды дал эту девушку ему в жены. Она уже совсем взрослая, ей двенадцать лет и четыре года, она быстронога и любит украшения, и у нее красивое имя — Кааданнатум. Она дочь Хозяина воды от рабыни. Шамнилсин получил ее, конечно, не задаром: он должен отработать Хозяину воды половину двенадцати и еще один год. Он должен заботиться о стаде Хозяина: чтобы оно умножалось и овцы были к нужному времени жирны, а к другому времени — шерстисты.
Хоть и молод он, Шамнилсин, — еще трех лет недостает, чтобы было дважды по двенадцать, — а пастух он хороший. Он знает все овечьи повадки, и какой нрав у каждого барана, и какая им нужна трава. И на осенних играх, когда юноши и мужи соревнуются, кто быстрее снимет шкуру с зарезанной овцы, он, Шамнилсин, был не из последних. Рука у него быстрая, ловкая. Потому, должно быть, и отличил его Хозяин воды, дающий жизнь Роду. Потому и дал ему в жены свою дочь от рабыни.
И уже завиднелась впереди пальмовая рощица. Погонщики, которые и раньше хаживали в Город, говорили, что за рощей дорога выйдет к Реке, к густым тростниковым зарослям. Там будет ночлег и водопой. Хорошо бы дойти засветло. В тростниковом лесу, всем известно, водятся дикие кабаны и змеи. А то и на льва, чего доброго, можно нарваться.
Старый Издубар, отец Хозяина воды, не боялся львов. Один на один выходил он на страшного зверя, вооруженный копьем и кинжалом. Ох и богатырь был! Он-то, Издубар, и привел когда-то свой Род в эту долину. Слыхал Шамнилсин от старых людей, что жили они раньше, в старину, где-то в горах, а когда истощились пастбища, пришли сюда, в долину. Старому Издубару не сиделось на месте. За долгую свою жизнь — два раза по шестьдесят лет — исходил он всю сушу с грозным своим копьем, а под конец жизни заперся в большом доме, окруженном крепкими стенами, и оттуда пошел Город. Так старые люди говорили.
Хозяин воды был его младшим сыном и поэтому не мог стать во главе Рода. Но вдруг поумирали его старшие братья. Говорили об этом всякое. Может, разгневали они богов и навлекли на свои непутевые головы гибель, ведь боги обид не прощают, а может, поубивал их Хозяин воды. В ту пору был он молод и звали его Уздубар. И после смерти братьев стал он Хозяином колодца и стада, и Род, покинутый старым Издубаром, великим охотником, подчинился молодому Хозяину.
Теперь-то и он уже стар. Он сильно преумножил стадо и вырыл для воды много каналов, и вода питала посевы ячменя и виноградники. И уже не Хозяином колодца, как встарь, а Хозяином воды называли Уздубара. Боги были милостивы к нему, и особенно Эа, бог воды, обитающий под землей. Но очень ему хотелось сравняться славой с отцом, и велел Хозяин воды приближенным людям, страже своей, говорить, что он великий охотник, убивший двенадцать львов и столько же кабанов. Но весь Род знал, что это только слова, на самом деле ничего не было. Но говорить об этом вслух никому не дозволялось под страхом наказания.
И еще Хозяин воды велел называть себя не Уздубаром, а Издубаром, как его отца, который давно уже лежит в глиняном гробу и исправно получает пищу и питье, чтобы его дух не вышел наружу и не потревожил сына за то, что принял имя отца своего.
У каждого свои заботы. У Хозяина — одни, а у него, Шамнилсина, другие. Вот он уже взрослый мужчина, и у него есть своя хижина, сплетенная из тростника и обмазанная глиной. Есть женщина. И есть два кувшина, и два блюда из хорошей глины, и ступка для растирания зерен, и два ножа — один из кремня, второй — из меди. И когда он отслужит Хозяину положенный срок, может быть, Хозяин даст ему участок, орошаемый водой и пригодный для ячменя или виноградника. Но это еще не скоро.
Другое тревожит Шамнилсина. Еще в первую ночь Кааданнатум, жена, поведала ему, что Шудурги, младший сын Хозяина воды, противился воле отца, требовал, чтобы тот отдал Кааданнатум в жены ему, Шудурги. А у самого уже есть три жены. Так нет, четвертую ему подавай. Конечно, Кааданнатум красивая, нос у нее не такой длинный, как у жен Шудурги, брови — черными полумесяцами, а глаза — каждый величиной с кулак. Что из того, что нет у нее серебряной ленты на голове и золотых серег и дорогих ожерелий? Она и без них красива. Но ему, Шамнилсину, не нравится, когда Шудурги пялит на нее свои рыжие глазки. И, по правде, он побаивается младшего сына Хозяина за его свирепый нрав.
Миновали пальмовую рощу. Теперь тропа углубилась в густые тростниковые заросли, и сразу стало и холодно и темновато. Пастухи надели плащи, Шамнилсин тоже накинул на загорелые плечи свой потертый войлочный плащ и заколол у правого плеча заколкой — крючком из обожженной глины.
Сумрачно было в лесу. Скорее, скорее бы выйти к Реке. Возгласы погонщиков, овечье меканье и рыдающие крики ослов разносились по лесу.
Стемнело, когда караван, обойдя пахучее болото, вышел наконец к берегу Реки. Стадо устремилось на водопой. Аданазир выбрал место для ночлега, приказал поставить себе шатер из черной козьей шерсти. Пастухи разожгли костер, сняли с ослов вьюки с дорожными припасами — ячменными лепешками, кислым молоком, овечьим сыром. Двух овец Аданазир велел зарезать и зажарить. Не поздоровилось бы ему, если б узнал об этом Хозяин воды, не терпевший воровства. А разве не воровство это — своевольно уменьшать стадо Хозяина? Аданазир ведет себя так, будто стадо уже принадлежит ему.
Так думал Шамнилсин, а руки его между тем быстро делали при свете костра привычную работу — свежевали овечью тушку. Свежевал Шамнилсин, а сам все поглядывал на Реку, на красные отсветы костра на широкой воде. Вот она, значит, какая — Река, дающая жизнь долине. До сих пор он видел бегущую воду только в узких ложах каналов. Могуч, могуч Эа, бог воды, если сумел исторгнуть из земли такой поток…
Луна была не полная, и поэтому Шамнилсин тянулся к ней и подпрыгивал недолго.
— Как я не могу дотянуться до тебя, так пусть мои враги не дотянутся до меня, до моего дома, до моей женщины.
Он произнес заклинание и опять вспомнил про Шудурги, чтоб змея его ужалила.
Спали, прижавшись друг к другу, овцы. А люди, накормив собак, сидели вокруг огня, ели жареное мясо, лепешки и сыр, запивали водой из кожаных бурдюков. Говорили пастухи о Городе, о тамошних базарах, о том, что рано в этом году начались дожди и Река сильно вздулась, о кочевниках с Севера, которые все чаще проникают в долину и нападают на людей и стада.
Потом разделили стражи, и те, кому выпало спать, тут же и улеглись на траве, завернувшись в плащи.
А Шамнилсину выпало сторожить до середины ночи. Кто моложе, тем всегда выпадает самая плохая стража, когда особенно хочется спать.
Он сидел, сонно моргая, подкидывал в огонь нарубленного с избытком тростнику, таращил глаза в окружающую темень. Луна была красная, к дождю, и верно, заморосил мелкий дождь, а луна уплыла в тучи. Слипались глаза у Шамнилсина. Чудилось сквозь дремоту, будто на берег в том его месте, где отступили заросли, тихо опускается Зу — бог тьмы и бурь, покровитель разбойных людей. Шамнилсин встрепенулся. Что-то слабо светилось в той стороне. Да нет, это река отсвечивает. Если бы злой бог Зу махнул крылом, взвыл бы ветер, началась буря.
Нет, все спокойно.
— А-на-на-а-а! — донесся окрик пастуха, сторожащего у костра на другом конце лагеря.
— А-на-на-а! — откликнулся Шамнилсин.
Чтобы не заснуть, он развязал свой кожаный мешок, нащупал фигурки, вылепленные искусником-отцом, опять стал соображать, удастся ли выменять их на браслет. Там же в мешке, на дне, лежали камни, припасенные для пращи.
Дождь припустил и перестал. Выплыла из-за туч луна. И уже недолго оставалось ждать до середины ночи, когда можно будет разбудить новую стражу, как вдруг из тростниковых зарослей донесся шум. Уж не кабаны ли идут, ломая твердые стебли, на водопой? Или, чего доброго, львы?
Шамнилсин проворно вскочил, прислушался. Тихо… Вот опять! Будто голос человечий раздался… Залаяли собаки…
— Вставайте, лю-уди! — заорал Шамнилсин не своим голосом.
Ругаясь спросонок, вскакивали пастухи, хватались за луки и пращи. А уже из прибрежных зарослей бежали к лагерю люди с копьями, с луками… кто полуголый, кто в белой развевающейся одежде… бородатые все, головы повязаны до бровей…
Ну, надо отбиваться. Шамнилсин размотал тонкие ремешки с лоскутом мягкой овечьей кожи, выхватил из мешка камень. Приметил разбойника, бегущего с наставленным копьем прямо на него. Раскрутил над головой пращу, отпустил боевой конец…
Боги свидетели, он услышал, как стукнул камень о голову! Твердая у разбойника голова! Хрипло вскрикнул он, упал на бегу. Шамнилсина охватило боевое возбуждение. Он закричал, радуясь своей меткости, вложил в пращу новый камень. Просвистела совсем близко стрела. Верно говорят старые люди: если слышишь пение стрелы, значит, она пролетела мимо.
Тут он упал, сбитый с ног овцами. Испуганные ночным боем, они потекли слитной массой. На четвереньках, расталкивая овец, выбрался Шамнилсин из блеющего, бегущего стада. Наткнулся на мертвого разбойника. Мелькнула мысль: надо бы отрезать у него ухо или еще что, потом показать Хозяину вот, мол, как бились мы за твое стадо…
Но вокруг творилось такое, что некогда было резать. Разбойники теснили пастухов, забегали с боков, чтобы взять в кольцо. Крики, свист стрел, собачий лай. Вон кого-то подняли на копья. Ах, проклятые! Шамнилсин увернулся от удара копьем, метнул камень прямо в лицо разбойнику. Отбежал, вложил камень в пращу, опять метнул. Сколько их, разбойников! Все бегут и бегут из лесу. Вон погнались за кем-то, скачущим на осле. Ах, это Аданазир скачет, колотя пятками по ослиным бокам.
Рядом упал пожилой пастух. Шамнилсин не давал разбойникам приблизиться к себе. Медленно отступал, посылая из пращи камень за камнем. Вдруг — удар сзади, резкая боль в бедре. Шамнилсин закричал от боли и ярости. Правая нога подвернулась, и он рухнул ничком на землю. Шамнилсин попробовал приподняться и не смог. Протянул руку назад, нащупал стрелу, торчащую из правой ягодицы. Слегка дернул — тотчас острая боль пронизала его. Рука стала мокрой, липкой. Мелькнуло в голове: пропала новая юбка…
Надо вырвать стрелу! Набрав полную грудь воздуху, Шамнилсин рванул изо всех сил древко. О-о-о!..
Наверно, от боли он умер и был мертв. А теперь — опять живой. Было тихо вокруг, и с неба падал холодный дождь. Что-то было зажато у Шамнилсина в руке. Он подтянул руку к глазам и увидел зажатое в кулаке древко стрелы. А-а, стрела сломалась, когда он дернул. Теперь уж не вытащить наконечник. Глубоко засел.
Опять он попытался подняться и не сумел. Он зажал рану ладонью, чувствуя, как с кровью уходит из тела сила. Кружилась голова. Шамнилсина знобило, как будто подул зимний ветер.
Очень тихо вокруг. Впереди, скорчившись, лежал мертвый разбойник, и дальше кто-то лежал. Неужели всех пастухов перебили, неужели угнали стадо? Хозяин воды разгневается. Как бы не велел ему, Шамнилсину, отдать обратно жену…
Он застонал громко, протяжно. Он звал людей на помощь, потому что было это нестерпимо — лежать здесь, под холодным дождем, и думать о том, что его молодую жену, Кааданнатум, отведут в дом Шудурги.
— Люди! — кричал и стонал он. — Лю-у-уди!
Сам бог смерти Аму нагнулся над ним и посмотрел огромным глазом, и был он страшен, страшен…
Потом его закачало, и он подумал, что так и должно быть, потому что Аму переправляет его, мертвого, в потусторонний, мир, где начнется совсем другая жизнь.
В своем новом доме, сложенном из глиняных необожженных кирпичей, на красном шерстяном ковре, на скамье, подпертой двумя каменными львами, сидел Хозяин воды. Был он угрюм и мрачен. Завитая борода и пучок волос на затылке почти не отличались цветом от серебряной тесьмы, переплетавшей его длинные пряди. Поверх ярко-зеленого плаща, скрепленного у плеча золотой заколкой, свисало множество ожерелий из разноцветных бусинок. Правая рука выше локтя была схвачена толстым серебряным браслетом, левую обхватывали три медных.
Все три сына стояли перед ним, а позади стоял стражник в кожаных штанах и шлеме, с тяжелым копьем в руке.
У старшего, Аданазира, вид был нехороший: одежда изорвана, борода всклокочена, глаза обведены дорожной пылью. Мясистый, как у отца, нос виновато опущен.
Младший, Шудурги, скосил на братца насмешливый взгляд, как бы спрашивая: что, провинился, любимчик? Людей положил, овец упустил, а сам задал стрекача. Пусть, пусть посмотрит отец, в чьи руки готовится передать людей и стадо.
А средний, толстяк Куруннама, жалостливо вздыхал. Этому все равно, сколько угнано овец, сколько людей убито. Этому — лишь бы не переводился в кувшинах сброженный виноградный сок.
— Их было много, три раза против нас, — повторил Аданазир, опуская нос еще ниже. — Я и мои пастухи бились, как львы.
Упоминание о львах не улучшило настроения Хозяина. Исподлобья взглянул он на наследника, бросил сердито:
— От того, как ты бьешься, скоро от стада ничего не останется.
Услышав смешок, повел набрякшим веком на Щудурги. А этот радуется. Роду убыток, Роду позор — а он доволен, что старший брат провинился. И улыбочка скверная у Шудурги. Только ли над старшим братом улыбочка? Похоже, что он чему-то другому улыбается. Уж не львы ли его рассмешили? Ну погоди же, охотник…
И, размахнувшись, Хозяин воды вытянул Шудурги длинной плеткой из бычьих жил. Тот, побледнев и прижав ладонь к щеке, по которой пришелся удар, отступил на несколько шагов. Теперь у Аданазира пробежала по лицу улыбка. А Куруннама опять завздыхал.
— Убирайтесь вон! — Хозяин воды сделал знак стражнику.
Тот приставил копье к стене и проворно налил из белого кувшина с коричневым зубчатым узором сброженного виноградного соку в большую чашу. Не одному Куруннаме это зелье в удовольствие. Он, Хозяин, тоже понимает в нем толк.
— Позволь сказать, отец, — выступил вперед Шудурги, все еще держась за щеку. — Кочевники за половину ночи далеко не ушли. Дай мне стражу, и я догоню их и отобью овец.
Хозяин посмотрел на младшего. Чем-чем, а дерзостью боги его не обделили.
— Если они пошли на север, — продолжал Шудурги, — то им не миновать узкого места между большими болотами и Змеиным полем. Я подстерегу их там и убью всех до одного.
«А что, — подумал Хозяин воды, — если выехать сейчас, то…»
— Хорошо, — сказал он. — Возьми шестьдесят стражников и ослов и отправляйся поскорее.
Шудурги приложил правую руку к груди и шагнул к выходу. У порога обернулся.
— Что еще? — Хозяин нетерпеливо выбросил руку ладонью вверх.
— Об одном прошу, отец. Этой ночью умер Шамнилсин, пастух. Отдай мне его жену Кааданнатум.
— У тебя уже есть три жены.
— Что из того? Пусть будет четвертая.
— Молод еще, — засопел Хозяин воды. — Иди, я подумаю.
Шудурги, однако, не вышел. Стоял, выжидательно уставясь на отца дерзкими рыжими глазками.
— Иди! — крикнул Хозяин воды. — Отобьешь овец — отдам тебе Кааданнатум.
Когда младший сынок вышел, он потянулся за глиняной фигуркой Эа, бога воды, попросил у своего покровителя удачи.
Над селением стоял долгий-долгий плач. Жены, сидя на корточках у дверей своих хижин, оплакивали пастухов, убитых этой ночью. Призывали кару богов на убийц-кочевников, от которых не стало житья всей долине. А громче всех плакала Кааданнатум. Она раскачивалась из стороны в сторону, и протяжно стонала, и выла, и ранила ногтями свои тугие щеки.
— Лучше всех на свете ты, возлюбленный мой! — причитала она между взрывами плача. — Ноги твои были быстры… руки были крепки… грудь твоя была убежищем моим…
И люди, проходя мимо ее хижины по своим делам, горестно качали головами, сочувствуя Кааданнатум. Пришла мать Шамнилсина и села рядом и тоже стонала, оплакивая сына. Но плач Кааданнатум был громче всех других плачей. И она не слушала свекрови, когда та пыталась накормить ее квашеным молоком.
— Опустела моя хижина, — стонала она, — не придет мой возлюбленный… не принесет браслетов мне…
И она сорвала с руки свой единственный браслет из раковин и бусин сердолика и отбросила далеко от себя. Браслет упал в большую лужу от ночного дождя. Мальчишка, игравший на краю лужи, вытащил браслет из воды и принес ей, но Кааданнатум даже не взглянула на него, теперь ей были не нужны браслеты. Мальчишка был совсем мал и не имел еще одежды, но даже он понял, как велико горе Кааданнатум. Он положил браслет у ее ног и, заплакав, побежал обратно к луже.
Почти до самого вечера не умолкал плач молодой вдовы. Небо стало серого цвета, и опять полил дождь. Мокрые, со свалявшейся шерстью, жалобно блея, прошли мимо опустевшей хижины Кааданнатум овцы, отбитые Шудурги у кочевников, а сам Шудурги ехал во главе усталых стражников. Должно быть, он хорошо бился и убил немало разбойников-кочевников и отомстил за убитых ими пастухов. Многие люди приветствовали Шудурги, храброго воина, громкими криками. А он ехал на осле, у которого бока ходили от усталого дыхания, и смотрел только в одну сторону. На Кааданнатум он смотрел, медленно проезжая мимо. Но она, исцарапанная собственными ногтями, с растрепанной, посыпанной пеплом головой, в изодранной одежде, ничего вокруг не видела.
Прошла ночь. Когда рассвело, в хижину Кааданнатум пришли два стражника и сказали:
— Идем. Хозяин воды зовет тебя.
Кааданнатум, лежавшая на циновке, не пошевелилась. Один из стражников нагнулся и дернул ее за руку, чтобы понять, живая ли она или умерла. Как дикая камышовая кошка, вскочила Кааданнатум, оставив царапины на руке стражника. Заорал, заругался стражник, она же, забившись в темный угол, сверкала оттуда злыми глазищами и шипела — да, точно как кошка. Оба стражника кинулись ее ловить, она ловко изворачивалась, и царапины появились у них не только на руках, но и на лицах, и они обозлились до крайней меры. В конце концов они, конечно, поймали ее, потому что вдвоем были сильнее, и понесли к дому Хозяина воды. Все же и по дороге Кааданнатум ухитрилась одному расцарапать нос, а другому укусить руку почти до кости.
Утирая кровь со лбов, щек и носов, стражники поставили Кааданнатум на ноги перед Хозяином воды. Тут же она уселась на плитах пола. Вид у нее был так ужасен, что Хозяин воды покачал головой.
— Послушай меня, — сказал он жалостливым голосом. — Шамнилсин бился с разбойниками и умер. Знаю, тебе жалко его. Он был хороший пастух и хорошо понимал овец и баранов. Мне тоже его жалко. Но теперь он в другой жизни. А тебе надо жить здесь. Ты будешь женой Шудурги, моего младшего сына. Так я решил.
Кааданнатум посмотрела на него безумными глазами.
— Укрепи себя едой и питьем, — Хозяин воды указал плеткой на циновку, где лежало на виноградных листьях жареное мясо и стоял кувшин с молоком, умойся водой и выстирай одежду. Вечером Шудурги возьмет тебя в свой дом…
Больше он ничего не успел сказать: так быстро вскочила она на ноги, с такой ловкостью скользнула между стражниками к выходу. Те, совсем озверев от ярости, погнались было за Кааданнатум, но Хозяин воды громким криком вернул их назад. Не надо до вечера ее трогать. Пусть утихнет горе женщины.
А она прибежала к хижине отца Шамнилсина, которая стояла на краю селения, возле густого кустарника, что рос вдоль берега большого канала. Тут было много хорошей глины, и отец Шамнилсина, искусник, лепил тут кувшины и делал на них узоры и обжигал их в очаге. Тоже из обожженной глины делал он серпы для жатвы ячменя и остро их оттачивал.
Еще он умел плавить и ковать медь и делать из нее браслеты и украшения для Хозяина воды и его жен, для всей его семьи. Но самое большое умение отца Шамнилсина, за что особенно был он любезен Хозяину, состояло в тайном мастерстве.
И как раз этим он сейчас и занимался.
Кааданнатум была переполнена своим горем. Но, увидев, как работает отец Шамнилсина, она вытерла слезы, размазав на щеках грязь, и, разинув рот, стала смотреть.
Свекор, худой и сутулый, в старой кожаной шапке и длинной закопченной юбке, поставил на землю в два ряда множество горшков и наполнил их оцетом, который получается из скисшего винограда. Люди обычно кладут в оцет лук и чеснок, чтобы можно было долго их хранить. Но не чеснок опустил отец Шамнилсина в горшки, а медные пластинки и рыжеватые камни, которые он один умел находить. Потом он связал пластинки и камни тонкими веревками, тоже медными, — и тут Кааданнатум увидела, как между двумя кончиками медных веревок вдруг проскочила молния. Она была как настоящий небесный огонь, только маленький и без грохота. Но все равно Кааданнатум очень испугалась и упала на землю, закрыв голову полой накидки.
Когда же она осмелилась поднять голову, никаких молний уже не было. Свекор стоял спиной к ней, и она не видела, что он делает. Но вскоре он вытянул из горшка, стоявшего отдельно, медный браслет, и браслет теперь был блестящий, не медный, а золотой. Свекор тихо засмеялся, вертя его перед глазами. Он всегда радовался, когда у него получалось это колдовство, и даже смерть старшего сына, Шамнилсина, не могла отвратить его от радости удачи.
Тут вышла из хижины свекровь, окруженная детьми — младшими братьями и сестрами Шамнилсина. Она засуетилась, увидев Кааданнатум, потянула ее в хижину и заставила съесть ячменную лепешку, испеченную утром, и сыр с луком.
Говорить невестка не могла, потому что сорвала себе горло плачем и стонами. И поэтому мать Шамнилсина не сразу поняла то, что ей нашептала Кааданнатум. А когда поняла, сильно огорчилась, ударила себя обеими руками по голове. Обе они еще поплакали по Шамнилсину. Но потом свекровь стала говорить, что ничего не поделаешь, Шамнилсин теперь в другой жизни и сюда не вернется, и поэтому пусть уж лучше она, Кааданнатум, не противится воле Хозяина воды.
Еще не наступил вечер, когда Шудурги пришел за ней. Опять лил дождь, рано в этом году начались дожди, очень рано. Шудурги, за которым бежали два его любимых пса, подошел к хижине родителей Шамнилсина и громким голосом велел Кааданнатум выйти и исполнить волю Хозяина воды. Она не вышла, а вышел отец Шамнилсина, искусник, и, сутулясь, сказал, что Кааданнатум не хочет вставать, не хочет ни есть, ни говорить и он опасается, как бы она не умерла.
Тогда Шудурги, нагнувшись у низкого входа, шагнул в хижину. Из всех углов при тусклом свете горящего в масле фитиля испуганно смотрели на него дети. Кааданнатум, завернувшись в циновку, лежала лицом к стене, свекровь тормошила ее, уговаривала встать, но та не отвечала, не шевелилась. Шудурги не стал тратить слов на уговоры — упорствующая женщина заслуживает не слов, а плетки. Он сгреб Кааданнатум вместе с циновкой, легко поднял и понес. Она не шевелилась, руки ее висели, как тростниковые веревки, а волосы слиплись от пепла и глины. Ее дыхание было слабым.
Шудурги нес женщину через все селение, ступая сандалиями по лужам, и люди смотрели на него и качали головами. Бедняжка хочет умереть, думали люди, чтобы встретиться со своим Шамнилсином там, в другой жизни. Но Шудурги не разрешит ей умереть. Уж он-то заставит ее жить в этой жизни и быть послушной женой. У Шудурги, всем известно, рука тяжелая.
Дом у Шудурги был хороший, из сырого кирпича. В задних комнатах с глухой стеной жили его жены, и он велел им накормить, напоить и умыть новую жену, Кааданнатум. Но та ничего не съела, ни кусочка, и противилась умыванию. И такой стоял галдеж на женской половине, что Шудурги пришлось войти и прикрикнуть на расшумевшихся жен. А новая жена, Кааданнатум, лежала безучастно на циновке лицом к стене. Лучше всего было взять плетку и хорошенько поучить строптивицу порядку. Но она была так слаба, что могла бы не вынести справедливого наказания, и Шудурги оставил ее в покое, рассудив, что время сделает свое дело. Горе ее утихнет, а сытная еда и красивая одежда произведут обычное действие. В то, что женщина по своей воле решила перейти в другую жизнь, Шудурги не верил.
И он вышел с женской половины, оставив на циновке рядом с головой новой жены красивый серебряный браслет.
Всю ночь Кааданнатум тихо проплакала, пока не высохли слезы. Когда рассвело, она повертела в руке браслет и даже хотела примерить его, но передумала: отбросила прочь, так, что он закатился под скамью, на которой стоял светильник в виде раковины, и отвернулась лицом к стене. И опять она отказалась от еды. В середине дня пришел Шудурги, накричал на нее и, приподняв с пола, силой разжал ей челюсти и влил в рот немного молока из глиняной чашки. Кааданнатум не кричала и не царапалась, потому что у нее не было сил. Она только укусила Шудурги за палец. Тот ударил ее по щеке и, ругаясь, вышел.
И еще прошла ночь. Сквозь забытье Кааданнатум казалось, что она уже умерла и теперь ждет, когда бог Аму перевезет ее в другую жизнь, где сидит на берегу, под финиковой пальмой, Шамнилсин. И как только Аму переправит ее на тот берег, она пустится бежать к возлюбленному своему…
— Шамнилсин, Шамнилсин!..
Она открыла глаза и прислушалась. Было уже утро, слышался шум дождя. И опять раздались крики, приглушенные кирпичными стенами:
— Шамнилсин, Шамнилсин!
Что это — сон? Или она уже в другой жизни?..
— Смотрите, люди, вернулся Шамнилсин!..
Откуда только взялись силы у Кааданнатум? Вскочила, оттолкнула одну из жен Шудурги, которая пыталась ее ухватить за подол. Метнулась в соседнюю комнату, сбила с ног рабыню, сторожившую у выхода. Сам Шудурги, полуодетый, бросился за ней. Она выскользнула змеей, оставив у него в руках накидку. В одной тунике пустилась бежать под дождем, разбрызгивая воду из луж. Она видела толпу людей у того края селения, где стояла хижина отца Шамнилсина, искусника. А дальше, за толпой, высилась очень большая колесница, вся из гладкого серебра. Никогда она не видела таких колесниц. Кааданнатум протолкалась сквозь толпу и увидела, что это не колесница: там не было ни ослов, ни быков, ни даже колес. Может, это был ковчег, какие, по рассказам людей, плавают по Реке? Но ковчег стоял здесь, на суше, и не стоял даже, а висел над землей, из его чрева была опущена лестница, а на лестнице стоял Шамнилсин…
Люди знали, что Шамнилсина убили разбойники, и поэтому, когда увидели его выходящим из серебряного ковчега, испугались и побежали прочь. Все ведь знают, что мертвецы никогда не приходят из другой жизни в эту. Их дух может появиться, если не оставить покойнику достаточно еды и питья, но сам мертвец — никогда.
И тут Шамнилсин закричал, что он живой, боги спасли его и залечили рану, пусть люди не боятся. Люди вернулись и стали на него смотреть, а некоторые мужчины, кто посмелее, даже ощупали и обнюхали его и убедились, что Шамнилсин и верно жив. Умерший человек ведь пахнет совсем не так, как живой.
Тогда и раздались крики, выведшие Кааданнатум из забытья.
Она обезумела от радости — только этим можно было объяснить то, что она не пала к ногам мужа, как следует поступить женщине, а кинулась к нему на шею. А Шамнилсин, вместо того чтобы поучить женщину порядку, привлек ее к себе и на глазах у людей терся щекой о ее щеку и гладил ее свалявшиеся волосы. Может быть, боги, оживив его, лишили разума?
— Ты вернулся, возлюбленный мой, — хрипела и сипела Кааданнатум, повиснув у Шамнилсина на шее. — Боги услышали мои мольбы… Ты вернулся ко мне…
— Подожди ты, женщина! — раздраженно прикрикнул на нее один из людей, старый человек, который управлял движением воды по каналам. — Ты никому не даешь и слова вымолвить. Пусть Шамнилсин расскажет толком, что с ним случилось.
И Шамнилсин стал рассказывать, как он той ночью бился с разбойниками у Реки и как в него вонзилась стрела и он, потеряв много крови, лежал без памяти, готовый к тому, чтобы Аму, бог смерти, перенес его в другую жизнь. Но другие боги, которые покровительствуют ему, Шамнилсину, не отдали его во власть Аму. Они забрали его к себе в серебряный ковчег, который как раз перед ночным боем спустился с неба. И когда он очнулся, он увидел, что лежит на мягком, но это был не войлок и не перемятый тростник. И увидел гладкие стены, каких не бывает ни в хижинах, ни в домах из сырого кирпича. И увидел свет, но это не был ни свет костра, ни свет масляного фитиля. Он пощупал бедро и не ощутил боли. От страшной раны остался только небольшой рубец. Вот, посмотрите.
Шамнилсин приподнял сзади красно-синюю юбку, на которой темнело большое-большое пятно высохшей крови, и люди посмотрели и убедились, что рубец есть.
И тогда, продолжал Шамнилсин свой рассказ, он понял, что боги взяли его к себе, заживили рану и вернули к жизни.
— Сыночек! — заплакала в голос мать Шамнилсина и погладила его по плечу. — Боги сжалились над тобой…
— Замолчи, женщина! — крикнул старый человек. — Что было дальше, рассказывай. И почему твои боги не выходят из ковчега?
Шамнилсин, понизив голос, объяснил, что боги не любят воды и не выходят, когда мокро. Но все равно — они видят и слышат все, что происходит за стенами ковчега.
Люди слушали и кивали: само собой, что боги все видят и слышат. Но было бы интересно на них взглянуть.
Шамнилсин зажмурился и покачал головой. Шепотом сказал, что лучше их не видеть — уж очень они страшны на вид. Ростом, правда, маленькие, но… Нет, лучше не видеть… А здесь, хлопнул он себя по курчавому темени, у них большой глаз… А еда у них в трубках вроде бы из бычьего пузыря, очень вкусная еда, сладкая.
Люди кивали, слушая его: само собой, что у богов хорошая еда. А все же интересно знать, сколько их там, в ковчеге, и будут ли они покровительствовать Роду.
Он, Шамнилсин, видел только одного бога. Но, судя по голосам, их двое. Это даже не голоса, а… Нет, трудно объяснить. Но так уж ему кажется, Шамнилсину, что их двое. Бог, которого он видел, спрашивал о его, Шамнилсина, племени. Рта и губ у бога не было, но голос откуда-то шел, и Шамнилсин понимал его речь. Он просил бога отпустить его обратно в селение, и бог спросил, где оно находится. Потом ковчег поднялся в небо, и он, Шамнилсин, чуть не умер опять, потому что подумал, что боги возьмут его к себе на небо и не отпустят. Но почти сразу ковчег пошел вниз — и вот он здесь…
…Дождь лил и лил. Пришлось привести с пастбищ все стадо и запереть в загонах. На полях и виноградниках люди тоже бросили работать. И все приходили смотреть на серебряный ковчег, который висел невысоко над мокрой землей у края селения.
Даже сам Хозяин воды, сопровождаемый стражниками, пришел посмотреть на ковчег. То, что боги избрали его Род для посещения, Хозяина воды не удивило. Род был большой и сильный, не так уж много в долине таких родов. Но почему боги не выходят из ковчега? Впрочем, и это понял Хозяин воды. Само собой, богам нужно принести жертву. И он повелел сверх обычной дани каждой семье отдать по овце.
Стражники пошли по хижинам исполнять повеление, и многие люди роптали и даже проклинали Шамнилсина за то, что он попался богам на глаза и притащил их сюда.
Сам Хозяин воды возжег огонь на жертвенном камне, и люди принесли согнанных со всего селения овец в жертву и зажарили на огне их мясо. Теперь боги увидят, что Роду ничего для них не жалко, и выйдут благословить людей.
Но боги не выходили. Жареное мясо лежало на виноградных листьях и мокло под дождем. А боги не выходили.
Хозяин воды забеспокоился. На другой день, утром, он послал стражников за Шамнилсином.
Кааданнатум теперь была умытая, одежда починена, волосы уложены в высокую прическу. Голос у нее появился опять, правда не такой громкий, как раньше. Напевая, она пекла во дворе лепешки. Увидев вошедших стражников, она перестала петь и печь и кинулась к ним с визгом, очень сильным. Стражники на этот раз позаботились о себе: они прикрылись кожаными щитами и не позволили этой дикой кошке выпустить когти.
Шамнилсин разнеженно лежал на циновках и зевал в ожидании утренней пищи. Услышав, что его зовет Хозяин воды, он тотчас встал, велел жене замолчать и вышел вслед за стражниками. Но Кааданнатум была не из тех женщин, которых достаточно один раз поучить порядку. Всю дорогу до дома Хозяина она бежала за мужем, тихо завывая, а когда Шамнилсин скрылся в доме, осталась у ворот и не спускала глаз с дверей дома.
Хозяин сидел на скамье, подпертой двумя каменными львами. Позади стоял стражник с копьем, у дверей стоял другой, тоже с копьем. Еще тут были все три сына Хозяина воды.
Шамнилсин приложил руки к груди и низко наклонил голову, приветствуя Хозяина. Тот сделал ему знак приблизиться:
— Шамнилсин, ты бился с разбойниками и умер, но боги вернули тебе жизнь. Так говорят люди. Но я хочу услышать от тебя: так ли это было?
Шамнилсин начал подробно рассказывать, как уже рассказал вчера людям, а когда дошел до чудесного своего исцеления, повернулся и поднял сзади юбку, чтобы показать Хозяину воды рубец на исцеленной богами ране.
— Как ты смеешь? — сказал Шудурги, выступив вперед. — Как смеешь показывать вождю непристойное место?
Шамнилсин оробел, взглянув на его свирепые рыжие глазки.
— Я не хотел… — пролепетал он. — Я только хотел показать, что там, где была рана от стрелы…
— Не было у тебя раны! Все ты лжешь, навозный червь!
И в воздаяние лжи Шудурги хлестнул Шамнилсина плеткой.
Шамнилсин схватился рукой за обожженную щеку. Глаза его сверкнули, как раскаленные угли. И, бросив вперед свое смуглое тощее тело, он ударил Шудурги кулаком в середину лица.
Люди часто ссорятся друг с другом и в Роду бывали кровавые драки, но чтобы простой пастух ударил по лицу сына вождя?! Такого еще не бывало.
Пока Шудурги поднимался, стражники по знаку Хозяина воды набросились на Шамнилсина и завернули ему руки за спину. Старший сын, Аданазир, которому было приятно видеть, как Шудурги лишился передних зубов, сказал, преданно глядя на Хозяина:
— За такую дерзость нельзя отрубить голову. Надо посадить его на кол, чтобы он умер медленно. Он заслуживает кола.
Средний сын, Куруннама, шумно вздохнул, распространив вокруг себя запах сброженного виноградного сока.
Младший, Шудурги, приблизился к Шамнилсину, которого крепко держали стражники, и по глазам его было видно, что он сейчас всадит пастуху в живот нож. Тут Хозяин воды велел ему отойти в угол.
— Шамнилсин, — сказал он грустно, — я позвал тебя для того, чтобы ты рассказал про богов, которые вернули тебе жизнь, и чтобы спросить, почему боги не выходят из ковчега. Но ты ударил по лицу моего сына и огорчил нас. Ты заслуживаешь смерти.
— Я не хотел огорчать тебя, Хозяин! — закричал Шамнилсин, опомнившийся после вспышки ярости, которая его ослепила. — Он ударил меня плеткой… Мне было больно…
Он хотел сказать еще многое в свое оправдание, но Хозяин воды велел ему замолчать, а стражникам — отвести Шамнилсина в узилище. Он же, Хозяин, решит, какая кара уравновесит злодеяние дерзкого пастуха.
Двоих стражников оказалось мало, чтобы отвести Шамнилсина в узилище: как дикая камышовая кошка, набросилась на них Кааданнатум. Она кричала и царапалась, и пришлось прибежать еще четверым стражникам, чтобы оттащить ее в сторону.
Потом Шамнилсина столкнули в узилище. Это была глубокая яма с широким дном и маленьким отверстием высоко над головой. Сейчас яма была почти доверху полна дождевой воды.
Шамнилсин плюхнулся в холодную воду и чуть не утонул.
Хорошо, что вода доходила только до шеи, если стоять вытянувшись. Что бы стало с ним, если бы вода покрыла его с головой?
Он стоял, вытянувшись и глядя сквозь маленькое отверстие вверх, на серое небо. Еще хорошо, что дождь сегодня не льет, а только капает. Шамнилсин открыл рот и стал ловить капли дождя, потому что утром не успел ни поесть, ни напиться воды. Он горько жалел, что дал ярости ослепить себя. Что он наделал по глупости своей, что он наделал! Хозяин воды теперь велит отрубить ему голову. Или, еще хуже, посадит на кол, чтобы смерть была медленной. А Шудурги возьмет Кааданнатум себе в жены, как уже пытался это сделать.
— Люди! — закричал он громко. — Люди, это я, Шамнилсин! Скажите Хозяину, что я буду работать для него еще половину двенадцати лет, только пусть он меня не убивает! Люди! Лю-у-ди!!
Он кричал очень громко, но никто ему не ответил. Только где-то поблизости раздался унылый крик осла.
Возле узилища стоял стражник, и он наставил копье на Кааданнатум, когда та подбежала к яме, чтобы увидеть своего мужа и услышать его голос. Плача и завывая, она побежала по селению, от хижины к хижине, и кричала людям о новой своей беде и просила помощи. Но почти все люди Рода были на полях и пастбищах, а те, кто был в селении, ничем не могли помочь Кааданнатум в ее новой беде. Да и все другие люди, будь они сейчас в селении, ничем бы ей не помогли. Никто ведь не захочет навлечь на себя гнев Хозяина воды и его стражников, пытаясь вытащить простого пастуха из узилища.
Так Кааданнатум добежала до хижины отца Шамнилсина, искусника. Он сидел у горящего очага и лепил из глины большой горшок, а его жена, мать Шамнилсина, пряла, покрикивая на бегающих вокруг детей. Услышав о новой беде, мать Шамнилсина заплакала, ударяя себя руками по голове. Отец закрыл глаза и ссутулился еще больше. Так он сидел некоторое время на корточках. Ему было жалко сына. А что он мог сделать? Конечно. Хозяин воды был к нему милостив, но не просить же его избавить Шамнилсина от наказания. Ведь в наказании — сила вождя.
Какой-то он непутевый, Шамнилсин. То умирает и богам приходится возвращать его к жизни, то выбивает зубы изо рта сына Хозяина. Если рассудить по справедливости, он, конечно же, заслуживает наказания…
Слушая, как отец Шамнилсина рассуждает своим слабым голосом, Кааданнатум с тоской глядела на серебряный ковчег богов, который все еще висел за краем селения, за кустами терновника и корявыми невысокими смоковницами. Боги… Они вернули жизнь Шамнилсину и привезли домой. Они все видят и слышат. Почему же они сидят взаперти, не принимают обильной жертвы? Неужели они тоже отвернулись от бедного Шамнилсина?
Наверное, во всей долине не было женщины более отчаянной, чем Кааданнатум. Не дослушав рассуждений отца Шамнилсина, искусника, она сорвалась с места и кинулась бежать к ковчегу богов. И, добежав, задрала голову и стала кричать, дерзкая, требуя, чтобы боги вышли и помогли ее беде. Само собой, боги не отвечали. Тогда Кааданнатум, совсем лишившись рассудка, принялась метать в ковчег камни и комки глины.
Вдруг в серебряном боку ковчега отворилась маленькая дверь, и оттуда сама собой опустилась на землю лестница, тоже серебряная. Кааданнатум, прижав руки к груди, чтобы приветствовать богов, как только они появятся, замерла в ожидании. Но время шло, а боги не появлялись. Тогда Кааданнатум, всхлипывая и трясясь от страха, ступила на лестницу. И тотчас лестница сама собой пошла вверх, втягиваясь в ковчег и унося на себе обезумевшую женщину. Дверь тихо закрылась.
Мать Шамнилсина, которая видела все это, стоя у своей хижины, очень испугалась. Она побежала по селению, крича, что ее невестка, Кааданнатум, лишилась рассудка и боги забрали ее к себе и что теперь не миновать большой беды. Все, кто был в этот час в селении, побросали дела и устремились к серебряному ковчегу. Остановившись на некотором отдалении, у кустарника, они смотрели и ждали, что же будет дальше.
Когда весть о безумном поступке женщины дошла до Хозяина воды, он понял, что этот день не простой: сегодня решится судьба Рода. Сопровождаемый стражей и сыновьями, Хозяин отправился к ковчегу и стал ожидать знака богов. На жертвенный камень он велел положить плетеный поднос, на котором лежали ожерелья из медных пластинок, позолоченных отцом Шамнилсина. Если уж от такой жертвы отвернутся боги, то не жди хорошего.
Ждать пришлось долго. Успел припустить и перестать дождь.
Наконец в ковчеге отворилась дверь, вниз сама собой поехала лестница, а на лестнице стояла Кааданнатум. Лицо у нее было растерянное. Но, увидев толпу и самого Хозяина воды с сыновьями, дерзкая женщина уперла одну руку в бок, а вторую выбросила вперед, просунув большой палец сквозь сжатый кулак. Люди ахнули, а Хозяин воды сделал вид, что не замечает дурного знамения. Но подумал, что надо наказать строптивицу.
— Вот тебе! — крикнула Кааданнатум, сошедши с лестницы на землю и шевеля большим пальцем в сжатом кулаке. — Я отведала пищи богов! Теперь они меня защитят! Вот, вот тебе!
Однако она осталась подле ковчега, остерегалась подойти к Хозяину воды ближе. И правильно делала. Потому что Шудурги недобро смотрел на нее, щуря рыжие глазки. Уж он-то, Шудурги, не побоялся бы того, что женщина вкусила пищу богов, уж он-то поучил бы ее порядку. Да и не врет ли она про пищу?
И тут произошло великое событие в жизни Рода. Боги явились людям.
Когда бог вышел из ковчега и ступил на лестницу, которая все бежала и бежала сама собой, люди с громкими криками пали ниц кто где стоял. Хозяин воды грузно опустился на колени. Он зажмурился — так страшен был бог. Но, превозмогая страх, открыл глаза и сказал своим надтреснутым голосом:
— Я Издубар, великий охотник, Хозяин воды, дающий жизнь Роду. Помилуй меня и моих людей.
И все люди закричали!
— Помилуй нас!
Бог молча сошел с лестницы, постоял немного возле Кааданнатум, которая тоже распростерлась на мокрой земле. Случившийся тут бодливый козел, угрожающе выставив рога, бросился на бога. Однако, не пробежав и двенадцати шагов, животное вдруг подскочило вверх и повисло, мотая длинной бородой и испуганно блея, а потом рухнуло вниз, и запуталось рогами в кустарнике.
— Помилуй нас! — опять закричали люди, лежа на земле.
Бог медленно обошел лужу и приблизился к колодцу, полному мутной дождевой воды. Из прозрачного бычьего пузыря, в который он был одет, выдвинулась блестящая палка и погрузилась в колодец — как будто бог хотел измерить его глубину. Потом бог подошел к жертвенному камню и осмотрел глазом, помещавшимся на темени, ожерелья из золоченых пластинок.
— Это я, Издубар, принес тебе в жертву, — сказал Хозяин воды, не спуская с бога немигающе-настороженного взгляда.
Бог не взял ожерелий. Ничто не шевельнулось на ужасном его лице, на котором не было ни губ, ни малейшей щели вместо рта. Но откуда-то, вроде со стороны, раздался вдруг голос бога:
— Кто это сделал?
Тихий ропот прокатился по толпе. Уж не навлек ли гончар-искусник на себя гнев богов за тайное свое ремесло?
— Это сделал человек из моего Рода, — ответил Хозяин воды. — Вот он.
Он указал на отца Шамнилсина, который, сам не свой от испуга, лежал неподалеку в своей закопченной длинной юбке.
— Покажи, как делаешь это, — сказал бог.
Отец Шамнилсина, почтительно горбясь и пятясь, пригласил бога к своему очагу. Идти к нему было недалеко, но бог шел не скоро, потому что на дороге было много луж и он старательно обходил их. Многие люди двинулись было за богом, но Хозяин воды остановил их и, блюдя нужное расстояние, пошел за богом сам.
Бог уставил страшный свой взгляд и осмотрел горшки с оцетом и медные веревочки, связывающие пластинки и рыжие камни, а потом велел искуснику привести все в действие. Неподвижно стоя, смотрел, как вспыхивают голубые молнии, как становится темная медная пластинка сверкающей, золотой.
— Я, Издубар, принес тебе такие пластинки…
Хозяин воды не успел договорить, осекся, потому что бог вдруг, не повернувшись, пошел назад. Как стоял, так и пошел назад. Поравнявшись с обомлевшим Хозяином воды, бог сказал, и опять как бы со стороны ковчега донесся его глухой голос:
— Ты посадил человека в яму. Освободи его.
На другой день после своего освобождения из узилища Шамнилсин отправился к серебряному ковчегу, чтобы поблагодарить богов за милость к себе. На жертвенный камень он положил плетеный поднос с горкой сушеных плодов смоковницы и войлок, из которого можно было сделать хороший плащ. Все это он прикрыл пальмовыми листьями от дождя, а сам простерся на мокрой земле и попросил богов принять жертву и продлить свое благоволение к нему, Шамнилсину. И он уже собрался уходить, когда увидел, что из ковчега побежала лестница. Поняв, что боги зовут его, Шамнилсин ступил на лестницу.
В ковчеге пробыл он недолго. Вскоре он спустился с большим сосудом в руках, сверкающим, как серебро, и наполнил сосуд землей, но не до верха. Туда же он положил ветки терновника и ветки смоковницы, пальмовые листья и стебли тростника и всякой травы, растущей тут и там. Старательно сделал он все, как велели ему боги, и отнес сосуд обратно в ковчег. Потом, довольный тем, что хорошо послужил богам, он пришел к своему отцу, искуснику, чья хижина стояла поблизости, и, сев на циновку, сказал:
— Я исполнил волю богов. Боги благоволят ко мне.
Мать, радуясь и гордясь сыном, погладила его по плечу и подала чашку с квашеным молоком. А отец, сутулясь, положил высохшие от огня и солнца руки на скрещенные ноги и сказал:
— Боги возвратили тебя к жизни и велели поднять из узилища. Они отличают тебя своей милостью, и это радует меня. Но боги не живут долго рядом с людьми. Что станется с тобой, когда они улетят?
Шамнилсин, попивая вкусное квашеное молоко, ответил:
— Все равно люди знают, что на мне милость богов, и не посмеют меня тронуть.
— Люди не посмеют, а Шудурги посмеет. Он никогда не простит того, что ты высыпал его зубы на землю. Ом убьет тебя и заберет твою жену к себе в дом.
— Не будет этого! — крикнул Шамнилсин.
А сам помрачнел и задумался, почесывая одной ногой другую. Потом сказал еще вот что:
— Будет большая вода. Так сказали боги. Дожди будут лить много дней и затопят долину. Боги сказали, чтобы ты ушел.
Отец смотрел на Шамнилсина, не понимая того, что услышал.
— Боги велели мне уйти? — переспросил он. — Куда?
— В горы. На восток или на север.
— А ты? А другие люди?
— Боги велели тебе уйти в горы с женой и детьми, — повторил Шамнилсин. И только тут сообразил: — Если большая вода затопит долину, то надо уходить всему Роду…
В тот же день весть эта облетела Род: будет большая вода, надо уходить из долины. Так сказали боги.
Но разве просто это — бросить поля и виноградники, покинуть обжитые хижины и скитаться, перегоняя стадо от травы к траве, как скитались когда-то предки? Уйти в дикие горы, на чужие пастбища, под стрелы и копья жестоких горных людей?
Волю богов надо исполнять. Но почему это свою волю они передали через Шамнилсина? Что может понять в воле богов простой пастух?
Так говорили люди, собираясь у колодца. Уж очень непутевый этот Шамнилсин. Отец у него тихий человек, искусник, а от сыночка нет никакого покоя. Только и слышно: Шамнилсин умер… Шамнилсин воскрес… Шамнилсин выбил зубы Шудурги… А разве не из-за этого негодного Шамнилсина пришлось людям отдать по овце для жертвы — жертвы, которую боги не приняли?
Ранним вечером люди стояли у колодца. По очереди опускали мехи из ослиной кожи, набирали воду. И пошел такой разговор.
— Большая вода каждый год бывает, когда разливается Река, — сказал старый человек, который управлял движением воды по каналам. Теперь ему управлять было нечем, потому что каналы стояли полные мутной дождевой воды. — До нашего селения большая вода никогда не доходила.
— А дожди? — спросил другой человек, который хорошо умел давить ногами виноград и собирать сок. — Дожди такие раньше бывали?
Старый человек со всплеском опустил свои мехи в колодец.
— Может, и бывали, — сказал он.
— А может, и не бывали, — сказал Шамнилсин, как раз подошедший к колодцу со своими мехами.
— Ты-то много знаешь! — проворчал старый человек. Вытащив из колодца полные мехи, он сердито глянул на Шамнилсина и сказал: — Молчать надо, когда старшие говорят. А тебе лишь бы спорить. Откуда ты взял, что большая вода затопит долину?
— Так сказали боги, я своими ушами слышал.
— Откуда мне знать — слышал или придумал?
— Верно, — поддержал старика давильщик. — Придумал, чтоб людей напугать.
— Да слышал я! — закричал Шамнилсин, выбросив вверх руки. — Почему вы мне не верите?
— Через таких, как ты, боги не передают свою волю, — прервал его старый человек. — Разве нет у нас вождя?
Тут и другие люди у колодца зашумели, заговорили:
— Врет, врет Шамнилсин! Попугать нас хочет!
— Зря его из ямы вытащили. Вся смута из-за него…
Выкрикивая гневные слова, люди надвигались на Шамнилсина, оттесняя его от колодца.
— Я правду сказал! — выкрикивал тот, но голос его был почти не слышен в шуме возбужденных голосов.
Остро заточенными каменными топорами близкие вождю люди валили деревья в пальмовой рощице. Стучали топоры, шуршали скобели, снимая с бревен лишнюю толщину. Старший сын Хозяина воды, Аданазир, ходил среди людей, распоряжался, покрикивал.
Был в Роду человек, умевший плести лодки из тростника. Обмазанные земляной смолой, плавали такие лодки по Реке. Но тут Хозяин воды велел делать лодку не из тростника, а из настоящего толстого дерева, да и не лодку, а большой ковчег.
Такие ковчеги видывал Аданазир в Городе. Приплывали они из других мест, привозили товары разные для мены. Не раз хвастал Аданазир, рассказывал отцу про эти виданные в Городе ковчеги — выставлялся перед братьями-невеждами. Вот и нахвастал на свою голову: велел ему отец построить такой ковчег — большой и крепкий, с загородками для скота. Пришлось Аданазиру взяться за работу, хотя не знал он, как делают ковчеги.
Умелец, что лодки из тростника плел, был человек умный: кивал, слушая Аданазира и глядя на сделанный им на мокрой глине рисунок, а сам все делал по своему разумению. Подгонял грубо стесанные бревна одно к другому, скреплял длинными скрепами. Эти скрепы, сделанные из меди, были прямо разорением. У Аданазира сердце кровью обливалось, когда умелец со своими помощниками вгонял скрепы в бревна. Им-то что? Дай им серебряные скрепы, они и их вгонят: не свое ведь. А он, Аданазир, знает, как дорога в Городе медь: дважды по двенадцати овец за слиток, да еще одну-две зарежь и зажарь для угощения купца.
Стучали, стучали топоры. Мок под дождем Аданазир, вместо того чтобы лежать в сухом доме на мягких циновках, вместо того чтобы заниматься любимым делом: подсчитывать, сколько овец и баранов, сколько ослов и коз, сколько сиклей серебра и слитков меди, сколько дорогих украшений перейдет в его, Аданазира, владение, когда боги возьмут к себе его отца. Но первое, что он, Аданазир, сделает, когда по праву первородства станет Хозяином воды, вождем Рода, — это прогонит младшего братца. Он даст ему часть стада, и пусть Шудурги, этот охотничек, убирается подальше.
Он вздрогнул, услышав приближающийся собачий лай. Ну конечно, это Шудурги со своими свирепыми псами. Вон он идет, мелькает за пальмовыми стволами его плащ из зеленой шерсти.
Шудурги прошел мимо, осклабился.
— Что, — спросил, — скоро будет готов ковчег?
— Иди своей дорогой, — ответил Аданазир, уловив насмешку в вопросе.
Глядя на удаляющегося братца, представил себе приятную картину: как на одном колу сидит Шамнилсин, а на другом, напротив, — Шудурги. Вот была бы настоящая, большая радость!..
Шамнилсин шел слева от стада, а еще левее темнела под дождем пальмовая роща, за которой простирался почти до самой Реки тростниковый лес.
Плохие времена, плохая пастьба, думал Шамнилсин, шлепая по лужам. Холодная вода доходила до щиколоток, сандалии увязали в скользкой глине. От дождей, от непросыхающей травы стали беспокойными овцы и бараны, и шерсть у них свалялась. Но еще беспокойнее было у него, Шамнилсина, на душе.
Невзлюбили его Хозяин воды и его сыновья. Сторонятся люди. А почему? Как будто он виноват в том, что разбойники напали тогда на караван. Как будто он виноват в дожде и плохой пастьбе и в том, что боги ему сказали о большой воде, которая затопит долину.
— А-на-на-а! — перекликались пастухи с одного края стада к другому. А-на-на-а-а!
— А-на-на! — подал голос и Шамнилсин.
Но ему никто не ответил. Не то что раньше: идущий позади подхватывал клич, передавал дальше. А теперь пастух, шедший за ним, смолчал, как будто не его очередь кричать.
Почему люди озлобились на него, Шамнилсина?
Из пальмовой рощи, к которой приближалось стадо, слышался глухой стук топоров. Весь Род знал, что близкие к вождю люди строят в роще ковчег из бревен. Много ходило разговоров об этом. Что же — Хозяин воды переждет большую воду в ковчеге? А как же люди? Куда им деваться — бросить поля и хижины, уходить в горы? Никто не знал, что делать. Это ведь не просто сниматься с насиженного места. А ну как придешь обратно после большой воды, а место занято другими людьми? Что тогда — за копья, за пращи браться? Ох, не просто, не просто…
Может, ошиблись боги, предсказав большую воду?..
Шамнилсин поскорее выбросил из головы нехорошую мысль. Как бы не лишиться из-за нее милости богов. Одна ведь у него осталась поддержка милость эта самая.
Гнали пастухи стадо с пастбища, и низко висело над ними небо, на котором давно нет солнца, и лил дождь. Мрачно темнела роща, мимо которой тянулось стадо.
Поскользнулся Шамнилсин на размытой глине, качнулся, взмахнул руками. И в тот же миг услышал, как пропела близко стрела. Если слышишь пение стрелы, значит, пролетела мимо…
Живо кинулся Шамнилсин в мокрые кусты, в грязь, — впился острыми глазами в опушку рощи: кто стрелял в него оттуда? Вроде бы послышались ему быстрые шаги, вроде бы зарычала там собака. Все стихло. Только пес, охранявший стадо с этого края, вытянул морду к опушке, рявкнул раза два или три. Только доносился из рощи стук топоров.
Шли дни, прибывала вода. Уже не лужами она стояла на земле, а почти сплошняком, и земля больше не принимала воды. Черный дым костров тянулся из пальмовой рощи: там плавили в горшках земляную смолу и этой смолой заливали щели в ковчеге.
А дождь лил и лил без конца, и овцы беспокойно мекали в загонах, беспокойно кричали ослы, и люди поняли, что солнца больше не будет. Чем-то они навлекли гнев богов, и боги решили затопить долину. И еще поняли люди, что боги в серебряном ковчеге были злыми богами. Если бы это было не так, то разве стали бы они спокойно взирать на потоп?
Уже тянулись по краю пастбищ стада чужих родов, покидавших долину. И Хозяин воды велел людям вьючить имущество на ослов и вместе со стадом уходить в горы. Свое же имущество — ткани и шерсть, еду и питье в кувшинах, серебро и медь, и много зерна и винограда, и отборных овец и баранов, ослов и собак, украшения и оружие — велел он погрузить в ковчег.
У Шамнилсина не было осла, на которого можно навьючить имущество. Впрочем, не было у него и имущества, если не считать двух кувшинов, двух круглых блюд, двух ножей и ступки.
Вода уже стояла вровень с порогом хижины. Шамнилсин, а за ним его жена перешагнули порог. Посмотрели они последний раз на свою хижину — и пошли к тому краю селения, где стояла хижина отца Шамнилсина, искусника. Хотел Шамнилсин помочь отцу навьючивать имущество на осла. У отца ведь было много добра. Одних кувшинов с камнями и медными пластинками сколько! Давно надо было уйти отцу, еще пол-луны назад боги велели ему отправиться в горы, а отец все тянул, ждал приказания Хозяина воды, как будто мало ему было повеления богов.
Нес на плече Шамнилсин циновки, а к поясу его были привязаны два ножа — кремневый и медный — и праща. Кааданнатум, поспешая за ним, шлепала по воде крепкими ногами, несла ступку для растирания зерен. Остальное бросили они в хижине.
Шумно было в селении. Кричали на жен и ослов мужчины, плакали дети, лаяли собаки, и всюду шли спешные сборы. Давильщик винограда, мимо хижины которого как раз проходили Шамнилсин с женой, лупил палкой своего осла, который разлегся возле стойла на куче тростниковых стеблей и не хотел вставать.
— Вставай, упрямая скотина! — орал он. — Вот тебе! Получай!
А его жена пинала осла ногами, и дети их орали и брызгали друг в друга водой. Тут давильщик увидел Шамнилсина. По его мокрому разъяренному лицу пошли красные пятна.
— Эй, ты! — крикнул он. — Что, доволен теперь? Накликал потоп?
Шамнилсин сделал вид, что не услышал. Только шаг ускорил. А Кааданнатум на ходу просунула сквозь кулак большой палец и показала давильщику. Дурной знак еще пуще взбесил того.
— Люди! — завопил он во всю глотку. — Поглядите на этого шакала! Это он привел к нам злых богов! Он накликал беду.
Шамнилсин еще ускорил шаг. Кааданнатум бежала за ним. Вслед им неслось:
— Все из-за тебя, грязная собака! Чтоб ты подох!
— Глядите — накликал потоп и первый удирает!
Комок мокрой глины шлепнулся в спину Шамнилсина. Со страхом слушал он гневные слова людей и видел их ненавидящие глаза — и не мог понять, в чем же он провинился перед ними.
— Люди-и! — надсаживался давильщик. — Поучим его порядку!
Полетели со всех сторон комки глины. Отовсюду неслось:
— Какую овцу пришлось из-за него отдать!
— В яму с водой его!
— На ко-ол!
— Бейте-е-е…
Толпа, орущая, беснующаяся, забывшая о сборах, устремилась за Шамнилсином и его женой. Они теперь бежали во весь дух. Бросили циновки, бросили ступку. Разбрызгивая воду, мчались, уходили от смерти. Пробегая мимо отцовой хижины, успел заметить Шамнилсин горку кувшинов и горшков, сделанных искусными руками, увидел мелькнувшее в черном проеме хижины испуганное лицо матери. Остановиться — умереть. И Шамнилсин с быстроногой своей женой помчались дальше, к кустам терновника, к корявым смоковницам. Одна, одна теперь была надежда…
Ах! Не висел над мокрой землей серебряный ковчег, как висел много-много дней до этого. Улетели боги! Они и раньше боялись воды, а теперь, должно быть, и вовсе испугались.
— Бейте-е!
Приближалась злая толпа, впереди всех бежал, размахивая тяжелой палкой, давильщик.
Тут-то Кааданнатум увидела, подняв голову, ковчег богов. Он медленно поднимался в сумрачное небо. Как видно, совсем недавно покинули боги землю. Кааданнатум прыгала в воде, простирая руки к уходящему ковчегу, и звала богов на помощь. Она звала таким громким голосом, что боги ее услышали.
Уже сбили с ног Шамнилсина, уже чьи-то руки рванули Кааданнатум за косы, уже готовился бог Аму принять их обоих в другую жизнь, как вдруг толпа замерла, пораженная ужасом.
Будто рев дикого кабана раздался вдруг, только в шестьдесят раз сильнее. С неба прямо на головы людей быстро опускался серебряный ковчег. Услышали, услышали боги мольбу женщины…
Люди бросились бежать врассыпную. Только Шамнилсин и его отчаянная жена остались, стоя на коленях в воде. С перекошенными от страха лицами смотрели они, как снизился ковчег богов и остановился в трех или пяти локтях над землей. Над их печальной, залитой водою землей.
Рев умолк. Из ковчега опустилась лестница. И, замирая от страха, Шамнилсин и жена его, Кааданнатум, ступили на нее.
Глава вторая
АГГЛЮТИНАЦИЯ
Вам путь известен всех планет,
Скажите, что нас так мятет?
М. В. Л о м о н о с о в, Вечернее раз мышление
ИЗ ДОКЛАДА ПРОФ. РЫБАКОВА НА ПРЕЗИДИУМЕ АКАДЕМИИ НАУК СССР
(стенограмма)
…Как я уже говорил, ни с кем из членов комиссии, кроме меня, Ур не пожелал встретиться. Это очень осложнило работу, потому что мое знание истории и культуры Древнего Востока не превышает дилетантского уровня. К счастью, мне очень помог сосед Горбачевского, пенсионер Фарбер: многолетнее увлечение историей древних цивилизаций превратило этого, я бы сказал, сугубо книжного старичка из любителя в профессионала. Ур не возражал против его присутствия при наших беседах.
Все три беседы записаны магнитофонным способом и тщательно проанализированы. Я изложу выводы и мнения, выработанные комиссией, конспективно. Нет нужды говорить, что наши выводы носят первичный характер и не претендуют на истинность в последней инстанции. Событие такого гигантского масштаба, как посещение Земли инопланетным кораблем и возвращение захваченных им землян, требует фундаментального изучения.
Итак, пришельцы, по-видимому, первоначально не имели намерения забрать с собой кого-либо из землян. Что-то, однако, заставило их изменить свои планы. Десантное судно опустилось вновь и приняло на борт Шамси… Шамнилсина и его жену. Пожалели ли их пришельцы, видя, что толпа вот-вот растерзает несчастных, или была другая причина милосердного акта? К этому вопросу я еще вернусь.
Что было дальше? Цитирую Ура:
«Отец много раз мне рассказывал, что, когда боги взяли его с матерью к себе в ковчег и поднялись на небо, он опять умер. Он перестал ощущать свое тело. Очнулся он уже в другой жизни — так отец думал вначале. Но потом оказалось, что у богов совсем неплохо — никакой работы, хорошая еда, только скучно. Родители скучали по овцам, по солнцу, по своей хижине… Ну, что говорить, представьте себе однообразие длительного космического перелета… А потом родился я…»
Мальчика, родившегося в корабле пришельцев, родители назвали Урнангу. Так появился на свет маленький землянин, никогда не видавший Земли. Самого перелета Ур, или, точнее, Урнангу, не помнит: был слишком мал. Его детство и юность прошли на планете, которую он называет Эир. К какой звездной системе относится эта планета, Ур объяснить не может, потому что расположена она в центре Галактики, закрытом для земных наблюдателей пылевыми облаками. Он сказал, что ночное небо Земли поразило его звездной скудостью. На Эире небо пылает скоплениями огромных звезд.
Эирцам или, если угодно, эирянам было трудно произносить длинные шумерские имена, и они ограничились лишь первыми слогами: Шам, Каа и Ур. Я позволю себе такие же сокращения.
Ур почти ничего не рассказал нам о планете Эир и ее обитателях. Он был очень сдержан и чем-то, как мне показалось, удручен. Вот некоторые из его крайне скупых ответов:
«Это очень древняя цивилизация, гораздо древнее земной… Они двуногие, но их внешний вид сильно отличается от человеческого… Там все другое, прежде всего энергетика… Обучение отдаленно напоминает гипнопедию…»
На таких сведениях далеко не уедешь. Что-то, как видно, побуждает Ура помалкивать. Он сказал еще, что корабль эирцев, совершавший полет в нашей области Галактики, не имел особой цели посетить Землю. Тем не менее они выслали с корабля десантное судно, потому что Земля их заинтересовала двумя свойствами — сильным (с их точки зрения) магнитным полем и обилием воды. Десантное судно облетело огромные безлюдные пространства и сделало две или три посадки в областях концентрации разумной жизни. Последняя посадка была, как мы теперь знаем, в древней Месопотамии. Всюду пришельцы наблюдали военные или иные конфликты. На мой вопрос, учили ли они чему-нибудь местное население, Ур ответил: «Нет». На вопрос, почему они, улетая, захватили его родителей, он ответил: «Не знаю».
Цитирую далее:
«Отец с матерью считали, что боги их перенесли во владения другого вождя. Эирцев же они особенно не интересовали. Родителям дали синтетические прутья и синтетическую глину, и они сделали себе хижину, подобную той, в какой жили на Земле. Но овец и деревьев, к каким отец и мать привыкли на Земле, на Эире нет. Они ужасно по ним тосковали и просили меня поговорить с Учителем, чтобы им разрешили возвратиться в родную долину. Они говорили, что большая вода, наверное, уже спала, но я тогда совершенно не понимал, что это означает…»
Далее идут ответы Ура на ряд моих вопросов:
«Да, я сказал: Учитель. Это был действительно учитель, такое слово правильно передает функции, которые он выполнял по отношению ко мне. Он учил меня общему курсу, если говорить по-земному, естественных наук… Нет, я жил не с родителями, но часто их навещал… Да, можно сказать, что я жил и учился в коллективе сверстников… Собственнические общества относятся к далекому прошлому Эира, о них никто не помнит, кроме обучающих программ. Нынешний Эир, вернее, тот, который я покинул, — это высокоорганизованная общность, включающая всех жителей планеты, где бы они ни находились…»
Я процитировал наиболее существенные из ответов Ура на мои вопросы.
Из вышесказанного возникает весьма смутная, но достаточно впечатляющая картина цивилизации, намного более развитой, чем наша. Можно предположить, что Эир — планета с примерно таким же гравитационным полем и составом атмосферы, как и на Земле. Иначе наши шумеры не смогли бы там жить, а, по словам Ура, жили они на Эире без скафандров. Воду Ур увидел впервые на Земле, — значит, Эир планета безводная. По-видимому, она лишена и магнитного поля или имеет поле очень незначительное. Это обстоятельство и, что особенно важно, расположение Эира в одной из центральных областей Галактики обусловило принципиальное, как говорит Ур, отличие их энергетики от земной. Жаль, что он не пожелал рассказать нам, в чем сущность энергетического принципа Эира, — это пролило бы свет на техносферу высокоразвитой планеты, и такая информация могла бы иметь революционное значение для научно-технического прогресса на Земле. Однако благодаря наблюдениям Горбачевского некоторыми сведениями мы все-таки располагаем. Это прежде всего эффект «джаномалии», о котором я докладывал ранее. Это выделение космической составляющей из электрических токов океанских течений. Вероятно, эирцы умеют аккумулировать и трансформировать определенные виды космического излучения. Далее. Несколько раз в беседах с Горбачевским Ур ронял нечто об управлении потоком информации. Я много об этом думал, и мне кажется, что тут-то и кроется самое главное: какая-то загадочная связь с энергетикой… Я хочу сказать, что вот это управление потоком информации, может быть, осуществляется на некоем энергетическом уровне… Мне трудно подыскать даже самые общие формулировки: ведь речь идет о специфических свойствах иного разума… Ур землянин, но прошел выучку там. И если нам удастся понять, как он управляет своей лодкой и каков механизм его поразительных телекинетических способностей, то, быть может, мы приблизимся к пониманию энергетики планеты Эир. Таково мое личное мнение…
Цивилизация планеты Эир представляется нам не только высокоразвитой, но и весьма рационалистической. Такой вывод можно сделать из характера отношений эирцев к землянам. Вспомним прекраснодушные гипотезы о добрых и мудрых пришельцах — учителях варварских земных племен. Они-де, пришельцы, дали людям огонь, научили математике, астрономии и прочим весьма полезным вещам. И вспомним теперь решительное «нет» Ура в ответ на мой вопрос, учили ли чему-нибудь эирцы обитателей Древнего Двуречья. Вопрос имеет принципиальное значение, ибо речь идет о знаменитом Шумере с его значительной и наиболее ранней из всех известных цивилизаций древности. Как бы славно все увязалось, если бы Ур ответил «да». Так вот откуда, сказали бы мы с уверенностью, идет пресловутая халдейская мудрость: от пришельцев. Увы, все было, по-видимому, не так. Пришельцы с Эира совершили посадку в Двуречье, но отнюдь не в качестве учителей, горячо заинтересованных в просвещении невежественных туземцев. Они были сторонними наблюдателями. Люди представлялись им, наверное, грубыми и воинственными дикарями, и они, пришельцы, не вмешивались в земные дела. Мы полагаем, что их невмешательство носило не случайный, а принципиальный характер. Они имели достаточные основания опасаться того, что, скажем, технические новшества, которые они могли бы предложить людям, будут использованы вождями и жрецами во вред другому племени, что такая неравномерность, скачкообразность развития породит новые жестокие конфликты, новые кровопролития. Наверняка они понимали, что были для тогдашних обитателей долины б о г а м и. А богам полагается быть мудрыми. Мудрость пришельцев с Эира проявлялась в невмешательстве.
Не противоречит ли этому утверждению то, что эирцы приняли, казалось бы, горячее участие в судьбе Шама? Чем руководствовались они, когда подобрали после ночного побоища умирающего Шама и залечили ему рану? Жалостью, милосердием? Не исключено. Но вполне вероятно и другое: просто представился случай обследовать туземца, и выбор пал на раненого Шама случайно. Возможно, из того же чисто исследовательского интереса они решили понаблюдать, как сложатся у Шама отношения с соплеменниками после исцеления. Тронуло ли их горе молодой жены Шама, мольбы Каа, или, повелев Хозяину воды освободить Шама из узилища, они ставили некий социологический эксперимент? Трудно сказать. Лично я склоняюсь ко второму предположению.
Подозреваю, что вывоз Шама и его жены с Земли был продиктован не только, а может, и не столько состраданием, стремлением спасти их от разъяренной толпы, сколько все тем же исследовательским интересом. Быть может, точно так же эирцы вывозили чем-то их заинтересовавших приматов с других планет.
И кто знает, может быть, эксперимент продолжается. Только ли потому завезли Шама и его семью обратно на Землю, что он истосковался по овцам? Несомненно, Эирцы знали, что за время двух перелетов — туда и обратно — на субсветовой скорости сработает известный релятивистский эффект и на Земле пройдут тысячелетия. Кстати: необычайно интересен вопрос о принципе и технике их космических полетов. Но тут Ур заявляет, что он не космонавт и ответить на эти вопросы не может. Разумеется, вопросы эти опять-таки тесно связаны с проблемой энергетики Эира.
Так вот. Понимаю, как шатки наши умозаключения, но мы не исключаем того, что возвращение семьи Шама на Землю спустя почти шесть тысячелетий не что иное, как продолжение некоего эксперимента. Какова его цель? Вот вопрос, на который я хотел бы услышать ответ в обозримое время…
В том, что нам рассказали Ур и его родители, есть еще одна поразительная деталь. Это — тайное искусство гончара, отца Шама. Лично я был потрясен, но археологи знают, что раскопки в Месопотамии наводят на мысль о знакомстве древних с гальваностегией. Теперь можно считать это доказанным. Каким образом дошел допотопный гончар до примитивного гальванического элемента, мы не знаем. Однако все, что нужно для этого: медь, куски железной руды и оцет — винный уксус в качестве электролита, было у него под рукой. Многолетний опыт и счастливый случай натолкнул его на поистине гениальную мысль — соединить медной проволокой куски руды и меди в горшках, залитых уксусом, и получить таким образом источник тока. И вот он вынимает из ванны или, если можно так выразиться, из особого горшка грубый медный браслет, на который тончайшим слоем осело золото, как бы силой волшебства перенесенное с золотой пластинки, погруженной в тот же сосуд.
А почему бы и нет? Почему летопись великих открытий и изобретений мы должны начинать с Архимеда? Разве не было до него многих сотен поколений homo sapiens? Разве не затаился в глубине веков безвестный изобретатель колеса? Гончарного круга? Прялки? Воздадим должное их гению, и тогда — что же, поверим тогда и в реальность гончара из Древнего Шумера, применившего гальванотехнику за шесть тысяч лет до Якоби.
Вспомним эпизод: бог, выйдя из ковчега, заинтересовался золочеными пластинками и пожелал взглянуть на их создателя и его мастерскую. Шумерам было просто: прилетели боги, и все тут. А вот богам, сиречь пришельцам, пришлось изумиться: дикие времена, дикари с каменными наконечниками на копьях — и вдруг гальваностегия! Надо полагать, они, пришельцы, увидели в этом серьезный признак потенции к развитию землян. Не случайно они, предвидя большое наводнение, передают через Шама совет его отцу — поскорее уходить в горы. Заметьте: не вождю, не всему племени в целом, а именно этому искуснику, отцу Шама. Что это, как не забота о том, чтобы гениальный изобретатель выжил, передал свое мастерство будущим поколениям?
Мы не знаем и, к сожалению, никогда не узнаем, успел ли отец Шама добраться до гор или его захлестнул потоп. Но больше нигде в древнем мире, как и в средние века, наука не обнаружила следов гальванотехники. Пока не обнаружила.
Мне остается в самом сжатом виде очертить круг вопросов, связанных с цивилизацией Древнего Шумера. Здесь предстоит большая, кропотливая работа, мы должны выявить еще много сведений, которые хранит память Шама и его жены.
Мы уже установили с помощью Фарбера, что говорят наши гости на одном из диалектов старошумерского языка, распространенного в Двуречье по крайней мере до половины третьего тысячелетия. Язык, а также характерная для Шумера шестидесятичная система счета проливают свет на вопрос, поставленный в свое время Леонардом Вулли: были ли шумерами люди, населявшие южную часть долины Двуречья до п о т о п а? Да, они были шумерами. Возможно, они принадлежали к раскопанной Вулли культуре Эль-Обейда. Это предстоит еще установить. Можно, однако, считать установленным фактом, что их культура пережила потоп.
Пока мы не располагаем новыми данными в сложнейших вопросах этногенезиса. Кто такие шумеры, откуда пришли? В каких отношениях были они с загадочным народом, пришедшим в Двуречье, согласно легенде, с моря? Однозначных ответов на эти вопросы пока нет. Шам, однако, вспоминает об Издубаре, вожде племени, точнее, рода, который некогда привел своих людей с гор в долину. Речь идет не о Хозяине воды, а о его отце, старом Издубаре, великом охотнике, который очень напоминает библейского Нимрода, «сильного зверолова». Ближайшие к Нижнему Двуречью горы — хребет Загрос на юге нынешнего Ирана. Легче всего предположить, что именно оттуда пришли шумеры, как впоследствии оттуда вторгались в долину племена Древнего Элама. Но прародиной шумеров могли быть и более отдаленные гористые районы Азии — Тавр, например, или Кавказ, Иранское нагорье или Гиндукуш.
Главным инструментом дальнейшего исследования станет, по-видимому, лингвистический анализ. Шам уже согласился принять у себя дома в качестве гостя Павла Борисовича Решетника, очень способного лингвиста.
Шам, естественно, географии не знает, и Ур не мог со слов отца определить на карте нужное место. Как ни странно, в материалах эирской экспедиции не была указана долгота места. Ур сказал мне, что там значилось только, что колодец, возле которого располагалось селение, находился к северу от экватора примерно на двенадцатую часть круга. Это соответствует тридцатому градусу северной широты. Где-то под этим градусом стоял древнейший из известных нам городов Шумера — Эриду. Вполне возможно, что это и был тот самый Город, куда шел с караваном Шам, Город, в одном дневном переходе от которого он был ранен в бою у Реки. Название Реки сомнений не вызывает — это древний Буранун, нынешний Евфрат.
Было ли наводнение, начало которого видели Шам и эирцы, обычным для долины весенним разливом рек или тем самым «всемирным потопом», который описан в шумерском сказании о Гильгамеше и впоследствии в Ветхом завете, мы не знаем. Пожалуй, судя по настойчивому совету эирцев (а им было виднее) поскорее покинуть долину, это все же был потоп. Вряд ли он уничтожил всю жизнь в долине — города наверняка уцелели, — а вот селение Шама было, конечно, сметено водным потоком, как и другие селения. Самому Шаму и его жене необычайно повезло. Потоп поглотил, уничтожил их род, и прошли многие годы, прежде чем на юге долины вновь расцвела жизнь и поднялись и окрепли города-государства — великий Ур, Лагаш, Урук, — они же, Шам и его супруга, были в пути, в межзвездном пространстве, и течение времени для них замедлилось…
— Валечка, к телефону! — пропела тетя Соня, выглянув на лестничную площадку.
Валерий сидел в соседской галерее у раскрытого окна и слушал, как бубнил пенсионер Фарбер:
— Древнейшие клинописные тексты не полностью передают звук, поэтому мы… э-э… плохо знаем старошумерский язык. Но при различиях в фонетике… э-э… основа у него та же, что и в классическом шумерском… Та же неизменяемость корня, и гармония гласных, и агглютинация…
— Сейчас, теть Соня! — досадливо откликнулся Валерий. — Как вы сказали, Ной Соломонович? Альгю…
— Агглютинация. — Фарбер прокашлялся и косенько посмотрел на него. Это значит… э-э… приклеивание, присоединение к корню слова аффиксов… аффиксов, имеющих определенное грамматическое значение…
— Валечка, что ж ты не идешь? — снова высунулась тетя Соня. — Аня тебя ждет.
— Аня? — Валерий бурно рванулся к застекленной двери, бросив на ходу: — Простите, Ной Соломонович, я сейчас…
— Для шумерского языка характерны длинные цепочки аффиксов, — бубнил Фарбер, не сразу заметив исчезновение собеседника. — Э-э, где же ты?.. Ну ничего…
Он уткнул нос, поросший черными волосками, в книгу.
Около десяти лет назад Фарбер ушел из аптеки, где работал провизором, на пенсию, и все эти годы он мало разговаривал с людьми. Так только, с приходящей родственницей, готовившей ему обеды, с соседями по поводу рецептов да с сыном-инженером, который раз в неделю проведывал старика, книжки ему приносил. От недостатка коммуникаций у Фарбера голос как-то сел, сделался глухим, как из закрытой бочки, и что-то неприятно клокотало у него в горле, когда он начинал говорить. Последние дни, однако, с лихвой вознаградили старика за долгое молчание. С того самого момента, когда он робко заговорил с Шамом по-шумерски, к нему, Фарберу, вдруг повалил народ. Он не совсем ясно представлял себе, откуда взялись в наши дни шумеры, но видел, что они вызывают жгучий интерес. Несколько раз приходил симпатичный профессор Рыбаков, — сидя в застекленной Фарберовой галерее на скрипучем соломенном стуле, профессор долгие часы разговаривал с ним и с Уром и пил чай с инжировым вареньем, принесенным тетей Соней. И приходили еще люди, и с некоторыми было очень интересно говорить, потому что они хорошо знали ранние цивилизации и разбирались в шумерской клинописи. Голос у Фарбера мало-помалу окреп за эти прекрасные дни, и почти прошло клокотание в горле, и его ввалившиеся щеки вроде бы немного округлились и даже порозовели. Особенно приятно было ему, когда один из сведущих людей поспорил с ним по поводу употребления шумерского суффикса «на», а потом, признав свою ошибку, выразил восхищение его, Фарбера, познаниями и пригласил на работу в научный институт. Ах, если б скинуть со слабых, ссутулившихся в аптеке плеч хотя бы десяток лет!..
Третьего дня Шам с женой и сыном уехал куда-то в колхоз — жаль, жаль! Сразу исчезли гости, кончились прекрасные времена. Нет, не совсем кончились, остался один собеседник — и кто бы мог подумать, что непутевый Сонин племянник, который вечно гоняет где-то мяч (Фарбер был искренне в этом убежден), вдруг зажжется таким неистовым интересом к древнейшей цивилизации Земли? Вот уже несколько вечеров сидит тут, и слушает, слушает то, что он, Фарбер, рассказывает ему о Древнем Шумере и Древнем Аккаде, о халдеях и хананеях, о жестоких и могущественных царях Вавилона и Ассирии…
Валерий ворвался в заставленную картонными коробками переднюю своей квартиры, схватил трубку.
— Алло? — сказал со старательной небрежностью.
— Здравствуй, Валера, — прозвенел как ни в чем не бывало Анин голосок. — Где ты пропадаешь, почему не звонишь?
Валерий мог подробно перечислить свои звонки и как следует ответить на это «где пропадаешь», но сдержал свой порыв. Не надо спорить с женщинами, не надо, не надо…
— Занят был на работе, — отрывисто бросил он.
Аня хихикнула:
— Так занят? Бедный! Нонна, наверно, житья не дает?
— Ты чего хотела?
— Фу, как грубо! — Аня осеклась. Потом, после короткой паузы, уже другим тоном: — Валера, я у подруги занимаюсь, это почти рядом с тобой. Если хочешь, приходи минут через двадцать на угол Гоголя. Проводишь меня домой. Если хочешь, конечно.
С той же старательной небрежностью Валерий ответил:
— Ладно, подойду через полчаса.
Постоял немного, дымя сигаретой, над умолкнувшим телефоном. Телефонный аппарат был новый. Красный, как пожарная машина. Как сигнал опасности.
— Валечка, ты уходишь? — спросила тетя Соня. — Хотела тебя попросить обвязать эти две коробки с посудой.
Еще могли пройти месяцы до вселения в новую кооперативную квартиру, но беспокойная тетушка загодя начала сборы. Неохотно, но исправно Валерий притаскивал ей из окрестных магазинов пустые картонные коробки из-под масла и печенья, и тетя Соня аккуратно, вдумчиво укладывала в них пожитки.
Не надо, не надо, не надо спорить с женщинами, убеждал себя Валерий, ворочая тяжелые коробки и обвязывая их бельевой веревкой. Не сорваться бы, не выказать свою боль и обиду, сохранить небрежный, скучающий тон. Сотни, тысячи вещей есть поинтересней, чем встречи с Анькой. Вот — Шумер! Ка-акая прекрасная, захватывающая штука — история! Дураком он был набитым, когда в школьные годы пренебрегал историей. Бросить, что ли, читать фантастику и приключенщину, засесть за толстые тома Всемирной истории — да не просто так, а с карандашиком, с хронологическими таблицами. Не обезьяна же он, черт дери, которой нет дела до того, что происходило до нее в родном лесу.
Вдруг спохватился: истекают условленные полчаса!
Натянув замшевую куртку, купленную по случаю в комиссионке, крикнул тете Соне: «Ухожу!» — и вихрем на улицу.
На углу улиц Тружеников Моря и Гоголя скучал, углубившись в самосозерцание, продавец хурмы, пожилой носатый дядечка в нечистом халате. Было еще светло, еще только собиралось завечереть поблекшее сентябрьское небо.
«Агглютинация, — подумал Валерий, прислонившись к фонарному столбу. Приклеивание к корню этих… как их… фениксы, что ли… нафиксы… Хорошо старику Фарберу с его древностями, с агглютинацией этой самой. А если не склеивается? Где такой клей найти, чтобы прихватило надежно, навсегда?.. Жду еще пять минут, — подумал он, взглянув на часы. — Если она за пять минут не придет…»
И тут же вышла Аня из-за угла — розовощекая, в черно-блестящем плаще до пят, в голубой кепочке с козырьком. Царственной походкой подошла к Валерию, сказала с улыбкой:
— Приветик.
Они пошли вниз по улице Гоголя под зеленой листвой акаций, под широкими днищами старых балконов, под ранними фонарями.
— Валера, ты на меня сердишься? — Анин голосок взлетел на немыслимую высоту.
— Чего сердиться? — дернул он плечом. — Подумаешь, каких-нибудь две недели не виделись.
— Ну Валера, не на-адо! Я же вижу по твоему носу, что ты сердишься, как ненормальный. А я правда, когда ты позвонил тогда, очень была занята. Ты не представляешь, какая трудная у нас химия…
Не хотел Валерий — точно не хотел, — и все-таки сказал:
— А этот… ну, сын академика, — он представляет?
Аня остановилась. Поморщилась, ножкой топнула:
— Ясно, ясно. Рустам, конечно, уже раззвонил.
И верно, именно от Рустама впервые услышал Валерий про сына академика. В кафе «Молодежное» разглядел он, Рустам, в табачном дыму, как танцевала Аня с бойким чернявым юношей. И узнал Рустам в этом парне сына известного нефтехимика, который раньше, до переезда в дом ученых, жил по соседству с Рустамом, на одной улице. Само собой, рассказал он Валерию о встрече в «Молодежном». Не такой был Рустам человек, чтобы держать друга в неведении.
— Во-первых, никакой он не сын академика, его папа просто членкор, объяснила Аня. — А во-вторых, мы с Тофиком учились в параллельных классах, а сейчас он тоже в университете учится, на востоковедческом. Что из того, что мы разочек сходили в кафе?
— Знаешь что? — отрывисто сказал Валерий, чтобы разом все кончить. Сегодня с тобой отплясывает Тофик из параллельного класса, завтра появится Рубик с перпендикулярного факультета, — ну что ж, на здоровье. Только мне все это ни к чему. Мне двадцать восемь, я для тебя уже старый.
Минуты две или три они шли молча, пересекая по диагонали сквер с подсвеченным фонтаном. Пенсионеры, плотно сидевшие на скамейках, таращили на них глаза.
Аня погрустнела, светлые бровки ее взлетели под голубой козырек, придав лицу беспомощное выражение.
— Ты не старый, а эгоистичный. Почему я должна сидеть взаперти и носа не высовывать без твоего разрешения? Я живой человек все-таки…
Валерий не ответил. Не было смысла возражать, если она сама не понимает, что живой человек не должен так обращаться с другим живым человеком.
Аня вдруг порывисто взяла Валерия под руку.
— Не надо нам ссориться, Валера. Это не имеет никакого значения — кто со мной отплясывает. Правда. Я никогда не забуду, как ты написал тогда на машинке… ну, сам знаешь…
«Да разве я хочу ссориться? — думал Валерий. — Мне эти ссоры — острый нож… Только надоели качели. Вверх-вниз, вверх-вниз… Сколько можно терпеть?..»
— Ну Вале-ера! — нашептывала Аня под ухом. — Не будь таким ледяным. Слышишь?
Лед быстро таял.
И вот уже они сидели на Приморском бульваре в укромной темноватой аллее среди других парочек.
— Хватит целоваться, — сказала Аня. — Хорошего понемножку… Хватит, говорю!.. Что у вас новенького в институте?
— Анька, Анечка! Мучение мое… Любишь?
— Сам знаешь.
— Ничего я не знаю, ни-че-го. Пойдешь за меня замуж? Не молчи, отвечай: да или нет?
— Пойду…
Валерий вскочил:
— Пошли во дворец! Хотя… — Он вгляделся в циферблат часов. — Черт, поздно уже, наверно.
— В какой дворец? Бракосочетания? — Аня прыснула в ладошку.
— Само собой, не в Букингемский же. Там ведь уйма формальностей заявление, справки, срок какой-то надо выждать…
— Сядь. Ну сядь же! — Аня потянула его за руку. — Ты, я вижу, уже разбежался.
— А чего тянуть? Завтра у тебя когда лекции кончаются? В два? Я за тобой заеду — и во дворец.
— Валерочка, милый, очень тебя прошу: не торопи. Я согласна, согласна, — быстро добавила она. — Мы пойдем с тобой во дворец, но только не завтра. Не торопи меня, ну пожалуйста!
— Почему?
— Мне… страшно немного…
— Чего тебе страшно? — насторожился он.
— Валера, я тебе по правде все скажу… Вот я вижу, как Лариска живет, — это подруга моя, она весной вышла замуж. Снимают с мужем комнату в старом дворе, удобств никаких…
— Вопрос снимается! — прервал ее Валерий. — Мы с теткой скоро переедем в новый дом…
— Я знаю. У Лариски чудный муж, музейный работник, страшно интеллигентный, но зарабатывает он немного, а у Лариски только стипендия, она на третьем курсе.
— Ну и что? — спросил Валерий неприятным голосом. — Они голодают?
— Конечно, нет. Кто теперь голодает? Но что-нибудь купить — целая проблема. Я вижу, как Лариска мечется — здесь пятерку займет, там десятку, — хочется ведь быть одетой не хуже других… А ведь скоро у них и ребенок появится…
Она замолчала, теребя ремешок сумочки. Из соседней аллеи донеслось гитарное треньканье, потом — взрыв смеха.
— Слышишь? — сказал Валерий. — Это над нами люди смеются.
— Нет. Я как раз не хочу вызывать ни смеха, ни жалости.
— А что ты хочешь вызывать? Зависть?
— Просто я хочу жить по-человечески. И, пожалуйста, не разговаривай со мной таким тоном.
— Аня, погоди обижаться и выслушай меня. Может, я не такой интеллигентный, как Ларискин муж, но я, представь себе, тоже хочу жить по-человечески. И я не допущу, чтобы моя жена бегала занимать пятерки. Слышишь? Ты ни в чем не будешь нуждаться, — с какой-то злой решимостью сказал он. — Конечно, в разумных пределах. Ну, чего тебе еще?
— Валера, — вскинула она на него быстрый взгляд, — только ты не думай, что у меня какие-то особые претензии… Просто мне хочется…
— Веселья? Будет! Поездок хочется? Будут поездки! Публикация, диссертация — все будет!
— Вот умничка! — Аня опять приникла к нему, и он обхватил ее плечи. Только знаешь, Валера, дай мне хотя бы две недели. Тебе, может, просто раз-два и женился, — а мне не просто… У меня, ты ведь знаешь, родители трудные, надо их подготовить. Да и масса других дел… Правда, Валера!
— Ладно, — великодушно разрешил он. — Даю две недели.
Из соседней аллеи грянул под гитару дурашливый хор:
Чтобы не было пожара
От опасных тех затей,
Будьте бдительными, мамы,
Прячьте спички от детей!
«Резвятся мальчики и девочки, — подумал Валерий с неожиданным щемящим чувством. — Хорошо им, девятнадцатилетним…»
— Да! — вспомнила Аня. — Я что хотела спросить, Валера: ты читал в «вечерке» про Ура?
— Перепечатку из «Известий», что ли? Читал, конечно.
— Ой, ты знаешь, я уже давно чувствовала, что он откуда-то… не знаю, не от мира сего, в общем… Валера, объясни, как это может быть родился шесть тысяч лет назад, а все еще жив и даже молодой. Мне объясняли ребята, но я не поняла. Что это за парадокс Эйнштейна?
«А мне уж никогда не будет девятнадцати, — думал Валерий, — и не пройду я больше по нашему старому доброму бульвару с шумной компанией и гитарой…»
— Парадокс Эйнштейна? — спохватился он. — Ну, видишь ли, пространство, время и тяготение находятся в зависимости…
Он объяснял Ане парадокс замедления времени, а в соседней аллее теперь затянули старинную студенческую песню:
Там, где тинный Булак со Казанкой-рекой,
Словно брат со сестрой, обнимаются,
От зари до зари, чуть зажгут фонари,
Вереницей студенты шатаются…
— Вот теперь понятно, — сказала Аня. — Ты всегда лучше всех объясняешь. Валера, а что это за страна — Шумер?
— В древности люди всегда селились на берегах больших рек, — со вздохом начал Валерий. — И вот в речной долине Тигра и Евфрата…
Сам Харлампий святой закивал головой,
Сверху глядя на них, умиляется, неслось из той аллеи. И тут был мощно подхвачен припев:
Через тумбу, тумбу раз,
Через тумбу, тумбу два…
— Фу, как орут! — поморщилась Аня. — Ненормальные прямо. Они из медицинского.
— Откуда ты знаешь? — удивился Валерий. — По голосам?
— По песням. А теперь что же — Ур улетит обратно на эту планету? Как ее — Эир?
— Не знаю. Он уехал к родителям в колхоз, сидит там безвылазно, и никто не знает, что будет дальше.
Рокотала гитара, лихие голоса вели старинную песню к концу:
Но соблазн был велик, и не выдержал старик,
С колокольни своей он спускается.
И всю ночь напролет он и пьет и поет
И еще кое-чем занимается!
Эта озорная песня Казанского университета — не правда ли? — вызывает представление о развеселой жизни дореволюционного студенчества. Вольно им было от зари до зари шататься по городу. Вон даже святой Харлампий, патрон университетской церкви, им позавидовал — слез со своей колокольни и закутил напропалую. Отсыпались студенты, естественно, днем. Обязательногото посещения лекций не было. Только расписание вывешивалось выбирай что хочешь.
Ах, веселые времена необязательного посещения и ночных шатаний! Ах, озорные песни и невинные забавы!
Правда, были в жизни старого студенчества свои мелкие неудобства. Ну, скажем, непременно нужно было в срок вносить плату за обучение. Особо одаренным юношам, не имеющим средств, разрешалось представлять «свидетельство о бедности», освобождавшее от платы. И, чтобы получить эту унизительную бумагу, приходилось долго обивать пороги канцелярии полицеймейстера.
Перелистайте студенческие дневники Чернышевского за 1848–1849 годы — вы поразитесь, сколько перед двадцатилетним Николаем Гавриловичем возникало сложных финансовых и бытовых забот, неведомых нынешним студентам.
Общежитий не было. Студенты снимали комнаты и углы «по средствам». А чтобы добыть денег, давали уроки на дому гимназистам из богатых семей. Дашь с утра урок часа на два — беги в университет, хоть одну лекцию успеть бы послушать. Потом — на другой конец города, еще урок часа на два. Зайти в кофейню Вольфа, где посетители имели право бесплатно читать газеты, похлебать наскоро щей, горячего чаю попить. Потом — к товарищу лекции переписать. Забежать на почту — письмо родителям отправить (почтовых ящиков еще не было), сходить к немцу в Чернышев переулок — чернил купить и узнать, что партия распродана, послезавтра надо прийти. А тут приспело время сдать профессору зачет на дому, да хорошо бы его дома застать, а то прошлый раз ушел несолоно хлебавши (телефонов-то еще не было). Поздним вечером у себя в каморке завалиться бы спать, да надо писать очередную работу. А темы для студенческих работ всякий раз даются новые — что профессору в голову придет, — так что и переписать не у кого…
Не колесили по старому Петербургу автобусы, трамваи и троллейбусы. Не мчались под городом поезда метро. Были только извозчики — медленные и дорогие («Овес-то нынче почем?»). За перевоз через Неву лодочники брали по 15 копеек.
И все концы студент проделывал на своих на двоих.
Библиотеки, кроме университетской, были только платные, с залогом. 18 сентября 1850 года Чернышевский записывает расход — 10 рублей серебром на возобновление билета в библиотеке для чтения. А когда ему удалось достать на считанные дни «Современник» с лермонтовским «Героем нашего времени», Николай Гаврилович переписал эту вещь для себя. Купить журнал было «не по средствам».
Часто приходилось ему обдумывать, чем выгоднее писать и на какой бумаге. То ли чернилами, то ли карандашом. А карандашей в России тогда не делали, были только заграничные, и стоил такой карандаш 10 копеек серебром — по ценам того времени столько же, сколько два фунта хлеба.
А так — что ж, жизнь веселая. Хочешь — спать ложись, хочешь — песни пой…
Конечно, были не только бедные студенты. Были и богатые, их называли «белоподкладочниками». Чтобы уменьшить приток разночинцев в университеты, было введено обязательное ношение формы — довольно дорогой, со шпагой на боку. Бедные студенты заказывали себе форму на неизносимой черной саржевой подкладке, чтобы хватило на пять лет. А богатые — на белой шелковой. Им-то, «белоподкладочникам», не надо было бегать по урокам и библиотекам. Нужные книги и журналы они покупали на деньги родителей, ездили на родительских лошадях, и времени свободного для развлечений у них, понятно, было куда больше.
Ладно, хватит о старых временах. Просто к слову пришлось: святой Харлампий подвигнул к сему отступлению.
При своей близорукости Вера Федоровна очков не носила — полагала, что они ей не идут. Однако все, что ей было нужно, она видела превосходно.
Вот и сегодня: предприняв большой директорский обход института, внезапно появляясь в отделах и лабораториях, Вера Федоровна зорко подмечала недостатки, подлежащие устранению.
В холле второго этажа она увидела совершенно возмутительный недостаток: у круглого низенького столика, развалившись в креслах и дымя сигаретами, сидели младший научный сотрудник Горбачевский и незнакомый юноша в пестром галстуке и многопуговичном пиджаке, какие теперь закройщики модных ателье называют «фасон свиноматка». Перед ними лежали на столике два-три развернутых ватмана, покрытых, как принято писать в производственных романах, сетью затейливо переплетенных линий, а проще говоря — чертежами двухступенчатого редуктора с косозубыми цилиндрическими колесами.
Палец Горбачевского блуждал по чертежам, а многопуговичный юнец со скучающим видом смотрел сквозь заграничные теневые очки сложной конструкции.
— Деталь девятая, — произнес Горбачевский, — маслоуказатель…
Тут он увидел Веру Федоровну и запнулся. У него напряглись было мышцы, управляющие подъемом туловища, но в следующий миг Валерий понял, что все равно попался и теперь вежливым приветствием делу не поможешь. Он остался сидеть в кресле, только ноги подтянул, а директриса, холодно глянув, прошествовала через холл в коридор.
В приемной Вера Федоровна справилась у Нины Арефьевой, вернулась ли из отпуска Селезнева, и, получив ответ, что да, как раз сегодня вышла на работу, распорядилась вызвать ее.
С улыбкой вошла Нонна в кабинет директрисы. Вера Федоровна, прищурившись, окинула взглядом ее стройную фигуру в брючном костюме из кримплена сиреневого тона, с неизменным аляповатым скарабеем, приколотым к отвороту жакета. Сухо ответив на Ноннино приветствие, приступила к разносу:
— Ваши подчиненные, моя милая, распустились. Не далее как десять минут назад ваш хваленый Горбачевский — заметьте, в рабочее время принимал посетителя по личному делу. Одного этого достаточно для наложения взыскания, не так ли?
Нонна открыла было рот, чтобы ответить в том смысле, что она только что вернулась из отпуска, но Вера Федоровна не дала ей вымолвить ни слова.
— Но еще хуже то, чем занимается Горбачевский, — продолжала она обличительную речь. — Нетрудно понять, что он сдавал бездельнику-студенту работу, выполненную за деньги, — листы по начерталке или курсу деталей машин. С легкой руки вашего Горбачевского этот белоподкладочник современного типа с юных лет привыкает жить за чужой счет. И я вас спрашиваю: какой инженер из него получится, к чертовой бабушке?
— Мне нет никакого дела до этого студента, а что касается Горбачевского…
— Ах, вам нет дела? — Голос Веры Федоровны достиг басовых нот. — Вам наплевать, что появится еще один неуч и бездельник с инженерным дипломом, который будет в меру своих сил портачить на производстве, а потом сунется, чего доброго, в науку, и сердобольные тетеньки вроде вас напишут за него кандидатскую диссертацию…
Нонна рывком поднялась. Все кипело у нее внутри, но она постаралась сказать как можно спокойнее:
— Разрешите внести поправку в вопрос о сердобольных тетеньках. Да, я написала диссертацию за чужого дядю, но — не по своей воле. Против своих убеждений. Под сильным нажимом непосредственного начальства…
— Поправка принимается, — ворчливо сказала Вера Федоровна, закуривая сигарету. — Я не устояла против нажима своего начальства, вы не устояли против моего нажима, а в результате — сквернотища, халтура. Хорошо еще, что иногда прилетают пришельцы и сбивают таких вот соискателей с панталыку… Я все это к тому, Нонна, чтобы разозлить вас на халтуру. Не будем ждать пришельцев. Сколько раз увидим халтуру, столько раз и накинемся на нее — с шумом, с воплями, по-бабьи, — но только не дадим ей расцвесть. Нельзя плодить новых Пиреевых.
— Совершенно согласна.
— А раз согласны, то учините вашему Горбачевскому немилосердный разнос. Административных мер принимать не стану, но предупредите его, что в следующий раз не будет пощады… Чего вы стоите? Сядьте, разговор не окончен.
Нонна села, платочком вытерла лоб, поправила прическу. «Ничего себе, чудесно начинается новый рабочий год…»
— Я предупрежу Горбачевского, — сказала она, вскинув голову. — А вообще-то, Вера Федоровна, я подам вам докладную — насчет прибавки Горбачевскому и Марку Варламову.
— В прошлом году я прибавила Горбачевскому десятку. Кстати: он, кажется, соискатель? Тема утверждена, насколько помню? Ну, так чего же он тянет с диссертацией?
— Тянет, — пожала плечами Нонна.
— Ладно, тащите докладную, я подумаю. Теперь вот что, Нонна. Вы по-французски читаете?
— Нет. По-английски умею.
— Тогда вот вам перевод с французского. — Директриса пошарила среди бумаг на столе и протянула Нонне листок с машинописным текстом. — Читайте, да поживее.
Нонна быстро пробежала письмо глазами.
М а д а м!
С удовольствием пользуюсь поводом написать Вам письмо. Дело в том, что в этом сезоне Ваш покорный слуга намерен провести комплексное исследование Течения Западных Ветров в диапазоне от пролива Дрейка до берегов Австралии. Судя по некоторым высказываниям Вашего сотрудника мосье Ура, побывавшего этим летом у меня в Океанариуме, такое исследование может представить для Вас определенный интерес.
Был бы счастлив, мадам, провести работу совместно. Хотелось бы, в частности, испытать в океане методику, о которой в самом общем виде мне поведал мосье Ур при наших — увы, весьма немногочисленных — беседах в Санта-Монике.
Если идея совместной работы не вызывает у Вас отвращения и будет сочтена Вами полезной, то не откажите в любезности сообщить Ваши соображения по прилагаемому мною плану исследования, а также о технических и прочих условиях сотрудничества, которые пожелает предложить советская сторона. Я готов принять на своем судне Вас лично, мадам, и двух-трех Ваших сотрудников-океанологов. Из сообщений советской прессы я узнал о поразительной истории мосье Ура, а также о том, что он, к счастью невредимый, благополучно возвратился в Ваш прекрасный город. Соблаговолите, мадам, передать мосье Уру сердечный привет и особое приглашение участвовать в экспедиции, если, разумеется, он сочтет это для себя возможным. Пользуюсь случаем для того, чтобы переслать мосье Уру предмет его личного обихода, забытый им в Океанариуме.
Намечаемый мною срок отплытия «Дидоны» — конец декабря с. г.
С наилучшими пожеланиями, мадам, искренне Ваш
Жюль-Сигисбер Русто, директор
Санта-Моника, 22 сентября.
Улыбаясь, Нонна положила листок на стол.
— Я и не знала, что Русто так куртуазен, — сказала она.
— Что скажете о предложении старика?
— Оно не вызывает у меня отвращения. Наоборот.
— Русто хитер. То есть я не сомневаюсь, что он радушно примет в экспедицию меня или другого океанолога, но нужен-то ему Ур, это ясно. Вера Федоровна посмотрела на погрустневшее лицо Нонны. — Я звонила в Москву относительно предложения Русто. Вероятно, начальство отнесется к нему благосклонно. Но вопрос сейчас, милая моя Нонна, упирается в Ура.
Нонна молча кивнула.
— Я никогда не верила в пришельцев, — продолжала Вера Федоровна, барабаня пальцами по настольному стеклу. — Не укладываются пришельцы у меня в голове. Я и сейчас подозреваю во всей этой истории с Уром какую-то мистификацию. Ведь он склонен к мистификации, а?
— Нет, — покачала Нонна головой. — Он даже не знает, что это такое. Он совершенно натурален.
— Хотите сказать — непосредствен? У меня другое мнение, хотя, конечно, вам виднее. Однако незаурядность этого… гм… потомка Навуходоносора…
— Скорее уж — предка, — вставила Нонна. — И очень отдаленного. Мы по времени гораздо ближе к Навуходоносору, чем Ур — с противоположной стороны отсчета.
— Я просто потрясена этим фактом. — Вера Федоровна иронически хмыкнула. — Спуститесь-ка на землю, Нонна, и слушайте внимательно. Нам непременно надо заполучить Ура, чтобы он довел до конца свой проект. Я имею в виду обоснование этой странной штуки, обнаруженной вами на Джанавар-чае. «Джаномалию» эту самую имею в виду. Теперь, когда установлено, что Ур якшался с высокоразвитыми пришельцами, к его проекту могут отнестись весьма серьезно. Понимаете?
— Да. Только мне неприятно это выражение — «якшался».
Вера Федоровна яростно прищурилась на Нонну, потом тряхнула своей медно-рыжей гривой, усмехнулась:
— С вашим пуризмом, милочка, вам следовало бы держаться подальше от океанологии. Сама не знаю, почему я вас терплю… Ну, короче. Все сейчас зависит от Ура — наша океанская тема, экспедиция, а может быть, и более значительные вещи. Ур живет сейчас у родителей в колхозе. Это недалеко от города… да вы же бывали там. Поезжайте в колхоз и уговорите Ура вернуться в институт, хотя бы на время подготовки проекта. Передайте ему приглашение Русто и кстати — присланный им пакет. У Нины возьмете письма для Ура. Письма и посылка Русто — достаточный повод для визита, как вы считаете?
— Достаточный… Но мне не хочется, Вера Федоровна… Пошлите лучше Горбачевского.
— Нет. Горбачевского можете взять с собой, но уговорить Ура сумеете только вы. Нечего смотреть на меня голубыми глазами — я знаю, что говорю. Идите и творите мою волю.
С рассеянным видом вернулась Нонна к себе в рабочую комнату. Там Валерий и Рустам усердно трудились над вертикальным разрезом солености воды в восточной части Каспийского моря. Нонна попросила Валерия отвлечься и принялась «учинять разнос». Тот хмуро вертел на столе флакон с тушью.
— Ну, хватит, — сказал он, не дослушав до конца. — Сколько можно воспитывать? Все ясно — нарушил, попался, готов к наложению взыскания. В перерыв отработаю полчаса, затраченные из служебного времени. А брать или не брать у студентов заказы — это мое дело.
— Не только твое, — вяло возразила Нонна. — Ты приучаешь студента к халтуре и безответственному отношению…
— Да ничего я не приучаю! — вскипел Валерий. — Парню плохо дается курс деталей машин — ну и что? Почему сразу уж — халтура и безответственность?
— Тихо, тихо, дорогой, — мягко вмешался Рустам. — Не надо шуметь. Нонна права в одном, ты — в другом. Если студент сам не хочет или не может чертить, так он найдет, кого попросить. Валера откажется — другой ему начертит. Скажи? Так уж лучше пусть Валерка заработает, нет? Только не в ущерб, конечно. А шуметь не надо, — ласково повторил он. — Зачем омрачать атмосферу?
— Миротворец! — проворчал Валерий, искоса взглянув на Нонну.
Взглянул — и поразился. Нонна сидела за столом, сжав пальцами виски; горькая вертикальная складочка врезалась в гладкий, безоблачный лоб, и по щекам медленно катились слезы.
