Часть вторая
БЕГЛЕЦ
Глава первая
«НЕ ПРИНОСИТЕ В ХРАМ ЦЕНЫ ПЕСЬЕЙ…»
Оказывается, что ему необходимо разделить тридцать один и три восьмых дюйма пополам. Он пробует сделать это в уме и приходит в неистовство.
Д ж е р о м К. Д ж е р о м, Трое в одной лодке
Скрыть от общественности свой день рождения можно где угодно, но только не в Институте физики моря. Здесь в каждом отделе есть хранитель традиций, и он держит у себя список сотрудников с датами, выписанными из картотеки отдела кадров.
В отделе Леонида Петровича Грушина таким хранителем был Рустам, и у него, будьте уверены, был такой порядок, что и мышь бы не проскочила. Рустам отдавал много рвения внеслужебным формам работы.
Подготовку к дню рождения Нонны он начал загодя. Именно этим и следует объяснить то, что утром 13 июня, придя на работу, Нонна увидела над своим столом большую картину, писанную маслом на картоне в несколько условной, но тем не менее впечатляющей манере. Основой сюжета послужила известная картина Серова «Похищение Европы». Только бык плыл не по синему морю, а по бурной, кофейного цвета реке, и морда у быка была человечья этакая добродушная толстогубая физиономия, обрамленная черной бородкой. На широкой золотистой спине быка сидела, поджав ноги, девушка в сине-белом купальнике, лицо у нее надменное, в руке зажата логарифмическая линейка. Ниже прекрасным чертежным шрифтом была выведена подпись:
Старинного сюжета суть
Рождает сладостные звуки:
Вовек, вовек прославлен будь
Ур, спасший Нонну для науки.
Из деликатности сотрудники дали возможность Нонне созерцать картину в одиночестве. Поэтому никто не видел, как покраснела Нонна, смущенная и рассерженная некоторой фривольностью изображения. Однако она вполне овладела собой к тому моменту, когда распахнулась дверь и вошли Рустам и остальные сотрудники. Рустам, сияя белыми зубами, торжественно преподнес Нонне букет сирени, и все при этом пропели туш.
— С днем рождения, Нонна!
Аня и другие сотрудницы отдела расцеловались с нею, а мужчины пожимали руку, только нахальный Марк набрался храбрости и чмокнул Нонну в щеку. Она тут же вытерла щеку платочком и осуждающе сказала:
— Без этого не можешь обойтись?
— Не сердись на него, Нонночка, — сказал Рустам, ухмыляясь. — Он два дня корпел, стихи сочинял.
— Большое вам спасибо, ребята, — сказала Нонна, смягчаясь. — Мне очень приятно, что вы помните… В перерыв прошу всех сюда. Рустам, возьми вот, пожалуйста, распорядись. — Она протянула ему десятку.
Это тоже было традицией — именинник в перерыв угощает сотрудников тортом и шампанским.
— Где Ур? — спросила Нонна, взглянув на Валерия. — Он что, не приехал на работу?
— Прошел прямо в библиотеку, — ответил тот.
Сама же она, Нонна, надоумила Ура просмотреть литературу об океанских течениях. Теперь, когда диссертация для Пиреева готова, можно было вернуться к своей тематике, начать основательную подготовку к экспедиции. Идея Ура о совмещении магнитной оси с географической казалась Нонне невероятной, несбыточной. Но было очень заманчиво проверить эффект джаномалии — космической составляющей океанских токов — в кольцевом Течении Западных Ветров. Ур, как видно, увлечен своей идеей — целыми днями не вылезает из библиотеки. Ну и прекрасно. Идею надо как следует обосновать.
И все же Нонне хотелось, чтобы сегодня Ур не спешил в библиотеку, чтобы он тоже пришел ее поздравить…
— Прошу зафиксировать великий момент, — сказал Валерий, чей стол был завален лентами с записями подводного магнитографа, — я возвращаюсь к своим кривым…
— Остановись, безумец! — прервал его Рустам. — Накликаешь еще какую-нибудь беду.
И тут у Нонны на столе зазвонил телефон. Валерий, округлив глаза, схватился за сердце.
— Действительно, Валера, неосторожный ты какой-то, — сказала Нонна и сняла трубку. — Слушаю… Да, Вера Федоровна, все готово… Хорошо… Хорошо… Иду. — Она поднялась из-за стола. — Пиреев приехал. Просит, как выразилась Вера Федоровна, принести материалы.
— Не терпится ему, — сказал Валерий. — Сама донесешь или помочь?
— Сама. — Нонна приняла от него две толстые папки, а от Рустама сверток с графиками и чертежами. — Пойду. Надо еще Ура извлечь из библиотеки, его тоже зовут.
И она направилась к двери, и второй раз за это утро в комнате был пропет туш — теперь по поводу избавления от малоприятной работы.
Ур сидел в библиотеке, обложившись атласами и книгами. Он вскинул взгляд на вошедшую Нонну и широко улыбнулся ей. Потом вытащил из кармана коричневую коробочку.
— Это тебе, — сказал он. — Подарок в день рождения.
— Ну что ты, Ур… — Нонна порозовела. — Спасибо, конечно, но это вовсе не обязательно…
В коробочке оказалась большая брошка — зеленоватый жук-скарабей в бронзовой оправе.
— Очень красивый жук, правда? — сказал Ур.
— Да, — кивнула Нонна, которой давно уж не приходилось видеть такой вопиюще безвкусной вещи. — Спасибо, Ур. Я пришла за тобой — Вера Федоровна вызывает.
— На совещание? — Ур нахмурился. — Не пойду.
— Это не совещание. Там Пиреев приехал, он хочет с тобой поговорить.
— А я не хочу.
Пришлось Нонне, чтобы сломить его упрямство, прибегнуть к недозволенному приему: мол, нельзя огорчать именинницу в день ее рождения…
Вид у Ура был сумрачный, когда он вслед за Нонной вошел в директорский кабинет. Вера Федоровна, сильно прищурившись, посмотрела на вошедших и сделала знак садиться. Грушин, сидевший тут же, воскликнул, патетически взмахнув рукой:
— Вот он, наш герой!
Пиреев с приветливой улыбкой уставил на Ура выпуклые голубоватые линзы своих очков.
— Здравствуйте, молодежь, — заговорил он, чуть шепелявя. — Леонид Петрович нам рассказал о ваших подвигах на… как вы назвали эту речку?.. Ага, на Джанавар-чае. Это приток Каспия? Очень, очень приятно было услышать.
Ур молча положил перед ним на стол две толстые папки и сверток с графиками.
— Вы хотели со мной поговорить? — сказал он. — Так давайте побыстрее, а то некогда мне.
— Наш иностранный коллега излишне прямолинеен, — поспешил вмешаться Грушин. — Право, Ур, вы могли бы быть полюбезнее.
— Ничего, ничего. — Пиреев с отеческой всепонимающей улыбкой поднял руку. — Могу вас заверить, товарищ… э… Ур, что у меня тоже вполне достаточно дел, не менее важных, чем ваши, и я отнюдь не собираюсь посягать на ваше время.
Ур сел у края стола.
— Нонна, — сказал Грушин, вертя на столе пепельницу, — Максиму Исидоровичу было бы интересно послушать о вашем эксперименте на Джанавар-чае. Что за аномалию вы там обнаружили?
— Говорить об этом пока рано, — ответила Нонна с обычным замкнуто-холодным выражением лица. — Частный результат, который мы получили, носит случайный характер.
— Я тоже так думаю. Запись излишка электроэнергии в речном течении, скорее всего, следует отнести за счет недостаточной чистоты опыта. Но в чем принцип устройства прибора, который вы окунали в джанаварскую водичку?
— Я бы с удовольствием вам рассказала о принципе, но должна признаться: сама его не понимаю. Это Ур придумал.
Все взглянули на Ура. Тот сидел, подперев щеку кулаком, и смотрел в раскрытое окно. Нонна заметила, что на его клетчатой тенниске недостает верхней пуговицы.
— Ну что ж, — прервал Пиреев затянувшуюся паузу. — Надеюсь, мы как-нибудь в другой раз встретимся с товарищем Уром — в минуту хорошего расположения духа, не так ли? — Он кинул взгляд на часы. — Пойду, дорогая Вера Федоровна. Спасибо вам и вашим товарищам за помощь в моей работе. В свою очередь, всегда готов помочь вам чем смогу.
— Максим Исидорович, — сказала Нонна, — несколько последних разделов мы не успели перепечатать…
— Что вы, что вы, Нонна, это все я сам сделаю, когда диссертация сложится окончательно. Всего хорошего, товарищи.
Он поднялся — курчавый, благожелательный, в превосходно сшитом сером костюме.
— Я провожу вас, — сказал Грушин, — и заодно дам вам футляр для чертежей. А то что же — так нести…
Он вышел вслед за Пиреевым.
— Уф! — вздохнула Вера Федоровна и закурила новую сигарету. — Скажу вам по правде, Ур: я не любительница светских разговорчиков и всяких там дипломатических церемоний, но мне не нравится и когда ведут себя невежливо.
— Я вел себя невежливо? — удивился Ур. — Я всего лишь сказал, что мне некогда, и это истинная правда.
— Выпейте газировки, это улучшит ваше настроение. — Директриса наполнила стакан и протянула Уру. — Пейте, пейте, ну, живо!
Ур, ухмыляясь, взял стакан, осушил залпом и налил еще.
— Вряд ли Пиреев осчастливит науку, но администратор он хороший, сказала Вера Федоровна. — Ну, дело сделано — Пиреев сыт, и овцы целы…
— Какие овцы? — спросил Ур, отставляя стакан.
— Нудный вы типчик, извините за откровенность. Все вам надо объяснять.
— Вера Федоровна, насколько я понимаю, хочет сказать, что теперь уж нам наверняка обеспечено участие в океанской экспедиции, — сказала Нонна.
— В жизни не встречала лучшего интерпретатора моих мыслей. Контральто директрисы достигло едва ли не басовых нот. — А теперь вот что, друзья мои. Забудьте, что я начальница, и объясните мне, как студенту-второгоднику, что, собственно, произошло с земным магнетизмом на этой вашей вшивой речке.
И они втроем уселись за приставным столиком, и пошел горячий разговор. Листки бумаги покрывались схемами и формулами. В самый разгар спора сунулся в кабинет бухгалтер. Вера Федоровна глянула на него близоруко и сказала:
— Михаил Антоныч, попрошу через час. Я занята.
У бухгалтера брови взлетели почти к основанию лысины. Такого ему еще не приходилось слышать. Бочком, неловко топчась, он покинул кабинет. Вслед ему неслось:
— Форма океанов, юноша, их очертания — вот что определяет аномалии вертикальной составляющей. Очертания океанов, а не течения!
— Я знаю ваши труды, Вера Федоровна, и высоко ценю…
— Так какого дьявола вы вкручиваете мне это кольцевое течение с его смехотворной силой тока? Думаете, что вы первый обнаружили кольцевой характер Течения Западных Ветров? Как бы не так! Жюль-Сигисбер Русто, мой заклятый друг из Санта-Моники, давно уже подбивал меня провести кругосветную магнитографию Бравых Вестов, но и он, слышите, он сам, великий фантазер Русто, не имел ни малейшего представления о практической пользе этого предприятия! Ну? Что же вы молчите?
— Я молчу, потому что вы совсем не делаете пауз, — сказал Ур. — Вы упорно не хотите принять во внимание космическую составляющую, о которой я вам толкую. Вы как будто забываете, что Земля — космическое тело. Она несется в пространстве, пронизанном излучениями. Земля со своим магнитным полем купается, буквально купается а океане энергии. Разве это плохо черпать электроэнергию прямо из космоса?
— Я занимаюсь океанологией, Ур, а не фантастикой. — Вера Федоровна встала и медленно направилась к своему креслу. У столика с глобусом она остановилась и провела ладонью по тускло сияющей меди океанов. Запылилась моя терелла, — сказала она с какой-то затаенной печалью. — Что вы мне предлагали добавить к модели? Какое-то кольцо, что ли?
— Да, — сказал Ур. — На вашей модели там, где все океаны сливаются воедино, — неподвижная медь. Сделайте в этом месте вращающееся кольцо. Смоделируйте Течение Западных Ветров. Бравые Весты, как вы говорите…
— Тихо мне! — крикнул Рустам, привычно входя в многотрудную роль тамады. — Аркаша, заткнись, будь любезен. Валерка, пересядь на подоконник и уступи стул дамам. Анечка, нарежь торт. Ну, тихо! Марк, тебе говорю!
— В самом деле, сколько можно молоть про футбол? — обратилась Нонна к Аркаше и Марку. — Так и перерыв весь пройдет, а переносить мероприятие на другой час я не намерена.
— Я молчу. — Аркаша, блеснув очками, отвесил Нонне поклон.
Рустам выпалил пробкой из бутылки шампанского.
— Мне не надо, — сказал Ур, когда Рустам протянул ему стакан.
— Да ты что, дорогой, не хочешь выпить за Нонну?
— Не приставай к нему, Рустам, — сказала Нонна, сидевшая рядом с Уром. — Он непьющий, и нечего его совращать.
Но от Рустама, если он предлагал кому-то выпить, еще никому не удавалось отделаться. И Ур принял стакан из его твердой руки.
— Дорогие друзья! — провозгласил Рустам. — Сегодня у нас замечательный день…
— Несмотря на тринадцатое число, — вставил Валерий.
— Несмотря на число и несмотря на то, что мы сидим за канцелярскими, а не ресторанными столиками, день сегодня замечательный, — вдохновенно продолжал Рустам. — Сегодня Нонне исполнилось столько лет, на сколько она выглядит, а выглядит она ровно на двадцать один…
— …с половиной, — добавил Марк.
— Что сказать тебе, дорогая Нонна? — Рустам ввиду недостатка времени решил несколько сократить великую формулу застолья. — Мы желаем тебе всегда быть такой же красивой…
— Точно! — тоненько выкрикнула Аня.
— Такой же умной и безупречной в работе…
— Подтверждаю от имени дирекции, — скороговоркой сказала Нина Арефьева.
— И мы хотим, дорогая Нонна, в этот день…
— Замечательный, — подсказал Валерий.
— …в этот замечательный день пожелать тебе большого, солнечного счастья, которого ты заслуживаешь. Ура!
— Ура-а! — крикнули все и принялись чокаться с Нонной.
Ур, ухмыляясь, тоже чокнулся, чуть не разбив стакан. Затем он осторожно отпил и скривился, вызвав жизнерадостный смех. Подумав, он отпил еще, и кривизна его гримасы заметно уменьшилась. Дух и вкус неведомого напитка приятно стрельнул в ноздри. И под громкий туш, в третий раз прозвучавший сегодня в этой комнате, Ур вытянул шампанское до дна.
— Молодец, дорогой! — одобрил Рустам. — Ты красиво пьешь, как настоящий джигит. На, скорее закуси. — Он протянул закашлявшемуся Уру ломоть арахисового торта.
Ур откусил, но кашлять не перестал, глаза его наполнились слезами, и непрожеванный кусок выскочил изо рта в подставленную ладонь. Нонна заколотила его по спине.
— Теперь вы квиты, — сказал Марк, когда Ур отдышался. — Он спас ее, когда она тонула, она ж его от удавления спасла.
Аня залилась тонким колокольчиком. Валерий подмигнул ей и отправил в рот изрядный кусок.
— Частица торта в нас, — сказал он с набитым ртом, — заключена подчас.
Ур обвел сотрудников взглядом, полным благожелательства.
— Ребята, — сказал он, — какие вы все хорошие…
— Замечательные, — подсказал Валерий.
— Я хочу сказать, ребята, что мне хорошо у вас…
— Так оставайся, дорогой! — пылко воскликнул Рустам. — Мы тут женим тебя, квартиру тебе пробьем, защитишься — живи себе на здоровье! Скажи?
— Остаться у вас… — Ур поник головой.
Тут вошел Грушин, поправляя аккуратный реденький пробор.
— Извините, Нонна, дела задержали, — сказал он, садясь на уступленный Рустамом стул. — Только немножко, Рустам, совсем немножко… Спасибо. — Он поднял стакан. — Будьте здоровы, Нонна, за ваши успехи. — Грушин быстро выпил и взял протянутый Аней кусок торта. — Это арахисовый? Благодарю. Могу вас порадовать, Нонна: Максим Исидорович очень вами доволен. Он расспрашивал меня о вас, и можете не сомневаться, что я не пожалел, как говорится, красок.
— Спасибо, Леонид Петрович, я тронута.
— Не думаю, чтобы вы были тронуты, вы ведь у нас известная недотрога. — Грушин засмеялся собственной остроте. — Шучу, шучу, не обижайтесь. Аня, еще кусочек торта, пожалуйста… — Грушин искоса взглянул на Ура. — Что это вы разулыбались так широко, друг мой? Должен сказать вам следующее. Максим Исидорович хотел познакомиться с вами поближе, поблагодарить за помощь… м-м… за математическую, так сказать, оснастку… Вы же надерзили ему. Не собираюсь читать вам нотацию…
— Еще торту, Леонид Петрович? — прозвенел Анин голосок.
— Что? Нет-нет, достаточно… Словом, не хочу вам портить улыбку, Ур, она вам очень идет, но разрешите все же посоветовать: будьте осторожнее на поворотах.
— Осторожнее на поворотах, — повторил Ур. — Да, я понял.
— Вот и прекрасно. Ладно, Аня, дайте еще кусочек, только совсем маленький… Спасибо.
— Леонид Петрович, — обратился к Грушину Ур, — я прочитал все ваши труды по Каспийскому морю. Вы много сделали для изучения Кап… Каспия…
— Благодарю вас, Ур, — с чувством сказал Грушин. — Это очень лестная оценка. Не сочтите за обиду то, что я вам тут говорил. Это был только дружеский совет по праву старшего…
Звонок возвестил окончание перерыва.
— А теперь — за работу, товарищи. — Грушин, дожевывая торт, направился к двери.
— Но вы, Ле… Леонид Петрович, все еще не доктор наук, — повысил Ур голос.
Грушин остановился, посмотрел на него озадаченно.
Ур неловко, придерживаясь за стену, вылез из-за стола и ухватил Грушина за рукав безупречно белой сорочки.
— Вы не доктор, — повторил он с необычайной настойчивостью. — Вам защиту пе… переносят с года на год…
— Это не ваше дело. — Грушин попробовал высвободить руку. Перестаньте за меня цепляться…
— А Ма… Максим Сидорович… Нет, И-си-дорович… — Тут Ур качнулся и почти обнял Грушина, чтобы не упасть. — Максим получит доктора раньше, чем в-вы!.. — Ура качнуло в другую сторону. — Хотя с-сам он выполнить научную работу н-не…
— Он пьян! — в ужасе закричал Грушин. — Уберите его от меня!
Из института Нонна и Ур вышли вместе.
— Я все помню, — сказал Ур, виновато опустив голову, — кроме одного: как я очутился в саду?
— Рустам с Валеркой отвели тебя туда и усадили в холодке.
— В холодке… Да, да, я проснулся от холодка — у Джимки нос холодный, он тыкался мне в руку… Понимаешь, я все соображал, а вот ноги вдруг перестали слушаться…
— Будешь теперь знать, как лакать шампанское.
— Целый день потерял, черт дери…
— Валеркин лексикон не очень тебе подходит, Ур. У тебя ноги еще не отошли? Ты еле тащишься.
— Нет, ноги отошли. Просто мне некуда торопиться.
— Разве тетя Соня не ждет тебя с обедом?
— Тетя Соня улетела в Ленинград, у нее там тяжело заболела сестра.
— Где же ты теперь обедаешь?
— Где придется… Ты не знаешь, — спросил он, помолчав, — если снять номер в гостинице, это дорого будет стоить?
— Что случилось, Ур? — Нонна удивленно посмотрела на него. — Вы поссорились с Валерием?
— Нет. — Опять он помолчал. — Мы не ссорились. К Валерию по вечерам теперь довольно часто приходит Аня, и мне кажется, что я им мешаю.
Некоторое время они шли молча. Нонна поймала себя на мысли: что сегодня мама приготовила на обед? Может, пригласить Ура? Почему бы и нет? Вон он какой неприкаянный бродит… Позвать на обед, потом, когда стемнеет, попить чаю на балконе… Он занятный собеседник, наивный, как мальчишка, и в то же время… в то же время какая-то в нем тайна… Пуговицу ему на рубашке пришить… Мама удивится. А сам Ур? Не подумает ли он бог знает что? Будто она, Нонна, навязывается…
— Я, кажется, наговорил Грушину лишнего? — спросил Ур.
— Ты задел его за живое. Докторская степень — самое больное его место.
— Но это действительно несправедливо: ученый годами не может защититься, а Пиреев, который ничего в науке…
— Ясно, ясно, — поморщилась Нонна. — Сколько можно об одном и том же? И, между прочим, ты за Грушина не беспокойся: он свое возьмет.
— Для Грушина больное место — докторская степень, а для тебя пиреевская диссертация. Ты сердишься, когда я о ней говорю.
— Ты стал на редкость проницателен.
— А ты прибегаешь к иронии, если тебе говорят неприятное.
Нонна опять вскинула на Ура удивленный взгляд.
— Повторяю без иронии, — сказала она, — ты проявляешь проницательность, которой раньше я не замечала.
— Просто я начал немного разбираться. Помнишь, ты сказала однажды: «Не приносите в храм цены песьей»…
— Помню. Ну и что?
— Это правильно сказано. Храм нельзя осквернять.
— Совершенно с тобой согласна. В храмы надо входить в незапятнанных белых ризах. Но, к сожалению, жизнь бесконечно сложнее любых изречений, как бы прекрасны они ни были.
Она видела по глазам Ура, что он размышляет над ее словами. Ах, плюнуть на условности, пригласить его пообедать, пусть он думает что хочет, не все ли равно…
И она уже решилась пригласить, как вдруг Ур остановился.
— До свиданья, Нонна, — сказал он. — Я пойду.
— Куда?
— Туда. — Он указал на белое здание цирка на другой стороне улицы, на огромный красочный щит, извещавший о последнем месяце гастролей.
— Позволь, но еще рано. Представление начнется в восемь…
— Знаю. Я к Ивану Сергеевичу зайду, к приятелю моему.
— Кто это? Фокусник? Акробат?
— Лилипут. Ну, пока.
И Ур устремился в просвет в автомобильном потоке, оставив Нонну на краю тротуара, как на опустевшем причале.
К ответственным выступлениям Максим Исидорович обычно готовился у себя дома на кухне. Естественно, в его квартире был кабинет, обставленный весьма современно и со вкусом, но почему-то Максим Исидорович отдавал предпочтение тесноватой кухне. Быть может, вкрадчивое жужжание холодильника заменяло ему сдержанный шепот аудитории, создавая обстановку максимального приближения к рабочим условиям?
Вот и сегодня: Максим Исидорович в легком пижамном костюме уютно пристроился за кухонным столом. Перед ним лежал отпечатанный текст сообщения по диссертации, справа дымился крепкий чай в грушевидном стаканчике «армуды», помещенном в резной серебряный подстаканник соответствующей формы, а слева под рукой глянцевито поблескивала пачка сигарет «Уинстон». Эти сигареты Максим Исидорович предпочитал другим сортам.
Он положил в рот кусочек сахару и отпил чаю. Он был доволен собой. Конечно, в сорок восемь лет иные люди ходят в академиках. Он, Максим Исидорович, в академики не лезет. Но ходить в его возрасте кандидатом наук? Неловко как-то. Двадцать с лишним лет назад он проявил себя способным геодезистом, защитил кандидатскую — тогда-то и началось его восхождение по ступеням административных должностей. К чему ложная скромность? Он многого достиг. И, строго говоря, докторская степень не очень-то ему и нужна. Но быть кандидатом в сорок восемь лет… Это мешает строить правильные отношения. Взять, к примеру, эту грубоватую даму, директрису Института физики моря. Будем справедливы, она океанолог с именем, прислана из Москвы руководить Каспийским филиалом. Но не раз и не два он, Максим Исидорович, разговаривая с нею, читал на лице этого мужлана в юбке такое, знаете ли… не то чтобы пренебрежение, а вынужденное, что ли, терпение… ну, что-то такое, напоминающее о том, что она доктор наук, а он всего лишь кандидат.
Опять же взять иных однокашников по институту — поразъехались по разным городам, кое-кто осел в столице, сделались докторами, а один даже избран о прошлом годе в членкоры. С каким лицом встретится с ними он, Максим Исидорович, скажем, на всесоюзном симпозиуме? То-то и оно…
С теми однокашниками, которые остались и работают здесь, конечно, проще. Не обязательно, к примеру, Лене Грушину становиться доктором прежде, чем таковым станет он, Максим Исидорович. Грушин свой человек, подождет, торопиться ему некуда. На днях он, Максим Исидорович, в телефонном разговоре сказал ему: «Готовься, Леня, на осень назначим твою защиту». Было слышно, как Грушин там, на другом конце провода, подпрыгнул.
Он-то, Максим Исидорович, до осени ждать не намерен. Всего месяц прошел с того дня, когда он забрал свою диссертацию из Института физики моря. Никто бы не сумел за какой-то месяц проделать громоздкую подготовительную работу — никто, кроме него, Пиреева. Недаром он был превосходным организатором. Диссертация тщательно выправлена, перепечатана, переплетена. Она прореферирована в обязательных инстанциях и имеет положительные отзывы оппонентов. В академической типографии срочно отпечатан автореферат. И вот — послезавтра защита.
Максим Исидорович щелкнул японской газовой зажигалкой с электрозапалом и закурил сигарету «Уинстон». Затем он склонился над текстом своего устного сообщения.
Он хорошо знал, что в любой аудитории найдутся люди, которые не любят, чтобы докладчик читал по бумажке. Он и сам недолюбливал тех, кого метко называют «куриными» лекторами. Такой лектор опускает глаза к бумаге и запоминает некоторое количество слов, допускаемое возможностями памяти, а затем возводит очи горе и произносит запомненную порцию. Мерное чередование опускания и поднятия головы и впрямь наводит на мысль о курице, то склоняющейся для поднятия зерна, то возносящей клюв к небесам для облегчения пропуска склюнутого корма в горло.
Нет, Максим Исидорович был не из «куриных» докладчиков. Он добросовестно готовился к докладам. Можно сказать, выучивал текст наизусть, благо память у него была прекрасная.
Вот только сложная получилась диссертация. Чего стоят одни математические расчеты! Конечно, в высшей геодезии без математики не обойтись, но не слишком ли много ее напихано? Формулы, формулы, уравнения — аж в глазах рябит…
Неторопливо, с выражением, слегка шепелявя, Максим Исидорович читал устное сообщение финскому комплекту кухонной мебели, и в гуле холодильника чудился ему одобрительный рокот аудитории.
В элегантном костюме благородного темно-оливкового цвета, с неторопливым и спокойным достоинством приблизился Максим Исидорович к трибуне. Доброжелательно посмотрел сквозь голубоватые свои очки на председателя ученого совета, обвел взглядом членов совета, публику в конференц-зале. Затем, медленно повертывая голову, он оглядел тесный фронт схем и графиков — так полководец былых времен, начиная решающий бой, кидал последний требовательный взгляд на верных гренадеров.
Откашлявшись, Максим Исидорович начал негромко:
— Товарищи члены ученого совета. Представленная мною к защите диссертация охватывает ряд сложных вопросов высшей геодезии…
Плавно текла его речь. Время от времени он перебрасывал страницы текста, лежащего перед ним, но ни разу не заглянул в них — в этом не было нужды.
В зале среди публики сидели Вера Федоровна и Грушин. Ну, им-то по должности следовало присутствовать при защите. А Нонне Селезневой было вовсе не обязательно сидеть тут. Но Ур настоял, чтобы они пошли на защиту. Ох уж этот странный Ур! Всегда его тяготили совещания, и вдруг на тебе идем на пиреевскую защиту! Любопытно ему, видите ли, посмотреть, как проходит эта процедура…
Сидя рядом с Уром, Нонна клевала носом. Что-то она стала плохо спать по ночам, впервые в жизни познала вкус снотворного…
Журчала пиреевская речь, усыпляя Нонну. Вдруг она спохватилась, усилием воли стряхнула сонное оцепенение. Куда как красиво было бы всенародно заснуть тут! И, по давней своей привычке, Нонна стала присматриваться к окружающим. Вон сидит в первом ряду супруга Пиреева, очень нарядная, очень дородная, с профилем Екатерины Второй. Да нет, какая там Екатерина — скорее Анна Андреевна из «Ревизора». А рядом с ней кто? Никак, Марья Антоновна? Нет, конечно. Она хорошенькая, пиреевская дочка, и одета с большим вкусом. А эти два подростка — сыновья Пиреева? Очень дисциплинированные юнцы, сидят — не шелохнутся, глаз не спускают с папы.
Сам папа весьма представителен. Смотри-ка, дошел уже до гиперболоидов вращения, тычет указкой в схемы. Ловко это у него получается непосвященному и в голову не придет, что не сам Пиреев рассчитал эти гиперболоиды. Какой он кругленький, довольный собой… Ага, вот как надо: очки долой, костюм тоже, наденем белую курточку, на курчавую голову пышный белый колпак, теперь попрошу улыбку, готово: преуспевающий кондитер, благоухающий ванилью и корицей. Над головой дать затейливую, в завитушках, вывеску: «Заведение Пиреева — крендели и пышки»…
Представив себе все это, Нонна чуть улыбнулась.
Тут она заметила, что происходит нечто неладное. Пиреев вдруг запнулся на полуслове. Неуверенным движением он поднял руку и потер висок. Возникла томительная пауза.
Нонна повернулась к Уру, шепнула:
— Первый раз вижу, чтобы он…
И осеклась, увидев каменно-неподвижное, как бы затвердевшее лицо своего соседа, напряженный взгляд, направленный в одну точку. Однажды Нонна уже видела Ура таким. Почему-то ей стало страшно, она отодвинулась, насколько позволяли подлокотники кресла.
Между тем Максим Исидорович, похоже, справился с неожиданной помехой. Что это — будто провал в памяти… Никогда с ним такого не случалось… «Нервы», — подумал он и сделал паузу. Медленно подошел к столу, налил в стакан минеральной воды, медленно выпил в полной тишине.
Затем он — впервые за многие, многие годы — склонился над текстом доклада. Чертовы формулы, в глазах рябит… На чем он остановился?.. Кажется, вот на этой формуле.
Так, еще раз прочесть… Ведь он ее прекрасно помнил, затверживал вчера, а тут почему-то она ускользает, не дается… «Подставляя, имеем…» «Отсюда видно, что…» Взять листки с собой к доске и переписать уравнения? Нет, несолидно это…
Ну, нельзя больше тянуть. В зале покашливают, шепчутся — разве это дело? Еще раз вчитавшись в формулу и следующий за ней текст, Пиреев пошел к доске и взял мел.
Проклятье! Все выскочило из головы — и буквы и цифры.
И вдруг пришла полная ясность. Максим Исидорович покивал головой; да что ж это, он прекрасно все помнит, да и как можно забыть то, о чем так много, так приятно думано…
С маху он вычертил на доске округлую кривую и обернулся к публике, к ученому совету. Сказал с добродушной улыбкой:
— Я продолжаю, товарищи. Как видите, такая форма избрана отнюдь не случайно. — Он ткнул мелом в свой чертежик. — В верхней части мы видим широкий раструб, в котором чай, слишком горячий для немедленного употребления, быстро охлаждается. Ниже стаканчик как бы перетянут узкой талией, отделяющей зону интенсивного охлаждения от нижней, сферичной части, в которой хорошо сохраняется тепло…
Зал встревоженно загудел. Увлеченный своими мыслями, Максим Исидорович не заметил этого.
— Таким образом, — говорил он, — обеспечивается постоянство температуры. «Армуды» в сущности — идеальный термостат. Термодинамика процесса, как видим, выражается уравнением…
Он живо повернулся к доске и вывел:
T = const.
Затем, вспомнив, что заглавное «Т» принято для обозначения абсолютной температуры по шкале Кельвина, которая тут не подходит, он стер уравнение ребром ладони и написал заново: t = const.
— Максим Исидорович! — услышал он голос председателя совета.
— Сейчас, одну минутку…
Все же шкала Кельвина манила Пиреева — она была как-то научнее, докторальнее… Ах, вот как надо — выразить ее логарифмически! И, ощущая в голове прекрасную ясность, Максим Исидорович зачеркнул второй вариант и решительно вывел: lg T = const.
Он стукнул мелом, поставив точку, и обернулся к залу.
— Максим Исидорович, — сказал с печалью в голосе председатель ученого совета, — по-видимому, нам придется остановить защиту. Вы переутомились, вам надо отдохнуть…
Пиреев посмотрел на взволнованное лицо председателя — своего давнишнего друга, посмотрел на членов совета, повскакавших с мест, потом встретился взглядом с отчаянным взглядом жены — и тут только понял, что свершилось нечто ужасное.
Он схватил свой доклад и, теряя на ходу листки, понуро пошел к выходу.
Глава вторая
ГНЕВ ПИРЕЕВА
— Я забыл, какой у вас герб?
— Большая человеческая нога, золотая на лазоревом поле. Она попирает извивающуюся змею, которая жалит ее в пятку.
— А ваш девиз?
— Nemo me impune lacessit.
Э д г а р П о, Бочонок амонтильядо
Очень живучее это чувство — гнев человеческий. Гремящая боевой медью «Илиада» начинается с обращения к Афине Палладе, которая в античные времена представляла на Олимпе науку по совместительству с вопросами обороны: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева.
Гнев издавна вызывал желание отомстить — чаще всего путем нанесения обидчику телесных повреждений. Вы помните, конечно: «Невзвидел я света, булат загремел…», «Возьму я шпагу длинную и выйду из ворот…»
«Мы недаром зар-рядили пистолеты, ведь честь задета, ведь честь задета!» — вопило средневековье.
И только в Древнем Китае, как говорят, месть проявлялась в несколько своеобразной форме: мститель вешался на воротах врага, дабы причинить тем самым ему неприятность.
Месть — в качестве пережитка прошлых времен — встречается и теперь, даром что уголовные кодексы относят ее проявления к преступным деяниям.
Если сам Гомер отказался лично воспеть гнев Ахиллеса, Пелеева сына, и предложил сделать это копьеносной богине Афине, то как же нам описать гнев, охвативший Максима, Пиреева сына? Ведь мифический герой разозлился на одного человека, царя Агамемнона, по поводу неправильного, по мнению Ахиллеса, дележа награбленной добычи. И, как ни ужасен был его гнев, выразился он лишь в отказе от совместных военных действий.
А Максим Исидорович был зол на весь свет…
Сразу после неудачной защиты он приехал домой и заперся у себя в кабинете. Некоторое время он лежал на диване и пытался понять, что же произошло с его памятью, никогда прежде его не подводившей. Однако ничем, кроме переутомления, он не сумел объяснить себе причину странного помрачения.
Да, нервное переутомление. Завтра же надо назначить медицинскую комиссию и зафиксировать этот факт. Потом — подготовить объяснительную записку…
Осторожный стук в дверь прервал ход его мыслей. Максим Исидорович встал, отворил дверь и принял из сочувственных рук жены стакан чая и сахар на лакированном подносе. Умница, принесла именно стакан, а не злополучный «армуды»…
— Ничего, ничего, Эмма, — вяло сказал он в ответ на невысказанный вопрос в глазах супруги. — Переутомился немножко.
— Может, поедем на дачу? — осведомилась жена. — Тебе надо отдохнуть после такой нервотрепки…
— Непременно поедем. Только вот закончу кое-какие дела.
Горьковатый вкус чая произвел на Максима Исидоровича обычное взбадривающее действие. Он придвинул к себе телефон. Спокойно, деловито распорядился отменить банкет, к которому все уже было готово в ресторане «Дружба».
Кроме банкета на шестьдесят персон, Максим Исидорович намеревался пригласить в субботу к себе на дачу, на шашлык, десяток избранных лиц. Хорошо, что он не успел сообщить им о своем намерении. Жаль только, что баран уже закуплен.
Он позвонил в медицинское ведомство и договорился о созыве комиссии. Так, и это сделано. Теперь оставалось главное — найти виновников его поражения.
Максим Исидорович, укрепив себя еще одним стаканом чая, раскрыл папку с опозоренным докладом. Чем больше он листал его, тем более убеждался, что эта хитрая змея, директриса «Физики моря», нарочно подсунула ему такой сложный материал. Разве нельзя было сделать так, чтобы и диссертабельно получилось, и в то же время доходчиво? Кому нужно столько математики? В приличной диссертации все должно быть в меру…
Нарочно, нарочно она решила запутать его в бесчисленных уравнениях! И этого подозрительного молодчика специально привлекла… Где, позвольте вас спросить, обучали математике этого юного нахала? Не пора ли разобраться, кто он, собственно, такой и с какой целью приехал сюда?
Максим Исидорович закурил сигарету и положил перед собой плотный лист бумаги.
Зазвонил телефон. Не хотелось Максиму Исидоровичу ни с кем сейчас разговаривать. Все же он взял трубку.
— Слушаю вас.
— Максим, как ты себя чувствуешь? — раздался голос председателя ученого совета. — Лучше? Ну, слава богу. Я очень переволновался… Все шло так хорошо, даже блестяще… Что?.. Я так и подумал, что нервное переутомление тебя прихватило. Ну, ничего страшного. Отдохни, Максим, подлечись, а в сентябре соберемся снова…
Верно, верно, подумал Максим Исидорович, положив трубку: все шло блестяще. Даже Карпов, старый брюзга и критикан, выдавил из себя похвальное замечание — это что-нибудь да значило. А эта змея директорша сидела и насмешливо щурилась, и этот нахальный Ур сидел там и смотрел на него, Пиреева, недоброжелательным взглядом. Он видел, он все видел с трибуны!
И, снова испытав горячий прилив гнева, Максим Исидорович выдвинул из многоцветной шариковой ручки зеленый стержень — и побежали по белому листу быстрые тесные строчки.
— Прочтите. — Вера Федоровна протянула Грушину бумагу с цветным штампом в углу, с номером и датой.
Бумага была убийственная. Нет, нет, она не содержала угроз и проклятий, ее не пропитывали ядом. Напротив, она была исполнена благожелательности и имела целью «достижение экономии фондов исследовательских работ». Именно поэтому исследование электромагнитных явлений в океанских течениях исключалось из тематики института как неподготовленное.
— Поразительно! — воскликнул Грушин, прочитав бумагу и передавая ее Нонне.
— Вас это поражает, Леонид Петрович? — Вера Федоровна включила настольный вентилятор и подставила воздушной струе разгоряченное лицо. — А ведь в прошлом году вы примерно в таких же выражениях возражали против океанской темы.
В кабинете, выходящем окнами на запад, было жарко в этот послеполуденный час. Задернутые шторы не спасали от обилия солнца. Грушин вытянул из кармана платок и вытер мокрое от пота лицо. Сказал, беспокойно заерзав на стуле:
— Я действительно возражал, потому что… потому что у нас и на Каспии дел полно… Помилуйте, Вера Федоровна, вы ведь не думаете, надеюсь, что я…
— Не думаю, конечно. Это было бы просто непорядочно. По-видимому, Пиреев вспомнил вашу прошлогоднюю аргументацию. Он что же, вздумал мстить нам за провал своей защиты?
— Почему вы у меня спрашиваете?
— Это риторический вопрос. Дайте сюда бумагу, Нонна. Наизусть вы ее, что ли, заучиваете? — Вера Федоровна сунула бумагу в ящик стола. — Ничего себе дружок у вас, Леонид Петрович, — продолжала она, щурясь. — Мы делаем для него диссертацию, он вдруг начинает нести на защите чушь — и после этого на нас же хочет отыграться.
— Да я-то здесь при чем? — Грушин вскочил и взмахнул руками. — Что это за слова вы употребляете — «дружок у вас»?.. Никакой он мне не дружок, — ну, учились когда-то вместе в институте, ну и что из этого?
— Надо же и мне на ком-то отыграться…
— Только по-прошу не на мне!
— Ладно, ладно, не нервничайте, я не в укор вам говорю. А вы, Нонна, что скажете?
— Надо звонить в Москву. Надо отстоять тему.
— Это я и без вас знаю. — Вера Федоровна устало закрыла глаза ладонью. — Думала, вы мне что-нибудь путное посоветуете… Ладно. Не задерживаю вас больше. Остановите пока океанскую тему. Займитесь восточным берегом. Готов у вас, товарищ Грушин, план магнитографических работ?
— Давно готов.
— Отправьте туда «Севрюгу». Горбачевского пошлите. Сами, если хотите… — Вера Федоровна нажала кнопку звонка и сказала вошедшей Нине Арефьевой: — Вызови ко мне начальника планового отдела. И закажи Москву разговор с Мирошниковым.
…Бывший фармацевт, а ныне тишайший пенсионер Фарбер сидел, как всегда, у окна галереи, выходившего на открытую площадку дворовой лестницы. Худой и сутулый, с ввалившимися щеками, покрытыми седой щетиной, в старой парусиновой блузе, он сидел целыми днями у окна — закрытого зимой, широко распахнутого летом — и читал, читал. Время от времени он задремывал, уткнув в книгу бледный нос, но ненадолго. Проснувшись, сразу находил нужную строчку и читал дальше. Сын-инженер снабжал его историческими романами, книгами о древних цивилизациях — других жанров Фарбер не признавал.
Валерий, взбежав на площадку второго этажа, кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, и спросил:
— Ной Соломонович, Ур не приходил?
Фарбер чуть повернул к нему голову, взглянул косенькими глазами, сказал слабым голосом:
— А, это ты? — В горле у него будто клокотало. — Нет, не приходил.
— Где его носит? — пробормотал Валерий. — Дайте ключ, пожалуйста.
С тех пор как уехала тетя Соня, жизнь у них совсем разладилась. Валерий обедал в столовке или наскоро стряпал дома. Потом спешил к Ане почти все вечера они проводили вместе. А последнее время, когда Аня взяла отпуск для подготовки к экзаменам, она чаще приходила к Валерию — он помогал ей готовиться по математике и химии. В этом году Аня, провалившаяся два года подряд, решила обязательно поступить на биологический факультет.
А Ур после работы исчезал. То уезжал с Рустамом и другими ребятами на пляж, то провожал Нонну, а несколько раз Валерий видел, как он шел в цирк. Иногда Ур забегал после работы домой — для этих-то случаев и стал Валерий оставлять ключ у соседа. А обычно Ур приходил поздно, сразу валился в постель, на вопросы отвечал неохотно…
Фарбер взял с подоконника ключ и протянул Валерию.
— Когда приедет тетя Соня? — спросил он. Просто так спросил, для порядка, потому что, кроме древних цивилизаций, ничто его особенно не интересовало.
— Приедет, — неопределенно сказал Валерий.
Из тетушкиной последней открытки он знал, что сестра ее поправляется после инфаркта очень медленно и ей, тете Соне, возможно, придется задержаться в Ленинграде еще на месяц. Она умоляла Валечку писать чаще и подробней и не питаться всухомятку, чтобы не нажить себе желудочного заболевания.
В квартире было пыльно, не прибрано. Хрипел транзистор, который он, Валерий, забыл выключить, уходя утром на работу.
Валерий, насвистывая модную песенку «А нам все равно», поставил на газ кастрюльку с водой и кинул в нее штук пять морщинистых сосисок. Жаль, кончилась гигантская ведерная кастрюля супа, сваренного тетей Соней перед отъездом. Ладно, проживем и без супа. А нам все равно…
Он застелил свою тахту, убрал с дивана Ура кучу газет и книг сборники зарубежной фантастики, два-три тома Толстого, учебник английского языка. Потом повалился в кресло возле телефона, закурил и набрал Анин номер.
— Привет, — сказал он. — Ну как, зубришь? Добралась до альдегидов?.. Ах, удивила! А кто их любит? Их сам Бутлеров не любил — видеть их просто не мог… Ты придешь?.. А кто знает? Давай-давай, бери свою химию и приходи… Новости? Да никаких новостей… Нет, есть одна: бумага пришла, закрыли нам океанские течения… Ну, тему океанских… Да, представь себе. Так ты придешь?.. Известно кто — Пиреев. Я ж тебе говорил, что он провалил защиту, понес там всякий вздор… Ну вот. А теперь он чего-то на наш институт остервенился… Анечка, ну откуда я знаю? Спроси Ура, он был на защите. Так придешь ты или нет?.. Ничего не грозный тон, просто хочу, чтоб ты пришла. А то на днях уйду — в море меня выталкивают на родной «Севрюге»… Да, представь себе… Если б не хотел, так не стал бы тебя уговаривать… Ну, собирайся быстренько. Жду!
Сосиски в кастрюле разбухли, полопались — еще немного, и, чего доброго, взлетят на воздух. Валерий, обжигаясь, вывалил их на тарелку. Черт дери, хлеб забыл купить! Ладно, нам все равно… Он быстро съел три штуки с завалявшимся в шкафчике хрустящим хлебцем, запил газировкой из сифона. Так. Теперь надо сбегать в магазин, чего-нибудь к чаю купить Анька сладкое обожает. Или прибрать вначале? Вечно жизнь ставит перед выбором…
Тут раздался телефонный звонок. Анька, наверно. Валерий схватил трубку. Голос был женский, но не Анин.
— Говорит секретарь профессора Рыбакова. Лев Семенович просит вас срочно приехать.
Вот же не ко времени! Валерий стал, запинаясь, ссылаться на неотложные дела. Вежливо, но настойчиво секретарша повторила вызов. Что тут оставалось делать?
Валерий опять позвонил Ане — предупредить, чтоб пока не выходила из дому, а ждала его звонка. Но Ани дома уже не оказалось. Когда ее ждешь, она полтора часа собирается, а когда не надо, чтоб она торопилась, так уж будьте уверены — выскочит из дому за пять минут.
Пришлось снова отрывать Фарбера от древних цивилизаций.
— Ной Соломонович, я ухожу, а тут Аня должна прийти…
— Кто? — спросил старик нетвердым голосом.
— Ну, девушка, белокурая такая, она же всегда с вами здоровается. Вы ей ключ дайте и скажите, чтоб ждала меня. Ладно?
— Ага… ключ… Когда приедет тетя Соня?
— Приедет! — крикнул Валерий, сбегая по лестнице.
Спустя полчаса он вошел в кабинет Рыбакова. Усадив Валерия в кресло, Рыбаков сел напротив, вздернул черную бровь, как бы заранее удивляясь тому, что предстоит ему услышать.
— Ну-с, Валерий Сергеевич, как поживает наш пришелец?
Валерий, хоть и ожидал этого вопроса, ответил не сразу.
— Не знаю даже, что вам сказать, Лев Семеныч… Ходит на работу, как все. Работает, зарплату получает… Я даже, по правде, забыл, что он пришелец.
— Значит, ничем не выделяется? — Рыбаков сделал быструю пометку в блокноте. — А эти его приступы повторяются? Да? Ничего вам не удалось выяснить нового? Жаль, жаль…
Валерий устыдился своей малой информированности. И, чтобы заполнить пустоту, стал рассказывать об экспедиции на Джанавар-чай. О приборе, придуманном Уром, и о «джаномалии», и о том, какие приготовления шли у них к зимней океанской экспедиции, а теперь вот все приостановлено, потому что…
— Знаю, знаю, — покивал Рыбаков, продолжая не то писать, не то рисовать в блокноте. — А вот скажите, пожалуйста: утвердились ли вы во мнении, что знания Ура в каких-то областях превосходят сегодняшний уровень, достигнутый наукой?
Валерий призадумался. Ур своих знаний напоказ никогда не выставлял, но в области физики и математики он наверняка подготовлен выше нормы, доступной его, Валерия, пониманию. Конечно, это не доказательство. Удивительная способность к языкам — необычайно быстро выучился русскому, а теперь и английский освоил и уже за французский взялся. Тоже не доказательство… Но вот — блокнот Ура. Пленка с загадочными свойствами… Прибор, показавший «излишек» электричества… Идея Ура об использовании Течения Западных Ветров Рыбаков еще выше вздернул бровь.
— Получение электроэнергии непосредственно из окружающего планету пространства — так, кажется, вы сформулировали? Расскажите подробнее, Горбачевский.
— Собственно, я уже все рассказал. Деталей его проекта я не знаю. Знаю только, что он получил часы для работы в вычислительном центре и готовит расчеты для обоснования проекта.
Рыбаков ухватил себя двумя пальцами за костистый подбородок и принялся раскачиваться на стуле. Валерий невольно напрягся, готовый подскочить к профессору, если стул, раскачиваемый все больше, опрокинется. «Это что же — интенсифицирует таким образом умственный процесс?» — подумал он.
В тот момент, когда амплитуда колебаний достигла, казалось, критической величины, Рыбаков перестал раскачиваться и устремил на Валерия проницательный взгляд.
— Еще несколько вопросов, Валерий Сергеевич, если разрешите. Замечали ли вы в деятельности Ура черты, которые… ну, скажем так: можно ли какие-то его действия истолковать негативно, как приносящие или способные принести вред?
— Я такого не замечал.
— Может быть, вред отдельным лицам, которые ему почему-либо неприятны?
— Нет. У нас его все любят и отношения хорошие.
— Он располагает к себе людей, не так ли?
— Пожалуй…
— А способность к гипнозу — есть у него такая?
— Н-не замечал… — Валерий снова задумался. — Слухи какие-то ходили в институте…
— Какие именно?
— Да вздор все это… — Валерий вдруг как бы услышал со стороны свои вялые, неуверенные ответы и сказал решительно: — Лев Семеныч, прошу меня освободить. Не хочу больше… как это… соглядатаем. Я уж говорил вам: он хороший парень, я не держу его ни за какого пришельца.
— Вы отнюдь не соглядатай, с чего вы взяли? Личность Ура представляет собою научный интерес…
— Знаю, знаю, Лев Семеныч. Но у меня не получается… И вообще… Я женюсь скоро, мне не до Ура сейчас…
Он нагнулся и поднял блокнот, соскользнувший с колена Рыбакова.
— Спасибо. — Рыбаков кинул блокнот на стол и поднялся. — Что ж, очень жаль, очень жаль, Валерий Сергеевич. Но раз вы настаиваете… Н-да, экстраординарный случай… Я свяжусь с московскими товарищами, мы посоветуемся, как нам быть дальше. И об этом его проекте нужно особо поговорить… Уру, разумеется, о нашей встрече ни слова.
— Конечно, конечно! — Валерий облегченно вздохнул.
В гастрономе, шумном по-вечернему, он купил торт «Кармен», российского сыру, лимон и несколько городских булок.
Дверь квартиры была открыта, когда он добрался наконец до дому. В кухне свистел чайник, сигнализируя о готовности, а в комнате тети Сони сидели Аня и Ур.
Перед Аней на столе была раскрыта органическая химия, тут же лежали тетрадки, испещренные формулами реакций, но, вместо того чтобы вникать в альдегиды, Аня спорила с Уром.
— Приветик! — взглянула она на вошедшего Валерия. — Зовешь в гости, а сам куда-то исчезаешь, прямо безобразие. Где ты был? В магазине! В магазин так долго не холят. Ой, там чай кипит! Ты выключил? Ну ладно, сейчас будем заниматься. — Она снова обратилась к Уру: — Я ему ни капли не симпатизирую да и видела один только раз. Так что не воображай, что я пристрастна. Я совершенно беспристрастна. Просто я понимаю, что человек может быть очень занят и ничего страшного, если ему кто-то поможет сделать работу. Вот Валерка помогает мне готовить химию — это ведь не значит, что он сдает за меня экзамен.
— Одно дело — помогать, совсем другое — работать за человека, который сам не умеет, — сказал Ур.
Он сидел в любимом тети Сонином кресле и просматривал газеты. Его густая черная шевелюра была мокрая — от недавно принятого душа, должно быть.
— Он очень даже хорошо умеет работать, — возразила Аня.
— Организовывать и координировать! — крикнул Валерий из кухни. Он там заваривал чай, нарезал лимон.
— Вот именно, — сказал Ур. — Пирееву надо было написать статью о своем опыте администратора. Или даже — об этих стаканчиках. Он очень воодушевился, когда вдруг о них заговорил. Вот это была бы самостоятельная и, наверное, нужная работа.
— Согласна, но ведь за такую работу не дадут докторскую степень.
— Так и не надо! — Валерий принес поднос со стаканами и чайник. Анечка, пойди нарежь эту самую «Кармен».
— Как это не надо? Сейчас все защищаются. А уж если ты кандидат, то разве это не логично — стремиться к докторской степени? Принеси торт сюда.
— Я человек не гордый, не защищенный, — сказал Валерий, — могу и сюда принести.
— Все должны защищаться. — Аня принялась резать торт. — Что, ты знаешь свою специальность хуже, чем Рустам? Не хуже. А Рустам кандидат. Значит, и тебе надо защититься.
— Надо, надо, — вздохнул Валерий, садясь рядом с Аней. — Хлопотно только вот…
— Просто ты лодырь, Валера. Ждешь, наверно, чтобы и тебе помогли написать диссертацию.
— Сам как-нибудь управлюсь. Ур, специального приглашения ждешь? Что-то ты, братец, смурной ходишь последнее время, — сказал Валерий, взглянув на Ура. — Головные боли опять?
— Смурной — это когда головная боль?
— Скорее — когда настроение паршивое.
— Тогда я действительно смурной. — Ур, не любитель горячего чая, налил в блюдце и осторожно попробовал, вытянув губы. — Сегодня у меня отняли часы в вычислительном центре, — сказал он. — Тема закрыта, значит, и считать нечего.
Максим Исидорович, облачившись в пижаму, сидел на просторной веранде своей дачи. Наслаждался тишиной и покоем, столь необходимым и мозгу, переутомленному городскими заботами.
В углу двора, за кустами граната, мекал баран. Садовник Эльхан специально ездил куда-то покупать это глупое, но вкусное животное, которому предназначалось украсить собою пиршественный стол. Увы, защита не состоялась, шашлык для избранных друзей был, естественно, тоже отменен.
Но самим видом своим, нетерпеливым меканием баран взывал к действию. Не везти же его обратно на родные пастбища.
И Максим Исидорович отдал распоряжение. Отсюда, с веранды, ему хорошо было видно, как садовник Эльхан приступил к жертвоприношению требовательному божеству науки.
Эльхан, местный житель, числился рабочим изыскательской партии одного подведомственного института, но все свои беспечальные дни проводил на пиреевской даче. Он хорошо знал дело. Связав барану ноги, он повалил его наземь так, чтобы шея пришлась над небольшой ямкой, выкопанной для того, чтобы кровь жертвенного животного не разлилась по двору. Потом он занес остро отточенный нож…
Наблюдая за процессом декапитации, Максим Исидорович думал о завистниках и недоброжелателях, которыми всегда окружен человек, если он на виду. Таков непреложный закон. И ничего не остается, кроме как указывать завистникам их место. А что еще можно сделать? Вот если бы они были на месте барана…
Максим Исидорович вздохнул.
И припомнился ему позавчерашний разговор со старым товарищем по институту Леней Грушиным. Грушин позвонил ему и попросил о встрече. Что ж, это было как раз кстати: он, Максим Исидорович, сам собирался поговорить с ним доверительно.
Разговор Грушин начал несколько странно. Дескать, директриса института подозревает его, Грушина, в том, что он содействовал появлению бумаги. Официальной бумаги, которая закрывала тему океанских течений и прекращала ее финансирование. Грушину это крайне неприятно. Он действительно в свое время возражал против этой темы, но теперь-то он ни сном ни духом…
— И чего же ты хочешь? — спросил Максим Исидорович. — Чтобы я сообщил твоей директорше, что ты к бумаге не имел отношения?
— Именно, Максим, именно! Дай ей понять это — ну, не прямо, конечно, а как-нибудь в косвенной форме… А то ведь мне житья в институте не будет!
Грушин выглядел взволнованным, глаза его бегали, в руках он крутил взятую с пиреевского стола японскую зажигалку. Максим Исидорович вспомнил, что Грушин многодетный, что он заядлый преферансист и, кажется, филателист, а все это занятия, требующие немалых расходов… а докторская степень ему не светит, пока не защитится он, Пиреев… И Максиму Исидоровичу захотелось утешить старого сотоварища.
— Будет, — сказал он решительно. — Все тебе будет, Ленечка. И довольно скоро. Дай-ка зажигалку. — Он закурил и окутался дымом. — Но сперва придется пересмотреть в твоем институте кое-какие вопросы.
— Что ты имеешь в виду?
Голубоватые линзы Пиреева в упор смотрели на Грушина.
— Давай, Леня, говорить начистоту.
— Давай, — сказал Грушин, часто моргая.
— Начистоту и строго конфиденциально. Так вот. Приходилось ли тебе слышать у себя в отделе или вообще в институте неприязненные отзывы обо мне… ну, ты понимаешь, в связи с помощью в подготовке диссертации?
— Нет, не слышал. По крайней мере, в моем присутствии…
— Послушай, Леня, я не настаиваю, чтобы ты непременно назвал кого-то. Но мы с тобой старые товарищи, и поэтому скажу без околичностей: в институте не все в порядке. От твоей искренности много зависит. В частности, и твое собственное будущее.
Грушин поискал, что бы ухватить. Не найдя ничего на пустой столешнице, он принялся поправлять и дергать галстук.
— Припоминаю, — сказал он тихо. — У меня в отделе работает иностранец-практикант, его зовут Ур. Впрочем, ты видел его в кабинете директрисы…
— Это тот, который на Джанавар-чае…
— Да, да! Однажды он при мне высказал… ну вот, неприязненный отзыв…
— Что именно?
— Ну… сомнения высказал относительно самостоятельности твоей…
— Ясно. — Пиреев побарабанил пальцами по столу.
— Он был не совсем трезв, когда говорил это, так что…
— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — усмехнулся Максим Исидорович. — Значит, выпивает он?
— Нет, я не замечал. У Селезневой был день рождения, распили всем отделом бутылку шампанского, и Ура немного развезло. Максим, я очень тебя прошу, чтобы наш разговор…
— Ясно, ясно, можешь не беспокоиться. Скажу и я тебе вполне откровенно: мне этот Ур кажется подозрительным. Откуда он прибыл, с какой целью?
— То есть как? — удивился Грушин. — Он приехал на практику из Румынии.
— Чепуха! Никто не знает, откуда он приехал… Ладно, оставим это.
— Максим, я просто поражен. Ведь Ур официально допущен ко всем нашим материалам…
— Придется вмешаться, дорогой мой. Придется вмешаться… Какие-нибудь странности в его поведении ты замечал?
Грушин наморщил лоб, добросовестно собираясь с мыслями.
— Особенного ничего не замечал… Но вообще-то говорят о нем всякое. Будто пьет он по-лошадиному. Воду, воду хлещет, ты не думай… О способностях его выдающихся говорят — он действительно превосходный физматик. Ну, что еще? Ходили слухи совсем уже дурацкие…
— Какие слухи?
— Даже рассказывать неприятно. До тебя не дошла байка о продавце из промтоварного магазинчика, который будто бы вдруг взлетел на воздух?
— Что-то такое слышал. Кажется, жена говорила. А что?
— Глупости, конечно, Максим, но пошел слух, будто продавца подвесил Ур.
— Как это подвесил?
— Да не стоит даже вникать в несусветности эти.
Помолчали. Потом Максим Исидорович закурил еще сигарету и сказал как бы про себя:
— Может, глупости. А может, не глупости. Массовый гипноз наукой признается…
Грушин стал прощаться. И опять пообещал ему Максим Исидорович, что все будет хорошо. Даже такую фразу бросил: «Осенью защитимся с тобой». Грушин ушел довольный, хотя глаза все еще были растерянные…
Между тем садовник Эльхан с большим знанием дела освежевал барана и приступил к разделке. Тут Максим Исидорович опять замечтался. Он чувствовал, что ухватил самое важное звено. Все более отчетливо вспоминал неприятное ощущение чьего-то неподвижного, тяжелого взгляда на себе во время защиты — и теперь уверился в том, что взгляд этот принадлежал Уру. Он сидел рядом с Селезневой, с этой ходячей статуей, и не сводил своих гляделок с него, Пиреева. А что, если он и впрямь гипнотизер? А?..
Пришедши к этой мысли, Максим Исидорович уже не дал ей угаснуть. И так и этак ее поворачивал и довел-таки до полной зрелости. Верно, верно было ухвачено вредоносное звено. За ним вся цепочка потянется. И гордячка Селезнева, и эта змея директриса. Все, все у него, у Пиреева, на крючке окажутся!
Он дождался, пока садовник Эльхан не покончил с практической бараньей анатомией. Жаль, не соберутся гости по вечерней прохладе, зазря такой богатый баран пропадет! Впрочем, пропадать ему нет резона. И Максим Исидорович распорядился заднюю ляжку и немного ребрышек оставить на шашлык. Остальное мясо Эльхан вынес за ворота и за каких-нибудь полтора часа распродал в розницу на соседних дачах.
А Максим Исидорович поехал в город. Побывал он в учреждении у Андрея Ивановича, потом посетил профессора Рыбакова. Уж день клонился к вечеру, когда Максим Исидорович заехал домой, захватил жену и сыновей (дочка замужняя отказалась от приглашения) и — прямиком, с ветерком на дачу.
И — вот он, шашлык. Максим Исидорович сам помог Эльхану нанизывать куски мяса на острые шампуры, сам ворочал их на мангале, надышался вдоволь терпким дымком, нагулял себе аппетиту. С соседних дач тоже тянуло шашлычным духом.
В это воскресное утро Нонна затеяла стирку. Бодрым голосом гудела в ванной стиральная машина. Только Нонна выключила ее и принялась полоскать дымящееся белье, как мать заглянула в ванную, позвала к телефону.
— Да, я… Здравствуй, Ур. — Нонна невольно потянулась свободной рукой к волосам, поправила прическу. — Да так, домашние дела. А что?.. Очень приятно, что ты хочешь меня видеть, но знаешь, давай попозже… Вечером не можешь? Ну, тогда не знаю прямо… Знаешь что? Приходи ко мне, пообедаем… — На миг у Нонны перехватило дыхание при мысли, что Ур откажется от приглашения, но Ур сразу согласился. — Вот и хорошо, сказала Нонна. — Значит, приходи часам к четырем.
Она побежала в кухню.
— Мама, у нас сегодня обедает один сослуживец… Что у тебя на обед? Нет, вчерашние котлеты не пойдут.
— У меня есть коробка пельменей, — робко сказала мама, посмотрев на дочку сквозь очки.
— И пельмени не пойдут. — Нонна рванула с себя фартук. — Я сбегаю на базар, куплю чего-нибудь…
Александра Борисовна только плечами пожала. Она была в доме не главным распорядителем, голос у нее был, как говорится, совещательный, и поднимать его против своенравных Нонниных решений она не осмеливалась. Так уж получилось, что после смерти мужа Александра Борисовна, никогда и прежде определенностью характера не отличавшаяся, безропотно приняла Ноннино командование в доме. Первое время еще ходили к ней ученики, коих она, опытный педагог, обучала игре на пианино. Потом Нонна заявила, что ежевечернее бренчание ей надоело. И пенсионерская деятельность Александры Борисовны сосредоточилась в основном на кухне. Правда, в те часы, когда Нонна отсутствовала, мать иногда присаживалась к пианино, вспоминала любимого Шуберта, роняла на пожелтевшие нотные листы нечаянную слезу.
Она подумала: что это за важный такой сослуживец, которого нельзя кормить вчерашними котлетами — кстати, очень хорошими котлетами, нисколько не увядшими в холодильнике? Может быть, ее начальник Грушин? Навряд ли, решила Александра Борисовна: судя по Нонниным отзывам о Грушине, он был не тем человеком, кому нельзя подавать вчерашние… А может быть, Горбачевский? Довольно симпатичный молодой человек, он раза два или три заходил к Нонночке по каким-то делам. Но, конечно, ему котлеты подошли бы даже позавчерашние.
Кто же тогда? Александра Борисовна поистине сгорала от любопытства.
Нонна пришла с базара нагруженная, как дромадер. И тут началось…
Не будем описывать всего, что варилось и жарилось на плите, томилось в духовке, остывало на балконе. Обе они — и мать и дочь — умаялись так, будто бегали в кроссе на приз местной молодежной газеты. Но к четырем часам Нонна, приняв душ, была свежа, тщательно одета, и на лице ее появилось обычное замкнутое выражение. Александра Борисовна пошла в свою комнату полежать немного.
Ур пришел ровно в четыре. Нонна, отворив дверь, не сразу узнала его:
— Господи, это ты?!
— Это я, господи, — засмеялся Ур и протянул ей коробку зефира в шоколаде.
— Правильно сделал, что сбрил бороду, — одобрила она. — Проходи сюда.
Что-то было в нем новое. Гладко выбритое лицо со светлой, незагорелой полосой на месте бороды как бы утратило прежнее наивное выражение. Глаза смотрели невесело. На Уре были серые брюки и белая дырчатая тенниска.
Он удивленно взглянул на уставленный закусками стол — на заливную рыбу и паштет.
— Ты каждый день так обедаешь?
— Нет, не каждый. Садись, Ур. Как настроение?
— Смурное.
— Смурное? Это что-то из лексикона Валерия… Надо набраться немножко терпения, Ур. Вера Федоровна говорила с Мирошниковым и все ему объяснила. Теперь она пишет официальное письмо с обоснованием нашей темы.
Ур молчал. Его загорелые руки покойно лежали на подлокотниках кресла.
— Так или иначе, Вера Федоровна это дело пробьет, — продолжала Нонна. — Учти, что океанская тема — ее, можно сказать, детище. А мы пока будем урывать время для разработки твоего проекта. Ой, Ур, я просто не могу видеть, как ты сидишь с убитым видом!
Тут вошла Александра Борисовна, принарядившаяся, улыбающаяся, с черной бархатной ленточкой в седых волосах. Ур вскочил, неумело поклонился, назвал себя.
— Ур, — повторила Александра Борисовна, пожав ему руку. — Это фамилия или имя?
— Имя.
— В древности был такой город, кажется, в Месопотамии… или… ну да, кажется, там…
— К столу, к столу, — поспешно сказала Нонна. — Садись сюда, Ур. Сейчас принесу тебе питье. Шампанского не хочешь?
— Нет уж, — усмехнулся он.
Нонна принесла запотевший графин с газированной водой, бутылку с лимонадом. И начался обед. Ур говорил мало, только коротко отвечал на вопросы, но ел хорошо, добросовестно отдавая дань всем закускам.
— Очень вкусный обед. Спасибо. — Ур откинулся на спинку стула, вытер салфеткой полные губы.
— Что ты? Обед только начинается, — сказала Нонна. — Сейчас будет бульон с пирожками, потом — отбивная.
— Да я же лопну!
— Не лопнешь. Хочешь, я поставлю пластинку? Ты какую музыку любишь классическую или джазовую?
— Все равно… На днях по радио песни передавали, там была одна — я запомнил: «Как хорошо, закончив путь, в глаза любимой снова заглянуть…» У тебя ее нет?
— Такой нет, — засмеялась Нонна. — И вообще из песен у нас есть только «Песни без слов» Мендельсона. Поставить?
— Поставь, — неуверенно сказал Ур. — Я музыки совсем не знаю. Времени на нее не хватает…
Александра Борисовна заговорила о недостатках эстетического воспитания молодежи. Ур кивал, ел пирожки, запивая бульоном, а сам прислушивался к нежной мелодии, рождавшейся под иглой проигрывателя.
— Нонночка в детстве чудно играла, — сказала Александра Борисовна. Ей прочили большую будущность пианистки. Для нас было полнейшей неожиданностью…
— Перестань, мама, — поморщилась Нонна.
— …когда она вдруг решила идти не в консерваторию, а в технический вуз, — шепотом закончила Александра Борисовна и пригорюнилась. Бледные ее глаза наполнились слезами.
Обед завершился мороженым. Пока Нонна с мамой убирали со стола посуду, Ур переместился в кресло у журнального столика, взял свежий номер «Природы», но не успел его перелистать: веки вдруг стали слипаться неудержимо — он заснул.
Нонна не стала его тревожить. Уселась, поджав ноги, в уголке дивана, раскрыла книгу — но чтение не пошло. Она смотрела на спящего Ура и думала: «Кто ты? Какую тайну в себе носишь? И знаешь ли, что, судя по всему, затевается целое расследование твоей личности?» Позавчера, в пятницу, в самом конце рабочего дня ей, Нонне, позвонили из отдела кадров, попросили зайти. Начальница отдела была сама вежливость. Расспрашивала об Уре — как работает практикант, справляется ли, не злоупотребляет ли выпивкой. И между прочим: «Не проговаривался ли он, откуда в действительности прибыл?». Нонна на это ответила: «Простите, но такой вопрос должна бы задать вам я, если бы меня это хоть в малейшей степени интересовало».
Беседа в кадрах и некоторые другие признаки (в частности, пошедшие по институту слухи о том, что Ур владеет новейшими методами гипноза) насторожили Нонну. Вроде бы никто из институтских работников, кроме нее, не видел дикой истории с продавцом, взлетевшим в воздух, а вот же, не умолкают разговоры, связывающие э т о с именем Ура. Не сам ли магазинщик, отъявленный плут, раззвонил по городу сплетню о гипнотизере из соседнего института? Сам-то он, продавец, исчез из магазина-шкафа, перевелся, должно быть, в другую торговую точку — подальше от места своего позора.
Свесив голову на грудь, Ур спал после сытного обеда. И Нонна смотрела на него, исполненная сострадания и решимости защитить этого большого ребенка от неведомых опасностей. Но более всего на свете ей хотелось п о н я т ь его.
Ур проснулся вмиг: вскинул голову, распахнул глаза, напрягся. Нонна подумала мимолетно, что так просыпается в лесу задремавший ненароком дикий зверь.
— Извини, — улыбнулся ей Ур. — Первый раз в жизни заснул после обеда. Наверно, потому, что никогда еще не ел так много. И так вкусно, — добавил он.
— Ур, — сказала Нонна, — ты помнишь, как в первый раз пришел в институт?
— Еще бы! Ты меня встретила не очень приветливо…
— Я подумала тогда: прислали на мою голову лоботряса-иностранца, у которого на уме, конечно, одни развлечения.
— Развлечения я действительно люблю.
— Я рада, что ошиблась, Ур. Ты оказался совсем другим. И все же я знаю тебя не больше, чем в первую минуту, когда ты появился в отделе. Ты просто пугаешь меня своей непонятностью… своими странностями… Я видела, как ты заставил продавца барахтаться в воздухе. Видела, как Пиреев вдруг забыл заученный текст и понес чепуху — ведь это твоя проделка?
— Чепуху про стаканчики я ему не внушал, — помедлив, ответил Ур.
— Но текст заставил забыть, так? О тебе ходят всякие слухи. Будто ты гипнотизер, факир, не знаю, кто еще… Мне это неприятно, Ур. Не только потому, что я к тебе… дружески расположена, но и потому, что считаю тебя оригинальным ученым. Я не все понимаю в твоем проекте, но чувствую, что это огромно… глобально…
Она вдруг осеклась. Что с ней происходит? Разволновалась, как школьница. Щеки горят, голос прерывается…
— Извини мою вспышку, — сказала она, взяв себя в руки. — Ты вправе не отвечать, если не хочешь.
Ур посмотрел на нее долгим взглядом.
— Единственный человек, которому мне хочется рассказать о себе, — это ты, Нонна, — проговорил он так тихо, что она подалась вперед, чтобы расслышать. — Очень, очень жаль, что я не могу… И вообще… кажется, я натворил много глупостей…
Он умолк. Балконная занавеска под порывом ветра метнулась в комнату, задела его по лицу. Нонна не прерывала молчания. Что ж, ясно… Что-то мешает ему быть откровенным. Но довольно и того, что он сказал: «Единственный человек — это ты…» Эти слова теперь всегда будут с ней…
— Валерий однажды назвал меня Каспаром Хаузером, — сказал Ур. — Потом я прочел эту книгу. Ты читала?
— Да.
— Каспар Хаузер ничего о себе не знал — кто он, откуда взялся… Я тоже кое-чего не знаю о своем происхождении, но… в общем, я не Каспар Хаузер.
— Неважно, Ур. Происхождение не имеет никакого значения.
— Нет, Нонна, имеет. Каждый человек ведь — непросто сам по себе. Он куда-то уходит корнями, в какую-то глубину. Его разум связан с окружающими проявлениями разума гораздо прочнее, чем ты думаешь… чем мы думаем…
— Окружающие проявления разума? Что ты имеешь в виду? Разум всех других людей?
— Да. Где бы они ни жили.
— Не совсем понимаю, к чему ты клонишь. Разум взаимосвязан, поскольку мы живем в обществе, это так. Но при чем тут происхождение каждого отдельного человека? Мой прадед был полковым капельмейстером, твой — ну, допустим, пастухом. Ну и что? Имеет значение не то, откуда, из какой среды ты вышел, а то, кто ты таков сейчас.
— Ладно, — сказал Ур. — Возможно, ты права. Надо мне идти, Нонна.
Они вышли в переднюю.
— Завтра меня попросили прийти после работы к профессору Рыбакову, сказал он.
— К Рыбакову? Это который занимается социальной психологией? А зачем?
— Для беседы. — Опять он посмотрел на нее пристально и долго. Спасибо тебе, Нонна.
— Перестань рассыпаться в благодарностях. Мне хотелось как следует тебя накормить, вот и все. Ты позвони мне завтра после беседы с Рыбаковым, хорошо? Ну, до завтра, Ур.
Он вдруг погладил ее по плечу. Резко отдернув руку, повернулся и выбежал на лестничную площадку.
С балкона Нонна смотрела на него, пока он не свернул за угол.
Глава третья
УРИЭЛЬ
Я накалил легонько самоварные щипцы и приложил их к ладони. Запахло горящим мясом… Номер отложили.
В с. И в а н о в, Похождения факира
Пляж был хорош тем, что, собственно, еще не был пляжем: узкая полоса гальки, по бокам ограниченная бетонными блоками волнорезов, выступавших далеко в море. Блоки еще не успели обрасти зелеными бородами водорослей. Здесь строили не то новую гостиницу, не то пансионат, — лязгал экскаваторный ковш, громыхала бетономешалка. Здесь еще не было лежаков и тентов, автоматов с водой и пивом, ни мороженщиц, ни продавцов вареной кукурузы, ни — страшно вымолвить — сувенирных киосков.
И поэтому здесь пока было мало купающихся. Во всяком случае, между распростертыми на пляже телами оставались просветы.
Еще то было хорошо, что катера спасательной службы редко наведывались к этому необорудованному пляжу. И, пользуясь этим, Ур выплывал далеко за линию буйков.
Выплыл и сегодня. Долго лежал на спине, вольно раскинув руки и глядя в синее небо с реденькими, чистенькими, как гигиеническая вата, облачками.
Затарахтел, приближаясь, мотор. Ур закрыл глаза, приготовляясь к неприятностям.
— Штраф захотел?! — гаркнул усиленный мегафоном голос. — Середина моря заплыл!
Мотор, фыркнув, заглох. Открыв глаза, Ур увидел борт катера и два сердитых коричневых лица под беловойлочными абхазскими шляпами с растрепанными полями.
— Забирайся катер, гражданин! Отвезем на берег, штраф будем вынимать!
— Не надо, я сам доплыву, — сказал Ур, переворачиваясь на живот. — Не бойтесь, я не утону.
— Как не бойтесь, как не бойтесь! — вспылил спасатель.
Тут его напарник, флегматичный моторист, сказал:
— Пускай плывет, Гиви. Это циркач тот самый.
Гиви перегнулся через борт, всматриваясь в Ура. Потом на узком его лице возникла доброжелательная улыбка.
— Прости, дорогой! — крикнул он. — Не узнал! Плыви себе на здоровье! — И напарнику: — Заводи мотор, Сандро. Если он утонет — сам себя поднимет!
Сказав это, он захохотал на все Черное море.
Не спеша Ур доплыл до пляжа. Сел, переводя дыхание, возле свертка с одеждой на горячую от солнца гальку.
На всем длинном, усыпанном курортниками черноморском берегу Ур был, наверное, единственным человеком, обходившимся без лежака или подстилки. Покойно возлежал он на здешних булыжниках, давая пищу для толков и острот. Один московский филолог, остановив на Уре рассеянный взгляд, вспомнил четверостишие Тредиаковского, как нельзя лучше выразившее суть дела:
На острых камнях возлегает,
Но оных твердость презирает,
По крепости могучих сил,
Считая их за мягкой ил.
— Ви далеко плаваль, — сказал Уру сосед, подтянутый крепкий мужчина средних лет. На нем были черно-белые, в шашечку, плавки, огромные защитные очки, закрывавшие пол-лица, и белая войлочная шляпа. — Я смотрель бинокль, — добавил он с улыбкой.
— А вы почему сегодня не ныряете? — спросил Ур.
Сосед наморщил лоб, подыскивая слова для ответа, но запаса русских слов ему не хватило, и он сказал по-английски:
— Перед тем как нырять, всегда надо собраться с духом. — И он засмеялся, показав превосходные ровные зубы.
С этим симпатичным иностранцем Ур познакомился здесь, на пляже, несколько дней назад, заинтересовавшись его снаряжением необычного вида. Иностранец подтвердил, что ласты, трубка, ружье для подводной охоты у него действительно первоклассные, их выпускает известная французская фирма, лучше нет во всем мире. Они разговорились. Иностранец был здесь с группой любителей подводного спорта, для которой «Интурист» организовал поездку на черноморские курорты. Русского языка он почти не знал, и разговаривать было трудно, пока оба не выяснили, что одинаково плохо знают английский. И тогда беседа пошла оживленней. Оказалось, что иностранец нырял во всех морях земного шара, за исключением северных и морей Дальнего Востока. Он был интересным рассказчиком, и Ур обрадовался, увидев его сегодня здесь, на пляже.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Извините, — сказал иностранец, — прошлый раз я забыл представиться. Гуго Себастиан из Базеля. О, вам нет нужды представляться — кто же здесь не знает Уриэля! Я видел вас в цирке, господин Уриэль, и хочу сказать, что был потрясен…
— Благодарю вас, — прервал его Ур. — Я бы охотно послушал ваши рассказы о морях.
— О да, моря!
И он заговорил о том, что природа обидела его родную Швейцарию, расположив ее вдали от моря. У него, Себастиана, есть в Базеле небольшое дело — рекламное издательство. Ах, ничего особенного: альбомы, путеводители, пестрые картинки. Доход невелик, но, слава богу, пока хватает на путешествия. Делами в основном занимается его старший брат, совладелец, он же, Гуго Себастиан, предпочитает нырять…
Тут он опять засмеялся:
— Удастся ли вынырнуть — вот вопрос, который я каждый раз себе задаю. Уж очень быстро меняется конъюнктура, все труднее поспевать. Похоже, что альбомы с обычными фото выходят из моды, пошел спрос на объемные изображения, а это дорого, нашему издательству такое переоборудование не по карману… Да что это я! — воскликнул Себастиан. — Оглушил вас своими заботами, как будто у вас нет своих… Господин Уриэль, вы поразительный человек. То, что вы делаете в цирке, просто чудо. Самое настоящее первоклассное чудо. Простите за нескромный вопрос: ведь это, надо полагать, не все, что вы умеете? Я имею в виду — не весь ваш набор чудес?
— Цирк сам по себе чудо, так что ж говорить о моем «наборе», господин Себастиан? Прошлый раз вы упоминали Большой Барьерный риф — вы были там?
— Это самое незабываемое событие в моей жизни, — несколько торжественно ответил Себастиан. — У меня не хватает слов, чтобы описать Большую стену. Башни, господин Уриэль, огромные коралловые башни и коралловые сады, прекраснее которых я ничего не видел. Мы с друзьями ныряли у рифа Индевр, — вы, наверно, о нем слышали…
Он стал рассказывать, как у этого рифа когда-то сел на мель барк «Индевр» капитана Кука — нет, тогда еще лейтенанта! — и Кук приказал выбросить за борт шесть пушек. Многие ныряльщики искали их потом. И не нашли. Не нашел и он, Себастиан…
— А, вот он где загорает, наш несравненный Уриэль! — раздался вдруг сочный женский голос.
Ур из-под ладони взглянул на статную белокурую женщину в пестром сарафане. Это была Марина Морская, дрессировщица собак. За ней стояли два парня, партерные акробаты Бизоновы, постоянные ее спутники.
— А я все думаю: куда он смывается после репетиций? — продолжала Марина Морская, придав красивому своему лицу смешливо-недоуменное выражение. — Оруженосцы! — обратилась она к акробатам. — Раскинем здесь шатер. Не помешаем, Уриэль?
— Нет… Пожалуйста…
Вмиг те трое сбросили одежду, оставшись в пляжном минимуме, и «оруженосцы» принялись сооружать навес из палок и цветастого покрывала. Уру тоже нашлась работа.
— Помоги, пожалуйста. — Марина протянула ему надувной матрас. — Я потеряла насосик.
Ур приложил штуцер матраса к губам, набрал побольше воздуха в легкие. Под мощным его выдохом сморщенный матрасик развернулся, явив взорам изображение дельфина.
— Смотрите, Бизоновы: с одного вдоха! — пропела Марина. — Вот это я понимаю!
Она улеглась рядом с Уром. Тот повернулся к Себастиану в надежде дослушать прерванный рассказ о поиске пушек капитана Кука. Но Себастиан уже приладил к ногам ласты и натягивал маску. Кивнув с улыбкой Уру, он пошел к воде — невысокий, тонконогий, хорошо сложенный.
У Марины Морской был номер, без которого не обходятся цирковые программы. С десяток мелкокалиберных собак ходили на задних лапках, на передних лапках, ездили друг на друге верхом. В конце номера собачек облачали в футбольные трусы, и они гоняли по манежу мяч — гоняли с неподдельным азартом, ибо по натуре своей собаки очень спортивны. Самая махонькая собачка вцеплялась зубами в трусы пса покрупнее — тот в пылу игры как бы не замечал этого. Под раскаты смеха собачка стаскивала с незадачливого «футболиста» трусы и со своим трофеем убегала с арены.
— Жарища адская, — вздохнул один из Бизоновых. — Я Кольку еле удержал на репетиции — скользкий, как угорь.
— Вам-то что, — сказала Марина, переворачиваясь со спины на бок. Вот собаки плохо переносят жару. Прямо беда… Помойте виноград, Бизоновы.
Те послушно взяли целлофановый мешок с виноградом и пошли искать водяной фонтанчик.
— Зачем ты их гоняешь по солнцепеку? — сказал Ур.
Марина посмотрела на него сквозь зеленые очки.
— Солнцепек, — медленно сказала она, — только на тебя не действует. Холодный ты какой-то, Уриэль.
— Температура кожи у меня наверняка не ниже, чем у тебя.
— А может, ты просто притворяешься дурачком? — еще медленнее произнесла дрессировщица. И, не получив ответа, продолжала: — Странный ты человек, Уриэль. И номер у тебя странный, и сам ты… Говорят, у тебя даже паспорта нет. Это правда?
— Да.
— Говорят, ты бежал откуда-то. Не то из Омана, не то из Судана…
— Зачем ты повторяешь этот вздор? — сказал Ур, погрустнев.
— Про тебя ходит много разговоров, ты возбуждаешь любопытство. Не будь ты так скрытен, Уриэль, я бы могла стать для тебя настоящим другом. Я ведь тоже одинока…
— А Бизоновы?
Марина пристально поглядела на него. Вздохнула:
— Нет, ты, кажется, непритворный… этот самый…
И перевернулась на живот.
Вернулись Бизоновы с виноградом. Поели. Потом Бизоновы пошли на руках к воде, вызвав восторженный детский галдеж.
— Первое время ты мне казался этаким жизнерадостным варваром, сказала Марина. — Ты излучал веселье и силу. А теперь… — Она сделала гримаску и поднялась. — Пойдешь купаться?
— Нет. — Ур тоже встал. — Я ухожу.
— К своему Иван Сергеичу? В детское кафе?
— Да.
— Иван Сергеич прекрасный человек, но только не пойму, что у тебя с ним общего. Давай пообедаем в «Жемчужине юга», Уриэль. Там джаз хороший. Потанцуем. Ну, я прошу.
— Спасибо, Марина. Может быть, в другой раз. Не сегодня…
— Ну и иди! Кушай свой протертый супчик. Очень ты мне нужен!
У выхода с пляжа Ура остановила шумная группка молодых людей, вооруженных кинокамерами, транзисторами и магнитофоном.
— Ребята, это Уриэль!
— Точненько! — пискнул девичий голос.
Рыжебородый юноша протянул Уру блокнотик и шариковую ручку, украшенную миниатюрным портретом Муслима Магомаева. Посмеиваясь, Ур широко расчеркнулся в блокноте.
Потом он пошел по плитчатому тротуару вдоль шоссе, по которому неслись переполненные автобусы и легковушки с номерами всех городов страны. Над его головой сухо шелестели растрепанной листвой курортные пальмы в железобетонных вазах древнегреческих форм. Ему навстречу плыл пестрый людской поток. Взвивался к синим небесам смех, звенели женские голоса, трудились неутомимые магнитофоны, словно ликуя оттого, что изобретательская мысль перенесла их из малоподвижных сундуков в изящные портативные коробки.
С круглой афишной тумбы огромными буквами взывала цирковая программа:
ОРИГИНАЛЬНЫЙ НОМЕР!
УРИЭЛЬ
ОПЫТЫ ТЕЛЕКИНЕЗА
Дойдя до этой тумбы, Ур пересек шоссе, купил в киоске газету и поднялся на пологий холмик, где стоял белый домик с верандой. Он был увит диким виноградом и украшен вывеской, извещавшей прохожих, что именно здесь находится детское кафе Курортторга № 182.
В углу тенистой веранды за маленьким столиком на маленьком стульчике сидел лилипут. Он был пожилой, со строгим личиком в тонкой сеточке морщин, черные волосы аккуратно, волосок к волоску, зачесаны на косой пробор. На нем были белые брюки и белая сорочка с галстуком бабочкой. На столике перед ним стояла запотевшая кружка пива и лежала толстая общая тетрадь.
— Добрый день, Иван Сергеевич, — сказал Ур, осторожно присаживаясь на детский стульчик.
— Здравствуй, человек-гора. Проголодался?
— Пить хочется.
— Попроси Галю принести пива. Оно лучше всего утоляет жажду.
— Иван Сергеевич, вы же знаете, что я…
— Ах да: этиловый спирт влияет на психику. Извини, забыл.
На веранду вышла молоденькая официантка. Глянула на Ура прозрачными глазами, спешно поправила на голове кружевной кокошник и скрылась. Вскоре она вернулась с подносом, поставила перед Уром графин с газированной водой, бутылочку с болгарским клубничным сиропом и высокий стакан.
— Здрасте, — сказала она. — Жарко сегодня. Обед подавать или погодить?
Ур посмотрел на ее чистое, не тронутое загаром лицо, на зеленые сережки в маленьких ушах.
— Немного погодя, Галочка. Спасибо за воду.
Он с удовольствием выпил стакан газировки с сиропом.
— Как сегодня писалось, Иван Сергеевич?
— Плохо, всего полстранички написал. Но материал подбирается интересный. Сейчас занимаюсь Якимом Волковым — был такой лилипут, заведовал в походах гардеробом Петра Первого. Яким большим авторитетом пользовался. В 1710 году в Петербург на его свадьбу свезли всех лилипутов, что в Москве насобирали, — больше тридцати человек. Хорошо бы раздобыть о них данные, да очень уж мало писали о лилипутах… А вот знаешь, Ур, «плодомасовские карлики», о которых Лесков писал, — реальные люди, не выдумка. Карлик Иван Афанасьевич оставил очень любопытные мемуары, ими-то и пользовался, верно, Лесков.
— Я не читал Лескова. — Ур развернул газету. — Вы говорите, Иван Сергеевич, я слушаю.
— Да что ж говорить? Трудное дело я затеял, дружок. История лилипутии, так сказать… Начиналось хорошо, весело — с мифических гномов, хранителей подземных сокровищ… С Плиниевых пигмеев… В средних веках тоже основательные разыскания произвел. А вот добрался до нового времени и замедлилось дело. Мало, мало сведений. Да и однообразны они: ну, циркачи, ну, ассистенты иллюзионистов… Спокон века мы, лилипуты, людей развлекаем… нормальных… — Иван Сергеевич отпил пива из кружки, пожевал тонкими губами. — Были, между прочим, исключения. У одного средневекового герцога был генерал — карлик ростом тридцать два дюйма, Митте его звали, стратегом считался.
— Ну, вот видите, — сказал Ур.
Галя принесла картофельный салат, Уру — большую тарелку, Ивану Сергеевичу — детскую. Потом отошла, встала у перил, поправляя передничек. И все поглядывала на странных двух посетителей. Вот уж неделю ходят сюда, в детское кафе. Выбирают время, когда народу мало, — ну, это она, Галя, понимала. На лилипута всегда глазеют, а ему это, ясное дело, неприятно.
А этот, второй, — про него в городе говорят, что он в цирке без помощи рук что хочешь поднимет, хоть человека, хоть слона. Такому, при цирковой-то зарплате, по лучшим ресторанам кормиться, с самыми красивыми девушками гулять — кому такой не понравится? А он, видать, ни с кем не водится, только с лилипутом, с Иван Сергеичем. Какой-то он одинокий…
Между тем Иван Сергеевич ел салат, запивая мелкими глоточками пива, и говорил:
— Вот ты спросил — почему не в другой области. Не привыкнут ко мне люди, чтоб на равных, — вот в чем штука… А не на равных я не хочу. Понял?
Ур кивнул.
— На нас белый свет не рассчитан, — продолжал лилипут. — Вот поместили меня в гостинице на четырнадцатом этаже. Еле допросился, чтоб на десятый перевели. А то приходилось ехать до десятого, а там еще четыре этажа пешочком.
— Верно, вы на десятый перешли. А почему нельзя выше?
— Потому что, если в лифте я оказывался один, то выше десятой кнопки дотянуться не мог. Прыгать — неловко как-то… Все в жизни, дружок, рассчитано на стопроцентно нормальных людей. Так-то.
— Что нести на первое? — подошла опять официантка. — Суп рисовый есть, суп-пюре гороховый протертый…
— Рисовый, — сказал Иван Сергеевич.
— Я что попросить хотела… — Галя смущенно потупилась. — Нельзя ли мне билетик на представление? А то ведь не достать…
— Можно, Галочка. Приходи сегодня за полчаса до начала, у администратора возьмешь два билета на мое имя.
— Ой, спасибо, Иван Сергеич! — Она убежала с веранды.
— Еще одно доброе дело сделали, — усмехнулся Ур. — Значит, все — для нормальных, вы говорите. А если у человека отклонение от нормы? Что ему делать, а, Иван Сергеевич?
Лилипут снизу вверх посмотрел с остреньким прищуром.
— Что-то, Ур, не нравишься ты мне сегодня.
Ур не ответил. Вяло ковырял вилкой салат, согнувшись над маленьким, не по росту, столиком.
— По институту своему затосковал? Я тебя, Ур, силком не тянул. Я предупреждал, когда ты замыслил к нам проситься…
— Да нет же, Иван Сергеевич…
— Предложил я, не отказываюсь, — горячо продолжал лилипут, — потому что видел, как ты к цирку душой тянулся. Я и псевдоним тебе придумал. Но ведь и предупреждал, чтоб взвесил все хорошенько! Предупреждал, а?
— Предупреждали, я помню. Да что вы всполошились? Я не жалею ни о чем. Цирк мне нравится.
— «Нравится»! — ворчливо передразнил Иван Сергеевич тонким своим голоском. — А как может не нравиться цирк? В нем нет этих… знаешь ли… — он помахал ручкой над тарелкой, — неопределенностей всяких. В цирке зритель видит что? Красоту видит, силу, ловкость, изобретательность. Цирк людям глаза раскрывает на их собственные возможности. Так-то.
Расплатившись, они вышли из кафе, и Галя, стоя на веранде, помахала им на прощанье.
Когда впервые готовился номер Ура, цирковой художник по костюмам оказался в некотором затруднении. Он помнил гипнотизеров тридцатых годов великолепного Орнальдо, То-Раму, красавца Семена Дуброва, избравшего себе «наоборотный» псевдоним Сен-Ворбуд, — помнил их элегантные фраки, свидетельствующие о принадлежности к европейской науке, помнил расшитые звездами халаты и тюрбаны с бриллиантовыми эгретами, намекающие на жгучие тайны Востока.
Тюрбан, пожалуй, подходил Уру больше, чем фрак, но все равно — не нравились художнику старые доспехи. Он рылся в альбомах с фотографиями, ворошил ветхие афиши, горестно вздыхал.
— Не знаю, что с вами делать, Уриэль. Мне говорили, вы инженер? Это для цирка не новость, есть у нас артисты из инженеров — всякие иллюзии на технической основе… Так они работают в обычных пиджаках, иначе стесняются… Может, и вы тоже?.. Хотя — вы же не иллюзионист, а этот… вроде гипнотизера… А гипнотизеру в пиджаке нельзя — не адекватно…
— Я не гипнотизер, — сказал Ур, с интересом разглядывая старые афиши.
— Само собой. Вы никак не можете быть гипнотизером, потому что гипноз в цирке давно запрещен… — Художник ожесточенно почесал мизинцем обширную лысину. — Никак не пойму, кто вы, собственно. Как называется ваш жанр?
— Телекинез.
— Телекинез… Напридумывают на мою голову!.. Слушайте, а вам самому какой костюм нравится?
— Мне все равно.
— Все равно — так не бывает! — рассердился художник. — У каждого человека есть что-то любимое — пиджак, кепка, ватные штаны, наконец… Есть у вас что-нибудь любимое из одежды, я спрашиваю?
— Есть, — сказал Ур, — плавки.
— Плавки! Вы еще скажите — сатиновые трусы до колен! — Художник критически оглядел новоявленного артиста. — А ну, скиньте рубашку! приказал он тоном работорговца в день большой распродажи. — Так… Для гладиаторского номера вы не подойдете, но для пластического этюда… при золотистой люминесцентной пудре и подсветочке… Н-ну что ж, пожалуй, такая мускулатура сгодится для гуманитарного номера…
— Почему гуманитарного? — удивился Ур.
— Не силовое — значит, гуманитарное. — Художник, прищурив глаз, разглядывал телосложение Ура. — Черные с блестками плавки… Может, будет адекватно… Ладно, попробуем! Но от золотистой пудры и подсветки вам не отвертеться, молодой человек…
Медленно гас свет, и волны музыки, гонимые мощными усилителями, затопили цирк. Музыка была необычной звучности — не простая музыка, а оркестрованная для электронных инструментов. Вдруг она смолкла. В напряженной тишине белели пятна человеческих лиц, уходящие в смутную мглу задних рядов.
Громкий голос произнес со сдержанным пафосом:
— Сейчас вы увидите уникальный номер — опыты телекинеза…
И после значительной паузы голос дал краткую справку об этом загадочном явлении — строго нейтральную справку, ничего не признавая, но и не отрицая начисто.
— Итак, перед вами — артист Уриэль!
На арену пал узкий конус нежно-фиолетового света, высветив неподвижную фигуру. Золотисто поблескивал обнаженный торс, посверкивали блестки на черном трико. Ур стоял на островке, омываемом морем рукоплесканий. Блестели его глаза, полные губы приоткрылись в улыбке, и ноздри, раздуваясь, вдыхали волшебный запах манежа. И ему хотелось не обмануть ожидание, которое он читал в устремленных на него взглядах, и было немножко жаль, что вот сейчас кончится прекрасное мгновение и надо будет приниматься за работу…
Вспыхнул полный свет. Тот же голос предложил желающим положить на стол любые предметы для опытов. Ассистент Иван Сергеевич, чей строгий костюм хорошо контрастировал с костюмом Ура, пошел вдоль барьера. Вот он принял из первого ряда часы и засеменил к столу. С часов обычно и начинались опыты.
Лицо Ура как бы затвердело, сосредоточенно-неподвижный взгляд уставился на ярко освещенную поверхность стола… Тихо, приглушенно накатывалась электронная музыка… Вдруг часы скользнули по столу. Еще толчок. Часы медленно, покачиваясь, поднялись над столом. Края коричневого ремешка обвисли. Потом так же медленно часы опустились на стол…
Грянули аплодисменты.
Возвратив часы владельцу, лилипут опять пошел вдоль барьера. Кто-то протянул ему авторучку, но Иван Сергеевич пренебрег ею: увидел, как из задних рядов передавали из рук в руки фотоаппарат.
— Осторожно только, не разбейте! — крикнул сверху обеспокоенный голос.
Артист Уриэль был осторожен. Фотоаппарат, поплавав в воздухе и очертив замысловатую петлю, тихонечко, без стука опустился на стол. Потом взмыла вверх дамская сумочка. Неловким увальнем подпрыгнул и завис над столом пузатый портфель, да вот беда: его владелец забыл защелкнуть замочек, и из портфеля вывалилось содержимое — книга, мохнатое полотенце, коробка крекера «Здоровье». По цирку прокатился смех.
Опять умолкла музыка, приугас свет. Нарастала зловещая барабанная дробь — цирковой сигнал, возвещающий, что сейчас будет нечто опасное, необычайное, самое-самое главное…
Отчетливый голос из динамиков объявил:
— Кто желает подвергнуться непосредственному телекинезу — просим на манеж!
Тишина. Тут всегда возникала заминка: уж очень рискованно… Ур стоял в конусе света, терпеливо ждал.
— Просим желающих, — повторил голос. — Опыт совершенно безопасен.
В одном из секторов произошло движение — кто-то спускался по ступеням. Метнулся прожекторный луч, и все увидели: через барьер перелезала тоненькая девушка в бело-розовом брючном костюме. Лилипут поспешил к ней, подвел к Уру.
Теперь они стояли на расстоянии трех шагов друг против друга. Девушка слабо улыбалась, в ее прозрачных глазах была растерянность. Поблескивали в маленьких ушах зеленые сережки. Эти сережки мешали Уру сосредоточиться. Прибывал свет, оборвалась барабанная дробь, а Ур все стоял неподвижно, не начиная опыта. «Зачем она вылезла со своими сережками?» — с досадой подумал он, узнав девушку.
В рядах зашептались, задвигались. Иван Сергеевич беспокойно взглянул на Ура.
Девушка вдруг испугалась: уж очень тяжелым, давящим стал взгляд артиста Уриэля, уж очень изменилось его лицо. Неживым, каменным оно стало каким-то…
В следующий миг она, тихонько ойкнув, оторвалась от мягкого ковра. Беспомощно взмахнув руками, она медленно-медленно поплыла по воздуху метрах в двух от манежа. Вправо… влево…
— Не бойся, — услышала она тихий шепот. — Держись свободней.
Может, ей почудился этот шепот? Но стало немножко легче. Даже приятен был полет. Склонив голову, она посмотрела на артиста Уриэля. Сейчас он казался ей сверхъестественным существом, этот человек со сверкающей кожей и тяжелыми, налитыми силой буграми мышц, и ей не верилось, что всего несколько часов назад он неловко сидел за маленьким детским столиком и ел картофельный салат…
Сколько продолжался ее полет? Минуту, две? Вдруг она ощутила под ногами ковер, лежавший на мягких опилках манежа. Теперь она стояла, беспомощно улыбаясь, а вокруг бушевал прибой аплодисментов, восторженных выкриков. К ней подошел лилипут, чтобы отвести на место, и она благодарно улыбнулась Ивану Сергеевичу за его ободряющий шепот.
Рукоплескания не ослабевали. Ур стоял, еле заметно кивая то в одну сторону, то в другую. Никак не мог он выучиться делать зрителям положенный цирковой «комплимент» — не получалось у него с поклонами. И он уже повернулся было, чтобы уйти с манежа, как вдруг раздался из рядов громкий, излишне громкий голос с нехорошей хрипотцой:
— Одну минуточку, гражданин артист!
Стихли аплодисменты, все взоры обратились к вставшему в шестом или седьмом ряду дядечке в соломенной шляпе и желто-зеленой рубахе навыпуск.
— Одну минуточку, — провозгласила соломенная шляпа. — Тут ясность внести надо. Она — ихняя знакомая. Она официантка с детского кафе, где гражданин артист с лилипутом с этим обедают. Я сам видел.
— Ну и что? — крикнул кто-то.
— Минуточку, я не кончил! — строго сказала шляпа. — Она подговоренная. Заранее у них условлено. Жульничество это!
Цирк загудел.
— Ну, обедает там — что из этого?
— Знакомых поднимать нельзя, что ли?
— Точно, фокус все это! Зеркала у них спрятаны! А она тоже циркачка!
— Обман, обман!..
Иван Сергеевич сорвался с места, побежал к микрофону, но тут увидел, что форганг забит артистами, вышедшими на шум. Сияли золотые кудри дрессировщицы Марины Морской. Величественный шпрехшталмейстер протолкался вперед и уже поднес к устам микрофон, чтобы успокоить, унять разыгравшиеся страсти, но тут произошла неожиданность.
Будто реактивной тягой выбросило гражданина в соломенной шляпе из амфитеатра. Он взвился над головами соседей, закричал дурным голосом, замахал руками и ногами.
Ур резко повернулся и, пошатываясь, пошел к форгангу. В тот же миг скандальный гражданин упал ничком на ковер. Быстро оглядевшись, он под громовые раскаты хохота пополз на четвереньках к упавшей во время полета шляпе и обеими руками натянул ее на голову.
После представления Иван Сергеевич поспешил в гостиницу и, не заходя к себе, постучался в номер Ура. Ответа не последовало. Иван Сергеевич толкнул дверь, она поддалась.
В номере было темно, лишь сквозь окно и раскрытую балконную дверь сочился пепельный свет ущербного месяца. Иван Сергеевич разглядел темную фигуру на кровати.
— Ур!
Тот не шевельнулся, не ответил. Иван Сергеевич испугался. Кинулся к тумбочке, нашарил кнопку настольной лампы.
Ур поморщился от вспыхнувшего света. Он лежал навзничь на кровати, одетый, только туфли скинул.
— Живой, — сказал Иван Сергеевич. У него отлегло от сердца, он сел на стул. Коротенькие ножки не доставали до пола. — Эх ты, человек-гора. Чем тебе помочь?
— Ничего не надо, — тихо проговорил Ур. — Свет потушите.
Лилипут выключил свет. Он знал, что у Ура бывают приступы слабости, головной боли. Знал и то, что помощи в такие минуты Ур не принимал никакой. Просто должен был отлежаться.
— Как же это ты — на таком расстоянии, а? Метров двадцать было до того дядечки, не меньше… Ну, лежи, отдыхай.
— Не уходите, Иван Сергеич.
— Как хочешь… Помолчим или рассказать тебе чего?
— Сколько людей на свете… и все разные, — прошептал Ур. — Почему так?
— А иначе и быть не может. У собак и то разные характеры, спроси вот у Машки, она понарасскажет тебе. Так что уж о людях-то?
— Такая пестрота… — Ур словно с самим собой говорил. Скрещиваются, сталкиваются… расшибаются друг о друга…
— Не пойму, чего ты бормочешь. Кто расшибается?
— Огромный пестрый цирк… и у каждого свой номер…
— Вот это точно, — уловил ниточку мысли Иван Сергеевич. — У каждого человека свой номер, а вернее — утверждает он себя по-своему в жизни. Я-то не показателен, неудачная особь, а и то делаю свой номер. Даже хобби себе заимел — роюсь в старых книгах, строчу в толстых тетрадях — радуюсь. Ну, а нормальные люди-то? У них у каждого по нескольку номеров бывает.
Ур с видимым усилием повернул голову. В полутьме комнаты нельзя было разглядеть лица маленького человечка. Чуть возвышался над спинкой стула силуэт его головы.
— Но ведь есть коренная, глубинная связь, — сказал Ур. — Разум — это ведь не просто детерминированный продукт деятельности развитого головного мозга… это ведь и система…
— Больно мудрено для меня, Ур. Но если ты о связях человеческих, то странно тебя слушать. Будто сам не знаешь, какие были и есть крупные общественные движения, объединяющие миллионы единомышленников.
— Да, Иван Сергеевич, вы правы… Я что-то не то говорю. Вы меня не слушайте, я устал очень… Глупостей много наделал…
Некоторое время молчали. Потом лилипут сказал:
— Вот что, друг ситный. Возвращайся-ка в свой институт. Вижу ведь, как ты маешься. Ну, побаловался цирком, душу отвел — и будя. Возвращайся, дело тебе говорю.
— Нет, Иван Сергеевич, не вернусь…
Утром к десяти, как всегда, Ур пришел на репетицию. Номер его в репетициях не нуждался, но цирковая традиция требовала общего присутствия. Мало ли что потребуется — одному помочь натянуть канат, другому — собрать на болтах «шар смелости», третьему — лошадь оседлать. Ур все это охотно делал.
Сегодня он был героем дня.
— Уриэль, здорово ты вчера подвесил болвана, — пробасил старший из группы Бизоновых, когда Ур взялся помогать ему устанавливать трамплин.
— Красиво было, клянусь твоей головой! — пылко воскликнул один из джигитов.
Очаровательная воздушная акробатка Зиночка Астахова послала ему воздушный поцелуй. А коверный Фима Ножкин подкатился мелким бесом, заорал тонким голосом в ухо: «Жюльничество это!», после чего высоко подпрыгнул, ухватился за перекладину турника и смешно засучил ногами.
Марина Морская тоже была тут со своими вертлявыми собачками. Как раз она готовила новый номер: поднимала на блоках дощечку, на которой мелко тряслась от страха белая собачонка.
— Давай помогу, — подошел к ней Ур.
Марина искоса выстрелила в него высокомерный взгляд.
— Официантке своей помогай, — процедила она сквозь зубы и повернулась к Уру широкой напудренной спиной.
После полудня Ур выпил у автомата три стакана воды с лимонным сиропом и прямиком отправился на свой любимый пляж.
Он опять далеко заплыл и лег на спину и следил задумчивым взглядом медлительное движение облаков.
Сейчас там перерыв. Ребята в буфете, и Рустам, который всегда впереди в очереди к прилавку, уже набрал для всех кефиру, булочек и пирожных, и вот они рассаживаются, и Нонна, сделав первый глоток, морщит носик и говорит: «Опять кефир несвежий». Валерка сидит рядом с Аней и острит. У него блаженные дни: Петечке Ломейко с его «Запорожцем» дана прочная отставка. Ах нет, Аня же в отпуске. Наверное, начала уже экзамены сдавать. Успеха тебе, Анечка…
А Марк с Аркашей орут про футбол, и Нина Арефьева напускается на них: интеллигентные с виду парни, а ведут себя как печенеги.
Потом — «на высадку» в настольный теннис. Сухонький стук ракетки о шарик. Шум, смех, подначка… Да ну их, пусть играют сами. Выскочить в сад, дать Джимке слизнуть с ладони кусочек сахару, поискать взглядом Нонну. В каком она сегодня платье? В светло-сером, песочном, сиреневом? Руки открыты до плеч, голова с заколотой гривой темных волос гордо вскинута… да нет, вовсе не гордо, просто вид такой… Нонна, погоди, обернись — я здесь… Что же ты глядишь так сердито?.. Пойми, нельзя мне было иначе, я влез в ваши дела и только напортил все — ведь только из-за меня, из-за выходки этой на пиреевской защите закрыли океанскую тему… Дело твоей жизни, Нонна… Да и вообще… нельзя, нельзя мне было приклеиваться так прочно…
Знаю, ты удивляешься, что я и весточки тебе не шлю. Не знаешь только, сколько раз начинал я письмо. Даже конверт давно надписан. Строгий такой конверт, с портретом Чебышева…
Нонна, пойми, пойми, пойми! И не презирай меня за бегство. Я не мог иначе…
Когда Ур выходил из воды, он увидел своего пляжного знакомого, Гуго Себастиана. Симпатичный швейцарец с улыбкой поднялся навстречу Уру, поздоровался.
— Я вторично был вчера в цирке, — сказал он. — Вы были великолепны, господин Уриэль, когда посрамили неверящего. Я увезу незабываемое впечатление о встрече с вами.
Ур растянулся на горячей гальке. Себастиан сел рядом и продолжал:
— Мне понятен теперь, господин Уриэль, ваш интерес к моим морским путешествиям. Я случайно узнал, что вы занимались научной работой в области физики моря. Полагаю, что цирк для вас — нечто вроде хобби? Приятное занятие на время отпуска?
— Откуда вы узнали?
— Гид нашей группы, очень милая, кстати, девушка, сказала нам об этом вчера, после представления. А откуда узнала она, право, не знаю… Мне кажется, вам жестко лежать — не хотите ли воспользоваться моей подстилкой?.. Нет? Как угодно… — Себастиан лег на живот, прикрыв голову абхазской войлочной шляпой. — А вы не бывали, господин Уриэль, в Санта-Монике? — спросил он немного погодя. — О, вот где следует побывать человеку, интересующемуся морем. Там работают замечательные океанологи. От причалов Океанариума уходят в кругосветные плавания превосходно оснащенные суда. Уникальная библиотека, музей, международные связи…
— Знаю я о Санта-Монике, — сказал Ур. — И читал труды Русто.
— О да, Русто! Он, можно сказать, создал Океанариум. Превосходный ученый! Мне рассказали, что Ватикан дал им крупную сумму на исследование… чего бы вы думали? Морского пути пророка Ионы на корабле и далее — во чреве китовом.
— Что за пророк Иона?
— Как, вы не знаете библейского сказания об Ионе?
— Не знаю. Я не читал Библию.
— Вы читали труды господина Русто, но не читали Библии! С каждым разом вы поражаете меня все больше, господин Уриэль…
— А вы, господин Себастиан, не проповедник ли, случайно? Вы говорите с таким пафосом…
— Я не проповедник. Увы, я немало грешил в жизни и не достоин высокой проповеднической миссии. Но я разделяю взгляды и учение неоадвентистов.
— А кто это такие?
Себастиан ответил не сразу. Видимо, колебался — стоит ли продолжать разговор с этим атеистом…
— Ну хорошо, — сказал он негромко. — Если вас интересует… Итак, мы, неоадвентисты, верим во второе пришествие Христа. При этом наши взгляды далеки от средневековых. Мы не представляем себе бога в виде бородатого джентльмена, сидящего босиком на облаке. О нет! Высшую силу, управляющую мирозданием, мы видим в различных проявлениях, в свободной воле электрона. Это и есть бог, высшее существо, которое мы почитаем. С другой стороны, дьявол проявляет себя в форме свободной воли элементарной частицы с обратным потенциалом и массой покоя в шестьсот шестьдесят шесть раз меньшей… Но я вижу, что вы улыбаетесь…
— Простите, — сказал Ур. — Я подумал, слушая вас: если бог проявляет себя в свободной воле электрона, то в каком же виде должен явиться божий сын Христос? Уж не в виде ли нейтрино?
Себастиан снял огромные свои очки и пристально посмотрел на Ура. У него были черные треугольнички бровей и желтые глаза, исполненные кроткой печали.
— Понимаю, что вы шутите, господин Уриэль, — сказал он. — Высшая сила, управляющая мирозданием, не нуждается в какой-то постоянной оболочке. Но, разумеется, спаситель явится в образе человека. В образе Человека, господин Уриэль, — медленно повторил он, выделив слово «человек» ударением.
— Вы вполне серьезно верите во второе пришествие?
— Почему вас это удивляет?
— Мне трудно объяснить… Вы человек очень современный, господин Себастиан. Сведущи, по-видимому, в науке, путешествуете по всему миру… И как-то не вяжется это с… ну, вот с древними мифами, что ли…
— Именно потому, что я много путешествую, я много вижу и много размышляю. Мир опасно болен, Уриэль. Каждый готов утопить ближнего в ложке воды, лишь бы сделать еще шажок наверх, лишь бы урвать побольше денег, побольше благ, обильно предлагаемых ныне, побольше удовольствий. Согласитесь, сэр, что долго так продолжаться не может. Мы либо сами истребим себя, род человеческий, в войнах, либо превратимся в бездумных скотов. Такой исход не может не противоречить основной программе мироздания — я имею в виду разум как венец творения. Не логично ли сделать из всего этого вывод о необходимости спасения? Как бы ни выглядел спаситель, он непременно явится.
— В том, что вы говорите, есть резон, — сказал Ур, помолчав. — Разум несомненно возник для целей высоких. Но почему надо ждать какого-то спасителя? А если Христос не явится? В мире, по-моему, достаточно людей, понимающих опасность…
— Верно! Но им нужно знамя, Уриэль! И таким знаменем, в силу сложившейся исторической традиции, может стать только Христос. Второе пришествие укладывается в рамки тысячелетних, привычных для миллионов людей представлений. Мы, повторяю, не средневековые схоласты. Мы не настаиваем на том, что в один прекрасный день в долине Иосафата или в каком-нибудь другом месте протрубят трубы Страшного суда. Но, так или иначе, явится спаситель, под знаменем которого сплотятся миллионы.
— И что же будет дальше? Уж не новая ли война?
— Слово божье несовместимо с кровопролитием, — грустно сказал Себастиан. — Боюсь, что вы неправильно меня поняли. Мир на земле под эгидой Христа — вот что будет дальше.
— Вы не простой человек, Себастиан, — сказал после недолгого молчания Ур.
— Тем более это относится к вам, дорогой господин Уриэль. Я был бы счастлив, если б мои слова оставили след в вашей душе. Во всяком случае, если я вам когда-нибудь понадоблюсь, то вот моя визитная карточка.
— Спасибо. — Ур потянулся к своей одежде, небрежно кинутой на гальку, и сунул карточку в карман. — Вы что, уезжаете?
— К сожалению. — Себастиан поднялся. — Сегодня нашу группу увозят в Крым. Я очень рад знакомству с вами, господин Уриэль. Не откажите в автографе на память…
Ур широко расписался на блокнотном листке и сказал:
— Я тоже был рад познакомиться с вами.
…Стояла середина августа. Теплые синие волны лениво накатывались на раскаленные солнцем пляжи. На вечерних представлениях в цирке распаренно блестели лица зрителей, и амфитеатр словно шевелился от сплошного мелькания вееров. Что уж говорить об артистах — они обливались потом.
Но цирк неизменно был полон.
Однажды незадолго до представления Ура вызвал директор. Это был добродушный толстяк, начинавший когда-то жонглером, а потом пошедший по административной части. Он сидел в своем кабинете в просторной сетке и лавсановых брюках с подтяжками. Перед ним на столе лежало вафельное полотенце, которым директор то и дело утирал потное лицо.
— Садитесь, Уриэль. — Директор повел на него набрякшими веками. — Вот какое дело, голубчик. Указание есть одно. Э-э-э… Если ваш номер имитационный, то есть вы приводите материальные тела в движение не телепатически — так?.. то вы обязываетесь раскрыть секрет своей аппаратуры. Разумеется, цирк гарантирует сохранение вашей тайны, поспешно добавил он. — Если же нет, то есть если секретной аппаратуры нет и вы работаете… э-э… натурально — так?.. то вам придется предстать перед комиссией специалистов. Я вам все оформлю, голубчик, слетаете на три дня в Москву, покажетесь там в цирковом управлении. Завтра и вылетайте, чтоб не тянуть это дело…
— Нет, Владимир Федорович, — тихо сказал Ур, — никуда я не полечу и никакой комиссии ничего показывать не стану.
Директор шумно вздохнул и вытер полотенцем лицо.
— Так и знал, что вы заупрямитесь…
— Я показывал номер худсовету, когда вы меня принимали, и считаю это вполне достаточным.
— Да и я так считаю, голубчик! Не думайте, что мне было просто вас оформить — вы же иностранный практикант, к тому же, смешно сказать, без документов. Но нам понравился номер, и я решил расшибиться в лепешку… Впрочем, и расшибся бы, если б одна весьма солидная организация не пошла мне вдруг навстречу. Так вот… Номер пользуется успехом, сборы хорошие, чего еще надо директору? А? Ничего не надо, терпи жару и радуйся. Так нет. Какой-то…
Тут директор прикусил язык. Вовсе было не обязательно этому Уриэлю знать, что нашелся какой-то мерзавец, написавший в управление анонимное письмо.
— В общем, сейчас позвонили из Москвы, — продолжал он, крутя головой и вытирая полотенцем шею. — Почему я не согласовываю с ними номера, да что это за телекинез, который… э-э-э… не утвержден, так сказать, наукой… и не массовый ли это гипноз… Голубчик, я с вами очень доверительно говорю и надеюсь, что и вы мне доверяете…
— Конечно, — сказал Ур.
— Ну так вот. Не торопитесь отказываться наотрез. Не убудет же от вас, если вы покажетесь комиссии.
— Если это так уж надо, Владимир Федорович, то пусть комиссия приезжает сюда и смотрит. А объяснять ничего не буду.
— Я уж думал об этом — пригласить комиссию сюда. Попробую. Может, согласятся — командировка-то приятная, к морю… Да ведь это формальность, голубчик: они там, в управлении, тоже сборами нашими довольны… Сейчас позвоню. А вы, очень прошу, полюбезнее с ними будьте, когда приедут.
— Я пойду. — Ур поднялся.
— Жаль, — вздохнул директор. — Такие сборы, такие сборы… Конечно, дирекция имеет право на замену номеров, но терять несколько представлений…
— То есть как? Вы хотите сказать, что я…
— Голубчик, неужели не ясно: до утверждения вашего номера комиссией придется поскучать немного. Да вы, я слышал, купаться в море обожаете… Я потороплю комиссию. Ну, дня три-четыре придется подождать. Жаль, очень жаль… Такие сборы…
Я тревожу тебя в неурочное время, Учитель. Прости.
Мне очень плохо. С тех пор как я стал полностью причастен, никогда не было мне так трудно, так плохо. Это огромный пестрый цирк, в котором беспрерывно сталкиваются, скрещиваются, расшибаются друг о друга страсти, желания, мысли.
Учитель, я сознаю свой долг. Но мне трудно. Я уже натворил много глупостей.
У меня раскалывается голова… Меня душат ночи…
Тревожит ощущение какой-то засады… Меня подстерегают!
Учитель, мне плохо!! Заберите, заберите отсюда…
Он вышел из гостиницы поздно, когда затихли улицы. Горели среди деревьев редкие фонари, освещая неподвижную листву. Несколько человек стояли у раскрытой двери междугородной телефонной станции. Они курили и переговаривались голосами, звучащими неестественно громко в ночной тишине.
Ур свернул влево. Вот афишная тумба, газетный киоск. Каменные ступени, ведущие к детскому кафе. Ур остановился и некоторое время смотрел на эти ступени, на вывеску, слабо освещенную фонарем. Потом двинулся дальше.
Впереди шла компания — двое парней и три девушки. Один парень пел, перебирая гитарные струны, и девушки вторили ему:
По дороге шел я, парень молодой,
Вижу — девушка собралась за водой.
Ах, я вижу — в ведрах нет воды,
Значит, мне не миновать беды…
Ур замедлил шаг, чтобы не перегнать компанию. Потом он продрался сквозь пахучие остро, по-ночному, кусты и стал спускаться узким переулочком к морю. Уныло опустив ковш, желтел у деревянного забора экскаватор — заснувший диковинный зверь, наработавшийся за день,
Пустой пляж был печален и неузнаваем. Призрачно белели обрывки бумаги, тут и там поблескивали плоские галечники, отражая — в меру скромных возможностей — лунный свет. Море с тихим шорохом играло с мелкими камешками.
Как был — в джинсах, белой рубашке и босоножках — Ур вошел в воду. Вода была теплая, но от одежды холодило. Он поплыл спокойным брассом навстречу луне и звездам.
Лунная дорожка серебрилась левее, а дальше виднелась освещенная полоска причала. Потом она осталась позади.
Черная вода и черное небо. И он — один меж ними…
Дальше, дальше!
Иногда он оборачивался, чтобы взглянуть на береговые огни. Они удалялись. Вот совсем исчезли — видны только портовые цветные мигалки да слабое зарево над растаявшим в ночи городом. Один, совсем один в черной воде, в открытом море, под крупными звездами.
Вдруг звездный рисунок перечеркнула тень. Узкая, веретенообразная, она нависла над Уром, потом медленно стала снижаться. Закачалась на воде.
В тускло отсвечивающем борту возник черный овал — это беззвучно отворилась дверь. Ур взялся за порог, подтянулся на руках и очутился в шлюзовой камере. Разделся, не торопясь отжал одежду и развесил для просушки. Закрыв внешнюю дверь, Ур включил свет. Потом, мягко шлепая мокрыми босыми ступнями, прошел к пульту и опустился в кресло.
Он долго лежал в кресле, расслабившись и закрыв глаза.
Не приспела пора возвращаться. Надо продолжать. Они воззвали к его терпению и мужеству. Что ж, он наберется и того и другого. Он будет продолжать исполнять свой долг.
Только надо все хорошенько обдумать.
Не вмешиваться! Ни во что не вмешиваться — это прежде всего. Он вел себя неразумно. В высшей степени неразумно и легкомысленно. Ладно, теперь он будет осторожней.
Вдруг он испугался: не выключена ли противолокационная защита? Лодку сразу засекут радары, пожалуют катера пограничников…
Нет, защита включена. Что это за необоснованные страхи?..
Ур сверился с картой, задал автопилоту программу. Вертикальный взлет вжал его в амортизатор кресла. Это продолжалось недолго — лодка перешла на горизонтальный полет.
Хотелось есть, хотелось пить. С обеда он ничего в рот не брал. С самого обеда в детском кафе. Иван Сергеевич сидел напротив, и рядом с его крохотным кулачком на столике лежала общая тетрадь. А Галя принесла картофельный салат…
Хватит, хватит об этом. Все кончено.
Ур потянулся к стенному шкафчику, достал тюбик и выжал себе в рот колбаску зеленой пасты.
Ни о чем не думать. В ведрах нет воды… А, глупости!..
Неприятный какой-то вкус у пасты. Поморщившись, Ур отбросил тюбик.
