ЛИХИЕ ВРЕМЕНА
Часть вторая
I. Лихолетец
Что-то держало его за ноги, и Харр осторожно скосился вниз; в свете ослепительной зеленой звезды, злобно сиявшей на черном небосводе, он ничегошеньки не углядел, кроме того, что роскошные белые сапоги по щиколотку утопали в какой-то навозной жиже. Он потихоньку вытянул одну ногу из этой мерзости, потряс ею, как цапля, и чуть было не сделал шаг вперед. Но инстинкт прирожденного странника вовремя остановил этот порыв: болото — дело коварное, сейчас он на твердой кочке, а на чих впереди — может, и зыбучая трясина. И добро бы это было на родимой Тихри, делла–уэлла Тихри, по которой он вдруг ощутил едкую, как свет этой змеиной звезды, тоску; но небо было черным, как ни на одной из дорог его родины, и безлунным; стало быть, его отправили куда-то подалее от принцессиного острова. Глухомань была еще та, так что пришлось помянуть капризную королевну недобрым мужским словом. И не таких обхаживал, и венчанных, и невенчанных, — и не выдрючивались, поди. Обиходила гостя, одним словом.
Однако надо было выбираться отсюда, а не досаду лелеять. Так и стоя на одной ноге, он вытащил длинный свой меч и, слегка наклонившись, потыкал перед собой. Твердо. А со стороны небось журавль журавлем. Крупная птица припомнилась недаром: на бескрайнем болоте не чувствовалось ни малейшего шевеления; если вода в нем отравная, так и лягушки не поймаешь. Нет, надо выбираться. Он твердо поставил ногу и снова ткнул мечом. Опять твердо. Странное болото. Он ткнул в третий раз, и меч пошел в чем-то упругом, точно хрящ. Попробовал пошевелить им — зажало. Дернул обратно, обливаясь потом — не поломать бы! Оружие-то бесценное. Вышло легко, только на острие повисла какая-то клейкая сопля. Для надежности он ткнул чуть подалее, и в этот миг почва под ним угрожающе качнулась.
Подавив вскрик, он раскинул руки, удерживая равновесие. Под ногами что-то подымалось, точно стоял он на щите. Только щит-то был неправдоподобно велик. Внезапно слева и справа возникло какое-то трепыхание, точно два длинных плавника, сходясь углом к невидимой пока голове, забили по мелкой воде. Твердь под ногами все подымалась, и вот уже стала видна и голова того чудища, на спине коего он так некстати — а впрочем, может быть, и кстати — очутился. Голова была некрупная, не больше единорожьей, и походила на змеиную. Плоская спина, вымощенная квадратными чешуями величиной с добрый щит, была треугольной, и от торчащего копьем хвоста до этой безобидной на первый взгляд головы приходилось не менее двадцати шагов. Так что, учитывая короткую шею страшилища, можно было не опасаться, что оно обернется и достанет своего непрошенного седока.
Кожистые плавники продолжали размеренно шлепать по болотной жиже, но вряд ли их одних хватило бы для того, чтобы так плавно, словно играючи, продвигаться вперед. Видно, под брюхом мелко семенила не одна пара перепончатых лап. Только куда вот они его привезут?
А везли уже долгонько. Злая звезда склонилась влево, не потеряв, однако, яростного блеска; край неба на противоположной стороне начал светлеть, приобретая нежный яблочный оттенок. Конца же ровной зеленой глади не предвиделось. Присесть было некуда: чешуйчатую спину гигантского плавунца покрывала жидкая грязь; Харр расставил ноги и оперся на меч. Так можно было и подремать. Вот он и задремал, убаюканный мерными хлопками плавников по плескучей податливости воды. А когда, словно от толчка, снова открыл глаза, прямо перед ним подымался из воды молочно–зеленый полукруг блеклого светила, перечеркнутый каким-то темным крестом. И тут по всему — по жирной занавоженности воды, по злобной зоркости единственной звезды, по неблесткому свечению несуразно зеленого, словно неспелого, солнца, Харр по–Харрада, вечный странник, понял, насколько же далеко он теперь и от пыльной многодорожной Тихри, и от ласкового Джаспера — с его чистыми морями и многолунными ночами, страх перед которыми он научился так хорошо скрывать.
Он не очень четко представлял, где может быть расположен этот совсем другой мир — вполне достаточно было того, что он расстилался и спереди, и сзади, и слева, и справа. Да, так что там насчет того, что впереди?
Громадный солнечный диск, тусклый, как медное блюдо, которое на долгое время забыли в лохани с кислым молоком, позволял глядеть прямо на пего, даже не прищуриваясь. Странное сооружение, перечеркивающее его точно пополам, было здоровенным шестом, торчащим прямо из воды. Сверху к шесту была прикреплена такая же массивная перекладина, и вокруг всего этого зеленым жгутом обвивался невиданной величины змей. Движение чудовищного плавуна замедлилось, он ткнулся носом в подножие столба и замер. Замер и Харр — ему вдруг показалось, что два этих монстра в сговоре и вот один услужливо доставил завтрак другому. Насчет завтрака это еще надо будет посмотреть, кто кого — голова змея приподнялась, и стала видна толстая шея, без зауженности, как у доброго копья перед наконечником. Значит, гад не ядовит и, провяленный на угольях, мог бы послужить запасом пищи не на один переход. Харр изготовил меч и потоптался, проверяя, не оскользнется ли нога при выпаде.
И тут вдруг ему померещилось, что головы двух чудищ, обращенные одна к другой, как-то совсем по–человечески задвигались, то кивая, то указывая в сторону, точно они беззвучно переговаривались между собой. Плавун шлепнул по воде и легонечко отодвинулся назад; змей мотнул тупым рылом в сторону зашедшей звезды, и Харра чуть не отбросило назад — с такой прытью его живой плот устремился влево. Вихрь брызг заклубился с обеих сторон — видно, они вышли на легкую чистую воду. Солнце скрылось за мелкими облачками, курчавыми, как баранья шкура, и на этом клубящемся фоне явственно проступили очертания громадной скалы. Плавун направлялся к ней. Харр напряженно вглядывался в темно–зеленую массу, гадая, то ли это голый камень, на который, выбираясь, не раз носом приложишься, то ли крыт он мхом, а плоше того — непроходимым кустарником, который хуже древесной чащи. Только это его сейчас и тревожило, а вот что за народ обитает па тихом затуманенном берегу, его нисколько не занимало — меч с ним, придет время, разберемся. Подгреб бы только добрый плавун к самому берегу…
И тут вдруг у подножия быстро надвигающегося на них утеса вспыхнуло два огня, точно раскрылись два глаза, и золотые чешуйчатые дорожки побежали по воде, тронутой легкой зыбью. Плавун, пофыркивая, шел точно посередине. Громада берегового камня надвинулась почти вплотную, и Харр, подобравшись к краю спины, изготовился прыгать в воду. Но чудище, не сбавляя скорости, нырнуло в зеленую темноту, и его седоку пришлось пугливо присесть — что-то засвистело над головой, вроде живое, Харр даже не успел испугаться, как несущий его гад вдруг резко притормозил, изогнулся — и его невольный седок, точно камень из пращи, вылетел куда-то вперед, через голову чудовища.
Приземление было мягким — на чуть влажный песок, Харр поднялся на ноги, радуясь сразу трем вещам: во–первых, тому, что он не догадался обнажить меч — хорош бы он был в этом кувырке с голым клинком на пару! — затем естественному разрешению проблемы с осклизлыми прибрежными камнями; ко всему прочему, кажется, и с поиском дороги обошлось — судя по сквознячку, в горе был проложен прямехонький туннель.
— Благодарствую, добрая скотинка! — проговорил он дружелюбно, оборачиваясь к невидимому чудовищу и кланяясь в темноту.
В том, как его сюда доставили, чувствовалась чья-то воля, и неведомого доброхота следовало поблагодарить. Плавун не ответил, вероятно, уснул.
Харр все-таки меч достал и потыкал им в стороны — над головой и по бокам означился свод. Ну, значит — вперед.
В темноте он как-то утратил счет времени, и когда впереди забрезжил свет, то никак не мог сообразить, долго ли он брел, нащупывая перед собой твердую почву. Под ногой мягко зашуршал пористый камень, угадались неширокие ступени, и он очутился перед спуском во влажную долину, поросшую какими-то зелеными тычками. Если это были деревья, то странно — как их не сломал первый же сильный ветер? Уж больно тонки.
Он безбоязненно шагнул на верхнюю ступень, потянулся, хрустнув косточками, и подивился собственной легкости. С голодухи, что ли, усох? Да рановато со вчерашнего дня-то. Он глянул влево — и подивился еще больше: над мягкими купами рыжевато–зеленых кустов подымалось строение, до того легкое в причудливом совмещении витых столбиков и только означенных дугами куполов, что первая мысль была — не люди возвели такое, а кто-то летучий. Навроде анделисов. И ни камешка, ни бревнышка голого — чистая, свежая позолота. Да, не Тихри это — такую хоромину на долгую зиму–ночь не оставишь, поляжет под снегом и льдом. И не Джаспер — там все из тяжкого, неподъемного камня.
Он еще покрутил головой, восторгаясь увиденным, как вдруг на середине уходившей вниз лестницы возникло точно белое облако — откуда-то появился невиданный зверь, ростом чуть ли не с самого Харра. Белоснежная, с голубоватыми тенями, шерсть струилась с треугольной головы, увенчанной позолоченными витыми рогами, раскосые черные глаза глядели, казалось, в глубину камня, плавная поступь была бесшумной и какой-то обреченной. Диковинный козерог проплыл мимо, обдав менестреля снежной свежестью, и исчез в нагромождении добротно отесанных камней.
Харр призадумался. Похоже было на то, что его занесло прямо в дворцовые владения какого-то государя. А где двор, там и стража. Он на всякий случай спрятал за спину меч, чтобы не приняли за грабителя или, того хуже, подосланного убивца, и запрыгал вниз по теплым ступеням, стараясь держаться в тени. Достигнув низа, по проторенной дорожке, теряющейся среди деревьев–тычков, не пошел, а круто подался вправо, в нешумливую чащу. Сад или, скорее, лес быстро густел — появился подлесок, мелколиственный и какой-то лиловатый, пахнущий пряно до одурманивания. Потом пошли и вовсе колдобины да падучие стволы, и если бы не стародавняя привычка продираться сквозь чащу так же просто, как и сквозь толпу людскую, Харру пришлось бы несладко.
А вот насчет толпы здесь было негусто. Ветви, обломанные кое–где, указывали на то, что пробирался тут кто-то и до него, но скорее зверь, чем человек. И ни кострищ, ни мусору побросанного да цветов лесных, бессмысленно потоптанных, не наблюдалось. Харр пошел потише, приглядывая дерево с сучьями, чтобы залезть да оглядеться. Но таких не находилось — стволы были прямы и шершавы на добрых три–четыре роста, а затем сразу одевались щеткой густой зелени без сучков, длиною в локоть, не более.
Становилось все жарче, хотя зеленоватое солнце, красящее все вокруг нежным яблочным тоном, так и не появлялось из-за облаков. Харру удалось дважды напиться, встречая красноватые ржавые ручьи, до вот с едой было хренова-то. Что ж тут, ничто не зреет, никто не бегает? Он с досадой пнул разлапистый куст, пушистой шапкой разлегшийся на прогалине, и радостно чмокнул губами: под качнувшейся лапой приоткрылись продолговатые алые ягоды. Он присел, подымая ножнами меча тяжелые нижние ветви, и, нимало не опасаясь, начал набивать рот ягодами, сладкими, что бабьи уста. И не услыхал — почувствовал, что кто-то еще таится поблизости, замирая от страха.
Он стал на карачки, пачкая жирной землей носки белых сапог, заглянул в подлиственную глубину — так и есть, бурый комок шерсти, скомканный лютым страхом, и часто мигающие белесые точечки глаз. У хищной твари око стоячее, зеленое. Проверенным лесным приемом он выбросил вперед руку с растопыренными пальцами и, хватанув побольше воздуха, задержал дыхание, перебрасывая между собой и зверем мысленный мосток. Глазки перестали мигать — жертва, замерла, оцепенев. Для верности Харр издал змеиный шип, обращающий кровь в красную ледышку — и обед можно было брать голыми руками. Он ухватил зверька за отвислую шерстку на загривке и потянул из-под куста, ухмыляясь счастливому случаю. Сейчас костерок…
И тут в каком-то десятке шагов от него раздался пронзительный заячий крик. Да не заячий, нет — детский. Заученным охотничьим движением Харр подбросил зверька, перехватывая его за задние лапки, шмякнул головой о древесный ствол — теперь, поди, не убежит! — и как был, с обвисшей тушкой в одной руке и с невынутым из ножен мечом — в другой, ринулся на вопль. Продрался с треском через ломкие заросли, вляпался в какую-то лужу — и замер в удивлении: на прошлогодней листве, возле замшелого пня боролись две девки. Одна, во всяком случае, прижимала другую к земле.
— А ну, поди прочь! — гаркнул Харр, хватая ту, что сверху, за голое плечо и отшвыривая в сторону.
Девка, даром что плечи широченные, как у мужика, оказалась на удивление легка и пролетела шага три, пока не шлепнулась прямо на четвереньки. Что-то цапнуло Харра по руке — должно, ногти. Он с удивлением поднял бровь: девка разогнулась, как пружина, приседая и готовясь к прыжку. Вот только не хватало ему бабьей потасовки!
— Не моги на меня… — начал он.
И подавился словом: на него с очень смуглого, как жареное зерно, лица злобно сверкали светло–желтые, точно отравный болотный лютик, глаза. Губы набухшие, с вывертом, поцелуешь — малиновым соком брызнут. Зубы скалятся — одной ровной костью, неделенные. Страсть!
— Тронешь Мади — горло перегрызу! — свистящим шепотом пообещала бешеная девка.
— Да нужна она мне! — пожал плечами менестрель. — У меня и без вас, придурошных, забот хватает. Сама ж ее чуть не до смерти затискала!
— Хочешь сказать — тебе одной Гатиты хватило?
— Пф! — только и удостоил ее Харр.
На сапог смачно шлепнула темная капля — умудрилась-таки стерва чем-то до крови порезать. Ишь, жмет в кулаке, то ли шип терновый, то ли коготь–напалечник…
— Ты, если всерьез борониться вздумаешь, — проговорил он спокойно и наставительно, — носи с собой ножик поздоровее. Ты девка дюжая, управишься. А не управишься — я научу.
Злости на нее почему-то не получалось. Скорее удивление.
— Не он это, Махида, — послышался снизу нежный шепоток.
— Не, не я, — подтвердил Харр, не имея, впрочем представления о том, что это двух таких здоровых девок напугало. — У меня одно дело: костерок запалить да вертелок соорудить. Поможете?
— Сдурел? — оборвала его та, что звалась Махидой. — Здесь?..
— А почему не здесь?
Удобный был приемчик — вот сейчас они расслабятся, перестанут видеть в нем врага и наперебой примутся рассказывать; так он и узнает, куда его занесла судьба–недоля.
Он пошарил взглядом по земле на предмет валежника или сучьев палых, и вдруг увидел ЭТО.
Вот почему младшая закричала не своим голосом, а старшая бросилась ей рот зажимать! Третья девка лежала, уставясь в небо выколотыми глазами, и по всему — по аккуратно взрезанной одежде, придушенному языку и отсутствию крови было видно, что ее сначала придушили, а уж потом с безответной, но еще теплой, тешились.
— Это кто ж ее так?.. — пробормотал он, не подходя, впрочем, ближе, чтобы не перетянуть на себя беду. — Тут и анделис, поди, не поможет…
— Лихолетец, кто ж еще, — зло проговорила Махида. — Щитовые уже пропил, а ножевые еще не получил. Иначе у моего порога ошивался бы, а не беззащитную посередь леса стерег.
Харр из ее слов понял далеко не все — а скорее, не понял ровным счетом ничего, но расспрашивать сразу не стал: окажешь себя несмышленым — чести не дождешься. На сапог между тем снова капнуло; видно, жара не давала крови запечься.
— Ишь, напроказила, — досадливо проговорил он, протягивая Махиде левую руку. — На-ка, залижи.
Она приняла это как должное, и ее горячие, быстролетные пальцы привычно обласкали его задубевшую кожу; меленько трепещущий язычок тоже, видно по всему, знал свое дело отменно. Так. С этой, значит, мы поладим. Ишь, на колени пала и снизу глазом своим желтушным так и зыркает, так и приманивает… Его даже в жар кинуло. Ведь пока на голубом острову гостевал, на девок только издали любовался…
Но не здесь же.
— Будет тебе, — проговорил он хрипловато, принимая руку. — И так сгодится. А теперь идти надобно, родных покликать, а то как бы мухи поганые тело не обсидели.
Над погибшей, действительно, уже роились не то мелкие стрекозы, не то длиннокрылые мухи. Он оглянулся на другую девку — та так и осталась сидеть в траве, подтянув коленки к груди и опустив голову, только чтобы не видеть страшного. Руки ее машинально вытягивали из-под куста какую-то длинную мелкодырчатую сеть.
— Дом-то далек? — спросил Харр.
— Недалек, господин. Дай-ка, приму у тебя добычу.
Махида гибким движением поднялась на ноги, высвобождая из стиснутых пальцев полуостывшую тушку. Потом нашарила в траве такую же, как у Мади, сетку — только здесь трепыхались две довольно крупные птицы — и отправила туда же харров обед.
— Ну, пошли, что ли? — ее дружески протянутая рука предназначалась подруге, а зазывный тон и недвусмысленное круговое движение бедрами — нежданному попутчику. Словно тут двор стоялый, а не лес густой, где под деревом подружка расхристанная. Ну и ну.
Харр, почесывая за ухом, глянул на тело — не прикрыть ли плащом? Потом справедливо рассудил, что плащ у него один, могут и не вернуть; девок же много и время, судя по всему, на этой дороге лихое.
— Ну, кажите путь, а то я нездешний, — кинул он по–хозяйски.
Та, что звалась кратким, но приманчивым именем Мади, поднялась наконец-то с земли и скользнула мимо него, продолжая натягивать на смуглые плечики травяную сетку. Споткнулась о его здоровенную ножищу, и он инстинктивно протянул руку, чтобы ее поддержать, но она отклонилась, как стебелек, — даже не пугливо, а чуточку высокомерно. Наверное, и губки надула. Он не прочь был бы заглянуть в ее лицо, но обе подружки уже двигались впереди него по тропинке, перепрыгивая через бугристые корни деревьев. Обе были длинноноги, как тихрианки, и стройны, точно княжеские плясуньи. Вечный странник, Харр, естественно, начал сравнение двух девушек не с чего-нибудь, а именно с походки. У Махиды лыковые плетешки грубых сандалий обрамляли шафранные пятки, основательно впечатывающиеся во влажную лесную почву; узенькие пяточки Мади, словно выточенные из кости и оплетенные алыми кожаными шнурками, и земли-то почти не касались. Махида шагала размашисто, Мади семенила, временами как бы подлетывая, точно напуганный цыпленок. Такие девки были Харру не по вкусу.
Как и всякий мужик, Харр делил женщин на две категории. У каждого своя примета, позволяющая разделять их на желанных — и не очень; у Харра этой приметой была манера раздеваться. Девки с широкой, размашистой походкой, как правило, скидали одежу бездумно, не глядя, и так же беспечно, щедро отдавались на волю его коротким, но ухватистым рукам.
Те же, что отличались шагом малым и как бы считанным, были и с одеждой аккуратны не к месту — даже заведенные умелой настойчивостью лукавого песенника, они разоблачались с какой-то досадной бережливостью, складывая всю свою одежонку ровной стопочкой на чистом месте. Радости от таких, как правило, было с воробьиный коготок. И то напросишься…
Харр с трудом отвел глаза от призывно покачивающихся бедер Махиды. Распалился, козел певучий, нашел время — за спиной-то ведь тело неостывшее… И тут впереди раздался ни разу не слышанный Харром звук, рокочущий и густой, точно что-то упало с вышины и быстро умирало, исходясь затухающей дрожью. Мади радостно вскрикнула и бросилась вперед, полыхнула разлетевшейся золотистой юбкой и пропала за поворотом тропинки. Ах ты, анделис тебя забери, лица-то он так и не углядел!
— Не иначе как это Иофф ееный, — лениво бросила через плечо Махида, не ускоряя шага.
Он продолжал шагать молча, сохраняя достоинство, — потом все сама расскажет. Вот именно, потом. Он входил в новый для него мир, он, странствующий рыцарь Харр по–Харрада, и привычно полагал, что ему, как рыцарю, очень и очень многое предоставится даром. Прямо так, на смуглых ладошках. Он невольно облизнул губы, потому что все, чего он ожидал, теперь было уже совсем близко — между стволами деревьев забрезжил просвет.
— Погоди-ка, господин мой, — прячась от света, проговорила Махида, прижимаясь животом и грудью к чешуйчатой шершавинке ствола. — Ежели сейчас меня Иофф увидит, не миновать Мади выволочки.
— И мне, что ли, прикажешь хорониться? — заносчиво вскинулся Харр.
— Тебе-то с чего? Ты, почитай, Мади от лихолетца спас, тебе в доме Иоффа и почет, и стол.
Самозванный рыцарь только криво усмехнулся — не на стол да почет рассчитывал…
— Да что ты мне все про какого-то Иоффа толкуешь?
Сразу за лесом начиналась холмистая равнина с одиноким крутым курганом, на склоне которого торчал полупрозрачный камень, точно соляной столб.
— Да вот же он, сейчас взвоет!..
“Камень” шевельнулся, у ног его под только что проглянувшим солнышком странно означились золотые усы. Сразу стало понятно, что это попросту белогривый старец, торжественно возносящий правую длань к небесам. Если б его одеяние было не белым, а пурпурным, то его вполне можно было бы счесть за тихрианского солнцезаконника.
Высокий, блеющий вскрик полетел над холмами; рука упала — и тут же возник мощный рокочущий гул, как бы свитый из шести вибрирующих звуков; шесть гигантских невидимых шмелей колебали воздух упругими крылышками, разнеся окрест скорбный сигнал, возвещающий смерть.
— У, строфион тебя… — шепотом выругался Харр, потрясенный неслыханной музыкой. Прищурившись, он различил наконец, что золотые усы есть не что иное, как рога того белоснежного зверя, что попался ему на каменных ступенях, вернее — его уже почившего собрата, который мог послужить добрым обедом для целого каравана. Отполированный до блеска треугольный череп козерога упирался в землю, чернея жутковатыми дырами глазниц, а витые рога были стянуты посередине костяной перемычкой. Между нею и черепом протянулось что-то вроде дождевых струй.
— Мади говорила, что он закончил свой новый рокотан, — прошептала Махида, — они с Гатитой и помогали его на Успенную гору втаскивать.
Холмик, на склоне которого примостился старец, вряд ли стоило называть горой.
— А зачем? — равнодушно спросил Харр. Его больше волновало, скоро ли можно будет двинуться дальше.
— В первый раз струны отлаживать надо подале от людей, — засмеялась Махида, — а то как бы с кем родимчик не приключился.
Харр представил себе, что он стоит рядом с рокотаном, и от одной этой мысли тело его напряглось и по хребту прошла волна дрожи. Да уж, под такую музыку застольную не споешь! А все-таки надо бы поглядеть поближе…
— Знала бы Гатита, какую весть рокотан понесет по далям подоблачным! — со слезами в голосе проговорила девушка.
Харр про себя отметил, что она мгновенно переходит от смеха к глубокой горести, со всей полнотой отдаваясь нахлынувшему чувству, как это бывает только у людей простодушных, искренних и бесхитростных. Значит, повезло ему на этой новой дороге вдвойне. От этой мысли грешная истома снова нахлынула на него, и он, уже не тая нетерпения, процедил сквозь зубы:
— Да пойдем мы или что?..
— Чего же не пойти! Только дорога, поди, уже перекрыта. Словно в ответ на ее слова откуда-то из-за холма, но в то же время и снизу, как из-под земли, раздался отчетливый удар колокола. — Вот, говорю ж тебе — домовину уже вынесли.
Она потянула его за рукав и повела вправо, из леса, однако, же не выходя. Кого боялась? Старец опустился на землю, по–дружески обняв рогатый череп, и сидел к ним спиной; ни Мади, ни кого другого среди туманных холмов не было видно. Стройные голые стволы, мимо которых они шагали, точно пересчитывая их, росли чересчур ровным рядком, да и почва под ногами сделалась гладкой, утоптанной. Значит, они уже вышли на дорогу, обсаженную тычками этими мохноголовыми, а он и не заметил, видя перед собой только это крепко сбитое смуглое тело и облизываясь, точно горбатый кот.
Действительно, они все шли и шли, оборотя левое ухо к солнцу, — на Тихри он решил бы, что это путь к Дороге Свиньи. Но здесь — была просто аккуратно обсаженная деревьями аллея, и слева от нее…
Он так и замер на месте, внезапно поняв, что слева-то, за ровной гребенкой стволов, нет абсолютно ничего. Точно свет там кончался. Но любопытство пересилило страх, и он, упершись раскинутыми руками в два соседних ствола, осторожно вытянул шею и глянул вниз.
Крутой обрыв уходил в глубину шагов на сто, не менее; дорога, петляя причудливо извернувшейся змеей, спускалась вдоль него в поросшую высоченными деревьями долину. Это их кроны он и принял за холмы, тонущие во влажных полуденных испарениях. А среди зеленых куп золотились, складываясь в затейливые короны, кресты и купола, легкие дуги и витые, точно рога, стержни; кое–где просматривались арки и колоннады, такие же неестественно легкие, а ближе всего, перекрывая дорогу, виднелись массивные, но все-таки не тяжелые ворота, увенчанные двумя изогнутыми остриями, нацеленными в небо, как будто по земле не могло приблизиться ничто такое, что стало бы угрожать этому сказочному городку. Харр вспомнил легенды о Пятилучье, в котором он так и не успел побывать, и уже не сомневался, что там, внизу, расположился княжеский двор.
— А ты что, тоже при князе состоишь? — оглянулся он на Махиду.
Пронзительно–желтые глаза ее округлились в изумлении. Только сейчас, когда ее лицо оказалось совсем близко, он углядел еще одну его особенность (до того мешали ее глаза, немыслимые в своей светоносной желтизне) — темные волосы, треугольным мыском спускавшиеся до самого переносья, вовсе не были аккуратно подстриженной челкой — они и росли так вот, точно из родниковой точки между глаз возникал пушистый темно–каштановый султанчик; из этой же точки разлетались к вискам чуть изломанные дуги бровей. Диковинное лицо — да только все ли тут таковы?..
— Господин мой, а господин! — Махида теребила его за рукав.
— Ась? — встрепенулся он, стряхивая наваждение — нет, положительно девка на него чары наводила.
— Кто такой “кинязь”, спрашиваю?
Он открыл было рот, чтобы объяснить, и тут его окончательно доконало сомнение: “а с чего это она понимает каждое его слово? Он и на Тихри-то не сразу приспосабливался, когда па новую дорогу подавался, а тут мир другой — а словеса все одинаковые. А может, ему все это только чудится в смертном сие, потому как уже потонул он в топкой трясине под зеленой звездой?”
Он еще раз поглядел вниз: из зеленокаменных врат уже вылился на дорогу черный ручеек — цепочка людей под одинаковыми покрывалами; на плечах они несли что-то длинное и тоже черное, вроде сундука. Они уже подымались вверх по дороге, и было очевидно, что встречь не пройти. Сколько ж ждать?
Словно угадав его мысли, Махида смущенно проговорила:
— Я б спустилась, господин мой, да вот тебе такой дорогой не уместно следовать.
— Это какой же?
— А по воздуху!
Он мигом представил себе головокружительный полет с этого обрыва, и ужас тошнотным комом поднялся из пустого желудка к самому горлу. Воды и высоты боялся бесстрашный странник, привыкший всю жизнь шагать по ровной земле. Те, у кого он побывал в гостях (словно век назад — ишь как время-то отодвинулось!), умели и летать, и плавать, но так на то они и были чужедальние, с которыми он и не сжился, и не сгостевался. Ну да строфион с ними.
А тут ему — и лететь? Не–ет, наваждение это, не иначе.
Он отступил на несколько шагов от края обрыва, стал посреди дороги, широко расставив ноги, и велел:
— Эй, девка!
Она послушно шагнула к нему.
— Дай-ка мне по морде.
— А виру не спросишь, господин?
— Не спрошу, не спрошу. Давай.
И тут же нижняя челюсть, у него екнула и полезла на сторону — ну сильна была девка!
— Хо! — выдохнул Харр, поматывая головой.
— Еще, господин мой?
— Будет.
Слава тебе, солнце дальнее Незакатное, — не сон, значит. Не наваждение.
Наваждение-то было потом, и длилось оно до самого вечера…
Он проснулся, когда свет зеленой звезды уже лежал четким квадратом на земляном полу. Кто-то громадный стоял посреди хижины, растопырив руки, и Харр бесшумным движением выпростал руку из-под прикрывавшей его холстины и цепко ухватил меч, привычно положенный возле постели. Верзила не шелохнулся. Харр одним толчком отпрыгнул прямо со своего ложа за изголовье, приседая и выгибая хребет, и тут наконец понял, что это всего–навсего его собственная одежда, вывешенная на распялочке для просушки.
Махида, сидевшая на пороге, обернулась на шум:
— Ай, жаркий мой?..
Коли догадается, что шарахнулся он с перепугу, — уважать перестанет. Он шагнул к ней, по привычке изобретая какую-нибудь врачку поправдоподобнее:
— А мне спросонья помстилось, что ты сбежала, так я сразу в тоску впал и искать тебя навострился…
Она откинулась, прижимаясь курчавыми жесткими волосами к его голым ногам.
— От тебя, жаркий мой?
С колен разметнулись по двору пух и перья — видно, щипала птицу, торопясь приготовить ему ужин. Славная была девка, правильно свое дело понимала: ублажила мужика — накорми. И проворная: посреди дворика над небольшим, но складным очагом уже побулькивал котелок, разнося приманчивый дух мясной похлебки с неведомыми ему травами.
Харр решил, что сейчас не худо бы отступить и хотя бы надеть штаны, дабы не отвлекать ее от благого занятия, но она уже извернулась, как ящерица, и ее широкие теплые ладошки побежали по его телу — вверх, но совсем не туда, куда следовало бы. А к бусам, единственному, что сейчас на нем было.
— Да как же я сбегу от тебя, жаркий мой, смоляной мой, черноугольный… Ты ведь мне еще ничего не подарил!
Он поймал ее за запястья, развернул лицом ко двору, легонько шлепнул пониже спины:
— Ты давай, свое дело знай. Огонь вон притух.
Настроение у него отнюдь не ухудшилось — девка как девка, одежу обшарила, ничего не нашла. Теперь к принцессиному подарку подбирается. Надо будет завтра в город податься, поглядеть, что к чему и не требуется ли кому на пир веселых песен да прибауток с рассказами о странах дальних, здесь не виданных. Городок, правда, был невелик, но Харр мог поручиться, что не беден. А в таком — странствующему певцу всегда честь и место. Хорошо, он свои кисти наушные да травы–перегудъ; — обязательное снаряжение певца — в ножны упрятал, а туда девка сунуться побоялась. Ну да завтра ей тоже что-нибудь перепадет.
Она между тем безошибочно угадала его мысли:
— Наниматься, что ли, завтра надумал?
Он сдернул с распялки штаны, встряхнул их с такой гордостью, словно это было княжеское знамя, небрежно обронил:
— Рыцари не нанимаются. Их в лучшие дома приглашают с честью!
Она поверила, зябко подобрала ноги под юбку:
— Прости, господин мой, может, я обидела тебя, что позвала в убогий свой угол? Да ты ведь сам пошел…
И верно, хижина ее, как и десятки таких же жалких жилищ, располагалась за городскими стенами. Собственно говоря, это нельзя было назвать даже домом — у посаженных в кружок деревьев кроны были связаны вместе, сучья за несколько лет привыкли сгибаться, образуя шатер, а густая листва, вероятно, не пропускала ни капли дождя. Стволы были оплетены широкими полосами светлой коры, так что жилище Махиды было попросту громадным лукошком. Такое же древесное кольцо ограждало крошечный дворик с той только разницей, что ветви деревьев, наоборот, были над ним срезаны. Пройдет еще несколько лет, стволы раздадутся и превратятся в сплошную стену — только конопать мхом. Хитроумно!
— Ты пеки да вари, — проговорил он наставительно. — Я твоей стряпни отведаю — вот тогда и скажу, в обиде я или нет.
Она вынула из-под широкого листа сырую лепешку, ловко завернула в нее ощипанную птицу, бросила па плоский камень очага. В теплой дымке плясали давешние стрекозы — грелись, что ли? Харр потянулся, хрустнув косточками, и вдруг почувствовал, что безмерно счастлив. Он снова был на случайном привале своей бесконечной дороги, вдали от родной земли, до которой снова шагать и шагать — а то уж забиралось под ложечку щемящее сомнение: вот дойдет до дому — что тогда? Вроде и искать будет нечего. Но сейчас долгожданное васильковое небо и душистая строфионья степь привычно слились воедино и сжались в мерцающую, чуть печальную звездочку, манящую его из недосягаемого далека. Он снова был волен как птица — сам себе хозяин, не то что в гостях, где все подано, да никогда не знаешь, что позволено.
Да, кстати, о звезде.
Харр подтянул штаны (богатый джасперянский камзол, шитый серебром да лиловыми шелками, побоялся закапать — оставил на распялке), вышел во дворик, где жар очага ластился к босым ногам, подставил ладонь зеленым лучам:
— На той дороге, где я гостевал последнее время, такого света ночного не видывали, — дипломатично умолчал он о том, что на родимой Тихри и вообще-то ночи не для людей — для нечисти ледяной.
— Потому и лихолетье объявлено, что звезда–предвозвестница возгорелась, — не вполне вразумительно для него пояснила Махида.
— То есть как — возгорелась? — невольно вырвалось у Харра, хотя он и старался блюсти самим же заведенное правило: лишних вопросов не задавать, а время от времени кидать небрежные замечания.
— Так не было ж ее, только три ночи, как ярится!
— А вам, убогим, и неведомо, кто ее зажег и для чего…
— Неведомо, господин. Когда речь зашла о вещах возвышенных, она снова оробела. — То ли мор грядет, то ли дожди несусветные, то ли в людишках брожение. Недаром наш стенной амант лихолетцев набирает из пришлых бродяг.
— Да уж, набрал он сволочи, — вздохнул по–Харрада, вспомнив страшную находку на лесной тропе. — Так что лучше бы этой лампаде поднебесной притухнуть так же скоренько, как она и зажглась.
— Да кто б не рад! — закивала Махида, утирая ладошкой нос — тоже, поди, Гатиту–покойницу вспомнила. — Только звезды-то далеко, руками не дотянешься; вот и нету на них аманта.
— А ежели б был? — снова не удержался от вопроса Харр.
— У–у-у! Был бы звездный амант — он уговорил бы ее с неба сойти, хоть в глубь озерную, хоть в прорву ненасытную, куда неуправных неслухов кидают. На худой конец — припрятал бы за тучку–облачко.
Харр почесал за ухом. Заковыристое словцо свербело у него в памяти, точно в носу перед чихом. Амант. У простого люда он его не слыхивал. Но вот где… И тут память подсказала: так именовали своих полюбовников стоялые караванницы.
Но тогда как понять: “стенной амант”? Прямо на стене городской он, что ли?..
— Садись, господин мой. Махида вынесла из своего жилища толстую плетенку, швырнула на землю. — Готова похлебка, а до утра стылого еще ох как далече… Подхарчимся впрок, а там поглядим, кто первый сомлеет.
Харр, присаживаясь, даже крякнул и руки потер — уж оч–чень радужная открывалась перед ним перспектива.
— Сговорились, значит, — он принял от нее тяжелую дымящуюся чашу на подчашнике и еще малюсенькую чашечку–хлебалку — помогать себе, если что на дне останется. — Стало быть, гожусь я тебе в аманты, а?
Она так и подскочила, всплеснув руками — хорошо, котелок успела возле очага примостить. Бросилась к выходу, сунула встрепанную голову в узкий створ — не подслушивает ли кто? Из соседних хижин доносились неразличимые голоса, тоненько верещал младенец, где-то цокали деревянные колотушки. Обычный шум караванного становища, где никому нет дела до соседа.
— Ты чего всполошилась? Боишься, уведут меня у тебя из-под носа?
Она неожиданно злобно сверкнула на него косым глазом — видно, отразился зеленый луч:
— Ну тебя-то я никому не отдам ни добром, ни по худому, — уверенно возразила она. — Да и сам не уйдешь. А вот называть себя званием господарским — грех. Смотри, друг сердечный мой смоляной, прилипчивый, как бы тебя неуправным не объявили! В нашем стане, как в любом законном сельбище, три аманта — у нас это ручьевый, лесовой да стеновой. Других быть не может.
— А не у вас?
— В Межозерном стане — сам понимаешь: озерный, луговой и моховой, в Серогорском — ветровой, огневой да бе–лорудный. А звездного нигде пет, это я тебе точно говорю. Между прочим, я сама в подданных у лесового аманта состою, он у нас наиглавнейший, — добавила она с гордостью.
Странно все это было слушать — аж голова кругом шла.
— А с чего это ты меня никому не отдашь? — игриво проговорил он, чтобы перевести разговор на понятное.
— Так ты ж мне еще ничего не подарил!
Ах ты, шельма, скряжная! Только он и таких видал–перевидал.
— Сказано — завтра!
— Да чем завтра-то разживешься, господин мой? Вот ежели в лихолетцы подашься, так сразу щитовые получишь. Да тебе и пути другого нет. Ишь, нож-то у тебя какой длиннехонький, тебя с ним враз возьмут!
Он задумчиво почесал правую бровь — вот тебе и свобода! От его движения роившиеся стрекозы прянули в стороны, отражая крылышками звездный свет.
— Как же мне в лихолетцы-то идти, ежели сама знаешь, каковы они нравом?
Махида криво усмехнулась:
— Зато ты ж лучше всех будешь!
Тоже мне утешила. Он досадливо отмахнулся от назойливой мухи–стрекозы, выплясывающей у него перед носом замысловатый насекомый танец. Раздалось злобное жужжание, и летучая тварь мгновенно оделась туманным облачком, точно завернулась в ватный кокон; изнутри он начал наливаться бледным светляковым мерцанием.
— Не трожь мою пирлипель! — заверещала Махида. — Она же счастье приносит!
— Это я тебе теперь буду счастье приносить, — заверил ее Харр по–Харрада, тихрианский странствующий менестрель.
II. Сам себе рыцарь
Город — если это можно было назвать городом — разочаровал Харра раньше, чем он успел добраться до массивных зеленых ворот. Хижины и шалаши самых различных конструкций (жилище Махиды было еще одним из наиболее благоустроенных) образовывали невероятный и местами совершенно невыносимо пахнущий лабиринт, в котором его обитатели скрывались раньше, чем он успевал спросить дорогу. Чуткий слух музыканта уловил, что из плетеной хибары, кое–где помазанной глиной, доносится мелодичное позвякивающие. Он невольно задержал шаг. Бряканье прекратилось, и в дверном проеме показалась подслеповатая бабка с ниткой ракушечных бус. Харр решил, что на первый раз и это сойдет.
— На что, старая, сменяешь свое сокровище? — спросил он, наклоняясь к ее уху.
Бабка довольно долго стояла, вперив остекленелый взгляд в пряжку на его штанах, потом медленно поднесла ко рту указательный палец и принялась выразительно его жевать.
— Ага, — сказал Харр, — понял. Ты пока это припрячь для меня, а я как что-нибудь добуду, так вернусь.
Бабка внезапно швырнула ему бусы под ноги — хорошо, пыль да палая листва лежали толстым слоем, ничего не разбилось — и юркнула обратно в хибару.
— Я сказал — вернусь, долг отдам, — заверил Харр, пригибаясь к черной дыре входа.
Оттуда донесся тоненький вой.
Вот бестолковая хрычовка, всю округу на ноги подымет!
И точно, подняла. Два охламона с зеленоватыми тарелками, которые они прижимали к животам, выросли у него на пути. Рыжеватые волосы, спускавшиеся до самого переносья, и бегающие глазки цвета стоячей гнилой воды напомнили ему мордочки горных обезьянок. Против таких и меч обнажать невместно, да и начинать пребывание в городе с драки совсем не хотелось.
— А ну, брысь! — лениво проговорил он и выставил вперед кулак.
Первый кинулся охотно и доверчиво, Харр крутанул кулаком, делая обманное движение, а левой приложил недотепу в ухо — тот безмолвно сунулся мордой в пыль. Другой оказался серьезнее и выхватил было нож, но это не прошло — Харр, расставив ноги, перехватил его запястье и изо всех сил дернул на себя и вниз, так что нападавший головой вперед влетел ему точно между колеи. Харр стиснул его, так что заскрипели голенища высоких белых сапог, и обеими руками врезал по тощему заду — надо сказать, мяса на гузне совсем не было, аж руки об кость отбил. Отпихнул горемыку и пошел прочь, не оглядываясь — понимал, что эти не только не нападут, но и не пикнут.
Наконец добрался он до городской стены и, петляя и спотыкаясь на кореньях и пнях, пошел вдоль нее, похлопывая ладонью по чуточку влажной, старательно отполированной поверхности. Такой камень попадался и на Тихри, говорили, что берут его в неведомо где расположенных Медных Горах; раза два Харр видал вырезанные из него нагрудные знаки, один раз — чашу, по чтобы стены из него класть — о таком и мечтать было немыслимо. Но — вот она, стена, да еще и без единой трещинки, и узор прожилистый, витиеватый, точно нарисованный. Дивно.
Так, дивясь, и добрался он до ворот. Видно, никогда они не запирались — даже створки не были навешаны — а представляли собой две прямоугольные прорези в степе; первая, узкая и высокая, была увенчана золотой короной, сопряженной из тонких обручей со звездою на тоненьком шпиле, вторая была пошире, и над нею в таком же широком окне безмолвно застыл громадный колокол. Два золотых рога с широкими четырехугольными основаниями и загнутыми в разные стороны концами поразили его еще вчера, когда он разглядывал все это сверху.
Харр покрутил головой, не переставая изумляться обилию золота и бесценного камня, потом поддернул перевязь с мечом и шагнул в проем под сверкающей короной.
И тут же дорогу ему заступили двое. Он сразу понял, что эти — не чета прежним неумехам, а люди служивые и обученные, что видно по одинаковым прямоугольным щитам, зеленым кольчугам и плетеным круглым шапкам. Да и щиты-то были сплетены… Тут у него аж челюсть отвисла: и кольчуги, и голенища сапог — все было сплетено из узких полос того же зелено–узорчатого камня. Только двигались стражники так легко, словно камень был невесом, точно лист древесный. Ворожбой, что ли, камень мягчили?..
Пока он прикрывал рот и старался согнать с лица глуповато–восторженную ухмылку — в том-то ведь и радость странствий, чтобы поболее чудес повидать на коротком веку! — один из стражников бесцеремонно ткнул его в живот рукоятью короткого меча, как бы веля отступить; другой, не тратя лишних слов, большим пальцем указал на соседний вход. Харр только руками развел — не знал обычая, так что не обижаюсь, да и вы за обиду не сочтите. Сам же, отступая влево, откинул полу кафтана, где за поясом был припрятан джасперянский нож. Если придется биться с двумя противниками, то неплохо, чтобы обе руки были оборужены, спасибо, Флейж научил. А что драться придется, он не сомневался — пока он шаг влево делал, те оба, как пить дать, мечи свои куцеклювые изготовили…
А ничего подобного. Когда он ступил в подколокольные врата, оба воина стояли, обернувшись к нему спиною, и вполголоса перебрасывались шуточками еще с тремя товарищами, почти неотличимыми от них в своих плетеных доспехах. Те и совсем небрежно службу правили: сидели на земле, прислонясь к нагретой солнцем стене.
— Эй, ты, закоптелый, — дружелюбно бросил один из сидевших, и Харр понял, что обращаются к нему. — Где щит-то потерял?
Он повернул голову — небрежно, но не заносчиво:
— Пропил! — и лучезарно улыбнулся.
Все пятеро с готовностью заржали — сразу видно, служба была тягомотная, радовались любому поводу.
— Ты поглядывай, — посоветовал тот, что стоял ближе, — а то тебя любой встречный с ног сшибет!
— А ты попробуй, — предложил Харр.
— Хо! — возликовал потенциальный противник, передавая свой щит товарищу.
Какой-то миг Харр еще сомневался — а не включить ли, как его учили, волшебные кнопки на голенищах, отчего его роскошные серебристо–белые сапоги намертво припаялись бы к земле. Но, внимательно приглядевшись к стражнику, передумал: да, здешние жидковаты будут на удар, вот па мечах — дело спорное, там может сказаться и увертливость, и скорость ударов. А на кулаках — нет, слабаки. Он расставил ноги, слегка ослабил колени. Стражник на тонких, как у журавля, ногах приплясывал, разогревая себя для удара.
— Давай, давай, — подманивая его пальцем, проговорил Харр.
Стражник извернулся и с коротким, хрипловатым выдохом шмякнул своего противника чуть пониже левого плеча. Плохой был удар, и слабый, и не туда.
Харр с сомнением скосился на свой кафтан — ткань выдержала, но нитки вышивки кое–где полопались, и шелковинки стали дыбом, как шерсть у рассерженного кота.
— Хочешь еще? — спросил он, приглаживая шелковистые лохмы.
Страж ворот отступил на пару шагов, упрямо мотнул головой и бросился на противника с разбега. Ударил под дых — то есть это он думал, что под дых; но под просторным, с чужого плеча одеянием не было заметно, что ноги у тихрианина все-таки длиннее, а туловище — чуть короче, чем у здешних; кулак врезался в пряжку от пояса, так что Харр досадливо скривился, а стражник взвыл от боли.
— Ну как, еще? — Менестрель решил идти до конца.
— Э–э, будет! — крикнул один из тех, что так и сидели, не отрывая задниц от утоптанной земли. — Теперь ты его.
Понятно. Развлекаться за чужой счет, так по полной программе.
Горе–вояка стал напротив Харра, тоже расставив ноги и чуть приседая.
— Щит-то возьми, — посоветовал Харр. — Прикройся.
Он даже не целился — резким движением выбросил вперед громадную тяжелую ногу в литом сапоге, щит гулко кракнул, но ни треска, ни звона не последовало. Страж, отлетевший к стене, прямо на руки сидевших товарищей, очумело тряс головой. Харр почесал бровь, прикидывая, не придется ли драться уже по–настоящему. Но нет, на него глядели с уважением, но без злобы.
— Щиты у вас добрые, — проговорил он примирительно.
— А как же! Только ты без своего-то нашему аманту на глаза не попадайся, — дружески посоветовали ему вслед.
Да уж, придется постараться.
Он шел по городу, отыскивая базар. Другому, может, без единой монетки против торговых рядов и делать было бы нечего, но Харр ухитрялся так заговаривать зубы торгашам, что давали ему даром. Однако он обходил дом за домом, а ничего похожего на рынок не встречалось. Да и сами дома — название одно! Стены — не стены, решеточки резные, столбики, прорези; все тянется ввысь, а есть ли крыша — не понять. А за этим золоченым дырчатым фасадом — сплошная зелень, словно строили это не для житья людей, а для сбережения густолиственных кустов. Наружу, впрочем, ни одной веточки не высовывалось — подстрижено было гладко, вровень со стеной. И только углядев неширокий лаз — ему самому бы пришлось чуть не вдвое сгибаться, — Харр понял, что истинное жилище — там, за лиственной завесой, недоступное постороннему взгляду.
Между тем становилось жарко. Город, расположенный в безветренной низине, был переполнен испарениями душистой листвы, питаемой, несомненно, обильными подземными источниками. Харр изнывал от жажды в плотном джасперянском одеянии, но на пути его не попадалось ни колодца, ни источника, а узкие извилистые проходы между домами, казалось, были залиты теплым, невидимым глазу киселем. Поэтому, когда ноги вынесли его на открытую площадь, менестрель обрадовался уже хотя бы тому, что удалось вздохнуть полной грудью.
Но то, что он увидел, заставило его тут же забыть о зное и жажде. И прежде всего был звук — глухой храп, который мог вырываться только из стиснутой пасти неведомого чудовища. А оно, похоже, обитало в круглой загородке — невысокой, но весьма прочной, так как была сооружена из вкопанных в землю бревен, соединенных все теми же зеленокаменными перилами. Четыре стражника томились возле загородки, нерешительно переступая с ноги на ногу, и еще сколько-то полуголых рабов в травяных лапотках сидели тут же на корточках, кто с ведром, кто с лоханью. Все были, похоже, при деле, а вот зрителей праздных не наблюдалось — значит, здесь не происходило ничего из ряда вон выходящего. Но Харр, с неудержимой силой влекомый ко всему, еще не виданному, естественно, направился прямо к загородке, рассудив, что ежели перила так низки — всего по пояс — то, стало быть, зверь там или пленен и прикован цепью, либо ползуч, но не прыгуч.
Но посередине зеленой — естественно, узорчато–каменной — площадки виднелся только дырявый шатер, прикрывавший яму с водой. Из воды торчал кончик бурого пупырчатого хвоста. Хвост нервно дергался то вправо, то влево — так рассерженные горбатые коты хлещут себя по бокам перед тем, как прыгнуть. И только тут Харр заметил по ту сторону шатра еще одного человека. Прямо на голое тело была надета плетеная безрукавка, но не сплошная, а с дырьями; сапоги высоченные, аж до самого паха, короткими ремешками пристегивались к поясу, а на руки тоже было что-то надето — вроде чулок. Трудно было сказать, воин это или слуга при зверинце, но уж если полез к зверю неведомому, но страшному, то значит, человек подневольный.
Из глубины шатра снова донесся храп — похоже, тот, в безрукавке, дразнил чудовище палкой. Хвост задергался с удвоенной силой, клок ткани с треском отлетел в сторону, и стала видна пара коротких чешуйчатых лап, топтавшихся в мелкой воде. Хвост вдруг изогнулся, напрягся и замер.
— Эй, осторожно! — крикнул Харр. — Сейчас кинется!..
Но кинулись, как ни странно, на него. Два стража, прыгнув, повисли на его плечах, пригибая книзу и оттаскивая от перил. Видно, тот, кто находился внутри загородки, был обречен, и помогать ему не следовало. Харр даже не успел разглядеть его лицо, но по ловким движениям мог предположить, что тот еще не стар, скор на удар и бесстрашен. Чтоб такой да зазря погиб — на это у странствующего рыцаря глаза не глядят!
Он развернулся, пытаясь стряхнуть с себя нападающих, по те были злобны и цепки; у того, что справа, уже со взвизгом вылетел из ножен куцый меч. Харр резко присел, запрокидываясь на спину, и в стремительном кувырке успел приложить тяжеленным сапогом одного, а затем его же собственным щитом притиснуть другого так, что у того хрустнуло плечо. С этими было покончено. Он подхватил выпавший из рук стражника меч и, размахнувшись, швырнул его рукояткой вперед — “Держи!” — одновременно перемахивая через перила, благо длинные ноги позволяли сделать это без малейшего затруднения. И вовремя: чудище, метавшееся по загону, мчалось прямо на него, набирая скорость. Харр отпрыгнул — зверюга не обратил на него ни малейшего внимания, по перед самой оградой вдруг развернулся, и массивный хвост с невероятной силой хлестнул по столбикам, подпиравшим перила. Раздался хруст, и Харр понял, что сейчас страшилище попытается протиснуться в образовавшийся пролом.
Он даже не успел по–настоящему испугаться; в сущности, он и разглядеть-то это чудо–юдо не смог как следует — в глаза бросилась длинная бугристая спина, мощные, развернутые в стороны передние лапы и еще несколько пар маленьких ножек, стремительно семенящих под тяжелым хвостом; под узкой, приподнятой кверху мордой висел, как мешок, переполненный зоб. Мгновенно сориентировавшись, он понял, что морда зверя вклинилась между частыми бревнами, и развернуться, чтобы достать его зубами, страшилищу не удастся. И тогда он прыгнул на шишковатую спину и всей тяжестью своего тела придавил зверя к земле. Шкура, между прочим, оказалась плотной и упругой, как поверхность шляпки гриба. Да, но что же дальше-то?..
Тот, кого он с таким проворством спасал, между тем не торопился. Четко впечатывая шаги в каменный настил, подошел и стал рядом. Харр повернул голову — на него глядело властное смуглое лицо в черной окаемке волос; мало того что они росли гладеньким треугольничком вверх от горбинки на середине носа — усы, точно таким же зеркальным мыском спускавшиеся к бородке и почти скрывавшие тонкий надменный рот, плавно переливались в опушку вокруг щек и, пряча уши, оставляли с каждой стороны лица лишь по овальному светлому пятну; поглядеть бы издали — точно два боба рядышком. Но не смешно. Диковато.
— Держишь? — гулким, как удар по щиту, голосом произнес подошедший. — Ну–ну, держи.
Он швырнул меч за перила (как показалось Харру, чуть ли не гадливо) и, перегнувшись, через них, поднял с земли что-то причудливое, бело–золотое. Менестрель с удивлением понял, что это маленький рокотан, у которого золоченые рога торчали не вверх, а изящно закапчивались округлыми завитками. Диковинный музыкант приладил рокотан на плече и тронул струны.
Харр обомлел: никогда в жизни он не слышал ничего подобного. Рокотан издавал нежные, воркующие^звуки, которые сливались в жалобное пение — так плачут разлученные, так поминают умерших младенцев, так стонут проданные молодые рабыни… Харр почувствовал, как по спине зверя прошла волна дрожи, и чудище осело брюхом на землю, точно растекаясь в блаженной истоме. Харр и сам был готов прижаться щекой к бугристой, шкуре, но легкий удар сапогом в бок заставил его поднять голову: лицо музыканта было напряженным, безжалостным, что никак не вязалось с мурлыкающими сладкими звуками, выпархивающими из-под его пальцев. Короткое, повелительное движение подбородком снизу вверх — это понятно: “Вставай!” Харр поднялся. “Оттаскивай за хвост”, — раздался едва различимый свистящий шепот. Харр безропотно выполнил приказ, и чудище, оберегая собственное брюхо, как-то безотчетно засеменило крошечными подхвостными лапками; передние, издавая скрежещущий звук, бессильно тащились по камню, не оставляя, впрочем, на нем никаких царапин. Харр, немилосердно потея от натуги, дотащил зверя до самого шатра–навеса и глянул на музыканта — не хватит ли? Тот кивнул, опять же еле слышно прошипел: “Вали отсюда!”
Вторичного приглашения не потребовалось — Харр птицей перемахнул через перила. Дыра, пробитая хвостом чудища, уже была надежно загорожена щитами, и сейчас рабы в постукивающих каменных лапотках заводили зверю под морду широкую бадью, подвешенную на тонком шесте. Музыка зазвучала еще громче; рокотанщик, приблизившись к самой морде, исторгал из нехитрого инструмента звуки столь жалостливые и надрывные, что даже чудище не выдержало — задрало голову кверху, и из глаз его покатились крупные желтоватые слезы. Быстрым движением ноги хозяин зверя подпихнул бадью прямо ему под пульсирующий зоб; потом резко оборвал мелодию и, наклонившись туда, где могли быть ушные отверстия, дурным голосом заорал:
— Йо–йо–йо–и-ааа!!!
Зверь подпрыгнул на месте, оттолкнувшись от камня всеми своими лапами, изогнул хребет и, разинув пасть, с оглушительным рыком блеванул прямо в бадью.
Рабы мгновенно ее оттащили.
— Травы! — зычно крикнул истязатель многоногого любителя музыки, но рабы уже перекидывали поближе к драконьей морде аккуратно увязанные снопики сочной зелени. Человек бесстрашно повернулся к чудовищу задом и, подойдя к перилам, неторопливо выбрался из загона. Как нечто само собой разумеющееся, протянул Харру руку в странном чулке, из которого торчали только пальцы.
— Ну! — сказал он. — Стаскивай.
Харр заломил бровь — ведь так, глядишь, и до сапог дойдет.
— Прислуживать не приучен, — проговорил он спокойно.
Подбежали рабы, привычно освободили своего повелителя от куцей кольчуги и наручных чехлов. Да, теперь стало видно, что это — совсем не подневольный слуга в зверинце. Обнаженное до пояса тело перетягивал широкий ремень с золочеными бляхами, соразмерные мускулы поигрывали под холеной кожей. Если с этим биться, то уж не шутя. Хотя — это смотря по тому, какой у него меч.
— Так уж никому и не прислуживал? — нараспев проговорил полуголый.
— Токмо девам прекрасным.
— А вот это зря.
Глаза цвета темного пива, в которых порой означался металлический просверк, цепко оглядывали по–Харраду, словно пытались что-то отыскать. Наконец остановились на укрытом в ножнах мече. Эфес с затейливой насечкой и громадным самоцветом вместо шишечки говорил о том, что оружие не простое. Значит, не прост и хозяин.
— Ты кто? — вопрос был прямолинеен донельзя.
— Странствующий рыцарь. Харр по–Харрада с дороги Аннихитры Полуглавого, — ответ был исполнен достоинства — следовало держать марку. — И на пирах пою.
— Рыцарь… — задумчиво повторил вопрошавший. — Никогда не слыхал такого имени.
Он щелкнул пальцами, и тотчас ему был подан небольшой кожаный мешочек с перевязкой. Распустив шнурок, он вытряхнул на ладонь несколько зеленокаменных плюшек с тисненым звездчатым знаком.
— Приходи завтра, — проговорил он, подавая монеты по–Харраде. — Я тебе сам щит выберу.
— А я, господин, к тебе пока не нанимался, — еще спокойнее, чем прежде, отвечал странствующий рыцарь, пряча, однако, в карман кафтана то, что здесь, как он уже догадался, заменяло тихрианский жемчуг
— Все равно приходи, — небрежно кинул через плечо хозяин чудовища, нисколько не сомневаясь, что этих слов будет достаточно: придет.
И неспешно, даже чуточку вразвалку направился к высоченному — человек пять друг на друга станут, и то до крыши не дотянутся — дому, обставленному подпорными столбами. Столбы были испещрены причудливым тиснением — узоры да заклинания, так ведь только клинки дорогого оружия чеканят. Наверху, вдоль края крыши, виднелись зеленые идолы из того же узорчатого камня… Опершись на столб, он обернулся.
— Только ты тут петь не вздумай! — крикнул он Харру и исчез в плотной зелени, заполнявшей дом.
Менестрель только пожал плечами: ишь ты, не вздумай! Оттого он и бегал от одной дороги до другой, чтобы им вот так не командовали.
Обойдя кругом дом с идолами, он увидал другой, почти такой же, только у того вдоль крыши стояли кадушки с невиданными цветами. А возле стены, кажется, было то, что он так долго и безуспешно искал — молчаливый рядок людей, присевших прямо на землю, с различной утварью и снедью, демонстративно разложенной на коленях. Харр двинулся к ним, потирая руки и издали уже приглядываясь к жирной куцекрылой птице, сонно покоящейся в чьем-то подоле. Подойдя, решил не торговаться, а потому сразу ухватил пришедшуюся по сердцу дичинку за связанные лапы:
— За сколько отдашь?
Владелица птицы ойкнула, обморочно закатила глаза и, упав на бок, поползла в сторону. Те, что были поблизости, тоже начали расползаться, укрывая руками и подолами свой товар.
— Да заплачу я!.. — начал было Харр, нашаривая в кармане побрякивающие кругляшки, и тут из-за колонн вылетела стража — один, два… Четверо. Бросились молча, как хорошо обученные псы.
— Цыц, вы! — крикнул Харр, подымая, как дубину, меч в жестких ножнах. — Не поняли, что ли — покупаю я? Не понахалке…
Нет, не поняли, пока одного не приложил ножнами по голове, а другого не отбросил строфионьим ударом обратно меж витых столбов, аж зелень захрустела. Двое других заверещали, по всей видимости, призывая подмогу. Харр вздохнул — ну что за город, и драться-то по–настоящему не умеют, а нарываются на кулак на каждом шагу. Но из-за угла высыпало уже около десятка, и непонятно, чем бы закончилось дело, если бы не раздался звонкий девичий крик:
— Стойте! Именем Стенного, Лесового и Ручьевого, стойте!
Все замерли, как стояли. Харр тихонечко повернул голову — надо же, Мади! Никогда бы не подумал, что у нее может прорезаться такой повелительный, прямо-таки княжеский голос!
— Это чужеземец, — проговорила она, подходя ближе и придерживая за руку белокурого голыша в плетеных лазурного цвета лапотках и таком же ошейничке. — Он не знал, что это — данники аманта. Но он на службе… ты ведь получил место стража лихолетья, господин?
— Естественно. И не токмо место, но и жалованье. — Для пущей убедительности он побрякал каменными монетками.
— Любой, кто скрестит с ним оружие, оскорбит стенового аманта!
Воинов как ветром сдуло. Харр наклонился к девушке сейчас она ему показалась еще более хрупкой и маленькой, чем тогда, в лесу, и только тут заметил, что она дрожит.
— Да ты что, испугалась?
Она даже не кивнула — захлопала ресницами.
— За меня? Вот дурочка. Да я бы их…
Но тут она подняла на него лицо, и он поперхнулся.
В лесу он ее и не разглядел, да и Махида его сразу приворожила. Но тут первое, что пришло ему в голову, — это то, сколько же раз в своих странствиях он дивился чему-то невиданно безобразному, до тошноты омерзительному. А вот красе невиданной — раз–два, и обчелся. Сейчас впору было загибать еще один палец.
Его поразила даже не та торжественная, благоговейная плавность, с которой некий творец начертал на песке судьбы контуры этого лица; его привела в изумление непреходящая светоносность ее спокойного полудетского лика, и попадись сейчас Харру тот лихолетец, что порешил вчера ее подругу — подвесил бы за причинное место за одно только то, что затуманил ужасом эти черты.
А вторая его мысль была та, что достанься она ему самому по жребию или на выкуп — посадил бы в светлый угол и любовался от одного дыма до другого…
А вот третья мысль была: все-таки на широкую лавку да под щекотную гукову шкурку заваливался бы он не с ней, а с Махидой.
На погляд была девка рождена — не для сладких утех.
— Ладно ты их разогнала, — не зная, что дальше сказать, буркнул он. — Ишь, все косточки на кулаках ободрал — с утра прикладываюсь.
Она тихонько засмеялась, как зажурчала:
— Меня слушают, потому что Иоффа чтят. Мастер он, один на все Многоступенье. А сейчас ступай домой, господин, Махида тебе руки травой–утишьем обвяжет, а я ввечеру зайду, снеди принесу — с Иоффом за большой рокотан рассчитались, в кладовушке повернуться негде.
Говорила она степенно, как взрослая хозяйка большого дома, а сама-то — от горшка два вершка, едва ему по грудь. Балахончик белый, праздничный, перепоясан ленточкой алой, как и на сандалиях. В таком наряде-то не больно в кладовушку сунешься. Не иначе полон дом челяди. А дед-то, небось, скареда, даже на бусы дешевенькие не расщедрился. На внучке — и на том ожерелок плетеный. Видно, не умеет девонька просить, не чета Махиде…
Он нащупал в кармане ракушечную нитку, покрутил в пальцах. Потом решил — негоже принародно-то.
— Я пойду, господин, поклонюсь лесовому аманту, — она еще раз озарилась улыбкой, скользнула мимо него и канула в упругую лиственную завесу, несомненно служившую дверью в этот диковинный золоченый дом.
Ну домой, так домой. Он двинулся обратно, ведомый шестым чувством прирожденного странника — бессознательно повторять уже пройденную дорогу, притом все равно в какой конец. Выбрался за ворота — стражи погоготали, приветствуя, но лениво; Харр бросил им монету, на выпивку — удивились. Но обратно, в лабиринт застенного стойбища, что-то не тянуло… А куда? Дорога сворачивала направо, чтобы долгими извивами лепиться вдоль скального обрыва, на верхнем уступе которого кучерявился вчерашний лес. Туда брести по полуденной жаре его как-то не потянуло. Он перевел взгляд левее — ясная речушка бежала вдоль крутого склона, облизывая его ледяными язычками. В одном месте она расступалась крошечным, но глубоким озерцом (вчера он измерил-таки эту глубину). Над этим местом болталась висячая лестница с редкими гибкими перекладинами. Здесь они с Махидой спустились вчера — как она и посулила ему, “по воздуху”. Сперва он даже не поверил, выдержит ли двоих ненадежная снасть; ничего, и не заскрипела. Махида соскользнула проворно, на конце раскачалась и прыгнула на песчаный бережок — сразу видно, не в первый раз. И не в десятый. А он лез, зажмурившись, и когда сапог не нащупал следующей перекладины, руки разжал и, естественно, плюхнулся в воду. Оно, конечно, безопасно, не разобьешься, но в другой раз он твердо решил предпочесть окольный путь по петляющей дороге.
Ну а сейчас карабкаться наверх на такую крутизну и думать было нечего — тяжел, неуклюж. Да что в лесу взять? Ягод разве.
А вот речушки, даже малые, кормили его не раз.
Он двинулся влево, уходя от шумного и пованивавшего околья, и очень скоро очутился в кустарниковых зарослях, куда не проникал ни один ветерок, и тем не менее крупные листья непрерывно шелестели, тревожимые стаями мелких птиц и неугомонных разноцветных стрекоз, молчаливых в городе, но тут пронизывающих всю долину ручья прерывистыми нитями разноголосого стрекота. В одном месте из кустов выныривала тропинка и, юркнув к воде, упиралась в плоский камень. Харр забрался на него, пригляделся — вода была прозрачна, но на чистом дне не виднелось ничего съедобного, ни рыбки, ни ракушки. Пришлось, продолжить путь, и наконец-то внезапно открывшаяся тенистая заводь, полная коряг и тростника, посулила ему добычу. Он влез по колено в воду, изготовил меч острием вниз и стал ждать, когда подводные обитатели уймут тревогу, рожденную его шагами.
Над водой растекался зной, и вездесущие твари, приносящие радость — как там их, ширли–мырли, что ли? — сновали над водой, временами щекотно присаживаясь ему то на плечо, а то и на нос. А, чтоб вас…
Он взмахнул правой, свободной рукой и ловко сшиб приставучую букаху, так что она шлепнулась в воду. И тут же из-под коряги высунулось тупая рыбья башка. Ага, цель имеется. Он цапнул за крылышки еще одну стрекозу, на свою беду присевшую на рукав, и, слегка придавив, отправил туда же. Усатая рыбина, сторожко подрагивая плавничками, высунулась из своего укрытия почти наполовину. И тогда, решив дальше не испытывать рыбьего терпения, Харр ударил мечом, словно острогой. Острое лезвие прошило хрустящую плоть и ушло в песчаное дно, не давая бьющейся добыче сорваться; он ударил по голове сапогом и потащил разом притихшую рыбину из воды, радуясь ее тяжести и желая одного — чтобы оказалась съедобной. Срезал лозу, очистил ее от листьев и продел под жабры. Теперь можно было возвращаться, и он двинулся назад, безотчетно радуясь не столько счастливому улову, сколько тому, что все вернулось в привычную колею. Ему и жилось, и дышалось, и ловилось точно так же, как на любой из дорог его родимой Тихри, делла–уэлла Тихри; и у него снова был дом, где он мог прикрыть глаза и расплести косички бровей, не опасаясь, что в темноте ему подсунут под бок острый нож или злокусачую хамею; и девка была, с лица диковатая, но зато в плечах широкая, как строфиоивя степь, и животом плескучая, и длинными, охватистыми ногами желанная…
А еще у него была дорога, по которой он волен был уйти от всего этого — хоть сегодня, хоть через четыре преджизни. Но пока не тянуло.
Он развернулся и пошел назад, по собственным следам, немного дивясь, что громадная рыбина вроде бы непомерно легка. Хвост волочился по земле и временами шлепал его по сапогам, которые, слава солнышку нездешнему, под которым их тачали, не промокали ни при каких обстоятельствах — для путника просто клад. И за этими шлепками да хрустом кустов не сразу услыхал, как кто-то временами тихонько побрякивает — так звенят на караванных плясуньях наушные кольца. Брякнет и долго–долго подпевает блеющим голоском. Харр затаился, вытягивая шею и примериваясь к просвету меж двух зеленых ветвей, хотя по–настоящему затаиться было просто невозможно: за шиворот так и лезли проклятущие пирли.
Между тем источник странных звуков оказался совсем недалеко: на плоском камне, с которого совсем недавно Харр разглядывал мелкопесчаное дно, сидел на корточках жирнозадый юнец с отечным лицом; пристроив на колене однострунный рокотан, он время от времени бил по струне серебряной палочкой и принимался нудно бормотать, изредка повышая голос. Делал это он с явным отвращением. Затем начал кидать в воду какой-то мусор — клочки шерсти, цветы мятые, перья. Вода быстренько принимала всю эту скверность и утаскивала под берег, подальше от глаз людских. Набормотавшись и опустошив мешок со всяких сором, ручьевый гость поцеловал свою руку, а затем сунул ее в воду, как бы дарствуя речным струям слюнявый свой поцелуй. Покряхтывая, поднялся во весь рост, задрал хламиду и в довершение всех трудов облагодетельствовал чистый источник ленивой желтоватой капелью.
Вот этого Харр уж никак потерпеть не смог.
— Ах ты, паршивец! — завопил он, подымаясь из кустов и имея твердое намерение попробовать прибрежную лозу на так кстати обнажившейся заднице.
Но не пришлось. Точно дикие гуки–куки, повыпрыгивали невесть откуда лихие отроки, в воинский возраст, однако, еще не вышедшие. Повисли на плечах, злобно тыча кулачками куда ни попадя. С такими биться было совсем невместно, поэтому пришлось положить рыбину на уже опустевший камешек и покидать их одного за другим в холодную речушку, благо любому из них было там не более чем до пупа. Но, поскольку ни учить их вежливому обхождению, ни просто ждать, пока они выберутся на берег, желания у него не было, то подхватил он свой улов и нырнул снова в густую прибрежную зелень, мечтая только о том, чтобы добраться до махидиного двора, затвориться там покрепче и чтобы хоть сегодня драк более ни-ка–ких. Вот так.
Но на круглом дворике, к которому он так целеустремленно продирался сквозь царапучие кусты, его ожидал сюрприз в виде испуганных махидиных глаз и еще доброго молодца, красноречиво подтягивающего штаны. Харр вздохнул, перехватил рыбину под жабры и со всего размаха попотчевал сластолюбивого гостя по уху хлестким чешуйчатым хвостом, молодец, даже не ойкнув, выкатился вон; Махида кинулась за ним, опасаясь выволочки. Харр перехватил ее поперек живота:
— Не боись, тебя не буду. Намахался за сегодня, надоело. Но покуда я тут, чтоб более пи единого жеребчика на твоей травке не паслось. Зарубила у себя на носу?
Она закивала так поспешно, что Харр понял: обманет. Но повторять дважды не любил, да и правило держал: девок добром привораживать, не кулаками. Хотя некоторые того стоили.
Он нашарил ракушечную нитку, подал Махиде:
— А это тебе за первую ночь, ладушка. А вот и на прокорм.
Она проворно цапнула и бусы, и монетки, залебезила:
— Да разве ж я знала, господин мой, что будешь ты столь удачлив… Я же тебе на кусок лакомый старалась…
— Не ври, — оборвал он. — И не будем больше об этом. Дай-ка я разуюсь, больно жарко.
Она уже хлопотала, разложив рыбу на широком глянцевитом листе.
— Да, вот еще: отруби кусок от хвоста, да спеси бабке, что бусы вяжет. Я ей посулил.
— Жирно будет! — Махида уже вернулась к хозяйскому топу. — С нее и головы хватит, все равно она одну жижу пьет, тем и живет.
— Тебе виднее, только не позабудь!
Он, шлепая по утоптанному полу, забрался в хижину, повалился на низкое многогрешное ложе и блаженно задрал босые ноги. Со двора потянуло ухой с духмяными травами.
Харр медленно проваливался в зыбкую дремотную трясину — ночью-то не больно много удалось от сна урвать. Вот сейчас придет Мади, и четыре проворные женские руки накроют хоть на дворе, хоть тут же, возле постели… А ежели здесь еще и брагу умеют варить, то Махида слетает, добудет…
Пушистая вечерняя пирлипель уселась ему на босую ногу, защекотала. Но он этого уже не почувствовал.
